Помоги проекту - поделись книгой:
Такие рестораны, как миргородский, управлялись “Военторгом”. Они открылись в конце июня в Полтаве, в начале июля – на остальных базах, и с самого начала были эпицентром растущей напряженности между американцами и советским персоналом баз. Там продавали напитки и еду, особенно выпечку. Рестораны открылись при поддержке генерала Перминова, который в конце мая 1944 года просил разрешения устроить на базах магазины. Конечно, американцев кормили хорошо, но им нужно было место, где можно было бы проводить свободное время: поблизости не было питейных заведений, а к местным американцев не пускали. Перминов устроил рестораны, чтобы американцы не бродили по городам и селам в поисках спиртного. Рестораны стали местом встречи обеих сторон и в идеале должны были укрепить взаимопонимание. Но по факту, пока нарастало напряжение и снижался моральный дух, особенно у американцев, эффект оказался обратным6.
Американцы считали, что еда и напитки хороши, а официантки – “милы и привлекательны”. В рестораны пускали и советских военных: американцам разрешили приглашать гостей с баз, но не из местных, и пришлось быстро учиться пить водку “до дна”, как пили в Советском Союзе, и не пьянеть. Когда один американский офицер вылил стакан водки под стол и был замечен, генерал Перминов потребовал, чтобы он выпил “штрафной” стакан в наказание. Вскоре американцы научились смягчать действие водки, закусывая черным хлебом, луком и жирной едой, но новичкам на базе, таким как лейтенант Шеридан, пришлось учиться на своем горьком опыте7.
Проблема с тем, как выпить залпом море водки, была не единственной, с которой американцы столкнулись в советских ресторанах. Для них эти заведения вскоре стали средоточием всех бед советской экономики. Американцы считали, что рестораны способствуют коррупции и незаконной торговле товарами военного назначения. Рестораны “Военторга”, продавая товары как за доллары, так и за рубли, частично решили проблему, волновавшую Перминова: джи-ай перестали наведываться в близлежащие города за спиртным. Но в другом стало хуже: они начали посещать ближайшие города и села, чтобы продать там американские товары, получить рубли, за которые покупали спиртное в ресторанах.
В основе проблем американцев было то, что Стратегические ВВС США приняли решение выплачивать в советских рублях лишь часть зарплаты, а советская сторона навязала обменный курс для конвертации долларов в рубли. Лейтенант Артур Каннингем, служивший на базе в Миргороде, объяснил советскому знакомому, что из своей ежемесячной зарплаты в 165 долларов он получил рублями только 18 долларов; остальное отправлялось на его счет в американском банке. При официальном советском обменном курсе – 17 рублей 35 копеек за доллар – зарплата Каннингема в Миргороде составляла 312 рублей. Советские офицеры получали намного больше, и это ставило американцев в невыгодное положение.
Решение выплачивать американским военным лишь небольшую часть зарплаты в рублях, возможно, было принято из тех соображений, что в Полтаве и Миргороде нечего было покупать. Но с открытием ресторанов все изменилось. Теперь были напитки, еда, сигареты… И совсем мало денег. На 315 рублей американец мог купить чуть больше двух бутылок водки по 150 рублей каждая. Пиво стоило 15 рублей за бутылку. И еще, как только открылись рестораны, советская сторона снизила обменный курс, предложив американцам всего 5 рублей 30 копеек за доллар, из-за чего и без того скудная покупательная способность упала еще на две трети. Имея менее 100 рублей в месяц, американцы были недовольны и не стеснялись об этом говорить.
Советская контрразведка быстро уловила это недовольство. “Если у вас мало товаров, зачем тогда открывать торговлю?” – жаловался первый лейтенант Элиас Баха. “Американцы считаются богатейшими в любой стране, учитывая высокий обменный курс доллара”, – говорил одному из своих советских знакомых лейтенант Жаров, которого вскоре вышлют из страны за то, что он якобы провоцировал конфликты с советской стороной. Жаров добавил, что американское командование обсуждает планы закупать спиртное в Иране и доставлять его на базы. И правда, 8 июля американцы открыли в Миргороде собственный магазин, где продавали товары только своим. Там пачка американских сигарет продавалась за рубль, тогда как в советском ресторане пачка советских низкосортных папирос стоила больше доллара.
Генерал Уолш пожаловался Перминову, который, в свою очередь, доложил в Москву. Написал туда и подполковник Свешников8. Москва промолчала. Новый обменный курс оставался неизменным до конца лета, что побудило американских военных искать другие способы достать рубли. Им не хватало валюты, но с лихвой хватало товаров, которых не было в советских магазинах: были инструменты, техника, униформа, обувь, одеяла… И, конечно, душистое мыло! В мгновение ока рынки Полтавы, Миргорода и Пирятина наводнил американский товар, в том числе сигареты и жвачка. Два куска мыла шли за 120 рублей, туфли американского производства – за 6 тысяч рублей, одеяла – за 2 тысячи, часы – за 5 тысяч. Американцы усердно расследовали случаи торговли на черном рынке, но не могли ее искоренить, ибо подпитывалась она спросом на рубли9.
Франклин Гольцман, служивший в Миргороде, вспоминал, что в июне, в первый месяц после развертывания контингента, американцы раздавали вещи бесплатно, тронутые масштабами разрушений во время войны и общей бедностью населения. Позже стали продавать товары за рубли. По словам Гольцмана, так делали все, но джи-ай расстроились, когда увидели, как их капеллан уезжает с базы с партией одеял на продажу. Некоторые американские офицеры, имевшие доступ к автомобилям и недовольные ценами в городах, превращались в странствующих торговцев: ездили по близлежащим селам и продавали товары по прейскурантам, распространяемым среди населения. Рубли тратились не только в ресторанах: на них покупали товар на местных рынках и в магазинах. Особой популярностью пользовались советские фотоаппараты, копии немецких
Красноармейцы воровали у американцев все что могли. В июне в Миргороде из сейфа в кабинете разведчиков стащили два бумажника. Советские водители, перевозившие американские припасы, украли с одного из американских складов 39 банок консервов, 4 парашюта, 125 коробок с конфетами и 40 пачек сигарет. Кто-то снял с американской машины, припаркованной на аэродроме, систему зажигания, фару, запасное колесо и еще умыкнул сумку с инструментами. Из американского лазарета украли личные вещи медсестры, включая будильник, фонарик и золотые булавки.
Перминов забил тревогу. Двадцать шестого июля он приказал и своим подчиненным, и офицерам Смерша расследовать случаи хищений среди военнослужащих Красной армии. Командование ВВС приказ выполнило, а вот офицеры Смерша выразили протест и довели его до Москвы. Они утверждали, что Перминов не имел над ними власти и что расследование мелких преступлений в их обязанности не входит. Начальники Смерша в Москве согласились со своими подчиненными в Полтаве: задача контрразведки – искать шпионов и дезертиров, а не разбираться с имущественными преступлениями против американцев. Перминову предстояло разбираться с правонарушениями без их участия11.
Смерш вовлекался в расследование хищений только тогда, когда советские военнослужащие участвовали в преступных схемах вместе с американцами: те поставляли товары, а красноармейцы занимались продажей. В этой сфере советско-американское сотрудничество почти не знало неудач. В сентябре 1944 года офицеры Смерша обнаружили в автомастерской на одной из баз три ящика с американскими товарами. Их приобрел для перепродажи лейтенант Иван Кучинский. Он показал, что коробки, в которых находились восемь пачек фотобумаги, кожаная куртка, одежда, банки с тушенкой, колбаса, а также пачки с сахаром и жевательной резинкой, принадлежали американскому знакомому, технику фотолаборатории, который попросил его продать товар. Знакомый Кучинского собирался покинуть базу и, видимо, продавал либо личные вещи, либо все, что получил с военных складов, куда легко мог попасть, – например фотобумагу.
Кучинский признал вину. Он рассказал, что и ранее, когда ездил по делам в Харьков, продавал товары, принадлежавшие его американскому знакомому. В тот раз он продал товаров более чем на 2 тысячи рублей: это в десять раз превышало ежемесячное содержание американского солдата на базе. Кучинский во всем признался и просил о помиловании. Он сказал следователям Смерша, что не потерян для общества, но ему нужны деньги, чтобы помочь семье, переживавшей тяжелые времена. Мольбы услышаны не были. Товар нашли 12 сентября, а на следующий день Кучинского исключили из партии: явный знак того, что его ждал трибунал. Смерш стремился показать свое рвение в борьбе с нелегальной торговлей американцев12.
К концу лета 1944 года рубли, полученные американцами от подпольной торговли, резко изменили символический баланс сил в военторговских ресторанах. Теперь американцы пировали там наравне с советскими военными и даже могли их превзойти. А богатые американцы, которые имели доступ к военным магазинам и могли просить пилотов привезти им товары из Великобритании, Италии и Ирана, также явно превосходили советских коллег в возможностях красиво ухаживать за женщинами. Почти все случаи сексуальных связей американцев с местными жительницами, расследованные офицерами Смерша, включали материальную выгоду для последних, даже когда американцы не искали любовных утех, а просто хотели насладиться женским обществом. Согласно донесениям Смерша, таким был мотив хирурга Уильяма Джексона, восхвалявшего храбрость советских рядовых во время нападения Германии на базы 22 июня. Он встречался с Зинаидой Блажковой из Полтавы. За время общения, которое началось, как установил Смерш, в июне 1944 года, Джексон подарил Зинаиде чулки и духи.
Однако почти всегда подарки сглаживали шероховатости на пути американцев и советских женщин к сексу. Тридцатого августа, примерно в 02:00, дежурный офицер в Миргороде обнаружил, что двое военнослужащих его отделения, 19-летняя Таисия Несина и 20-летняя Любовь Абашкина, не вышли в ночную смену в местную пекарню. Офицер вскоре нашел их в комнате, “спящих обнаженными с двумя американцами”. При обыске в комнате нашли “630 рублей, 5 кусков американского туалетного мыла, упаковку американского шоколада, брошь с камнями, 4 упаковки дорогой пудры, 2 флакона духов и 2 фотографии этих американцев”. Девушек арестовали, одну из них исключили из комсомола, а всех женщин в их подразделении отправили на лекцию “о морали советского человека”13.
Будущее баз становилось все более мрачным, и Советы проявляли все меньше заинтересованности в пребывании американцев, а те, в свою очередь, все больше раздражались из-за ограничений, налагаемых советской стороной на их свободу передвижения и общение с местными. Начался резкий всплеск конфликтов. Особенно “продуктивными” в этом отношении были первые две недели сентября, когда среди американцев распространились слухи о том, что скоро они покинут базы. Терять было нечего, и они стали еще более открыто выражать свое недовольство тем, что генерал Кнерр в своей докладной записке, направленной 25 августа генералу Спаатсу, назвал “политическим контролем”, который он не считал “ни дружественным, ни способствующим сотрудничеству”14.
События, призванные улучшить и укрепить отношения союзников, все чаще приводили к ссорам. Первого сентября группа американских офицеров, отмечавших повышение по службе, пригласила советских коллег отпраздновать это событие в ресторане полтавской авиабазы. Видимо, они слишком много выпили, и, согласно донесению Смерша, один из американцев, капитан Хиллер, подрался с советским лейтенантом по фамилии Савчук. Хиллер сказал советскому переводчику, старшему лейтенанту Ивану Сиволобову, что “ненавидит русских, как собак, и хочет кого-нибудь избить”. Подполковник Свешников истолковал такие конфликты как преднамеренные провокации с целью ухудшить отношения между союзниками и взял на себя задачу не допустить обострения столкновений. Он с гордостью доложил начальству, что такая драка между советскими офицерами и американскими сержантами была предотвращена в ресторане на базе в Пирятине: там американцы якобы ворвались в ресторан в нерабочее время, требуя еды и выпивки15.
В первые недели сентября советско-американские конфликты случались все чаще и становились все ожесточеннее, агенты Смерша под началом Свешникова и Зорина не сводили глаз с некоторых американских военных. Как отмечал Свешников в своем докладе, отправленном в Москву в середине сентября “в большинстве случаев провокации имеют место со стороны сотрудников американской разведки, лиц, знающих русский язык и имеющих родственные связи в СССР”. В сентябре Смерш настаивал на привлечении к ответственности одного из таких русскоязычных офицеров – второго лейтенанта Игоря Ревердитто, который вступил в драку и выкрикивал ругательства по адресу коммунистов16.
Ревердитто – это интересный случай. Несмотря на итальянскую фамилию, родился он в 1919 году в Забайкальской области, в ее столице Верхнеудинске (позже Улан-Удэ) в семье актера и театрального режиссера Константина Петровича Арказанова и его жены, харьковской актрисы Марины Михайловны. Фамилия была сценической, “позаимствованной” из популярной пьесы А. И. Сумбатова-Южина “Арказановы”. Театральная труппа была настоящей. Театр переезжал и до Первой мировой войны, и в военные годы, и чета Арказановых, Константин и Марина, постоянно были в разъездах. Русская революция застала семью в сибирском Томске, где в июле 1917 года театр ставил спектакли на польском и русском языках – вероятно, у некоторых участников группы, а может, и у самого Арказанова были польские корни.
Судя по месту рождения Игоря, к 1919 году театр и семья переехали дальше на восток и оказались в Верхнеудинске. В 1920 году город стал столицей Дальневосточной республики, контролируемой большевиками, но формально независимой. В 1923 году, когда большевики присоединили республику к РСФСР, семья Арказановых уехала в Китай. Там умер отец Игоря, его мать с маленьким сыном эмигрировала в США, где снова вышла замуж и сменила фамилию свою и сына. Элберт Жаров, сторонник левых взглядов, под началом которого Ревердитто служил в разведывательном управлении миргородской базы, не доверял Игорю и называл его “белогвардейцем”, предполагая антибольшевистские настроения его семьи. Не приходилось сомневаться в том, что они покинули Россию, спасаясь от большевиков17.
Как и все американцы, владевшие русским, Ревердитто вскоре после прибытия на полтавскую базу оказался под пристальным вниманием офицеров Смерша. Они узнали, что американец – красивый и высокий блондин – проявлял интерес к местным женщинам. Контрразведчики не знали, но до прихода в ВВС США Игорь провел некоторое время в Голливуде, где, согласно семейной легенде, встречался с восходящими звездами Алексис Смит и Донной Рид. А в конце июня 1944 года Игорь встречался с девушкой-украинкой по имени Валя, и Смерш, естественно, хотел узнать о ней больше. Но не пришлось: уже в июле Игорь познакомился и начал встречаться с привлекательной полтавчанкой Зинаидой Белухой. У нее был ребенок от предыдущего брака, а ее отец, сотрудник милиции, был расстрелян еще до войны. Ревердитто сказал Белухе, что американцы на базе недовольны. Им сообщили, что хотя местным женщинам официально не запрещалось общаться с американцами, им дали понять, что это крайне нежелательно: если те и встречались с американцами, то делали это тайком. Ревердитто, как и все, был этим возмущен18.
В пятницу, 8 сентября, Ревердитто продемонстрировал это недовольство в присутствии осведомителей Смерша. Агенты Свешникова заметили его в ресторане “Полтава” в компании товарища, тоже русскоговорящего, старшего лейтенанта Уильяма Романа Калюты. Согласно отчету Смерша, эти двое “пытались поссориться с нашим офицерским составом, распространяя при этом провокационные слухи, что русский офицерский состав мешает американцам гулять с девушками”. В следующий раз, когда агенты Смерша сообщили о Ревердитто, они заявили, что он не только распространял антисоветскую пропаганду, но и принимал участие в драке с офицером Красной армии. Согласно сообщению, 12 сентября Ревердитто и Калюта избили советского лейтенанта Федора Гришаева и пытались напасть на других советских офицеров. “В разгар скандала, – говорится в отчете, – Ревердитто выкрикивал грубые оскорбления против коммунистов и заявил, что «это не вы нам помогаете, это мы помогаем вам!»”19.
Американское расследование пришло к выводу в виновности Ревердитто (но не Калюты) по этим обвинениям. Все началось с того, что первый лейтенант Майкл Дубяга, еще один американский офицер восточноевропейского происхождения, сделал замечание Ревердитто, который много пил и сквернословил. Дубяга и Ревердитто сцепились. В драке участвовал и собутыльник Ревердитто, первый лейтенант Черри Карпентер. Ревердитто оскорбил американского капрала, а потом уже Ревердитто и Карпентер накинулись на Дубягу. Внезапно на месте происшествия появился Калюта, попытался разнять дерущихся, но вместо этого схватился с Ревердитто. В какой-то момент этой драки Ревердитто, кричавший что-то по-русски, напал на советского управляющего рестораном. Его реплика была услышана и зафиксирована потом в отчете. Как всегда, Советы отклонили просьбу американцев опросить советских граждан, в расследовании остались пробелы, но в целом история была ясна: утомленный скукой и смертельно уставший от действий советской стороны, американский офицер не выдержал напряжения20.
Через два дня после драки Свешников представил генералу Перминову длинный список “провокаций” американцев. Первым номером значилась упомянутая стычка, но были и другие, в том числе необоснованное заявление, что два американских офицера совершили попытку изнасилования женщины-офицера, служившей на авиабазе в Пирятине; обвинение в том, что американцы в Миргороде намеренно фотографируют бедно одетых людей и позволяют себе антисоветские высказывания, причем как публично, так и в частных беседах. Перминов, в свою очередь, выразил протест генералам Уолшу и Кесслеру. Обещали расследовать все упомянутые им случаи. В отношении Ревердитто действовали молниеносно: его оштрафовали на половину месячного жалованья, отменили повышение в звании и уже 15 сентября перевели из Полтавы. Американские командиры должны были как можно быстрее восстановить среди своих офицеров и солдат если не моральный дух, то дисциплину, прежде чем ситуация полностью выйдет из-под контроля. И все же сочувствовали офицерам, которым пришлось делать выговор.
В тот же день, 15 сентября, когда Ревердитто покинул Полтаву, генерал Кесслер написал ему блестящую характеристику, в которой не упоминалось об инциденте, и рекомендовал Ревердитто как “преданного, искреннего и добросовестного офицера”21. Кесслер и его заместители в Полтаве больше не доверяли своим советским коллегам, как и американское командование в Москве. В очередной попытке умиротворить Советы Уолш приказал отослать капрала Петра Николаева, офицера русского происхождения, которого Смерш и генерал Перминов считали распространителем антисоветских взглядов, обратно на западноевропейский театр военных действий, а также издал приказ, запрещающий военнослужащим делать фотоснимки за пределами баз. Меньше всего Уолш и Дин хотели дать Советам какой-либо предлог для закрытия баз до того, как ВВС США смогут завершить свою последнюю миссию над Восточной Европой – рейд на Варшаву, восставшую против немцев22.
Глава 11. Падение Варшавы
В последнюю неделю августа мастер-сержант Эстилл Рейпьер и капрал Лерой Пипкин вылетели с Украины в советскую столицу. Их разместили в главной московской гостинице “Метрополь” и пригласили на прием в посольство США, устроенный для советских офицеров, получивших американские награды. Москва произвела на них неизгладимое впечатление.
В “Метрополе” летчики были потрясены, увидев в ресторане японских дипломатов – Советский Союз с Японией не воевал. “Я смотрел прямо на ублюдков, но они сознательно избегали моего взгляда, – вспоминал Рейпьер. – Я с них глаз не сводил, пока они не заслонились газетами”. На приеме у посла Аверелла Гарримана 22 августа 1944 года Рейпьер и Пипкин общались с советскими официальными лицами и высокопоставленными командирами. “Я обнаружил, что мне сердечно жмут руку Молотов, комиссар иностранных дел, маршал Рокоссовский [командующий Первым Белорусским фронтом, наступавшим в то время в Польше], которого вызвали в Москву для награждения, посол Гарриман, британский посол, китайский посол, советский комиссар здравоохранения и многие другие советские и дипломатические «шишки»” – вспоминал Пипкин. Особенно его впечатлил Молотов, откровенно отвечавший на резкие вопросы американцев1.
Американские летчики приехали в Москву не для получения награды и не ради подготовки к особой миссии. Они были в составе туристической группы, организованной командованием ВВС США на украинских базах. Отношения с Советским Союзом становились все более напряженными, дневные поездки в Полтаву и другие города, расположенные в непосредственной близости от баз, приносили все больше проблем, и американское командование решило регулярно отправлять офицеров, рядовых и медсестер из Полтавы в Москву. В одной такой группе и были Рейпьер, Пипкин, их товарищи-летчики и медсестры, которые познакомились с Кэти Гарриман в июне 1944 года. Она поблагодарила за гостеприимство, с которым ее принимали несколько недель назад, пригласив группу на прием в посольство и устроив им экскурсию по Москве. “Мы какое-то время там побыли, и Кэтлин сказала, что ужин после приема будет довольно скучным, так что мы отправились в город посмотреть ночную жизнь Москвы”, – вспоминал Пипкин.
Джи-ай и медсестры покидали Москву, восхищенные Советским Союзом, своим восторгом они делились с сослуживцами и медсестрами на полтавских базах. Они понятия не имели ни о том, насколько напряженными стали советско-американские отношения во время их краткого визита в Москву, ни о проблемах, с которыми столкнулись их командующие, решавшие с Кремлем вопросы насчет украинских баз. “Жизнь здесь, в Спасо-хаусе, идет в постоянно ускоряющемся ритме”, – писала 30 августа своей сестре Кэти Гарриман. Их отец уходил “едва ли не на всю ночь в Кремль, последний раз в два часа ночи…” Накануне вечером посол обратился к Молотову, прося сохранить хотя бы одну из трех американских баз на Украине. Советский комиссар иностранных дел ответил уклончиво. Он хотел, чтобы американцы ушли совсем2.
Новый кризис в советско-американских отношениях начался в первые дни августа 1944 года, когда вспыхнуло восстание в оккупированной немцами Варшаве. В нем участвовали десятки тысяч польских патриотов во главе с офицерами подпольной Армии Крайовой.
Восстание началось вскоре после того, как советские войска под командованием Рокоссовского подошли к пригородам Варшавы на правом берегу Вислы, отделявшей их от центра города и его основных кварталов. Немцы бросили в бой танковую дивизию и смогли остановить продвижение советской армии, наступавшей в течение нескольких недель, и линии снабжения которой были сильно растянуты. Советские войска не смогли форсировать Вислу и занять основную часть города. Наступление, продвинувшееся до Днепра в Белоруссии и до Вислы в Варшаве, выдохлось. Для слабовооруженных польских повстанцев это был катастрофический поворот событий. Им так и не удалось установить полный контроль над городом – им не хватало тяжелого вооружения для противостояния немецким танкам. После эйфории первых дней восстание застопорилось, и вскоре всем в Лондоне, Вашингтоне и Москве стало ясно, что повстанцы будут уничтожены, если не помочь им немедленно3.
Из трех союзных держав наилучшая возможность оказать такую поддержку – артиллерийским огнем и поставками – была у Советского Союза. Но Сталин отказался. Причины, как подозревали западные державы, были скорее политическими, нежели военными. Повстанцы докладывали новости польскому правительству в изгнании, находившемуся в Лондоне. Его членами были в основном представители довоенных демократических партий. Сталин считал лондонских поляков антисоветчиками и, подготавливая захват Польши, создал свое польское правительство, подконтрольное спецслужбам и польским коммунистам в Москве. О формировании сталинского правительства Польши советские СМИ объявили 22 июля 1944 года, вскоре после того как Красная армия вошла на этнически польскую территорию. Но новому польскому правительству позволили хотя бы приблизиться к власти (под советским военным контролем) лишь после того, как было подписано соглашение о признании советских территориальных приобретений 1939 года, по которому к Советскому Союзу переходили Западная Украина и Белоруссия. Польское правительство в Лондоне и его сторонники в Варшаве не могли пойти на такую уступку.
И потому, помогая варшавскому восстанию, которое поддерживал Лондон, Сталин создал бы соперника своему тщательно подготовленному польскому правительству и поставил бы под угрозу советские территориальные приобретения, совершенные в годы войны. Польские повстанцы, их политические лидеры в Лондоне и западные союзники во главе с Рузвельтом и Черчиллем столкнулись с расчетливым и безжалостным приверженцем
Первые известия об успехах восстания начали поступать из Варшавы 3 августа. Сталин встретился в Кремле со Станиславом Миколайчиком, главой польского правительства в изгнании. Главной темой было политическое будущее Польши, и Миколайчик, давший команду начать восстание перед вылетом в Москву, надеялся, что этот факт укрепит его позиции в переговорах со Сталиным. Не укрепило. Сталин считал польскую Армию Крайову неэффективной боевой силой. “Что это за армия – без артиллерии, танков, авиации?” – спросил он Миколайчика. Затем продолжил: “Я слышал, польское правительство приказало этим частям выгнать немцев из Варшавы. Я не понимаю, как они могут это сделать”. Миколайчик не возражал: повстанцам нужна была помощь, и он просил Сталина ее оказать. Советский лидер любезно согласился разобраться в этом вопросе, сказав, что они попытаются спустить в город с парашютом офицера для связи5.
Армия Крайова не могла долго выстоять против технически и численно превосходящего противника. Немцы бросили в бой танковые дивизии, отряды СС и полицейские батальоны, набранные из русских и украинских антикоммунистов. Вожди восстания обратились за помощью в Лондон. Четвертого августа Черчилль телеграфировал Сталину о помощи, поставляемой англичанами, и просил о дальнейшей поддержке:
По срочной просьбе польской подпольной армии мы сбросим в зависимости от погоды около шестидесяти тонн снаряжения и боеприпасов в юго-западный квартал Варшавы, где, как сообщают, восставшие против немцев поляки ведут ожесточенную борьбу. Они также заявляют, что они просят о русской помощи, которая кажется весьма близкой. Их атакуют полторы немецкие дивизии. Это может быть помощью Вашим операциям.
На следующий день Сталин ответил, поставив под сомнение достоверность сведений Черчилля и утверждения повстанцев о том, будто те захватили Варшаву. Сталин не отреагировал однозначно на призыв Черчилля о помощи, тянул время – это было ему на руку. Каждый день без серьезной помощи уменьшал шансы на то, что повстанцы выстоят6.
В Вашингтоне президент Рузвельт с растущим беспокойством наблюдал за развитием ситуации в Варшаве и вокруг нее. Он придумал, казалось бы, очевидное решение: союзники не будут просить советскую сторону рисковать жизнями советских летчиков в противостоянии немецкой зенитной артиллерии при попытках доставить припасы в Варшаву. Американцы сделают это сами, используя полтавские базы как стартовую площадку для операции. Военные советники Рузвельта разработали план, и 14 августа Гарриман предложил его Молотову, а также призвал советского комиссара иностранных дел рассмотреть возможность проведения аналогичной операции силами советских ВВС. Молотов мог легко отклонить последний запрос, сославшись на опасность операции. Отклонить предложение США об использовании баз было труднее, и он, решив выждать, поручил Андрею Вышинскому, своему первому заместителю и бывшему государственному обвинителю на печально известных московских процессах конца 1930-х годов, дать отпор Гарриману по обоим пунктам, что тот и сделал, послав письменный ответ7.
Гарриман попросил о встрече с Вышинским, к нему присоединился британский посол сэр Арчибальд Кларк Керр. Именно Керр привел еще один аргумент, чтобы убедить Советы разрешить использование украинских авиабаз. Если англичане уже сделали все возможное, чтобы помочь полякам, доставляя самолетами снаряжение и боеприпасы, а советская сторона стремилась доставить в город офицера-связного, то почему бы не дать американцам возможность также принять участие? В ответ Вышинский повторил то, что уже было в его письме к Гарриману: советская сторона не желает быть втянутой в авантюру. “Господин Гарриман, – говорится в американском протоколе встречи, – указал на то, что он не добивался участия советского правительства, а просто просил разрешения сбросить оружие. «И приземлиться на советские базы – перебил Вышинский. – А это и есть участие»”. Вышинскому было приказано не уступать, и он не уступал8.
Встреча прошла бесплодно, разочаровав американское военное командование. Вскоре генерал Джон Дин сообщил генералу Уолшу в Полтаву и генералу Спаатcу в Лондон, что запланированную миссию в Варшаве необходимо отложить. В телеграмме говорилось:
Советский комиссариат иностранных дел проинформировал Гарримана о том, что советское правительство не соглашается, повторяю, не соглашается использовать операцию “Фрэнтик-6” для переброски боеприпасов полякам в Варшаву.
Гарриман продолжал настаивать: 16 августа он написал Вышинскому, что миссия отложена до 17 августа, но, если советское правительство пересмотрит свое решение, самолеты еще можно будет использовать для доставки снаряжения и боеприпасов. Вышинский стоял на своем и повторял: “Советское правительство не желает ни прямо, ни косвенно быть связанным с авантюрой в Варшаве”9.
Присутствие американских авиабаз на советской земле, которое Советам приходилось терпеть в предыдущие недели, теперь стало невыносимым. Советская сторона не могла предложить никаких уважительных причин, почему американцы не могут помочь польским повстанцам. Видимо, Сталин решил, что базы нужно закрыть. И 17 августа, на встрече с Гарриманом и Кларком Керром, Молотов нанес американцам неожиданный удар: Советы не только не позволяли совершать поставки польским повстанцам с украинских баз, но вообще желали, чтобы американцы покинули СССР. В американском протоколе встречи говорится:
После долгой дискуссии о поставках оружия польским группам сопротивления в Варшаве, господин Молотов в присутствии британского посла внезапно заявил, что хотел бы предупредить господина Гарримана: ВВС РККА предлагают пересмотреть вопрос о базах, используемых для операций “Фрэнтик”. Летний сезон, на который аэродромы предоставлялись ВВС США, закончился, и маловероятно, что зимой будет осуществляться много полетов. Теперь аэродромы были нужны советской авиации.
Гарриман дал отпор. Он сказал Молотову, что аэродромы были предоставлены ВВС США не на лето, а на время войны, и что план предусматривал перемещение баз на запад, а не их закрытие. Он предложил продолжить переговоры и показать народному комиссару, насколько успешными были челночные операции. Молотов вставил реплику, что деятельность на аэродромах не такая уж активная. Гарриман подтвердил, что полеты были ненадолго приостановлены, намекая, что Советы не смогли их защитить. Гарриман указал и на то, что советская сторона все тянет с решением об открытии авиабаз на Дальнем Востоке.
Разговор закончился тем, что Молотов слегка смягчился. В любом случае, сказал он, его комментарии относительно баз предварительны и вопрос их использования американцами может быть поднят позднее. Будущее полтавских баз, а также перспектива появления американских авиабаз на Дальнем Востоке оказались в густом тумане. Советы наказывали американцев за то, что те встали сторону Великобритании в споре о Варшавском восстании. Они решительно собирались избавиться от присутствия американцев на базах, ведь пока они были там, невозможно было оправдать намеренное удушение восстания, которое без помощи извне было обречено. Одно дело – сказать, что СССР пытался помочь, но решил, что это слишком опасно и в конечном итоге бесполезно; и совсем другое – мешать своим союзникам оказать помощь10.
Гарриман, взволнованный и все более разочарованный реакцией советского руководства, обратился к Рузвельту. Очевидно, под влиянием посланий Гарримана американский президент решил поставить свою подпись на послание о восстании, которое Черчилль предлагал отправить Сталину. Это был отчаянный крик о помощи:
Мы думаем о том, какова будет реакция мирового общественного мнения, если антинацисты в Варшаве будут на самом деле покинуты. Мы полагаем, что все мы трое должны сделать все от нас зависящее, чтобы спасти возможно больше находящихся там патриотов. Мы надеемся, что вы сбросите наиболее необходимое снабжение и оружие полякам – патриотам Варшавы. В ином случае, не согласитесь ли Вы помочь нашим самолетам сделать это весьма быстро? Мы надеемся, что Вы это одобрите. Фактор времени имеет крайне важное значение.
Сталин снова ответил отрицательно. Рузвельт был разочарован, но не рассчитывал, будто может хоть как-то изменить мнение советского лидера. Он писал Черчиллю, который настаивал на дальнейших действиях:
Мне сообщили, что мы не можем снабжать варшавских поляков, если нам не разрешат приземляться и взлетать с советских аэродромов. Их использование для помощи Варшаве в настоящее время запрещено советскими властями… Я не вижу, какие дальнейшие шаги, способные привести к результатам, мы можем сейчас предпринять11.
И Рузвельт решил отступить. В будущем ему было нужно расположение Сталина, особенно в вопросе войны на Тихом океане, и он не хотел сжигать мосты из-за польского восстания. Если осторожность Рузвельта и могла обезопасить его отдаленные цели в отношениях со Сталиным, она вряд ли могла помочь продлить жизнь американским полтавским базам. Двадцать пятого августа, в тот день, когда Черчилль написал Рузвельту с предложением отправить Сталину еще одно совместное послание, Молотов исполнил свою угрозу и потребовал закрыть американские базы на Украине. Он сообщил Гарриману и Дину, что базы нужны Советскому Союзу для собственных миссий, а грядущая зима сделает продолжение челночных бомбардировок практически невозможным.
Гарриман был очень расстроен. В телеграмме, которую он отправил госсекретарю Корделлу Халлу – но не осмелился отправить в Белый дом, – он утверждал, что отказ Советского Союза разрешить американцам помочь восставшим полякам был “безжалостным политическим расчетом, чтобы подполье не могло присвоить себе заслугу освобождения Варшавы и чтобы его лидеров убили немцы, или чтобы появился повод их арестовать, когда в Варшаву войдет Красная армия”. Гарриман был прав. Отказ Сталина помочь полякам был именно “безжалостным политическим расчетом”, и он не уступал до сентября 1944-го, когда немцы почти сокрушили восстание12.
Второго сентября польская Армия Крайова покинула Старый город, символический центр власти в столице. Немцы усилили атаки на районы у Вислы, все еще контролируемые повстанцами. Польские командиры, придя в отчаяние, начали переговоры о капитуляции с командирами подразделений СС, сражавшихся в Варшаве против них. Удивительно, но они достигли главного: немцы пообещали обращаться с ними не как с повстанцами, а как с противниками и предоставить статус военнопленных согласно Женевской конвенции. Весть о надвигающейся капитуляции достигла Москвы, когда Первый Белорусский фронт во главе с Рокоссовским возобновил наступление на город. Войска Рокоссовского, стоявшие в Праге (пригороде Варшавы), на правом берегу Вислы, восполнили запасы и были готовы нанести удар. Под командованием маршала были также офицеры и солдаты Первой польской армии, сформированной из польских военных отрядов, присягнувших подконтрольному Сталину Люблинскому комитету (Польскому комитету национального освобождения). Они намеревались перейти Вислу, захватить Старый город и поднять флаг просталинского правительства в польской столице.
Внезапно оказалось, что в интересах Сталина не допустить или отсрочить капитуляцию повстанцев в Варшаве, чтобы они сражались как можно дольше и оттягивали немецкие войска с советской линии фронта. Советы начали осуществлять авиапоставки вооружения в Варшаву своими силами. Одновременно был усилен артобстрел позиций немцев в городе, советские войска двинулись на варшавскую Прагу. Лидеры польского восстания повысили ставки, пожелав сдаться в плен регулярным немецким частям, а не ненавистным эсэсовцам. Это привело к срыву переговоров, и поляки продолжили борьбу. Кровавое уничтожение польских патриотов продолжалось до конца месяца, пока советская армия стояла на пражской стороне Вислы. Тогда как Сталин и его сподручные усердно убеждали западных союзников, будто делают все, что в их силах, ради спасения повстанцев13.
Девятого сентября, начав снабжать повстанцев с воздуха, Советы сняли и свои возражения против использования полтавских баз для аналогичных операций ВВС США. Разрешение использовать полтавские базы для доставки снаряжения и боеприпасов в Варшаву дали англичанам – без всяких церемоний, – а те уже передали эту новость американцам. Примерно тогда же советское правительство одобрило давно откладывавшуюся миссию “Фрэнтик-6”, никак не связанную с Варшавой.
Оперативная авиагруппа для этой операции, сформированная 8-й воздушной армией, бомбившей немецкие промышленные объекты у Хемница и Бреслау (ныне Вроцлав), состояла из 77 “летающих крепостей” и 64 “мустангов”. Они приземлились на украинских базах, завершив свою миссию 11 сентября, и простояли весь следующий день, ожидая, пока Советский Союз одобрит цели, которые им предстояло бомбить на обратном пути в Европу. Не обращая внимания на высокий уровень напряженности между союзниками, американские летчики наслаждались этим днем: они были тронуты тем, как к ним отнеслись красноармейцы и местные жители. Капитан Эдвард Мартин, прибывший в Полтаву с авиагруппой, счел советских людей “такими же дружелюбными, как и везде, где я бывал”14.
Тринадцатого сентября, получив окончательное одобрение Советов, самолеты, задействованные в операции “Фрэнтик-6”, вылетели в Италию, разбомбив по пути цели в Венгрии. Миссию признали умеренно успешной: на пути на Украину немцы сбили только один “мустанг”, а при полете в Италию потерь не было. Итог бомбардировки оценили как “более чем скромный”. Лишь намного позже, уже по окончании войны, операция “Фрэнтик-6” была сочтена самым успешным челночным вылетом бомбардировщиков. Оказалось, что машиностроительный завод под Хемницем, который “летающие крепости” разбомбили по пути на Украину, производил все двигатели для немецких танков “Тигр” и “Пантера”. Его уничтожение остановило немецкое производство танковых двигателей на полгода – критичный срок в войне, которая быстро приближалась к концу15.
Известие о том, что Сталин изменил свое отношение к Варшаве, застало командование американских ВВС врасплох. Генерал-майор Андерсон, заместитель командующего ВВС США в Европе, выразил обеспокоенность по вопросу поставок, сбрасываемых в Варшаву, в беседе с особым советником Рузвельта Гарри Гопкинсом, с которым встречался 7 сентября в Белом доме. Андерсон предположил, что соотношение затрат и выгод не в пользу таких операций. В зоне боевых действий было трудно сбросить припасы с нужной точностью и при полете на малых высотах экипажи сильно рисковали. Кроме того, Андерсона волновала и политическая “стоимость”, которую придется заплатить, если продолжать настаивать на продолжении поставок, – весьма вероятно, что американцы вообще лишатся баз. Это было за два дня того, как советская сторона наконец дала разрешение на выброску поставок, устранив политический фактор. Оставались логистические трудности и опасность вражеского огня для самолетов и экипажей. Американские пилоты вскоре узнают, что шансы совершить успешный полет над Варшавой и остаться в живых весьма невелики16.
Одиннадцатого сентября генерал Эйзенхауэр разрешил начать воздушные поставки. На следующий день он сообщил начальнику штаба армии Джорджу Маршаллу о миссии, запланированной на 13 сентября, и Маршалл телеграфировал генералу Дину в Москву, приказав ему все прояснить и согласовать миссию с советским командованием как можно скорее. Время имело значение, на что указывало первое предложение телеграммы: “Условия [для] польских патриотов в Варшаве настолько критичны, что требуются срочные меры”. В последнем предложении повторялось: “…доставку ресурсов необходимо осуществить в кратчайшие сроки”17.
Дин поспешил выполнить задание. Ночью 12 сентября он, Аверелл Гарриман и Арчибальд Кларк Керр собрались в кабинете Молотова в Наркомате иностранных дел и просили разрешить выполнение миссии на следующий день. Молотов позвонил генералу Алексею Антонову, заместителю начальника Генштаба, тот сказал, что выброска снаряжения уже одобрена. Это была удивительная демонстрация эффективности по сравнению с предыдущими миссиями, которые постоянно откладывались на несколько дней и даже недель. Но помешала плохая погода, и Стратегические ВВС США в Европе перенесли дату операции сначала на 14, затем на 15 и наконец на 18 сентября, когда небо над большей частью Северной Европы впервые за много дней прояснилось18.
В варшавской миссии, получившей кодовое имя “Фрэнтик-7”, участвовали 110 “летающих крепостей” и 72 “мустанга” 8-й воздушной армии. Они вылетели с британских аэродромов утром 18 сентября и взяли курс на польскую столицу. Моральный дух был высок: пилоты знали, что на этот раз летят с гуманитарной миссией, а не с бомбардировкой. Впрочем, несмотря на свой гуманитарный характер, миссия грозила большей опасностью, чем обычный рейд. Немецкие наводчики ПВО заранее рассчитали, куда направляется авиагруппа, их истребители и зенитчики были наготове. Американские самолеты, чтобы произвести точную выброску, должны были снизиться до высоты в 5,5 тысяч метров или ниже, став легкой мишенью для немецкой зенитной артиллерии. Самолеты появились над Варшавой и начали сбрасывать контейнеры с оружием и припасами примерно в полдень19.
Позже в тот же день, когда “летающие крепости”, задействованные в операции “Фрэнтик-7”, начали приземляться на аэродромах Полтавы и Миргорода, американские и советские механики не поверили своим глазам. Один бомбардировщик и два истребителя были потеряны в бою, 19 “крепостей” получили серьезные повреждения, еще одна не подлежала ремонту. Тридцать бомбардировщиков, как и некоторые “мустанги”, сообщили о незначительных повреждениях. По стандартам операций “Фрэнтик” это были тяжелые потери.
Итоги миссии удручали не меньше. Из почти 1 300 контейнеров с оружием, боеприпасами, продовольствием и медикаментами, сброшенных оперативной авиагруппой, только четверть попала в руки повстанцев: остальные или приземлились на территории, контролируемой немцами, или затонули в Висле. Выброска подняла боевой дух польских солдат и продлила их борьбу, но мало изменила ситуацию на земле. Более того, повстанцы сообщили, что после американского рейда, совершенного 18 сентября, Советы резко сократили свои операции по выброске грузов. Соотношение затрат и выгод едва ли было в пользу продолжения выбросок, кто бы их ни проводил – американские или советские пилоты.
Двадцать первого сентября Дин написал в советский Генштаб с просьбой предоставить сведения об итогах советских выбросок. Первоначальный запрос исходил от Генри Арнолда, который пытался выяснить (как отметил Дин), “требуется ли дополнительная американская помощь в этом отношении”. У Арнолда явно были сомнения. И генерал Андерсон писал начальству в Вашингтон о том, что до поляков дошла только десятая часть поставок, сброшенных американцами. Андерсон назвал выброски бесполезными и счел, что их “не следует поощрять в высших кругах США”20.
Однако англичане настаивали на продолжении операций, и Рузвельт согласился. Тридцатого сентября генерал Спаатс сообщил Восточному командованию, что Вашингтон одобрил операцию “Фрэнтик-8” с миссией в Варшаве. Он хотел, чтобы генерал Уолш и его подчиненные получили необходимое разрешение советской стороны. Советы высказались против, предполагая, что ресурсы попадут в руки Германии, но одобрили миссию на 1 октября. Плохая погода задержала ее до 2 октября. В тот день утром Андерсон получил известие о том, что Советы отозвали одобрение. Логика оказалась столь же реалистичной, сколь и мрачной: польское сопротивление в Варшаве было на последнем издыхании21.
Варшавское восстание захлебнулось в крови его участников, сражавшихся практически в одиночку 63 долгих дня. Погибли более 15 тысяч повстанцев, примерно 5 тысяч получили ранения. Остальные 15 тысяч комбатантов попали в плен или просто сдались 5 октября, когда восстание закончилось. Потери среди гражданского населения были намного больше – более 150 тысяч человек; около 700 тысяч были изгнаны из Варшавы, а сам город немцы сровняли с землей – это было символическое наказание всего польского народа. Когда Красная армия и польские части наконец вошли в Варшаву 17 января 1945 года, от нее почти ничего не осталось, и в последующие десятилетия столицу пришлось отстраивать заново. Но теперь Сталин мог предъявить на нее свои права22.
Для Аверелла Гарримана отказ Сталина разрешить использование полтавских авиабаз для помощи польским повстанцам в самом начале восстания стал поворотным моментом в отношениях с СССР. Это была последняя капля в переполненной чаше терпения не только американского посла, но и многих американских офицеров, служивших на базах: они осознали, что не могут больше вести дела с советской стороной. Внезапная перемена решений Сталина – или, точнее, его политических расчетов – только все ухудшила. В отчаянной попытке спасти поляков американцы понесли самые крупные боевые потери с начала челночных бомбардировок. Миссия, начавшаяся с больших надежд, закончилась тяжким разочарованием. И поскольку варшавская операция “Фрэнтик-8” была отменена, а новых миссий не предвиделось, американцы на Украине готовились к неизбежной эвакуации.
Часть III. Странные союзники
Глава 12. Забытые дети Украины
Радар-оператор Палмер Мира и его друзья покинули Миргород рано утром 5 октября 1944 года. Их ждал долгий изнурительный путь: сперва по железной дороге в Тебриз, столицу иранского Азербайджана, а затем на грузовиках и кораблях – обратно в Англию. Мира писал в дневнике: “Время, проведенное в Миргороде – это лучшее, что у меня было за все время военной службы, несмотря на все опасности и проблемы”. Судя по воспоминаниям, Мире нравилось общаться с местными жителями и, вероятно, в свой последний день в Миргороде он ожидал, что попрощаться с американцами и поблагодарить их придут многие из них. Но в тот день улицы города были пусты: “Уверен, все в городе знали и, наверное, хотели попрощаться с нами, но никто не осмелился даже помахать, когда мы проезжали через город”. Он заметил изменение в официальном отношении к американцам за несколько недель до отъезда: “Теперь русским женщинам и украинкам больше не разрешают не то что иметь отношения с нами, но даже просто поговорить”. Мира вспоминал, что часовые, прежде обычно дружелюбные, больше не улыбались американцам, а советские сослуживцы пытались украсть в американском лагере все что могли. Не проходило ни дня без новой драки. “Порой мы гадали, выберемся ли мы когда-нибудь из отсюда живыми”, – писал Мира много лет спустя1.
Первый эшелон американских летчиков, покидавших украинские базы, отправился с полтавского вокзала 7 октября: 395 офицеров и рядовых в сопровождении трех офицеров советских ВВС и одного представителя Смерша. Поезд отправился в Харьков, а оттуда в Ростов, Баку и Тебриз. В вагонах устроили мягкие сиденья и прикрепили к составу два вагона-ресторана, американцы передали советской стороне письменные благодарности за заботу, оказанную им в СССР.
Через четыре дня, 11 октября, в Полтаву прибыли еще два состава, чтобы забрать 400 офицеров и солдат. Первый поезд был в Тебризе 18 октября. Предстояла долгая дорога через Ближний Восток в Порт-Саид, на северную оконечность Суэцкого канала, откуда во вторую неделю ноября отплывал в Великобританию очередной караван судов. Ближневосточным маршрутом в Соединенное Королевство вернулись примерно 800 американских летчиков, менее 200 улетели2.
Миру и его сослуживцев эвакуировали с украинских авиабаз именно потому, что в августе Молотов потребовал освободить базы для нужд Советского Союза. Впрочем, эвакуацию рекомендовал и генерал-майор Кнерр, посетивший базы в середине того же месяца: он почувствовал, что Советы хотят избавиться от американцев как можно скорее. В отчете для командования Стратегических ВВС США в Европе Кнерр предлагал “прекратить операции «Фрэнтик» с 15 сентября и наложить арест на все находящееся в пути оборудование и материалы”. Кнерр повторил это и позже, на августовском совещании в штабе союзников в Италии, на котором присутствовали генерал Спаатс, генерал Икер и командующий украинскими базами генерал Уолш. Все согласились, но предпочитали, чтобы полтавская база пережила зиму, и решили дождаться результата переговоров Гарримана с Молотовым об их будущем3.
К концу августа Аверелл Гарриман оказался в ловушке. Разразились два кризиса: один начал Молотов, другой – Кнерр, и оба грозили уничтожить то, чему отдали так много времени и сам Гарриман, и генерал Дин. Во-первых, могло прекратиться американское присутствие на советской земле, а во-вторых, исчезала надежда на то, что сам Великий союз, как они его представляли, сохранится и будет иметь продолжение. Двадцать девятого августа Гарриман обратился к Молотову и предложил компромисс: американцы уходят с баз в Миргороде и Пирятине, но остаются в Полтаве, а кроме того, сокращают число личного состава и ограничивают его миссию – оставшиеся в Полтаве военнослужащие будут обслуживать американские самолеты, проводящие разведку, и поддерживать базу в рабочем состоянии на случай, если челночные бомбардировки возобновятся весной. Молотов согласился рассмотреть предложение. Немедленное закрытие баз удалось предотвратить, но подвешенное состояние не способствовало повышению боевого духа4.
Исходя из того, что им разрешат остаться в Полтаве, но Миргород и Пирятин придется покинуть, американцы сбросили часть лишнего оборудования в реку под бдительным оком Смерша. Неуверенность в будущем полтавской базы угнетала командующих на местах и нервировала “планировщиков” в Стратегических ВВС США. Командующий ВВС Генри Арнолд 27 сентября дал выход своему недовольству отсутствием ясности в вопросе полтавской базы в телеграмме, направленной в Москву. На следующий же день Гарриман написал Молотову, напоминая ему о просьбе, озвученной месяцем ранее… И вновь воцарилось молчание. Дин верил, что будет получен положительный ответ, ведь Советы согласились помочь американцам утеплить полтавские казармы. Многоопытный знаток Кремля все понял правильно: 7 октября советская сторона одобрила дальнейшую эксплуатацию базы в Полтаве, ограничив численность американского личного состава на ней в 300 офицеров и солдат5.
На базе оставалось всего около 200 американцев, из них примерно 30 офицеров. Все остались по доброй воле; к слову, сперва добровольцев было больше, чем доступных мест. Учитывая политическую важность миссии, отбирали только тех, кто мало общался с советскими гражданами, чтобы отвести любые подозрения. Как и при отборе кандидатов для операции “Фрэнтик” в Великобритании весной 1944 года, отсеивали всех, кого подозревали в антирусских или антисоветских настроениях6.
Офицеры Смерша в Москве с недоверием отнеслись к официальным объяснениям пребывания американских военных в Полтаве. В своей внутренней переписке они отметили, что американцам позволили остаться “под предлогом того, что со временем челночные бомбардировки возобновятся”. Беспокоило это и их подчиненных. Советские командиры на местах совершенно не знали, что намерены делать американцы. “Цели дальнейшего существования американской базы в Полтаве нашим командирам неизвестны”, – говорится в сообщении Смерша в те дни. Офицеры контрразведки всеми силами стремились узнать об этих целях у американских солдат – как у тех, кто уходил, так и у тех, кто оставался. В основном те отвечали, что их оставили в Полтаве ждать, пока СССР вступит в войну с Японией, а после этого их переведут на Дальний Восток7.
Действительно, Гарриман и Дин в Москве разделяли эту надежду. Но командованию Стратегических ВВС США в Европе все еще предстояло решить, чем заниматься сокращенному личному составу, причем без упования на дальневосточные базы. Их желание сохранить базу в рабочем состоянии, чтобы “избежать любой интерпретации прекращения нашей деятельности как неприятного недоразумения”, как было заявлено в конце августа на встрече высокопоставленных командиров в Италии, вряд ли годилось на роль задачи для американского персонала. Американские командующие обсуждали этот вопрос весь сентябрь и поставили личному составу, оставленному на базе, немало задач: поддержка разведывательных полетов, эвакуация поврежденных американских самолетов с мест аварии, помощь американским военнопленным, освобожденным Красной армией из немецких лагерей в Восточной Европе и содержание базы на случай, если челночные бомбардировки снова начнутся весной8.
Но пока что бомбардировки приостановились, командование все еще обсуждало, зачем солдатам оставаться. И американские летчики, выбранные для пребывания в Полтаве, не совсем понимали, что они делают. Они чувствовали, что их бросили все, – правительство, командование Стратегическими ВВС и общественность. В СМИ о них не упоминали, и американцы в родной стране даже не знали, что их соотечественники до сих пор находятся в советском тылу. По их собственным словам, они стали “забытыми бастардами Украины”.
Полтавской базе требовался новый командир. Генерал Уолш стал специальным помощником генерала Арнолда в Вашингтоне, а Кесслер, недавно повышенный в звании до генерала, был назначен на должность атташе ВВС в Стокгольме. В Полтаве его сменил полковник Томас Хэмптон, опытный 35-летний офицер, до прибытия на Украину весной 1944 года безупречно служивший в зоне Панамского канала и в 8-й воздушной армии, дислоцированной в Великобритании. К концу лета он руководил операциями на полтавской базе.
Хотя Хэмптон и был ветераном базы, русского языка он не знал и в делах с советской стороной ему требовалась немалая помощь. Офицеры Смерша, внимательно изучавшие новую систему командования, созданную американцами в Полтаве, заметили, что Хэмптон назначил по крайней мере по одному офицеру, владевшему русским, во все ключевые подразделения и посты по обеспечению операций; всего таких офицеров было 16. Оценка американцев была скромнее: они сообщали, что только четыре офицера свободно владели русским языком, а трое за лето выучили его достаточно, чтобы общаться. Командиры сознательно стремились не набирать слишком много русскоязычных военнослужащих: теперь стало ясно, что именно они первыми конфликтовали с советскими военными9.
Впрочем, если говорить о контактах с советской стороной, то важнейший пост на американской базе в Полтаве достался офицеру, владевшему русским лучше, чем английским. Это был старший лейтенант Джордж Фишер, адъютант Хэмптона, отвечавший за управление канцелярией полковника. Фишеру был 21 год, он носил очки и был не по годам серьезен. Он родился в Берлине, но все детство и почти всю юность провел в Москве, где носил русское имя Юрий, учился в элитной советской школе и дружил с детьми европейских коммунистов, находившихся в те дни в изгнании. Его ближайшим другом был Маркус Вольф, будущий глава внешней разведки Министерства государственной безопасности ГДР (Штази), известный западным спецслужбам как “человек без лица”: они не могли получить ни одной достоверной его фотографии. Фишер называл Маркуса Мишей – так его до самой смерти в 2006 году называли советские и русские друзья.
Там, в Москве, Фишер искренне верил в коммунизм. Его отец, Луис Фишер, известный американский журналист, уроженец Филадельфии, воспитывался в семье евреев, эмигрировавших из Российской империи, и вырос убежденным социалистом, но коммунистом так и не стал. Мать Джорджа, Берта Марк, дочь купца-еврея, родилась в Прибалтике, бывшей тогда частью Российской империи, впоследствии вступила в компартию, в первые послереволюционные годы она имела обширные связи в большевистской элите. Все 1920– 1930-е годы Марк, или Маркуша, как ее по-русски ласково называли, оставалась в Москве с сыновьями Джорджем и Виктором. Тем временем Луис, долгое время бывший московским корреспондентом журнала
Луис Фишер – внештатный идеолог режима (или на языке сталинской пропаганды “попутчик”, а не преданный солдат) – вскоре осознал, что ему претит требование продвигать в своих работах политику Сталина, становившуюся все более авторитарной. И он отказался это делать, чем затруднил жизнь семьи в Москве, а теперь желал устроить их отъезд из СССР. Берта забеспокоилась еще сильнее. В 1937 году, с началом Большого террора, она отреклась от верности сталинскому режиму. Ею овладел страх: начались аресты друзей и соседей – иностранных коммунистов и советских функционеров, с которыми она подружилась в Москве. Саму Берту и ее детей власти держали в Москве в заложниках, надеясь повлиять на тон публикаций Луиса за рубежом.
Но против отъезда семьи из Советского Союза выступали не только советские власти. Возражал и 17-летний Джордж (или Юрий) Фишер: комсомолец, всецело преданный сталинской системе, он страшился даже мысли о том, чтобы покинуть коммунистический рай и переехать на капиталистический Запад. Берте с великим трудом удалось убедить его. В конце концов Джордж согласился, но только при условии, что он сможет вернуться, если пожелает. Семье удалось уехать весной 1939 года: им покровительствовала сама Элеонора Рузвельт, давняя знакомая Луиса Фишера.
В Нью-Йорке, где семья Фишеров нашла временный дом после путешествия по Европе, Джордж не отказался от своих левых убеждений, но стал критиковать сталинский режим, особенно из-за Большого террора. В 1942 году он завербовался в армию США, надеясь служить в разведке. Однако репутация и левые взгляды семьи помешали его планам: он стал армейским цензором в Лондоне, где подружился с политиками и писателями левого крыла Лейбористской партии. Среди его новых знакомых был Джордж Оруэлл, писавший для
Да, Фишер был молод, но он сыграл ключевую роль в отборе американских офицеров и солдат, владевших русским, для работы переводчиками и связными на украинских базах. “Пытался выбирать правильных людей, – писал он позже в мемуарах, – владеющих русским языком на достойном уровне и способных хорошо работать с Советами”. Трудность заключалась в том, чтобы выбрать тех, кто владел русским, но при этом не был антисоветчиком, и тех, в ком не подозревали белогвардейцев. Это была нелегкая задача: большинство тех, кто знал русский, бежали от советского режима или были детьми беглецов. Но Фишер делал все что мог. “Я опросил сотни человек, отобрал примерно десятерых, может, чуть больше”, – вспоминал он. Всего он выбрал более 20 переводчиков, которых отправили на полтавские базы10.
Сам Фишер был прикомандирован к разведке в Пирятине и провел там почти все лето 1944 года. В своих мемуарах, написанных уже в преклонном возрасте, в 2005 году, Фишер называл Советский Союз, который приравнивал к России, своей родиной – ведь там родилась мать, а Соединенные Штаты, где родился отец, – отечеством. Прилетев на Украину, он пытался примирить верность родине с верностью отечеству. Сперва Фишер был рад вернуться в СССР. “Я был счастлив находиться на советской земле с советскими людьми, – писал он позже. – Слушать русскую речь, говорить по-русски. Поесть сытной местной еды в советской столовой для полтавских офицеров”. Он с восторгом смотрел на то, как претворяется в жизнь Великий союз, и радовался, когда слышал, что американцы считали советских людей “благородным народом”. Касательно вождя этого народа он, однако, придерживался другого мнения: “Я едва не подавился, услышав, как хвалят Сталина, – вспоминал Фишер, считавший Сталина предателем революции. – В остальном на сердце было тепло, и я надеялся, что закончится война, и все будет хорошо”11.
Естественно, московское прошлое Фишера привлекло внимание Свешникова и Зорина. Агенты Смерша составили на Фишера досье и попытались вызнать еще что-нибудь через его московскую одноклассницу, во время войны служившую в Красной армии в звании лейтенанта. В Полтаве она была завербованной Смершем переводчицей под кодовым именем Москвичка. В докладе Смерша отец Фишера охарактеризован как троцкист – последователь Льва Троцкого, заклятого врага Сталина.
Восхищение Фишера любимой “родиной” со временем поутихло. Он начал замечать, что связные, владевшие русским, те самые, которых он с таким тщанием выбирал в Великобритании, начали исчезать: “Советы устраняли по одному переводчику за раз. Жаловались на каждого. Наше Восточное командование удовлетворяло жалобы. Изобличенных вывозили. Для меня это было словно сталинская чистка. Как в 37-м”. В июле перевели из Миргорода Элберта Жарова. В сентябре отослали Игоря Ревердитто, ставшего близким другом Джорджа, несмотря на его “белогвардейское” происхождение: они вместе веселились и встречались в Полтаве с девушками12.
Позже Фишер вспоминал, что из всех, кого он выбрал в Великобритании, после октябрьского сокращения персонала в Полтаве продолжал служить только один – майор Майкл Коваль – Майк-приятель-из-Нью-Джерси, как называл его Фишер. Коваль родился в 1917 году в Патерсоне, штат Нью-Джерси, в семье иммигрантов из Восточной Европы (в документах Смерша он указан как украинец) и хорошо знал русский язык. Перед приездом в Полтаву в составе 8-й воздушной армии он пилотировал “летающие крепости”, выполнив 25 дневных вылетов над Германией, причем бомбардировщики шли без сопровождения: на том этапе войны у союзников еще не было истребителей дальнего действия. Осенью 1944 года он занял прежнюю должность полковника Хэмптона и стал на полтавской авиабазе офицером по оперативным вопросам.
Фишеру и Ковалю удалось остаться в Полтаве отчасти потому, что советские власти не считали их ни белогвардейцами, ни антисоветчиками. А кроме того, Смерш, пытаясь удалить их с базы, действовал весьма неумело, и Восточное командование, вопреки сложившейся практике, отказалось отсылать в Великобританию “нежелательный американский личный состав”. На второй неделе сентября 1944 года, как раз когда американцы готовились эвакуироваться с баз, генерал Перминов сообщил Кесслеру, что 7 сентября на узле связи пирятинской авиабазы майор Коваль и старший лейтенант Фишер поссорились с советским офицером, устроили скандал и то ли оскорбили телефонистку, то ли попытались на нее напасть. Свешников внес отчет об этом происшествии в свой доклад, отправленный в Москву в конце сентября, и назвал его провокацией со стороны американцев, с которой советское командование успешно справилось13.
Поделиться книгой: