Помоги проекту - поделись книгой:
Майор Ральф Данн, инспектор баз, немедленно расследовал инцидент. Коваль и Фишер под присягой заявили, что никаких ссор не было. Данн опросил советского командира базы, майора А. Ерко, которому якобы была подана первоначальная жалоба. Ерко о происшествии ничего не слышал. Данн подал рапорт, в котором говорилось об отсутствии оснований для выговора американским офицерам и, более того, счел, что советская сторона ведет кампанию по дискредитации американцев русского происхождения или же тех, чьи родные жили в Советском Союзе. И Фишеру, и Ковалю, которые, конечно же, вызвались продолжить службу в Полтаве, разрешили остаться. Советы не протестовали. У Смерша на двух офицеров не было ничего, кроме их биографий и сфабрикованного обвинения в ссоре в Пирятине14.
Первые недели после эвакуации баз из Миргорода и Пирятина прошли без серьезных советско-американских конфликтов. Ложные сообщения о проступках американцев, таких как вымышленное преступление Коваля и Фишера, остались в прошлом. В Полтаве советские военные помогали американцам возвести сборные дома, части которых были доставлены из Великобритании, и в целом относились к гостям лучше, чем в конце лета. Моральный дух американцев возрос, когда наконец определилось будущее базы в Полтаве. Джордж Фишер, адъютант главы Восточного командования, вероятно, был рад доложить, что “ноябрь отмечен совершенным дружелюбием между офицерами русского и американского штабов как в работе, так и в личных отношениях”15.
Дружба и солидарность двух армий и народов проявились в дни празднования 27-й годовщины Октябрьской революции. Седьмого ноября в Полтаве прошли военный парад и митинг с участием красноармейцев, местных жителей и американцев. Церемония, включающая выступления партийных и военных официальных лиц, длилась примерно 2,5 часа, и американские фотографы сделали десятки снимков.
Впрочем, солидарность, запечатленная на фотографиях, имела свои пределы. Когда митинг закончился, американцы вернулись на базу: город был временно закрыт для военнослужащих. Советскую сторону беспокоило то, что пьяные красноармейцы могут ввязаться в драки; командиры опасались, что не смогут сдержать подчиненных. На базе американцы отметили праздник ужином в столовой – без происшествий, но и без особой радости. “Им дали выходной, затем заставили присутствовать на торжестве, на котором они не поняли ни слова, а вечером оставили на аэродроме”, – говорится в отчете американца Уильяма Калюты, ставшего историком Восточного командования на последнем этапе, после эвакуации миргородской и пирятинской баз, прошедшей осенью 1944 года16.
В тот день Полтава праздновала, а в Соединенных Штатах граждане голосовали на президентских выборах, выбирая между Франклином Рузвельтом и его оппонентом-республиканцем, губернатором штата Нью-Йорк Томасом Дьюи. О выборах говорили и на полтавской базе: здесь и проявилась политическая и культурная пропасть между Советским Союзом и американцами. Советы, по примеру своих СМИ, решительно поддерживали Рузвельта и не могли понять, как американские газеты смеют публиковать портреты Дьюи, которого советская пропаганда изображала врагом Советского Союза. Вероятно, еще сильнее советских граждан поражало то, что американцы могли открыто критиковать своего президента и отдавать голос за его противника. В СССР официальные церемонии, подобные той, что состоялась 7 ноября, начинались и заканчивались восхвалением Сталина; политические дискуссии были нечастыми и короткими. “Американцы отказались говорить о политике с людьми, ничего не знавшими о нашем политическом устройстве”, – писал Калюта17.
Согласно отчетам Фишера, советско-американские отношения на базе получили импульс к улучшению в октябре и ноябре, но вновь начали ухудшаться в декабре 1944 года. Он перечислил три основные причины растущего недовольства среди сослуживцев-офицеров. Во-первых, очень медленно обрабатывались их запросы на разрешение вылетов из Полтавы в Москву, Тегеран и на аэродромы Западной Украины и Польши, где теперь приземлялись поврежденные американские самолеты. Во-вторых, американские и советские пилоты непрестанно спорили о том, кто из них контролирует два американских “Дугласа” C-47, на которых совершались полеты на базу в Полтаве и обратно. И наконец, советские военные продолжали, как и раньше, похищать у американцев всякую мелочь18.
Что до запросов о вылетах, советские командующие действительно не торопились им содействовать: к американцам они все так же относились с подозрением, особенно теперь, когда закончились челночные бомбардировки. Им не хотели доверять и управление самолетами: советская сторона изначально настаивала на том, чтобы первыми пилотами были советские летчики, а вторыми – американцы. И “дугласы” в те летние месяцы использовались в основном для полетов между украинскими базами. Американцы, конечно, жаловались на советских пилотов, которые неоправданно рисковали и летели слишком низко, – в этом не было проблемы, ведь расстояния были небольшими. Все изменилось, когда базы в Миргороде и Пирятине вернулись под полный контроль советской стороны, а пилоты ВВС РККА взяли на себя ответственность за дальние полеты, скажем, на запад Украины, во Львов и в аэропорты в районе Кракова. Американцы уже не выдержали и разразились потоком жалоб, видя, сколь безрассудные полеты совершают советские коллеги.
Приведем один показательный случай, который наглядно демонстрирует, что для жалоб были все основания. Согласно официальному рапорту, составленному позднее Майклом Ковалем, в ноябре советский летчик, некий Квочкин, возвращался из полета во Львов и чуть не разбил свой самолет при попытке приземлиться в Полтаве. Из-за низких облаков, нависших над аэродромом, посадить самолет он не смог и направился дальше, в Миргород. Американцы-пассажиры позже рассказывали сослуживцам, что там самолет касался земли дважды, но так и не сел, и Квочкин полетел обратно в Полтаву, где все же посадил самолет под прямым углом к взлетно-посадочной полосе. Позже американцы обнаружили, что “масляные фильтры самолета были забиты пшеницей и листьями, органы управления заклинило ветками, а в нишах шасси оказались кукурузные початки”. Более того, топливные баки были пусты: прежде чем вернуться в Полтаву, Квочкин сжег керосин, пытаясь приземлиться в Миргороде. В своем отчете Коваль написал: “После опроса пилота было установлено, что он летел наобум и не пытался воспользоваться доступными средствами радиосвязи. Горели все ночные сигнальные огни, работала радиосвязь, и при надлежащем обращении риск при посадке был бы намного меньше”. Он заключил: “Похоже, русские не очень хорошо обучены обращению с приборами, а штурманы владеют лишь визуальной навигацией”19.
Но сильнее всего отношения между американцами и советской стороной осенью 1944 года портили мелкие кражи. Вопрос был столь же сложным, сколь и противоречивым. Виновные были и там, и там. Низкий обменный курс доллара компенсировали в конце августа введением суточных, но американцы все так же промышляли бартерной торговлей и пользовались своим доступом к американским магазинам и ресурсам военно-воздушных сил либо для приобретения местных товаров, либо для торговли на черном рынке. Фотокамеры, в том числе
Американский гараж в Полтаве прославился как своеобразный центр беззастенчивого воровства. Двадцать четвертого октября советский военнослужащий вознамерился увести с базы американский автомобиль; 4 ноября другой военнослужащий пытался украсть антифриз – вероятно, чтобы употребить внутрь; 14 ноября неизвестный похитил покрышки, часть из которых потом нашлась в советском гараже. Охраной американского оборудования занимались советские часовые, либо сами замешанные в воровстве, либо пренебрегавшие своими обязанностями. Американцы вымещали на них злобу, вызывая конфликты.
Ближе к полуночи 20 ноября американский сержант, дежуривший в гараже, обнаружил, что двое советских часовых, покинув пост и начисто забыв о своих обязанностях, спят в соседней палатке. Сержант и двое американских офицеров вошли в палатку и растолкали часовых: один убежал, другой кинулся в драку. Один из американцев, уоррент-офицер Рой Кэннон, который до инцидента коротал вечер в ресторане, несколько раз выстрелил из пистолета в землю. Часовой-красноармеец сдался, но отказался отвечать на вопросы, даже сообщить свое имя. Кэннон дважды ударил его по лицу. Весть о том, что американец поднял руку на советского солдата, дошла до генерала Дина, и тот заверил советского командующего в Полтаве, что преступника будет судить военный трибунал. Двадцать третьего ноября Кэннона действительно выслали из Полтавы21.
“Забытые бастарды Украины” продолжали службу на базе в Полтаве до конца осени и начала зимы 1944 года. Обстановка накалялась с каждым днем. Те, кто по своей воле остался на полтавской базе, могли и не разделять коммунистической идеологии, но сочувствовали Советскому Союзу и его народу и, по сути, именно потому согласились участвовать в новом этапе миссии. Однако Смерш все больше волновал рост антисоветских настроений среди американцев, многие из которых стали относиться к советскому режиму очень критично. Именно деятельность Смерша, ставшего намного более навязчивым – его сотрудники и агенты не давали американцам вздохнуть без их пристального внимания, – и превратила союзников сначала в скептиков, а скептиков – во врагов22.
Глава 13. Сторожевая башня
Джон Дин получил возможность напрямую спросить Сталина о будущем авиабаз. Это случилось 14 октября 1944 года на встрече советского, американского и британского военного командования со Сталиным, совпавшей с визитом в Кремль британского премьер-министра Уинстона Черчилля. Говорить собирались о ведении войны в Европе, о будущем Восточной Европы и Балкан, а так же о Тихоокеанском театре военных действий. Дин воспользовался возможностью задать Сталину ряд вопросов об участии СССР в войне с Японией, и среди них – об открытии американских авиабаз на советском Дальнем Востоке. После встречи Черчилль сказал Дину: “Молодой человек, я был восхищен вашей наглостью, когда вы задали Сталину последние три вопроса. Понятия не имею, какой вы получите ответ, но никакого вреда нет в том, что вы хотя бы спросили”1.
Ко всеобщему удивлению, уже на следующий день на заседании Сталин прямо ответил на все вопросы Дина. Он одобрил идею размещения американских баз на Дальнем Востоке, но отметил, что американцам придется найти способ снабжать их через Тихоокеанский маршрут, поскольку Транссибирская магистраль будет всецело загружена переброской войск Красной армии. Отвечая на следующий вопрос, поступивший от Аверелла Гарримана, Сталин заверил посла, что Советский Союз вступит в войну с Японией через три месяца после окончания войны с Германией при выполнении определенных условий. Это были территориальные претензии СССР на Курильские острова, Южный Сахалин и Порт-Артур, а также установление де-факто сферы влияния в Маньчжурии. Гарриман и Дин были в восторге. “Мы ушли на перерыв, уверенные в том, что достигли прогресса”, – вспоминал Дин2.
По мнению Гарримана, обещания, вытянутые из Сталина, об участии Советского Союза в войне на Тихом океане и об авиабазах США на Дальнем Востоке были, пожалуй, наиболее успешными результатами визита Черчилля в Москву. Остальное было намного сложнее. Что касается будущего Европы, то Гарриман имел причины быть недовольным как Черчиллем, прибывшим в Москву 9 октября с 10-дневным визитом, так и американским президентом, который был заинтересован во встрече “Большой тройки”, но не смог приехать из-за приближающихся президентских выборов в США и попросил Гарримана представлять его хотя бы в роли наблюдателя. Гарриман присутствовал на некоторых встречах Сталина и Черчилля, но не на всех, и не мог представлять и защищать американскую позицию так, как считал нужным. На приеме, устроенном в честь Черчилля, Максим Литвинов, бывший советский комиссар иностранных дел, а ныне заместитель Молотова, спросил Дина, имея в виду статью в
Гарриман был особенно недоволен отказом Рузвельта принять более активное участие в решении будущего Польши. Этот вопрос остро стоял в отношениях с союзниками и был важен лично для Гарримана после того, как Сталин отказался помочь польским повстанцам в Варшаве, а союзникам не позволил использовать полтавские базы для доставки помощи. Черчилль летел в Москву с намерением сделать вопрос о Польше приоритетным, и Гарриман считал, что этот же вопрос и в американской повестке дня должен стать главным. Если Рузвельт не мог приехать, это мог сделать Гарри Гопкинс, чтобы помочь Черчиллю спасти страну от советского господства. Этого не произошло, и Гарриман остался сам по себе.
Свое представление о грядущей судьбе Польши Черчилль впервые изложил на Тегеранской конференции в конце ноября – начале декабря 1943 года. Согласно этому плану, Сталин сохранял бывшие польские восточные территории, которые захватил в 1939 году согласно пакту Молотова – Риббентропа под предлогом защиты соотечественников – украинцев и белорусов. Ожидалось, что польское правительство в Лондоне примет новую восточную границу, проходящую по линии Керзона. Ее предложил еще в 1920 году Джордж Керзон, тогдашний министр иностранных дел Великобритании, и она более или менее совпадала с польской этнической границей на востоке. Но поляки отказались. На этот раз Черчилль привез в Москву Станислава Миколайчика, премьер-министра польского правительства в изгнании. Не помогло. Миколайчик отказался подыгрывать, не принял линию Керзона в качестве новой восточной границы Польши и не соглашался отказаться от Львова: сам город находился в окружении украинских сел, но жили в нем в основном поляки. Гарриман знал, что тупик в переговорах выгоден Сталину.
Вопрос о Львове и польской восточной границе отложили до следующей встречи “Большой тройки”, которая состоялась лишь в феврале 1945 года. А пока соглашения не было, Сталин мог делать на польских территориях, занятых Красной армией и недосягаемых для западных союзников, все что хотел. Ближайшим к этой территории американским форпостом стала Полтава. Из американских солдат во Львов и окрестности этого спорного города могли попасть лишь летчики, прилетевшие туда для эвакуации американских самолетов, потерпевших аварию. И это неожиданно придало авиабазе в Полтаве новое значение: она стала сторожевой башней для военных и дипломатических интересов США в Восточной Европе4.
Это новое значение, как и свою новую должность, 21 октября 1944 года принял капитан Уильям Фитчен, 26-летний глава американской разведки на полтавской базе, когда поврежденный во время полета над Центральной Европой С-47 с американскими пилотами приземлился под Полтавой, направляясь из Львова.
Фитчен, выпускник Калифорнийского университета в Беркли, дипломированный энтомолог, все лето опрашивал экипажи и собирал сведения о немецких ВВС, их противовоздушной обороне, о результатах американских бомбардировок. Бомбардировки закончились в сентябре, и потому опрашивать можно было только экипажи, прибывающие из Западной Украины и Восточной Польши. И только когда приземлился самолет из Львова, Фитчен и его люди начали делать то, в чем офицеры Смерша подозревали их с самого начала: собирать информацию не только о немцах, но и о Советском Союзе5.
Прилетевший из Львова C-47 доставил в Полтаву два американских экипажа, которым пришлось совершить аварийную посадку недалеко от Львова и Тарнува – на территории, уже находившейся под контролем СССР. Красная армия наступала в Польше, и американцы, летевшие из Великобритании и Италии для бомбардировки целей в Германии, могли совершить экстренную посадку за советско-германской линией фронта. Так сделали эти два экипажа и оказались в руках красноармейских командиров, отославших их в Полтаву.
Фитчен провел опрос, хотя и необычный. Рядом с ним был полковник Джордж Макгенри, заместитель начальника отдела ВВС военной миссии США в Москве, прилетевший в Полтаву, чтобы принять участие в опросе пилотов. По словам одного из историков ВВС США, Макгенри “в первую очередь интересовали моменты политического характера”. Он хотел знать, что происходит на территориях, которые в данный момент контролировались Советским Союзом, а до войны входили в состав Восточной Польши. Пилоты сообщили, что находясь там, они все время были под наблюдением, но их личная свобода никоим образом не ограничивалась, красноармейцы с ними обращались хорошо. Они почувствовали напряжение между советскими гражданами и поляками, последние считали Красную армию немногим лучше немцев6.
Эти первые сведения о ситуации на территориях, оккупированных Советским Союзом, вскоре подтвердили и другие американские летчики, прибывшие в Полтаву в ноябре 1944 года, и персонал полтавской базы. Советская сторона разрешила американским техникам прилетать с полтавской базы туда, где приземлились потерпевшие аварию самолеты, ремонтировать их и доставлять обратно в Полтаву. Иногда ремонт длился неделями, порой занимал меньше, но все, кто бывал в тех краях, стали источниками ценной информации о ситуации на Западной Украине и в Восточной Польше. Их отчеты регулярно отправлялись в военную миссию в Москве, а некоторые попали на стол Гарримана7.
В числе последних был и доклад, поданный командующим полтавской базы полковником Хэмптоном. Он в сопровождении русскоязычных офицеров и техников, в том числе начальника оперативного управления Майкла Коваля, сержанта-разведчика Сэмюэля Чавкина и техника Филиппа Мищенко, посетил Львов, где американцы пробыли четыре дня, с 14 по 18 ноября. Из Полтавы они вылетели во Львов на одном из двух приписанных к полтавской базе “Дугласов” C-47, чтобы заправить приземлившийся во Львове “Либерейтор” B-24. (Тяжелый бомбардировщик “либерейтор” отличался от “летающей крепости” большим размахом крыльев, но многие считали, что он уступал в характеристиках и надежности предшественнику.) На обратном пути они взяли на борт капитана Джо Джонсона, который с 6 октября находился в окрестностях Львова, помогал приземлившимся американским экипажам и был кладезем информации. Джонсон и американские офицеры с полтавской базы заметили слежку НКВД и видели, как красноармейцы изводили местных девушек, которые были не против встретиться с американцами. Офицеры смогли много узнать о ситуации во Львове, просто наблюдая ее повседневно и случайно общаясь с местными жителями.
Как и пилоты экипажей, которых Фитчен опрашивал в октябре, Хэмптон и его товарищи выяснили, что поляки, которых в городе было большинство, очень недовольны советской властью. Все американцы представили личные отчеты и были едины в одном: поляки предпочитали немецкое правление советскому. Хэмптон писал, что местные считали немецкую городскую администрацию эффективнее советской: “Видно, немцы поляков не трогали, и те жили себе как хотели, а Советы всюду лезут и портят всем жизнь”. Кроме того, советская власть, по мнению Хэмптона, пыталась снизить уровень жизни, “подогнав” его под СССР. Советы заставляли местных работать за жалкие 200 руб. в неделю (эквивалент одного доллара на черном рынке) и продавали по завышенным ценам консервы, полученные из США по ленд-лизу. Поляки, чтобы выжить, распродавали все что имели. “Еда при советской власти была скуднее и стоила дороже, чем при немцах”, – писал Хэмптон8.
О евреях во Львове Хэмптон рассказывал совсем иное. Он сообщил, что встречался со многими свидетелями зверств, совершенных немцами, и в том числе с двумя университетскими профессорами. “Евреи почти всегда страдали от рук нацистов, – писал он. – Я поразился: поляки ведь жили здесь рядом, все эти зверства творились у них на глазах. Но, видимо, они не испытывали к евреям никакого сочувствия.
Мне даже кажется, что некоторые из моих осведомителей поддерживали политику, проводившуюся нацистами по отношению к евреям”. Вероятно, это был первый доклад о массовом истреблении евреев во Львове и о роли местного населения, доведенный до сведения американского военного командования и сотрудников посольства США в Москве9.
В ноябре 1944 года, когда Хэмптон и его команда прилетели во Львов, широкая публика еще ничего не знала о холокосте. В конце августа 1944 года СССР организовал поездку американских и других корреспондентов-союзников в Майданек, немецкий лагерь смерти, расположенный на востоке Польши недалеко от Люблина. Западный мир впервые увидел газовые камеры и печи, в которых сжигали тела заключенных. Один из репортеров, Билл Лоуренс, опубликовал в
Кэти Гарриман говорила с Лоуренсом после его возвращения из Майданека в Москву, на его глазах были слезы. Но ни Лоуренс, ни другие западные репортеры не показали, что евреи были главными жертвами злодеяний и что увиденное ими было свидетельством запланированного истребления целого народа. Они просто не знали правды. Советы организовали поездку отчасти для того, чтобы узаконить поддерживаемое Сталиным польское правительство, которое находилось на стадии формирования. Журналисты могли взять интервью у Эдварда Осубки-Моравского, номинального лидера люблинских поляков, а он делал акцент на том, что немцы уничтожали представителей всех наций. В письме к сестре Кэти назвала 22 национальности. Эта цифра, видимо, стала известна от Лоуренса, а он получил ее от своих советских и польских провожатых. Рассказ Лоуренса поначалу встретили с недоверием. И хотя новые публикации о Майданеке, появившиеся осенью 1944 года, подтвердили его историю, об этническом составе жертв еще никто не знал: еще в ноябре их характеризовали как “евреев и христиан”11.
В команде полковника Хэмптона во Львове был человек, которого история местных евреев ранила сильнее, чем всех остальных. Это был офицер разведки ВВС Сэмюэл Чавкин, еврей и уроженец Киева. Именно он оставил подробнейший доклад об их несчастьях. В нем Чавкин привел историю со слов еврейки, пережившей немецкую оккупацию:
Как только нацисты вошли в город, они начали собирать евреев или всех, кто был похож на еврея. Через местную “пятую колонну” они связались с настроенными пронацистски поляками, те исполняли роль проводников. Она утверждает, что за полгода немецкой оккупации все сто тысяч львовских евреев были убиты. Тысячи три, сумевшие укрыться где-то в окрестностях, остались живы.
Капитан Джонсон, бывший в тех краях с 7 октября, в своем отчете написал о том, что 160 тысяч львовских евреев были умерщвлены “различными методами – от массовых казней до убийства детей на улицах”12.
Число евреев, ставших жертвами холокоста во Львове, указанное Хэмптоном и его командой не было ни завышенным, ни нереалистичным. До Второй мировой войны в городе проживало примерно 110 тыс. евреев, еще 100 тыс. еврейских беженцев нашли там убежище после 1939 года. И на их глазах, в конце июня 1941 года Львов заняли немцы. По нынешним оценкам, в городе и в округе были убиты более 100 тыс. евреев. Судьба остальных неясна – оккупацию до прихода в июле 1944 года Красной армии пережили лишь несколько сотен человек. Верно была отражена и роль, которую сыграли в холокосте местные жители-неевреи. Среди них были не только поляки, но и украинцы, помогавшие проводить политику уничтожения еврейского населения13.
Ужасы холокоста были только частью истории, которую рассказали Хэмптон, Чавкин и их товарищи. В основном они писали о советской политике в этом регионе, и видели явные признаки того, что Советы не собирались возвращать Львов Польше. Полякам дали выбор: стать советскими гражданами или переехать в Центральную и Западную Польшу. “Русские объявили Львов украинским городом и не хотят, чтобы здесь жили поляки”, – писал Джонсон. Майор Коваль отметил, что сотрудники НКВД терроризировали город, а поляки боялись разговаривать с американскими военными. С глазу на глаз они говорили американцам, что их единственная надежда – американское вмешательство. Хэмптон писал, что львовские поляки были полны решимости “держаться, пока Рузвельт и Черчилль не вмешаются от имени польского народа”. Чавкин отметил, что многие надеялись эмигрировать в США14.
Мечислав Кароль Бородей, офицер британских ВВС польского происхождения, написал в британское посольство в Москве письмо и просил Хэмптона его передать. Письмо это не оставляло сомнений в том, что советская власть намеревалась подавить любую попытку удержать город в Польше. Бородей, уроженец города Станислав (современный Ивано-Франковск на западе Украины) закончил летную подготовку как раз в сентябре 1939 года, когда немцы напали на Польшу. Он бежал в Великобританию и стал летчиком Королевских ВВС. Осенью 1941 года во время миссии над Европой его самолет был сбит, и Бородей оказался в лагере для военнопленных, но бежал и прибился к польскому подполью во Львове. В июле 1944 года, вскоре после того, как советские войска вошли в город, его арестовала советская контрразведка, обвинив в том, что он в составе подпольной польской Армии Крайовой принимал участие в Варшавском восстании. В заключении Бородей написал письмо британскому послу в Москве, прося о помощи. Письмо было тайно вывезено из тюрьмы и попало к Хэмптону. Но союзники ничем не могли помочь. В январе 1945 года Бородей был приговорен к 20 годам исправительных работ и отправлен в Сибирь, на колымские золотые прииски15.
Группа полковника Хэмптона приехала во Львов не последней. За ней в ближайшие недели и месяцы последовали другие. Среди них была группа офицеров во главе с майором Робертом Уайсхартом, врачом полтавской базы. Во Львов они вылетели 6 декабря, и за четыре дня пребывания в городе Уайсхарт заметил среди местных жителей “явное пренебрежение по отношению к усилиям русских освободителей”. Отчаявшиеся поляки возлагали надежды на американцев и на будущую американо-советскую войну. Майора и его людей засыпали вопросами: “Когда вы очистите Польшу от русских?”, “Будут ли американцы и русские сражаться, когда падет Германия?” Уайсхарт вернулся в Полтаву не только с новыми впечатлениями о том, что происходит во Львове, но и в компании американских летчиков, которые совершили там вынужденную посадку и много времени провели в сельской местности. Они-то и рассказали обо всем, что говорится, из первых уст16.
Одним из тех, кто приехал в Полтаву из Львова, был сержант Джон Дмитришин, стрелок носового пулемета B-17. Выходец с Украины, он понимал, о чем говорили вокруг. Уже на авиабазе он рассказал Фитчену о своих приключениях после того, как его самолет был сбит. Дмитришин первый раз в жизни прыгал с парашютом, и тот благополучно раскрылся, – разве что сержант почему-то не почувствовал, что снижается, и запаниковал, представив, что так и будет парить в небе, пока не умрет, и попытался отстегнуть стропы парашюта, но, к счастью, ему это не удалось. Спускаясь, Дмитришин понял, что ему грозит новая опасность: кто-то стрелял в него с земли. Уже опустившись, он обнаружил в куполе три пулевых отверстия. Дмитришин спрятал парашют в кустах, зарылся в листья и приготовился к встрече с немцами.
Он спокойно пролежал в укрытии примерно с полчаса, когда вдруг услышал, что его кто-то зовет на родном украинском языке. Это был местный безоружный крестьянин, который и отвез сержанта в деревню, а там его обнаружила польская полиция, лояльная не к немцам, хозяйничавшим здесь прежде, а к Люблинскому комитету, подконтрольному советской власти. Сперва, услышав, что он американец, полицейские отнеслись к нему дружелюбно, но стоило ему заговорить по-украински, и поляк-капитан решил, что Дмитришин на самом деле немец. Поляки отвезли его в ближайший город, где передали полковнику Красной армии. Тот допрашивал американца более четырех часов, утверждая, что Дмитришин – немец, выучивший английский и украинский специально для своей миссии, которую сейчас и выполняет. Около двух часов ночи, как рассказал Фитчену Дмитришин, он не выдержал и заплакал. Тогда советские военные оставили его в покое. На следующий день он воссоединился со своим командиром, лейтенантом Р. Бимом, и другим членом экипажа, которые также спрыгнули с парашютами: их подобрали советские военные и их польские союзники17.
Фитчен опросил Дмитришина по прибытии в Полтаву 10 декабря. Еще одна группа летчиков прибыла 18 декабря: Фитчен записал и их рассказы. Они были довольно похожи; впрочем, некоторые попали в руки Украинской повстанческой армии, воевавшей как с Советами, так и с поляками в районе Перемышля (современный Пшемысль) – города со смешанным польско-украинским населением. Повстанцы оказались весьма доброжелательны к своим американским гостям. У некоторых из них в США эмигрировали родные, кто-то просто бывал там и немного говорил по-английски. Повстанцы играли в кошки-мышки с местной польской полицией, но устроили так, чтобы эта полиция задержала американцев, а поляки, в свою очередь, передали американцев Советам.
Один из вновь прибывших, сержант Э. Дж. Келли, показал, что по приземлении встретил украинского повстанца, который бывал в Скрэнтоне, штат Пенсильвания. Келли отметил, что поляки недовольны советской властью, но подчиняются ей как союзники, действующие против украинцев. Советский офицер желал узнать у Келли о пребывании с украинскими “бандитами” во всех подробностях. Другой новоприбывший, сержант Р. Дж. Стубаус, также попал в руки украинцев с автоматами, один из которых, опять же, немного говорил по-английски, потому что когда-то бывал в Нью-Джерси – родном штате Стубауса. В одном из сел, где Стубаус какое-то время оставался, ему сказали, что русские готовятся расклеивать объявления с приказом украинцам покинуть обжитые места18.
Отчеты американских летчиков, собранные Фитченом и отправленные в американское посольство в Москве в декабре 1944 года, не оставляли сомнений: Советы создавали на этих территориях новую реальность. Они были полны решимости оставить Львов себе, изгнать поляков и заявить, что город принадлежит Украинской ССР. Но к западу от линии Керзона, проходившей через Пшемысль (Перемышль), они объединились с местными польскими ополченцами против украинских повстанцев и теснили украинцев на восток, на территорию, которую хотели оставить себе. К февралю 1945 года, когда Рузвельт, Черчилль и Сталин встретятся в Ялте, этнический состав региона радикально изменился: причинами этому был холокост, о котором мир еще не знал, и советская политика, начатая сразу после занятия территорий летом 1944 года. Осенью того же года Люблинский комитет и Никита Хрущев, правая рука Сталина на Украине, подписали соглашение об “обмене населением” между Украиной и Польшей19.
Майор Анатолий Зорин вместо подполковника Свешникова стал главным смершевцем, ответственным за американский личный состав полтавской базы, сильно поредевший после октябрьского “сокращения” американских операций на Украине. Он встревожился первым, узнав после поездки команды полковника Хэмптона во Львов в ноябре 1944 года, что американцы собирают сведения. Зорин считал, что вся поездка была лишь предлогом для шпионажа за Советским Союзом. На основании показаний членов экипажа “Дугласа” С-47, сопровождавших Хэмптона во Львов, Зорин счел, что присутствие Хэмптона и Коваля не было необходимым для доставки топлива – официальной цели поездки.
Зорин узнал, что американские летчики проводили время во Львове за покупками и встречались с местными жителями, продававшими им всякие безделушки. Среди местных были венгерская актриса и четыре польки. Позже стало известно, что венгерскую актрису арестовали советские чекисты, а полек подозревали в антисоветских взглядах. Некоторых американцев также изобличали в том, что они разделяли негативные для советской власти воззрения и распространяли их. Сержант Чавкин якобы спрашивал своих советских товарищей по команде о том, почему Украина и другие советские республики не были независимыми, а еще сказал, что поляки во Львове дружелюбнее к немцам, чем к русским, и в Полтаве русских тоже не любят20.
Зорин доложил о поездке Хэмптона во Львов командованию советских ВВС, а также запросил, чтобы американцев, летевших в этот регион для эвакуации самолетов с места аварии, сопровождали высокопоставленные советские офицеры. С этого момента Смерш начнет внедрять агентов в среду переводчиков на американских вылетах и пытаться контролировать общение американцев с местными жителями. Судя по всему, младший лейтенант Галина Ганчукова, переводчица, сопровождавшая Хэмптона во Львов 14 ноября, не была осведомительницей Смерша – отчета о поездке она не составляла. Но о втором полете американцев во Львов, когда там оказались майор Уайсхарт и сержант Чавкин, Смерш получил подробный отчет переводчицы под кодовым именем Оля. В нем говорилось, что Уайсхарт и Чавкин встретились с профессором местного университета, брат которого жил в США и с которым профессор желал наладить связь21.
На слежку, которую советские связные и переводчики во время вылетов в Западную Украину и Польшу вели почти открыто, американцы жаловались своему начальству в Полтаве и Москве. Советских соглядатаев называли ищейками и винили не только в тайном наблюдении: они давали ложные метеорологические сводки, затрудняли вылет из Полтавы или возвращение в нее, чтобы помешать американцам общаться с местными, заставляли их спать в самолетах. В Полтаве агенты утроили усилия, все контакты джи-ай и местных жителей отслеживались, общение американцев с женщинами не допускалось22.
Глава 14. Новогодние танцы
Первый день 1945 года в Советском Союзе отмечали как начало конца долгой и опустошительной войны. Красная армия завершала подготовку к крупному наступлению, во время которого ее войска должны были достичь сердца Германии в нескольких десятках километров от Берлина. Все считали, что война закончится захватом столицы. Первого января в “Известиях” появилась карикатура Бориса Ефимова, на которой Гитлер, Гиммлер и Геббельс отмечают Новый год в бункере фюрера с пузырьком валериановых капель, а под столом, забившись, сидят оставшиеся союзники Гитлера, в том числе Муссолини. Под рисунком – стихотворение Д. Боевого (приводим фрагмент):
В отличие от Гитлера и его союзников, у “Большой тройки” были все основания смотреть в будущее с оптимизмом.
Но на горизонте тоже сгущались тучи, и прежде всего они собирались над будущим Польши. Сталин готовился признать своих “люблинских поляков” единственным законным правительством страны. Рузвельт просил отложить признание, Сталин отказался. В первый день нового года он отправил Рузвельту записку, в которой наряду с пожеланиями “здоровья и успехов” выражал сожаление, что не сумел убедить Рузвельта в правильности советской позиции по польскому вопросу. Сталин слукавил, сообщив, что не может отложить признание, поскольку не властен этого сделать: Верховный Совет уже заверил представителей Люблинского комитета в том, что они получат признание. В тот же день Уинстон Черчилль публично отказался признать Люблинский комитет. Он также предложил Рузвельту провести отдельную встречу на Мальте перед предстоящей Ялтинской конференцией “Большой тройки”. Черчилль считал, что им нужно согласовать свои позиции перед встречей со Сталиным2.
Великий союз на опыте узнал, что отдых приносит и радость, и печаль. Конец войны был близок, но отношения трещали по швам, предвещая трудности в будущем. И нигде разногласия между союзниками в первые дни и недели 1945 года не проявились ярче, чем в Полтаве, – там, где их сотрудничество было наиболее тесным.
В канун Нового года американцы на базе были в праздничном настроении. Полтаву объявили закрытой для джи-ай, чтобы предотвратить возможные пьяные драки с красноармейцами и местными, но советская сторона разрешила горожанкам прийти на базу на новогодние танцы. “Вчера вечером в гарнизоне устроили большой праздник, и как же я злился, что пропустил его, – писал домой Франклин Гольцман. – Парням даже позволили пригласить девушек к нам в клуб”.
Сержант Гольцман в канун Нового года дежурил. Почти у всего американского персонала было два выходных, но Франклин входил в неукомплектованный экипаж, а они работали всю ночь. Не имея возможности принять участие в танцах, Гольцман и двое его друзей навестили своих знакомых девушек в Полтаве на Новый год. Они привезли с собой внушительный набор напитков: четыре бутылки шампанского, по одной коньяка и портвейна, немного еды. Девушки запекли курицу, приготовили картофель и капусту. Когда еда была готова, сразу тут же открыли бутылку шампанского. То была первая вечеринка Гольцмана на Украине, и, как позже писал родителям, он “чувствовал себя вдребезги пьяным”3.
В целом Гольцману в Полтаве нравилось. Русский он начал изучать в Миргороде и уже владел им довольно хорошо, поэтому стремительно росли его шансы познакомиться с местными девушками. В Миргороде у него было две подружки. Одна из них, старшеклассница Нина Можаева, была его платонической любовью; настоящий роман он закрутил с другой женщиной, более взрослой. Когда его перевели в Полтаву, Гольцман нашел еще одну девушку и имел возможность проводить с ней много времени. Иногда, вспоминал он позже, почти половина персонала не ночевала на базе, оставаясь у своих возлюбленных в Полтаве. Гольцман совершенно не замечал, как притесняют советских женщин, встречающихся с американцами. Нина Афанасьева попала на допрос к чекистам через два месяца, 12 марта 1945 года. Ее заставили подписать два документа: в первом было обязательство хранить молчание, во втором – разорвать отношения с Гольцманом4.
НКГБ вероятно, добрался бы до Афанасьевой раньше и расстроил ее роман, если бы Гольцман не дежурил в канун Нового года и потому не мог пригласить ее на танцы в клуб. “После праздников по всему лагерю ходила история о том, что четырех русских девушек, посетивших американский клуб на Новый год, задержали в городе и допросили советские чекисты, – сообщал Джордж Фишер как адъютант Хэмптона. – Говорят, девушек спрашивали, почему они пошли с американцами, а не со своими”5.
Это стало очередным испытанием советско-американских отношений в Полтаве. Нападения на женщин, встречавшихся с американцами, столь частые летом 1944 года, к зиме стали довольно редкими – прежде всего потому, что американцев стало совсем мало и холодная погода не способствовала романтическим прогулкам влюбленных по улицам и аллеям городских парков. Встречались либо у женщин дома, как Гольцман, либо в американских казармах, где с помощью советской стороны были построены два клуба (один для офицеров, другой для рядовых) и театр. Американцы приглашали подруг в гости, и это поднимало спорный вопрос о доступе на базу.
Советская сторона контролировала вход на базу: она и решала, кого впускать, а кого нет. Ввели пропускную систему, ограничив число советских граждан с постоянным пропуском до восьми человек: в основном это были офицеры связи и переводчики. Все остальные должны были подавать заявку на пропуск. Американцам – и офицерам, и рядовым – нужно было подать ее за 48 часов до визита гостя, указав в форме полное имя гостя, домашний адрес и цель прихода. Советской стороне, особенно Смершу и полтавским чекистам, требовалось время, чтобы изучить заявки и, как однажды сказал Фишеру подполковник Арсений Бондаренко, ответственный за выдачу пропусков, “отсеять… нежелательных людей, которым незачем смотреть на все, что американцы тут устроили”6.
Новые правила были введены в середине декабря, накануне Рождества и Нового года. Чтобы избежать возможных конфликтов между американскими и советскими военнослужащими, полковник Хэмптон, согласовав это с советским командованием, объявил Полтаву закрытой для американских солдат в канун Нового года и в его первый день. Общение солдат и их подруг разрешалось только на американской базе, а женщинам приходилось подавать заявления на пропуск, что вызвало панику у украинок, встречавшихся с американцами.
Они знали, что их имена и адреса попадут в списки госбезопасности и их обвинят в связях с иностранцами. Некоторые американские солдаты отказались запрашивать пропуск для подруг; другие решили рискнуть, и на рождественских и новогодних танцах на американской базе побывало немало полтавчанок.
Очень скоро от самих девушек американцы узнали, чем для них обернулось посещение танцев. Джордж Фишер писал в отчете: слухи о том, что женщин, пришедших на базу, допрашивали чекисты, так и не подтвердились. Но один американский офицер провел собственное расследование. Уильям Калюта, инженер-строитель базы и ее будущий историк, хорошо знал русский язык и часто выступал посредником в отношениях между своими соотечественниками, знавшими только английский, и советскими официальными лицами. Он не раз видел, сколь навязчивой может быть советская слежка и сколь жестко чекисты умели пресекать общение американцев с местными, особенно с женщинами.
Приехав в Полтаву в мае 1944 года, Калюта, как и Фишер, восхищался Советским Союзом. Как и Фишер, он происходил из семьи, имевшей тесные связи с этой частью Европы и гордившейся своими левыми взглядами. Родители его приехали в США из Пинской области, расположенной на границе Украины и Беларуси, незадолго до Первой мировой войны. Калюта-старший, вероятно, был активным участником рабочего движения в Российской империи, а когда эмигрировал, стал рабочим активистом в Нью-Йорке, председателем рабочего клуба и членом редколлегии просоветской газеты “Русский голос”7.
Информаторы Смерша сообщили, что на ужине с советскими офицерами в июле 1944 года Калюта, которого они опознали как украинца и прозвали Василием, сказал собравшимся: “Знай мой отец в Америке, что его сын сейчас в России ужинает за праздничным столом с русскими офицерами, он бы плакал от радости. Кончится война, я привезу сюда, в Россию, и отца, и сестру; я все отдам, чтобы им дали паспорт”. По словам агентов Смерша, Калюта был очень дружелюбным, с радостью общался с советскими гражданами, играл на аккордеоне, часто пел русские и украинские песни. Офицеры-красноармейцы его любили. Впрочем, порой его песни тревожили кураторов Смерша. В одной из них, по слухам, были слова: “Земля советская свободна, но в ней свободы не видать”. С их точки зрения, Калюта принимал советский режим лишь отчасти8.
Благосклонное отношение Калюты к СССР начало меняться в конце 1944 – начале 1945 года, когда сослуживцы попросили его помочь их подругам в отношениях с полтавским отделом НКГБ. Когда Калюта спросил чекистов, почему девушки под арестом, почему их допрашивают, отбирают паспорта, ответ был стандартным: все они проститутки; советская сторона делает одолжение американцам, защищая их от венерических заболеваний. А вот от самих девушек Калюта узнал, что после ареста их спрашивали, почему они встречаются с американцами. Женщинам приказывали шпионить за своими американскими друзьями и собирать как можно больше информации о том, что те делают и говорят. Чекисты заставляли девушек подписывать бланки с обязательством о неразглашении всего, что с ними случилось в отделе под угрозой уголовного наказания.
Калюта отметил, что женщины были осторожны и не отказывались напрямую, но говорили, что между ними и их любовниками мало что происходит, за исключением секса. По-английски они знают только
Смерш и органы госбезопасности в Полтаве еще больше усилили активность по вербовке женщин, встречавшихся с американцами. Получалось с переменным успехом. В феврале 1945 года полтавский отдел НКГБ сообщил, что завербовал осведомительницу из числа девушек, присутствовавших на американской базе в Рождество, и другую, посетившую новогодний праздник. Первой была 17-летняя школьница Ирина Рогинская. На рождественский вечер ее пригласил капеллан, майор Кларенс Стриппи, отвечавший за организацию вечера. Рогинская уже была в списке украинок, общавшихся с американцами, и подтвердила, что познакомилась с американским военнослужащим в июне 1944 года, а также пару раз встречалась с подполковником Уильямом Джексоном, начальником медицинской службы баз. Другого компромата на нее не было, и спецслужбы решили завербовать ее и внести в агентский список под кодовым именем Михайлова.
Чекистов интересовали не только американцы, но и советские девушки, которые с ними встречались. Рогинская в этом плане идеально подходила – она общалась и с теми, и с другими. Фаина Агеева, на несколько лет старше Рогинской, встречалась с сержантом-американцем Рэем Монджо, который пригласил ее на новогодний вечер. Фаину завербовали под кодовым именем Мацулевич. В отчете чекистов указано, что обе – и Рогинская, и Агеева – проявили готовность к сотрудничеству. Скорее всего, сами девушки рассказали бы совсем другую историю о своей вербовке, если бы их могла спросить об этом третья сторона. Возможно, когда открылось, что они встречаются с американцами, под угрозой оказались их будущее и свобода10.
Калюта снова имел стычку со спецслужбами в начале февраля 1945 года, когда он и майор Коваль вместе с советскими офицерами договаривались о приглашении на вечеринку и танцы, устроенные на базе, студенток Полтавского медицинского института. Двое американских офицеров пообещали после вечеринки отвезти девушек домой. Советские военные предлагали оформить пропуска, но потом не стали связываться с институтом. Калюта и Коваль взяли дело в свои руки, поехали в Полтаву, встретили там студентку, которую хорошо знали, и попросили ее пригласить на танцы подруг, до 12 человек. Она обещала, но предупредила, что многие девушки не захотят сообщать свои имена и адреса официальным органам. И все же американцы составили список, представили его советским властям и приготовились праздновать. Советская сторона выдала пропуски, и все с нетерпением ждали вечеринки11.
Однако 3 февраля, во второй половине дня, когда майор Коваль поехал в Полтаву, чтобы забрать девушек и доставить их на базу, его ждал сюрприз в доме одной из девушек, которую Калюта в своем отчете назвал Валей. Коваль застал Валю и ее мать в слезах: у них только что побывал капитан Максимов – скорее всего, именно тот самый Максимов, который служил главным офицером связи на базе и стал одним из первых завербованных агентов Смерша под кодовым именем Марков. Выполняя приказ начальства, Максимов сообщил Вале, что она должна отказаться от танцев: пусть скажет, что готовится к экзаменам. Впредь ей следует отклонять подобные приглашения, а если она когда-нибудь расскажет американцам о его визите и указаниях, ее арестуют и отправят в Сибирь. Последние слова так напугали мать Вали, что она, согласно более позднему донесению, “во время визита майора Коваля была в беспамятстве от отчаяния”.
Вечер на базе был сорван, несколько американских летчиков устроили маленькую вечеринку у Вали с ее подругами. Вскоре Коваль узнал, что у других девушек произошло то же самое. Американцы, раздосадованные отменой первоначальных планов, возмутились. Майор Зорин, глава отдела Смерша на полтавских базах, отрицал свою причастность. Согласно его донесению, Смерш был ни при чем, а девушек отговорили от посещения танцев агенты полтавского НКГБ. Органы приказали и ректору мединститута запретить своим студенткам посещать танцы. Теперь чекисты хотели, чтобы генерал Ковалев, новый командующий базой в Полтаве, отреагировал на американский протест. Но он отказался, желая сохранить с американцами рабочие отношения12.
Степан Ковалев, уроженец Полтавщины, в летние месяцы был заместителем генерала Перминова, а командование базой принял в звании генерал-майора. Он не возражал против американских вечеринок и сам их посещал. Тем более близился еще один праздник – 14 февраля, день святого Валентина – и Ковалев собирался на нем быть.
Согласно составленному после мероприятия отчету, Ковалев отметил, что американцы превратили вечеринку в костюмированный бал. Лейтенант Калюта, одетый немцем, зачесал волосы “под Гитлера”, наклеил усы и вопил “Хайль!”, другие подыгрывали ему. Майор Уайсхарт маршировал вместе с Калютой, показывая, как немцы, неповоротливые механизмы, отступают под натиском союзников. Американские медсестры были одеты как простые русские женщины. Пилоты, прибывшие из Польши несколько дней назад, переоделись женщинами и явились в купальных костюмах и с накрашенными губами. Пили все, кроме майора Коваля, капитана Николсона и дежурного офицера, которые следили за порядком.
Ковалев закончил свой рапорт о вечеринке заявлением в духе ревностного коммуниста, приверженного консервативным ценностям сталинского СССР:
В целом этот вечер, как и некоторые другие праздники, прошел бессистемно, самотеком, каждый делал что хотел, не стесняясь присутствия женщин, допускались самые вульгарные поступки, показав этим все недостатки и даже отсутствие элементарных правил культуры в поведении американских офицеров на их офицерских вечерах даже в присутствии русских офицеров и русских женщин.
По неизвестным причинам Ковалев подал свою информационную справку 1 марта – через две недели после события. Возможно, ему пришлось это сделать: слухи о его участии в вечеринке дошли до начальства. Хотя Ковалев в своем описании в непринужденной форме ознакомил начальство с американскими обычаями, в Смерше сочли его поведение на вечере недостойным. “Вместо того чтобы немедленно покинуть описанную выше вульгарную оргию, а после сделать американцам официальное представление, Ковалев, очевидно, вместе со своей супругой и другими офицерами Красной армии, которые так же были с женами, продолжал оставаться свидетелем творимых безобразий”, – писал высокопоставленный сотрудник Смерша в Москве13.
Советское вмешательство в американские вечеринки в Полтаве не оставляло сомнений в том, что Смерш и чекисты, тот же майор Зорин, приобретали все большую власть на базе, оттесняя военных, таких как Ковалев. Многие американцы знали, что находятся под наблюдением, и это знание, а вкупе с ним – разочарование, копившееся много недель и месяцев, усиливало желание иметь как можно меньше общего с Советским Союзом.
В феврале Зорин представил докладную записку, в которой осуждал ухудшение советско-американских отношений на базе и приводил массу примеров, призванных показать, что американцы ограничивали доступ советских офицеров на базу и получили приказ не сближаться с советскими коллегами и ничего им не рассказывать.
Смершевцы в изменении отношения американцев винили не свои действия, а антисоветские взгляды американских командиров. “Изменения отношении со стороны американского командования, – писал Зорин, – объясняются враждебностью оставшегося руководящего состава к Советскому Союзу”. В записке упоминается весьма заметная фигура – полковник Хэмптон, вроде как сказавший одному из информаторов Смерша: “Вы пытаетесь навязать свой марксизм повсюду, но в Америке он уже устарел. Наши давно опровергли Маркса”.
Зорин упоминал и эпизод, когда Хэмптон улетел с полтавского аэродрома на “дугласе”, хотя генерал Ковалев не разрешил полет, поскольку ждал разрешения из Москвы. Хэмптон отказался ждать. Он только что вернулся из аэропорта у поселка Саки в Крыму, где готовился к приезду “Большой тройки” на Ялтинскую конференцию, и должен был вылететь обратно, чтобы продолжить работу. Устав от проволочек, он не собирался их больше терпеть14. Великий союз стремительно распадался.
Глава 15. Ялта
Ялту на Крымском полуострове, где некогда отдыхала императорская семья, для встречи “Большой тройки” первым предложил Аверелл Гарриман. Шестого декабря 1944 года, в разгар подготовки к встрече, он телеграфировал Рузвельту: “Два наших морских офицера посетили Ялту и Севастополь прошлым летом. Они сообщают, что в Ялте есть ряд крупных и хорошо построенных санаториев и гостиниц, не пострадавших от немецкой оккупации. По русским меркам город очень аккуратный и чистый. Зимний климат приемлемый”. Посол очень хотел увидеть место, о котором так много слышал, но где еще не бывал1.
Ялта, как и весь Крым, не были в списке фаворитов президента Рузвельта для проведения конференции. Его здоровье ухудшалось, жить ему оставалось несколько месяцев. Знай он, как мало у него времени, скорее всего он предпочел бы другое место для последней поездки за границу. Путь в Крым подразумевал плавание через Атлантику, кишащую немецкими подлодками, и долгий полет в продуваемом салоне самолета над Балканами, где все еще господствовали немцы. Рузвельт просил Сталина перенести встречу поближе к Соединенным Штатам, но советский лидер не уступил. Он не спешил встречаться с союзниками, желавшими обсуждать Польшу и его репрессивную политику в Восточной Европе.
Рузвельт не настаивал, чувствуя, что не может ждать. Он хотел как можно скорее встретиться со Сталиным, обсудить войну на Тихом океане и планах создания Организации объединенных наций. А Черчилль, обеспокоенный развитием событий в Польше и тем, что Сталин признал своих люблинских марионеток, горячо желал увидеть и Рузвельта, и Сталина. Он даже хотел предварительно встретиться с Рузвельтом на Мальте, чтобы согласовать общую позицию до конференции. Первого января 1945 года, в тот самый день, когда он отказался признать легитимность “Люблинского комитета”, Черчилль послал Рузвельту телеграмму с просьбой о частной встрече, в ней даже были стихотворные строчки собственного сочинения:
Гарриман, возможно, и сам пожалел о том, что предложил Ялту, когда в середине января 1945 года начал искать способы, как туда добраться. Изначально он планировал лететь в Крым либо через Полтаву, либо прямо через Саки, поселок на южном берегу полуострова, но плохая погода смешала все планы. В самом начале предлагая президенту провести встречу в Ялте, Гарриман писал: “Средняя температура в январе и феврале 39 градусов по Фаренгейту [4 °C]. Город достаточно открыт с южной стороны и защищен от северных ветров высокими горами”. Но в конце января 1945 года погода была неблагосклонна. Напрасно прождав разрешения на полет от командования советских военно-воздушных сил, Гарриман и его непрестанно энергичная, любопытная и наблюдательная дочь решили сесть на поезд3.
“Ехали долго – три дня и три ночи, большую часть времени стояли на разбомбленных станциях”, – писала Кэти Гарриман в одном из писем. Железная дорога из Москвы в Симферополь, крупнейший город Крыма, проходила почти в ста километрах к востоку от Полтавы, и Кэти могла увидеть заснеженным тот пейзаж, что уже был ей знаком по летней поездке в город. “Украинские крестьяне кажутся намного более зажиточными, чем в Подмосковье. У них расписные домики с соломенными крышами, довольно живописные”, – писала она Мэри. На одной из станций Кэти и ее спутники даже купили свежие яйца и сделали пунш из консервированного молока, бурбона и масла. И все же это было долгое путешествие. Ближе к вечеру третьего дня пути, к тому времени, когда они наконец доехали до Симферополя, отцу Кэти так не терпелось оказаться в Ялте, что он отмахнулся от советов принимающей стороны не ехать ночью по горной дороге да еще в метель и настоял на немедленном выезде. Ехали 3,5 часа, одна из машин застряла в снегу, но до Ялты добрались4.
В следующие дни Гарриманам предстояло подготовить все к визиту высокопоставленных лиц. Западные лидеры альянса должны были прибыть в Крым на авиабазу в Саках 3 февраля. Американских офицеров, которые должны были обеспечить беспрепятственный прилет и встречу самолетов, доставили из Полтавы. Они должны были сделать все возможное, чтобы конференция прошла успешно.
Организовать прибытие американцев в Саки на ближайший к Ялте аэродром поручили полковнику Хэмптону, командиру полтавской базы. Десятого января Черчилль окончательно подтвердил свой приезд в Ялту, после чего и Хэмптон, и его подчиненные, отложив все прочие дела, сосредоточились только на Крыме. Как писал тогда один офицер, полтавский штаб получил приказ “предоставить группу технического персонала для секретной миссии в Крыму”. Полтавские авиаторы уже не были “забытыми детьми Украины”, они стали участниками политического события мирового и, как оказалось, исторического значения. К тому времени, когда Ялтинская конференция завершилась, база получила новые задачи: не просто наблюдать за действиями СССР в Восточной Европе, но и помогать освобожденным американским военнопленным возвращаться домой с территории, контролируемой советскими войсками.
Хэмптон отправился в Саки. Его сопровождали двое помощников, владевших русским: адъютант Джордж Фишер и первый сержант Джон Мейтлз, уроженец Бессарабии, ранее входившей в состав Российской империи. В 1930-е годы Мейтлз работал в нескольких американских проектах в СССР. Вскоре прибыли и другие: их либо отправляли на аэродромы в Саки и Сарабуз, расположенные недалеко от Симферополя, с заданиями, либо командировали туда на время всей конференции5.
Хэмптон и его команда были готовы сделать все возможное, чтобы встреча прошла идеально. Это оказалось непросто. Как и прежде, советская сторона настаивала на том, чтобы первыми пилотами на всех американских рейсах между аэродромами Полтавы, Саков и Сарабуза были советские летчики. Учитывая, что американцы им не доверяли, считая склонными к ненужному риску, напряжение между сторонами стремительно росло.
Уровень недоверия проявился во всей красе в эпизоде с участием Артура Теддера, маршала королевских ВВС и заместителя командующего экспедиционными силами союзников в Европе. Теддер приехал в Москву на переговоры со Сталиным, 17 января Хэмптон привез британского маршала из Москвы в Полтаву, а на следующий день они вылетели в Саки. Второй – советский – пилот настаивал, что он должен быть командиром. Хэмптон отказался, Теддер поддержал американца, взяв роль второго пилота на себя. Советские военные были сбиты с толку, но не осмелились спорить с высокопоставленным британским командующим, который только что встречался со Сталиным. Однако, оказавшись в Крыму, Теддер обнаружил, что портфель, который он вез в самолете, исчез. Самолет, на этот раз пилотируемый совместным американо-советским экипажем, к тому времени уже вернулся в Полтаву.
Теддер обратился за помощью к Хэмптону. Фишер 19 января отыскал на авиабазе в Саках советского радиста, попросил его связаться с полтавской базой и узнать, нашел ли экипаж портфель Теддера. Запрос получил генерал Ковалев, ему доложили, что портфель найден, и предложили привезти его в Саки. Американцы настаивали на том, что доставят его сами. Военная миссия США в Москве была с этим согласна; но Ковалев настаивал, что портфель должны доставить советские военнослужащие. Вопреки установленной процедуре, запрещавшей допрашивать американских офицеров, генерал вызвал американского сержанта, нашедшего портфель в самолете после приземления в Полтаве. Действия советского генерала возмутили американских офицеров, служивших на полтавской базе, и в конечном итоге, вместо того чтобы передать портфель советской стороне, американцы сами отвезли его Теддеру6.
Отсутствие доверия сделало задачу Хэмптона – перелеты между полтавской базой, Саками и Сарабузом – практически невыполнимой. Американские самолеты могли взлетать с полтавского аэродрома лишь с разрешения советских властей. Его требовалось запрашивать за день до вылета. Летом и осенью 1944 года разрешение на взлет обычно давали за несколько часов, но отношения между сторонами ухудшались, задержки становились все длиннее, а иногда вылеты не разрешали вообще. Так и случилось 22 декабря 1944 года, когда Хэмптон и генерал-майор Эдмунд Хилл, начальник отдела по делам авиации Военной миссии США, должны были вылетать из Полтавы в Восточную Польшу.
Советское командование в Полтаве объяснило задержки просто: они не имели права самостоятельно разрешать полеты. Окончательное одобрение должно было прийти из Москвы, а столица часто молчала по нескольку дней, а то и недель. Командование советской авиации в Москве издало общий приказ, запрещающий любые вылеты из Полтавы с 20 по 28 января 1945 года, в разгар подготовки к Ялтинской конференции, объяснив запрет плохими погодными условиями. Да, погода на той неделе была ужасной, с постоянными сильными снегопадами, хотя американские метеорологи в Полтаве сообщали о временных прояснениях. Тем не менее общий запрет оставался в силе, а тем временем приближался день открытия конференции – 4 февраля7.
Погода улучшилась, но Москва все так же не разрешала полеты, что вызвало в Полтаве первый открытый конфликт, в котором непосредственно участвовали два командующих – Хэмптон и Ковалев. Двадцать девятого января Хэмптон прилетел на американском С-47 из Сак в Полтаву, а затем запросил разрешение на возвращение в Саки, утверждая, что полет одобрил Семен Жаворонков, маршал авиации и командующий авиацией ВМФ, отвечавший, помимо прочего, за воздушное сообщение, имевшее отношение к Ялтинской конференции. Ковалев запросил разрешение на вылет у Москвы, ему сообщили, что генерал Никитин отменил все рейсы на этот день. Хэмптон возразил, сказав, что должен вернуть в Саки американских офицеров, на что он имел согласие Жаворонкова.
Поделиться книгой: