Помоги проекту - поделись книгой:
Советский наземный радар с трудом различал, где немецкие самолеты, а где свои. “С подъемом нашей авиации в воздух и приближением противника к объекту цели на экране РЛС перемешались, – сказано в отчете о нападении. – Стало совершенно невозможно разобрать, где противник, а где свой”. Без показаний радара пилоты истребителей пришли в отчаяние, готовясь, как камикадзе, таранить немецкие самолеты, но и это было невозможно без прожекторов. “Осветите хотя бы один фашистский самолет, я собью его своей машиной!” – требовал старший лейтенант Башкиров. Того же просил старший лейтенант Краснов. “Ничего не вижу. Наводите меня лучом прожектора: буду бить тараном!” – передавал он на землю. Но прожекторов уже не было. Немцы поразили советские осветительные установки, и остатки советских батарей ПВО, которыми управляли в основном девушки, были бесполезны: артиллеристы просто не видели целей. Советская ПВО потерпела полный провал. “Огневые позиции засыпались зажигательными и фугасными бомбами.
Бомбы рвались в орудийных рвах, поражая личный состав и матчасть”, – говорится в советском отчете об атаке11. Но сколь бы плохим ни было положение, многих советских военных провал ПВО в ночь на 21 июня особо не удивил. Они привыкли к тому, что в небе нет ночных истребителей, а советские батареи ПВО по эффективности оставляют желать лучшего. Подобные атаки они пережидали в узких окопах, для того и вырытых. Авиационный механик Юрий Дубровин забрался в такой окоп сразу после того, как в 23:45 прозвучала тревога: он только что вернулся в казарму с концерта в честь американских пилотов из опергруппы “Фрэнтик-2”. В окопе Дубровин оказался рядом с капитаном Халтуриным – звание в такие моменты роли не играло. У капитана был свой способ успокоить нервы. “Так он все три часа бомбардировки пел: «Жил-был у бабушки серенький козлик», – вспоминал Дубровин. – А я подпевал: «А-на-на, а-на-на, а-на-на, чики-брики, шиить, асса-аса, пурпурли-мурмурли, курляля». Такой идиотский припев. В темноте чувство страха притупляется”12.
Для американцев отсутствие эффективной ПВО стало совершенным и неожиданным потрясением. Они много раз слышали вой сирен воздушной тревоги на базах в Британии, но пережить бомбардировку им не доводилось. Английские базы защищали от люфтваффе ночные истребители и зенитные установки. И когда Советы забили такую тревогу, многие американские пилоты проспали ее: либо не слышали, либо решили не реагировать. Американцы видели вокруг полтавских авиабаз множество зенитных батарей и ожидали, что ночные истребители будут наготове и защитят их. И еще они устали после долгого и трудного рейда, и их командиры учли этот факт, перенеся инструкции по реагированию на авианалеты с 21:00 на 09:00 следующего утра.
Полковник Олд позже заметил, что его бойцы, услышав вой сирен, “просто повернулись на другой бок, чертыхаясь, что их разбудили”. Впрочем, Олд добавил, что когда начали падать бомбы, “они нашли канавы и укрытия за рекордно короткое время”. Американцев на базе было 1 100 человек, в окопах могли укрыться только 300, некоторые “предпочли залечь в углублениях вдоль железнодорожных путей, а другие укрылись за кирпичными стенами”, – вспоминал генерал Кесслер. Согласно его докладу, “в окопах никто не пострадал”. Тем, кто не добрался до окопов, было хуже. Кесслер доложил об одном убитом и тринадцати раненых, что очень незначительно, учитывая серьезность нападения. Некоторые травмы были несерьезными: например, режиссер Анатоль Литвак упал и повредил губу13.
На месте погиб Джозеф Лукачек, 24-летний второй лейтенант. Второй пилот B-17, в тот день он только прибыл на базу в составе 237-й бомбардировочной эскадрильи 96-й бомбардировочной группы. Лукачек, уроженец Нью-Джерси, был потомком эмигрантов из Чехии, некогда принадлежавшей Габсбургской империи. Главный хирург, подполковник Уильям Джексон, в своем отчете о последствиях нападения написал, что Лукачек умер от осколочных ран, вызвавших множественные переломы костей. Его напарник, старший лейтенант Рэймонд Эстл, 22-летний уроженец Небраски, пережил атаку. Эстл вступил в ВВС в январе 1942 года. К апрелю 1943 года он воевал в Европе, и полет в Полтаву был его четырнадцатой миссией14.
Подполковник Джексон, лечивший Эстла, очень подробно записал все, что довелось пережить в Полтаве обоим лейтенантам:
После долгой миссии в тот день он [Эстл] устал как собака. Он поел, посетил инструктаж и лег спать в закрепленной за ним палатке. Он спал так крепко, что не слышал воздушной тревоги и осознал происходящее, только когда проснулся от взрывов первых бомб. Он выбежал из палатки вместе с напарником, но не знал, где окопы. Не разбирая дороги он бросился вроде как прочь от аэродрома. В свете падающих с неба бомб он вспомнил, что видел у торца больницы кирпичи, сложенные стеной. В этот момент низко пролетел самолет, и он услышал, как падают бомбы. Они с напарником рухнули плашмя на землю. Три фугасные бомбы упали в ряд на расстоянии около шести метров друг от друга. Ближайшая взорвалась примерно в четырех метрах от места, где лежал Эстл. Осколки попали в него и в напарника. Он почувствовал, что сильно ранен, позвал напарника, не получил ответа и в свете бомбы увидел, что тот мертв. Он лежал, не в силах пошевелиться, и звал на помощь.
Джексон сделал все, чтобы спасти Эстлу жизнь. Обнаружив его на поле, он дал молодому летчику морфин, а когда бомбардировки на время стихли, перетащил Эстла в щелевой окоп и ввел плазму крови. Эстл получил множество проникающих ранений обеих ягодиц, тяжелые ранения голени правой ноги, а также переломы костей. От этих ран он и умер 2 июля 1944 года15.
Утром 22 июня у Джексона было множество дел. Около 04:30 или чуть позже, когда он, объезжая округу на джипе, искал раненых офицеров и солдат, к нему подошла “интернациональная” группа спасателей, собравшаяся сама собой. В нее входили капитан ВВС США Теодор Бозар и советский сержант П. А. Тупицын. Они возвращались от американского самолета, который взорвался, когда группа советских военных пыталась его спасти. Несколько человек погибли мгновенно, уцелевшим капитан Бозар оказал первую помощь. Советский переводчик, лейтенант Иван Сиволобов, сел в джип к Джексону и общаться стало легче. Без общения было никак: только советский персонал мог расчистить хирургу-американцу дорогу к взорвавшемуся самолету. Немцы сбросили тысячи мелких бомб с контактными взрывателями. Нужно было обследовать местность и найти те, что не взорвались. Выполнить эту работу вызвались сержант Тупицын и его сослуживец-механик сержант Георгий Сухов.
Их храбрость и самоотверженность произвели на Джексона глубокое впечатление. Спустя несколько дней он писал о том, как “двое русских военнослужащих добровольно вызвались помочь и, совершенно не думая о своей безопасности, шли все дальше, указывая машине путь сквозь высокую траву, усеянную бомбами и минами там, где лежали раненые… Сержант Тупицын сидел на передке джипа, высматривая мины, а механик Георгий Сухов шел впереди, собирая мины [и] осторожно откладывая их в сторону. Они подобрали и отнесли в сторону в общей сложности сорок бомб, а может, и больше, чтобы автомобиль безопасно проехал…” У поврежденного самолета нашли двух тяжелораненых советских солдат: одному взрывом оторвало левую ногу, у другого был перелом ноги. Тупицын и Сухов усадили их на заднее сиденье и сопроводили в госпиталь, снова рискуя жизнью, чтобы обеспечить безопасный проезд. Джексон обратился к своим командирам с прошением приставить двух советских солдат к награде16.
Даже спустя десятки лет сержант Тупицын, которому предстояло дослужиться до подполковника, с удивительной ясностью помнил события, описанные Джексоном. Он был одним из восьми добровольцев, которым поручили спасать уцелевшие самолеты. Когда они приблизились к одной из немного поврежденных “летающих крепостей”, произошел взрыв, и несколько членов его группы были убиты и ранены. Тупицын сделал все, чтобы спасти раненых, и именно тогда заслужил уважение американцев. Он вспоминал, как раненых сажали в джип: “…начало светать и хорошо просматривалась местность, где мы должны наикратчайшим путем выехать с аэродрома. Я и Сухов шли в 30–40 метрах от автомашины, очищая путь от невзорвавшихся мин. Все это было связано с большим риском, однако закончилось благополучно”17.
“Отношение русских к американцам во время налета немного смущало, – писал позже полковник Олд о той памятной ночи. – Казалось, их заботило только то, чтобы с американцами и их техникой ничего не случилось, неважно какой ценой”. Посреди бомбардировки советских военных, и мужчин, и женщин, выгоняли из укрытий в открытое поле – тушить пожар на “летающих крепостях”, забрасывать горящие машины землей. От взрывов пострадало множество людей. Советские командиры явно были потрясены тем, что не смогли защитить союзников, и мобилизовали единственный оставшийся ресурс, чтобы сохранить лицо. В советской системе ценностей работал принцип, что самолеты и военная техника (особенно такие редкие и ценные, как те, что привезли американцы) были ценнее человеческих жизней. Спасать их, рискуя жизнью, в советской армии и авиации было обычным делом18.
Если у американцев под немецкими бомбами погибла в основном техника, то советская сторона поплатилась жизнями людей. О потерях Кесслер сообщал так: ремонту не подлежали 49 “Летающих крепостей” B-17, четыре “Дугласа” C-47 и один истребитель “Локхид” Р-38; 16 “летающих крепостей” можно было спасти, но нужен был серьезный ремонт; только шесть были в рабочем состоянии, а три “едва летали”. Согласно тому же отчету, советская сторона потеряла один “дуглас” – личный самолет генерала Перминова – и семь истребителей “Як”. Но людские потери были намного выше американских. У американцев сразу погиб один боец и ранены 13; среди советских граждан погибли 30 мужчин и женщин и 90 получили ранения – и это только в Полтаве, а еще несколько человек погибли в Пирятине и Миргороде, где бомбардировки были не столь ожесточенными19.
Среди советских граждан, погибших при налете, был известный журналист Петр Лидов, военный корреспондент газеты “Правда”. Лидов входил в группу советских и американских журналистов, приехавших в Полтаву освещать прибытие самолетов, которым предстояло принять участие в операции “Фрэнтик-2”. Он прославился в январе 1942 года, когда опубликовал очерк “Таня” о советской девушке из партизанского отряда, схваченной немцами в деревне под Москвой в ноябре 1941 года. На допросе немцы якобы спросили ее: “Скажите, где находится Сталин?” Она ответила: “Сталин находится на своем посту”. Немцы повесили девушку на глазах у всей деревни. Настоящее имя Тани – Зоя Космодемьянская. Она, 18-летняя московская школьница, добровольно вступила в диверсионно-разведывательную группу.
Лидов много сделал, чтобы узнать настоящее имя героини. Вместе с фотокорреспондентом Сергеем Струнниковым они эксгумировали тело Зои. Но он либо не знал, либо предпочел не раскрывать всех обстоятельств ее гибели: как советский диверсант, она непосредственно проводила в жизнь тактику “выжженной земли”: сжигались деревни, занятые немцами, вместе с их жителями-крестьянами. Именно колхозник, пытавшийся спасти свой дом от поджигателей-партизан, заметил Зою и предупредил немцев. Другие крестьяне осыпали ее оскорблениями, прежде чем она была казнена. Несмотря на то что история оказалась сложнее, чем та, которую рассказал Лидов, новая героиня уже родилась и стала одной из самых известных во время войны и после нее. И открыл ее корреспондент “Правды”20.
С Лидовым в Полтаву приехал фотокорреспондент Николай Струнников, от газеты “Известия” – военный корреспондент Александр Кузнецов. Это была вторая поездка Лидова на базу. Первая, состоявшаяся 2 июня, завершилась статьей “Летающие крепости”, опубликованной в “Правде”, из которой советские читатели узнали о челночных бомбардировках. Как и другие журналисты, Лидов и его коллеги ночевали в спальном вагоне, стоявшем на железнодорожной ветке у окраины полтавской базы. Когда немцы начали бомбить аэродром, все укрылись в ближайшем окопе, пережили первую атаку, но в перерыве между бомбардировками выбрались и побежали в темноте – видимо, искать более безопасное укрытие21.
На следующее утро, 23 июня, радиотехник Алексей Спасский, который накануне прибыл с Лидовым и другими журналистами из Москвы, вместе с товарищами был вызван опознать тела погибших. Появились слухи, что это были немецкие парашютисты. На погибших была советская военная форма, но молодая женщина, охранявшая трупы, с отвращением указала на них и назвала “фашистами”. В кармане одного из погибших красноармейцы обнаружили немецкую валюту и булавку со свастикой. Также были найдены советские документы. Партбилет Александра Кузнецова показали Спасскому, который сразу узнал имя и фотографию знакомого журналиста, который точно не был шпионом. Та же женщина сказала Спасскому, что у них есть документы на имена Лидова и Струнникова.
Спасский присмотрелся и вскоре узнал Лидова. Лицо известного журналиста закрыли гимнастеркой, с которой красноармейцы, нашедшие тело, сорвали погоны. Кто-то стащил с Лидова кожаные сапоги. Наличные деньги, найденные на трупах, изъяли, но не передали должностным лицам: Спасский видел, как пачки пятирублевых купюр исчезли в карманах женщин, обыскивавших тела. Спасский был не в том положении, чтобы протестовать, – он сам был под подозрением в шпионаже на Германию, его доставили в штаб авиабазы, там передали офицеру контрразведки, составлявшему доклад о том, что произошло с Лидовым.
Петра Лидова и его товарищей с воинскими почестями похоронили в парке в центре Полтавы. Со временем в его честь назовут улицу, родится легенда, что он стрелял по немецким самолетам из зенитного пулемета и даже успел сбить один – и тот, упав недалеко от Лидова, смертельно ранил его и товарищей. Так создатель легенды о Зое сам стал героем легенды. Впрочем, такое мифотворчество не должно вводить в заблуждение: очень многие красноармейцы, исполняя воинский долг, показывали примеры подлинного героизма22.
О нападении на Полтаву в тот же день сообщили Сталину, Молотову и наркому внутренних дел Лаврентию Берии. По советским данным, зенитные батареи и пулеметы произвели около 30 тысяч залпов, не сбив ни одного немецкого самолета. Ночные истребители совершили 17 боевых вылетов также безрезультатно. Удручало и то, что потери “летающих крепостей” 8-й воздушной армии были самыми крупными за всю ее историю. С точки зрения СССР катастрофа произошла в символически худший день – утром 22 июня 1944 года, в третью годовщину вторжения Германии в СССР23.
Кто был виноват в провале таких масштабов? Советские военные, чувствуя вину за то, что не смогли защитить гостей, тем не менее кивали на них. Генерал Перминов якобы предлагал перебросить самолеты на другие аэродромы после того, как в этом районе засекли немецкие самолеты-разведчики, но американское командование отказалось, сославшись на усталость экипажей. Также американцы не рассредоточили самолеты по полю вдалеке друг от друга – таким была советская уловка против ночных бомбардировок в условиях нехватки или отсутствия ночных истребителей и эффективных зенитных батарей. Американцы в свою очередь обвиняли Советы, вспомнив, как предлагали поднять истребители, чтобы отогнать немецких разведчиков, а советская сторона якобы отказалась. Больше всего американцы жаловались на отсутствие и неэффективность ночных истребителей – главной защиты британских аэродромов от налетов немецкой авиации24.
Перминов указал на то, что советские бомбардировщики в ответ совершили налет на немецкие аэродромы. И еще он велел перебросить оставшиеся в строю самолеты с полтавских баз на советские аэродромы, расположенные восточнее – это все, что могла сделать советская сторона в ожидании следующей ночи и очередного налета немецкой авиации. Действительно, немцы появились следующей ночью и полностью разбомбили авиабазу в Миргороде, хотя “летающих крепостей” там уже не было. Майор Марвин Боумен из 100-й бомбардировочной группы, оставшийся на миргородской базе охранять несколько самолетов, один из которых был в аварийном состоянии, стал свидетелем атаки. “Примерно в 01:00 семьдесят пять, а то и сотня «Юнкерсов-88» накрыли интенсивным огнем все поле, пожалуй, кроме кухонной печи и живой рыбы. Многие русские бойцы были ранены или убиты, – писал Боумен в дневнике. – Наш поврежденный B-17 был почти уничтожен, но два других уцелели с незначительным ущербом: видимо, их зацепило упавшей зениткой”. На следующий день Боумен прилетел на авиабазу недалеко от Кировограда (ныне Кропивницкий на Украине), где его “по-царски развлекали три русских генерала и, по сути, весь гарнизон”25.
Тогда же в Миргороде был и радар-оператор Палмер Мира. Позже он вспоминал, что узнал о предстоящей атаке на свою базу по немецкому радио. Американские военные на Украине развлекались, слушая радиопрограмму Саллииз-Оси (
В тот вечер, вспоминает Мира, Салли-из-Оси вышла в эфир раньше, чем обычно, “сообщив нам, в Миргороде, что мы следующие”. И да, примерно в полночь они услышали, как советские зенитные батареи и пулеметы открыли огонь. Ждали советских ночных бомбардировщиков, но их не было. И снова немецкие летчики упивались успехом, разбомбив авиабазу без серьезного сопротивления, – разве что теперь на ней не было американских самолетов. Их перебросили накануне на другие аэродромы. “Большой потерей были склады топлива и авиабомб”, – вспоминал Мира27.
Советы сделали все возможное, чтобы американцы забыли ужасные события, произошедшие 22 и 23 июня. Это было непросто. Моральный дух на базах быстро падал. Агенты Смерша узнали, что среди американцев ходят слухи, будто бомбардировку вызвали публикации в советской прессе о прибытии “летающих крепостей”. Первый лейтенант Элберт Жаров, офицер разведки ВВС США, служил на миргородской базе. Его обязанностью было опрашивать американских пилотов о целях в Германии и средствах ПВО, а Смерш подозревал его в шпионаже. Жаров выразил мысли многих своих товарищей, сказав одному из осведомителей: “По мне, ваша система ПВО очень слаба, во время атаки стреляли очень плохо, ночных истребителей не было, прожекторы едва светили. Сюда бы нашу артиллерию и ночные истребители, и все было бы хорошо”28.
Американские командующие Уолш и Кесслер обратились к генералу Перминову и сообщили о приостановке операций по челночным бомбардировкам. В докладе советской контрразведки их претензии суммарно выражались так: “Немцы бомбят нас [Советский Союз] безнаказанно, артиллерии не хватает мощи, истребители не оснащены для ночных боев, а значит, не могут выполнять свое дело как следует. Военные операции начнутся, когда они [американцы] будут уверены, что здесь их не разбомбят и что их должным образом прикроют зенитная артиллерия и истребители”. Советская сторона мало что могла сделать для удовлетворения этих требований: у них не было ночных истребителей, оснащенных радаром, а зенитные батареи по ночам были почти бесполезны29.
В Москве американское командование при поддержке посольства США попросило разрешения привлечь американские ночные истребители и средства ПВО, но генерал Никитин, обычно сговорчивый, от этой идеи был не в восторге. Его начальники не желали, чтобы на полтавских авиабазах стало еще больше американцев. После отказа Никитина американская комиссия, расследовавшая инцидент, предложила ряд временных мер, стремясь избежать катастроф, подобных той, что произошла 22 июня. Скажем, держать на аэродромах полтавских авиабаз как можно меньше самолетов и перекрасить серебристые “летающие крепости” в камуфлирующие цвета. Время демонстрировать американскую авиацию прошло: теперь ее прежде всего нужно было сохранить в целости и невредимости30.
Тем временем генерал Джон Дин в военной миссии США спасал положение, изо всех сил пытаясь снизить напряженность, избежать взаимных упреков и, самое важное, не дать журналистам союзников сообщить о бомбардировках, даже когда берлинское радио торжественно транслировало новости о налете на Полтаву. Ему удалось убедить западных репортеров, побывавших в Полтаве, и тех, кто остался в Москве, не сообщать о катастрофе, а вместо этого сосредоточиться на героизме советских и американских братьев по оружию. Дин устроил совместную пресс-конференцию для советских и западных журналистов, виртуозно избежав взрыва общественного мнения. Но он мало что мог сделать для преодоления пропасти в советско-американских отношениях, которая после налета на Полтаву становилась все глубже. Позже Дин писал, что катастрофа в Полтаве “посеяла семена недовольства: русским больно оттого, что они не смогли обеспечить обещанную защиту, а американцы проявляют снисхождение, но полны решимости направить собственные средства противовоздушной обороны ради защиты в будущем”. Дух братства на полтавских базах стремительно улетучивался, вместо него росла напряженность. Спокойствию не способствовало и то, что западные СМИ отказались следовать указаниям Дина…31
Глава 9. Запретная любовь
Вы обязательно запомните беспрецедентную челночную бомбардировку с 21 июня по 5 июля, во время которой американские «Летающие крепости» B-17 совершили полет из Англии в Россию”, – писал Говард Уитмен в начале своей статьи для нью-йоркской газеты
В то время Уитмен был уже довольно известным репортером. Прежде чем писать для
Уитмен отправил свой репортаж из Великобритании, где брал интервью у американских летчиков, только что вернувшихся из Полтавы. Один рассказал, как вместе с товарищами набрел на пруд, в котором обнаженными купались множество мужчин и женщин. Русские не стыдились наготы и позвали американцев искупаться вместе в теплой воде. “Под конец к одному из наших подходит девушка и жестом показывает снять штаны, – якобы сказал Уитмену один из пилотов. – Было забавно смотреть, как она так расхаживает без всего”. У других пилотов были свои пикантные истории. Один из них поведал, как к американцам подошел советский офицер и спросил, сколько те хотят женщин. Уитмен писал, что офицер “был готов предоставить стандартный контингент гарнизонных проституток, приписанных к части”, и был разочарован ответом пилотов: “Боюсь, у нас так не принято”. Один из летчиков объяснил Уитмену нормы половой жизни в Красной армии: “В России каждому солдату разрешают посещать официальные армейские бордели. Примерно так же часто, как мы на почту ходим. Это бесплатно… Если не превышать норму. А если хочется чаще, тогда уже за деньги”2.
Уитмен никогда не раскрывал своих источников, и неясно, придумал ли он какие-то детали своей истории или пилоты разыграли наивного репортера, но в миссии США в Москве статья произвела эффект разорвавшейся бомбы. Все, кто входил в ее состав, от генерала Дина до последнего клерка, знали, что в Красной армии не было публичных домов для офицеров и солдат, а регулярные посещения борделей были в практике вермахта. Не имея ни публичных домов, ни “гарнизонных проституток, приписанных к части”, советская сторона никак не могла предложить американцам “стандартный контингент”. Некоторые американцы разве что сообщали, что в первые дни, проведенные на базах, красноармейцы поощряли их приглашать русских женщин на танцы.
История с купанием имела под собой некоторые основания, но ее явно преувеличил либо Уитмен, либо его информаторы. Франклин Гольцман, служивший на базе в Миргороде, в письме, отправленном домой в Бруклин, 30 июня 1944 года описал свои впечатления от водных процедур на природе: “Сегодня днем ходил купаться. Там было много русских парней и девушек. Парни в основном ходили голыми. Кто-то прикрывался, другие даже не пытались”. Он добавил: “Девушки немного более осторожны”. Друг Гольцмана, Палмер Мира, вспоминал, что они с друзьями наблюдали за местными женщинами, приходившими к реке постирать одежду и искупаться. “Мы неторопливо прогуливались неподалеку и видели, что многие из них не заморачивались с одеждой для купания, – писал Мира десятилетия спустя. – Зачем тратить материю на нее? Наверное, они с давних пор так купались в реке”.
Впрочем, Мира не собирался судить о местных обычаях. Дальше он написал, что и он сам, и другие американцы “носили плавки или подрезали старые штаны”, он также заметил: “…большинство из нас, мальчишки с ферм, вспоминали, что дома не всегда так утруждались”. Он не стал делать каких-либо умозаключений о смешанном купании – практике, которая восходила к традициям сельской жизни славян в Средние века и раннее Новое время, а в произведениях европейцев, путешествовавших по России, превратилось в клише. Ни Мира, ни Гольцман не связывали купание голышом и секс. Днем ранее Гольцман писал родителям о Миргороде: “Этот город хорош, разве только женщины, на взгляд вашего сына, чересчур целомудренны”3.
Статья Уитмена грозила усилить и так растущую напряженность в советско-американских отношениях, и подчиненные Дина поспешили созвать в Москве пресс-конференцию с опровержением рассказа журналиста. Государственный департамент в Вашингтоне выпустил пресс-релиз, сославшись на слова американских офицеров, которые прежде бывали на базах: они отрицали факты, приведенные Уитменом, и подчеркивали “замечательное гостеприимство и радушие”, оказанные советской стороной.
По иронии судьбы статья Уитмена появилась в то время, когда отношения американских мужчин и советских женщин на полтавских базах действительно становились проблемой, хотя и не в том смысле, как представлялось Уитмену или его источникам. Напротив, Советы всеми силами стремились разрушить любые отношения между полами4. На всех трех базах – в Полтаве, Миргороде и Пирятине – офицеры Смерша то и дело примеряли на себя роль дуэньи-пуританки, позволяя местным женщинам встречаться с союзниками-американцами, когда это было выгодно, и мешая, когда это не приносило пользы. Американцев возмущали эти ограничения. Именно конфликт из-за прав на свидания внес семена раздора, разочаровав американских солдат в их советских союзниках.
В понедельник, 10 июля, примерно за неделю до выхода статьи Уитмена, майор Элберт Лепавски, комендант штаб-квартиры Восточного командования, начал писать генерал-майору Уолшу докладную записку. К тому времени Лепавски, самый высокопоставленный американский офицер “русского” происхождения из числа всех, кто служил на полтавских базах, уже давно находился в списке наблюдения Смерша – отчасти потому, что он, как говорилось в докладе советской контрразведки “тщательно изучает наш офицерский и вольнонаемный состав, интересуется своими военнослужащими, которые имеют какие-либо связи с русскими”. Да, именно о таких связях Лепавски и писал в первую очередь в своей докладной записке, темой которой он указал “инциденты, случившиеся с участием американских солдат и русского личного состава”5.
Лепавски сообщал о ряде происшествий, которые произошли в Полтаве в минувшие выходные. В пятницу, 7 июля, первый лейтенант Эдвард Куц беседовал с двумя женщинами, на которых внезапно набросился русский мужчина в штатском. Нападавший пнул женщин, что-то крикнул по-русски и прогнал их. В тот же вечер Джадсон Соррелл, техник 4-го разряда, договорился о свидании с одной из местных жительниц в полтавском Корпусном саду, главной достопримечательности города. Помня об указаниях начальства, Соррелл не исключал того, что девушка, с которой он встречался, могла быть шпионкой и выведывать сведения об американцах, но его подозрения почти полностью развеялись уже через четверть часа после встречи. Пока Соррелл, не говоривший ни по-украински, ни по-русски, пытался общаться с девушкой, не владевшей английским, на нее внезапно напал мужчина в красноармейской форме. Как Соррелл впоследствии рассказывал Лепавски, “сказав ей несколько слов, этот человек толкнул ее, она отлетела на несколько футов”. Потом нападавший и жертва разошлись в разные стороны, Соррелл остался один, силясь понять, что все-таки произошло.
Нападения продолжились и на следующий день, в субботу, 8 июля. Когда старший сержант Т. Нортвей беседовал с украинкой, которую пригласил на свидание в полтавский парк, к ним подошли мужчина и женщина в штатском. О том, что случилось, Нортвей рассказывал Лепавски так: “Этот человек о чем-то заговорил на повышенных тонах… с [его] подругой, а затем дал ей пощечину, не прекращая ругани”. Как и в случае с Сорреллом, девушка и нападавшие разошлись, а Нортвей не стал затевать драку: оба получили инструкции не вступать в конфликты с советскими гражданами. Нортвей тоже не знал, как понимать случившееся. Сперва он решил, что к ним подошли родители девушки, но понял, что женщина слишком молода и на роль матери не годится. Он уже условился с девушкой о новой встрече в тот же день и надеялся, что она объяснит, в чем дело, но на второе свидание она не пришла. Нортвей “ни в малейшей степени не винит ее”, – написал Лепавски в записке6.
Лепавски лучше понял всю картину, поговорив с капралом Петром Николаевым, уроженцем Одессы. Как и сам Лепавски, Николаев был из семьи эмигрантов, некогда уехавших из Российской империи, и входил в список подозрительных американцев. Оказалось, что Николаев и сержант-техник Ральф Мауэри встретились в парке с двумя девушками-красноармейцами, лейтенантом и рядовой. Они сидели на скамейке, когда к ним подошла женщина-лейтенант и “заговорила с девушками в оскорбительном тоне”. Потом трое мужчин, шедших мимо, двое в форме и один в штатском, бросили в адрес девушке оскорбления “шлюха” и “немецкая шлюха”, что-то нелестное было сказано и в отношении “американских союзников”. Николаев заявил, что один из участников инцидента служил в органах госбезопасности – у него был пистолет и его опознала девушка, с которой встречался Николаев. Когда американцы встали со скамейки и собрались увести девушек, за ними увязались выкрикивавшие гадости местные мальчишки7.
Все, с кем беседовал Лепавски, полагали, что власти запретили местным девушкам встречаться с американскими военными. Подобные сообщения он получал из Миргорода, где командующий базой, майор Каллахан, потребовал от своего советского коллеги объяснений. Его заверили, что это были единичные случаи, несанкционированные властями. Лепавски уже был готов истолковать свои сомнения “в пользу Советов”, что инциденты в Полтаве и были исключительными случаями. Но и он попросил генерала Уолша провести специальное расследование, а пока что временно запретил своим подчиненным бывать в Полтаве и обратился к командованию советских ВВС с просьбой подтвердить, что инциденты не были “согласованы”. Он сообщил обо всем своему начальству, предоставив им решать эти вопросы8.
Американские командующие всегда знали, что советская сторона выступает против личных отношений между американскими летчиками и женщинами-красноармейцами. Двадцать пятого апреля генерал Перминов заявил своим американским коллегам: “Настроение местного населения – это важно. Водка, бордели – все это надо устранить. Эти проблемы должны быть решены в самом скором времени”. В мае он посетовал полковнику Кесслеру на то, что нежеланные заигрывания американцев настолько смутили одну из местных работниц базы, что она перестала выходить на работу. Кесслер счел обвинения безосновательными. Но американские командующие сделали все, что было в их силах, чтобы не огорчать принимающую сторону, и велели своим держаться подальше от женщин-красноармейцев.
Как отметил Лепавски, американские бойцы, прибывшие на полтавские базы в мае, уже получили указание не “ожидать привычной социальной свободы в отношениях с русскими девушками”. Пилотов 15-й воздушной армии, вылетавших в Полтаву в начале июня, перед их первой миссией предупредили: “Русские женщины довольно дружелюбны и открыты. Не путайте дружелюбие с приглашением к дальнейшей близости”. Американцам сообщили, что женщинам-военнослужащим запрещено с ними встречаться под угрозой наказания. Многие считали, что именно из-за этого самую привлекательную советскую женщину-лейтенанта перевели из Полтавы на базу в Миргород. Американцам еще на родине внушали, что им оказана честь защищать советских женщин, носивших форму, и защищали они их именно тем, что отказывались от свиданий с ними9.
Американское командование желало, чтобы мужчины даже не помышляли о женитьбе на советской гражданке. В Москве генерал Дин сформулировал эту позицию в директиве, которую направил полковнику Кесслеру в первых числах мая 1944 года, когда челночные бомбардировки только начинались. Директива гласила:
Если военнослужащий вооруженных сил США, исполняя свой воинский долг в СССР, во время пребывания в России женится на гражданке Советского Союза, он будет немедленно освобожден от должности и переведен на базу за пределами СССР. Опыт Государственного департамента, а также армии и флота США, полученный во время службы американских военных в СССР, показал, что в том случае, когда американец женится на русской, неминуемо возникают сложности и разногласия. В целях недопущения упомянутых затруднений брак не поощряется. Во всех уже имевших место случаях гражданин США не смог отправиться на родину с женой10.
Признавая законными усилия советской стороны, чтобы не допустить сближения летчиков с женщинами в форме, американские командиры не были готовы распространить запрет на встречи своих подчиненных с гражданскими. Они считали такую политику не только несправедливой, но и неосуществимой на практике. Комендантский час наступал в 23:00, после чего, как предполагалось, в городе не должно было оставаться на одного американского солдата, но караульные-красноармейцы иногда ловили американцев, ночевавших дома у подруг. И к тому же американцы считали, что гражданские женщины привлекательней женщин-военных. “Местные девушки… в основном были украинками, они могли хоть как-то принарядиться, – вспоминал Палмер Мира, служивший в Миргороде. – Девушки так-то были дородные, крепкие – не все, конечно, но по большей части.
И почти сплошь брюнетки, а блондинки наперечет, ну кроме военных: среди тех было много светловолосых русских, особенно с Севера”. Сам Мира на свидания с советскими женщинами не ходил, а вот другие американцы с ними встречались. В июне, когда американских бойцов перевели в лагерь, устроенный на аэродроме в десяти с лишним километрах от Пирятина, им удавалось видеться с подругами, даже несмотря на временный запрет посещений города. “Как им это удавалось, находясь за 12 километров и не имея транспорта, – эту тайну знают только солдаты американской армии, служившие в России”, – писал историк американской миссии в Полтаве11.
Поначалу Советы, сурово пресекавшие общение американцев с женщинами-военнослужащими, к свиданиям с гражданскими относились намного спокойнее. За май и июнь практически не было сообщений о том, что гражданские лица или военные как-либо досаждали американцам или оскорблял их подруг. Но потом, после записки майора Лепавски, началось расследование. Проводил его главный инспектор Восточного командования генерал-майор Ральф Данн, и оно показало, что в начале июля число таких инцидентов резко возросло: с 3 по 14 июля было 13 попыток сорвать свидания, почти все – в полтавском Корпусном саду. Казалось, все словно с цепи сорвались: из этих 13 случаев в пяти участвовали гражданские лица, в четырех – советские офицеры, и в трех – солдаты-красноармейцы.
В одном случае к американскому сержанту, владевшему русским, на свидании с некоей Виолой подошли два советских лейтенанта. “Ничего не сказав, – сообщил позже сержант, – они ударили девушку палками: один – по тыльной стороне правой руки, а другой – по тыльной стороне левого запястья”. Сержант заслонил свою спутницу от нападавших. Затем один лейтенант отвел Виолу в сторону и о чем-то с ней заговорил. Как сказал сержанту второй лейтенант, они просто хотели защитить его и других американцев от венерических болезней: многие девушки, с которыми общались американцы, прежде встречались с немцами и заразились от них. Затем к сержанту и Виоле подошла женщина в штатском и, услышав, что произошло, заставила одного из нападавших извиниться. Ко всеобщему удивлению, она представилась лейтенантом Красной армии.
Конечно, эти случаи накалили обстановку. Неудивительно, что нападения советских военных на женщин, встречавшихся с американцами, спровоцировали конфликт между представителями двух армий. Вечером 14 июля в Миргороде подрались советские и американские военные. Двое офицеров-красноармейцев подошли к сержанту-американцу и его девушке, мирно сидевшим в парке на скамейке. Один ударил девушку, американец ударил того в ответ, а потом кто-то из этих двоих оглушил заступника рукояткой пистолета. Сержант очнулся уже в госпитале. Американские командиры забили тревогу и немедленно издали приказ, запрещающий личному составу покидать базы с наступлением темноты. В июле темнело около 20:45, намного раньше 23:00 – установленного комендантского часа. Также в приказе говорилось о том, что “американские военные не оставят оскорблений и травм безнаказанными”12.
Спустя три дня после происшествия, 17 июля, полковник Пол Каллен, командовавший базами во время отсутствия Кесслера, обратился к генералу Перминову за объяснениями. Перминов, как сообщил Каллен на следующий день, “официально и торжественно заявил, что ни командование Красной армии, ни власти не издавали никаких запретов или ограничений на общение советских женщин с военнослужащими из США”. Каллен, главной заботой которого, помимо безопасности своих бойцов, было поддержание хороших рабочих отношений с СССР, попросил офицеров, бывших под его командованием, передать слова Перминова своим рядовым и сержантам и, пользуясь случаем, напомнил своим бойцам об обязательстве блюсти верность женщинам, ждущим на родине. Он предложил им представить обратную ситуацию: будто это не они оказались на советской земле, а советские военные на американской, и тогда “кое-кто из здесь присутствующих совершенно точно разозлится или даже придет в ярость, увидев, что их жены и возлюбленные позволяют другим ухаживать за ними”. Кроме того, Каллен пытался обучить своих бойцов основам советского права: “Советское правительство не терпит проституции и делает все возможное, чтобы искоренить ее, и проституток, как правило, высылают или сажают в тюрьму”13.
Полковник Каллен был прав: Советы стремились искоренить проституцию. В первые годы после революции проституция считалась социальной проблемой, порожденной капиталистическим обществом. В 1930-х годах политика по этому вопросу принципиально изменилась: проституцию стали рассматривать как преступление, проституток и сутенеров сажали в тюрьму, объявив их классовыми врагами. Официальная позиция была простой: советская власть ликвидировала социальные условия, порождающие проституцию, следовательно, та перестала существовать как социальное явление. Теперь советская сторона стремилась не допустить ее возрождения с приходом американцев, чье общество, согласно марксистской теории, этому весьма способствовало.
На первый взгляд, армия США была в этом солидарна с Советским Союзом. Во Франции после Дня D французские власти собирались урегулировать сексуальную активность американских солдат, создав армейские бордели, чтобы хотя бы убрать проституцию с улиц и из парков – иными словами, с глаз широкой публики. Американские командиры, опасаясь вспышки гнева со стороны оставшихся на родине жен и подруг, отказались подчиниться. И американцы, и французы соглашались в том, что секс полезен для боевого духа и общей формы бойцов, но расходились во мнениях о том, какую роль должна играть армия в обеспечении сексуальной активности. В общем, от армейских борделей американцы отказались, как и советские военные. Советы пытались сдержать распространение венерических заболеваний, но в остальном их армия была предоставлена самой себе.
Конечно, в Красной армии секса хотели не меньше, чем в любой другой. Как вспоминал бывший сержант Николай Никулин, солдаты чаще всего говорили о “смерти, жратве и сексе”. Но если первой темой занимались похоронные отряды, а второй – полевые кухни, то третьей неспециальной службы не полагалось. Секс в сталинском обществе не обсуждался, а значит, в военное время армии предстояло заботиться о желаниях солдат за счет гражданского населения. Летом и осенью 1944 года, когда Красная армия вышла за рубежи СССР, женщины (особенно немки) стали считаться законными трофеями, а советские командиры закрывали глаза на сексуальные преступления своих подчиненных или даже поощряли изнасилования, как было в Восточной Пруссии.
Еще были “внутренние резервы” армии – женщины, служившие в ней. Их считали законными объектами домогательств со стороны сослуживцев. Таких женщин было около полумиллиона: летчицы, зенитчицы, пулеметчицы, врачи и медсестры, телефонистки, разнорабочие – самые распространенные женские специальности во время войны. Какую бы должность ни занимали женщины, какими бы ни были их задания – и офицеры, и солдаты Красной армии по большей части рассматривали женщин прежде всего как сексуальные объекты. Женщинам в смешанных подразделениях – а такими в советской армии были почти все – было особенно тяжело: на службе преобладали мужчины, они остро соперничали за расположение женщин, и старшие по чину одерживали верх над подчиненными. Порой и сами женщины называли свои казармы “гаремами”14.
Но когда речь зашла о сексуальных связях с иностранцами на своей территории, Советы были готовы не допустить их любыми доступными средствами. В отбитых у немцев поселениях советские официальные лица – к слову, в отличие от французов – никогда публично не унижали женщин, “горизонтально сотрудничавших” с немцами во время оккупации: вопрос политической лояльности на самом интимном уровне был бы неизбежен, и тема казалась слишком болезненной для гордости режима, чтобы обращаться к ней публично. Власти предпочитали сохранять пуританский фасад, отказываясь признавать сексуальное желание законным предметом государственной политики как в военном, так и в гражданском смыслах.
Что же до секса американских солдат и их советских подруг, политика была избрана, но публике не сообщалась. Офицерам Смерша на полтавских базах дали особое указание: контакты ограничить, а те, что не контролируются госбезопасностью, – разорвать. Нападавшие на американцев объясняли свои действия тем, что пытались защитить их от венерических болезней, но едва ли можно этому верить. Американцы подмечали: никто из советских не реагировал, если дело касалось встреч с женщинами сомнительной репутации, но злились, когда союзники начинали встречаться с привлекательными девушками. Те из американцев, кто понимал русский язык, слышали, как нападавшие упрекали девушек за встречи с немцами или американцами, а не с соотечественниками, которых, по-видимому, считали недостойными своего внимания.
Молодые женщины, которым не позволяли встречаться с американцами, думали, что запрет был вызван культурными причинами. Одна призналась американскому офицеру, владевшему русским, что местные украинки, проведя два года в условиях немецкой оккупации, увидели, что “немцы были гораздо культурнее и цивилизованнее русских, и если бы этим девушкам позволили увидеть, что американцы живут еще культурнее и цивилизованнее, те явно предпочли бы американцев русским, а те, само собой, не хотят этого допустить”15.
Американские командиры уже считали, что видят общую модель поведения. Ревность местных мужчин к американцам, которые встречались с хорошенькими девушками; нападки на женщин за “встречи с немцами” – со всем этим американские военнослужащие уже сталкивались в других частях Европы.
Американцам завидовали в Великобритании, откуда началось американское вторжение в Европу, которое возглавили союзники из-за океана. У американцев была более красивая форма, в которой они все походили на офицеров; у них было больше денег, чем у их британских товарищей; и, что не менее важно, они могли достать дефицитнейшие товары: американские сигареты и нейлоновые чулки, в военное время ценимые на вес золота. И все это делало их популярными у англичанок – по крайней мере, так считали британские мужчины. “Они думают, что могут купить их с потрохами, если приведут в паб и купят выпивку, – писал один британский солдат. – Что тут ловить бедному солдатику с парой медяков в кармане?” 16.
Успех американских военных у женщин вызывал у англичан, служивших за пределами страны, даже больше беспокойства, чем у тех, кто оставался на родине. К осени 1942 года британское военное командование на Ближнем Востоке рассмотрело более 200 тысяч дел о разводе, возбужденных в Великобритании женами военных, дислоцированных в упомянутом регионе. Каковы бы ни были истинные причины этой волны разводов, легко было представить, что англичанки бросали своих мужей, чтобы выйти за американцев. “Американская проблема” коснулась даже семьи Уинстона Черчилля. Памела Черчилль, его невестка, проводила ночи в компании Аверелла Гарримана, тогда руководившего программой ленд-лиза в Лондоне, в то время как ее законный муж, майор Рэндольф Черчилль, служил в Северной Африке. Памела вышла замуж за Гарримана лишь через 28 лет. Но многие американцы сразу женились на своих британских возлюбленных, несмотря на многочисленные препятствия, создаваемые их командирами, желавшими, чтобы их бойцы оставались холостяками и думали о своем воинском долге17.
В июле 1942 года в журнале армии США
Во Франции, разоренной оккупацией и войной, американцы, казалось, обрели у местных женщин еще большую популярность, чем в Соединенном Королевстве. Языковой барьер ничего не значил на фоне нищеты, в которой оказались многие женщины после того, как немцы покинули страну. “Во Франции не хватало всего, кроме алкоголя, настоящего французского хлеба и женщин”, – вспоминал один джи-ай. Американцы хотели и то, и другое, и третье – и могли многое предложить взамен. В магазинах снабжения армии США были сигареты, кофе, шоколад и наконец – что не менее важно – мыло, и все это можно было легко обменять на секс. Во французских городах процветала проституция: секс меняли на деньги, полученные от продажи американских товаров на черном рынке. И мирные французы поражались: проститутки благоденствовали, ублажая немцев, а теперь и нескольких месяцев не прошло, как явились американцы, и продажные женщины снова в шоколаде!
И все же не многие французы были готовы осуждать связи с американцами так же решительно, как “горизонтальное сотрудничество” с немцами. В 1945 году, когда автор
Впрочем, даже с учетом параллелей с Великобританией и Францией, американцы в Советском Союзе оказались в уникальной ситуации. То, что в Западной Европе было спонтанным проявлением уязвимости, ревности и национальной гордости, приобрело в Советском Союзе черты государственной политики, когда органы госбезопасности претендовали на право контролировать взаимодействие своих граждан и иностранцев. “Обычные проблемы социальных и сексуальных отношений в русском проекте развернулись каким-то особым образом, во многом из-за того, сколь уникально русские реагировали на все, связанное с этой темой”, – писал позже Элберт Лепавски20.
Американские летчики, которые встречались с советскими женщинами или подозревались в организации таких свиданий, оказались под неусыпным оком Смерша. Элберт Жаров был среди главных фигур в советском списке “потенциальных шпионов”. Первый лейтенант находился под подозрением из-за того, что занимал должность начальника разведки в Миргороде, а также из-за общительного характера, благодаря которому сдружился и с красноармейцами, и с местными жителями. А еще поговаривали, что Жаров и его еврейская семья были связаны с белогвардейцами во время Гражданской войны. Жаров прибыл на миргородскую базу в мае через Ближний Восток. Свободно владея русским, он стремился установить контакты с советской стороной: не отказывался пропустить стаканчик-другой с офицерами-красноармейцами и, по общему мнению, был счастлив находиться среди людей, с которыми у него были общий язык и культура. Именно он в интервью канадскому репортеру Раймонду Дэвису, приехавшему 2 июня в Полтаву освещать приземление первых “летающих крепостей”, сказал, что никогда не видел такой сердечности в людях21.
Подозрения у Смерша Жаров вызвал довольно быстро. Его открытость к общению с советскими коллегами была воспринята как попытка завоевать доверие, чтобы потом завербовать агентов. А визиты на территорию советских командиров с предложениями посмотреть американские фильмы воспринимались как ненавязчивая слежка за советскими военными объектами… Его подозревали и в подслушивании разговоров офицеров советской авиации. Расспросы о территориях за пределами полтавских баз казались еще более подозрительными. Двадцать пятого мая, в беседе с советским командующим, посещавшим миргородскую базу, Жаров обмолвился о том, что в 1936 году был в Советском Союзе как турист, посетил Владивосток, Москву, родную Одессу… Жаров спросил у старшего офицера, можно ли помочь в розыске некоего сотрудника советского консульства в Сан-Франциско в 1936–1937 годах, который, по-видимому, помог ему организовать поездку. А в Миргороде, в начале июня, Жаров просил своего знакомого, капитана Иванова, внедренного офицера Смерша, проверить адрес женщины, с которой он встречался в Москве в 1936 году…22
Как и следовало ожидать, Жаров не особенно много получил в ответ на свои просьбы. Его запросы воспринимались с подозрением как способ получения информации о советских гражданах или агентах, доступных для вербовки. Свешников и Зорин усилили слежку и представили новые “доказательства” шпионской деятельности Жарова. “Наблюдением за его поведением в среде американцев установлено, что, несмотря на незначительное его служебное положение и звание, с ним считается командование группы американских ВВС”, – сообщали в Москву Свешников и Зорин. Их опыт говорил лишь об одном: начальство могло уважать – или даже бояться – только офицера госбезопасности или контрразведки. Эти двое рассматривали ВВС США сквозь призму сталинского полицейского государства. У них не было ни другой точки зрения, на которую можно было бы положиться, ни силы воображения, чтобы предположить, что в США все может быть устроено по-другому23.
В середине июля, примерно в то же самое время, когда советский лейтенант напал на американского сержанта и отправил того в госпиталь, советская сторона потребовала от американского командования отозвать Жарова из СССР. Его начальство в 8-й воздушной армии в Великобритании этому не обрадовалось, но о тактике Смерша они осведомлены не были. Последний возложил вину за проблемы с советской стороной на Жарова и желал, чтобы его не было на базах. “Верните этого офицера в 9-ю [воздушную армию], 8-й он не нужен”, – пришла телеграмма в Миргород. Причина требования советской стороны, о которой американцы так ничего и не узнали, во всех подробностях описана во внутренних документах Смерша.
По версии контрразведки, Жаров пытался использовать запрет советского командования на свидания женщин-военнослужащих с американцами и последовавшее за этим недовольство джи-ай для разжигания конфликтов между союзниками. Согласно докладу Смерша, в первой половине июля, в разгар нападений на девушек, с которыми встречались американцы, Жаров договорился, что из ближайшего военного госпиталя в американский лагерь в Миргороде приедут 65 советских медсестер. Они посмотрели с американцами фильм, поужинали, потанцевали в ресторане, а потом их отвезли обратно. В Смерше посчитали это провокацией и предположили: Жаров ожидал, что власти прикажут медсестрам вернуться в госпиталь, и это вызовет возмущение американцев. Контрразведчики ставили себе в заслугу то, что справились с провокацией и позволили вечеру пройти по плану – но хотели, чтобы Жаров покинул страну24.
Избавившись от Жарова, сотрудники миргородского Смерша обратили внимание на его помощника в разведгруппе базы сержанта Филиппа Танде. Как и Жаров, Танде свободно говорил по-русски. Он родился в русской семье в Харбине и подозревался в связях с белогвардейцами. По сведениям Смерша, сержант распространял “измышления о том, будто советским девушкам не позволяют встречаться с американцами”, и при этом сам встречался с несколькими девушками. Его заметили на свидании с Екатериной Станкевич, сотрудницей “Военторга” – армейского магазина розничной торговли. “Военторг” заведовал рестораном для американцев и продавал им советские товары. Москвичка, как и ее коллеги, была гражданским сотрудником. Военнослужащим было строго запрещено встречаться с американцами, но гражданский персонал оказался в “серой зоне”. Смерш считал, что они подпадают под те же ограничения, что и военные, но не мог обеспечить их соблюдение25.
Связь Танде и Станкевич особо тревожила контрразведку: по словам осведомителей, американец хотел, чтобы Станкевич нашла в Миргороде съемную квартиру, где он мог бы с ней жить, и обещал взять ее с собой в США. Станкевич призналась подругам в “Военторге”, что готова ехать, но только если сможет взять с собой маленькую дочь. Смерш потребовал от начальства уволить Станкевич и отправить обратно в Москву, что и было сделано 21 июля. Перед отъездом девушка, видимо, успела сказать кавалеру, что ее уволили за встречи с ним, и назвала офицера контрразведки, которого считала виновным в ее увольнении. Это был капитан Иванов.
Танде пообещал проучить Иванова. Тот узнал об угрозе и решил ударить первым. В ночь на 23 июля он узнал, что Танде навещает другую женщину по фамилии Болдырева, ранее она делила комнату с Екатериной Станкевич. Американцы были обязаны возвращаться в лагерь к 23:00, но сержант остался в комнате Болдыревой на ночь, и в 01:30 Иванов вломился в жилище и арестовал его за нарушение комендантского часа. Американское командование объявило Танде выговор и приговорило его к шести дням исправительных работ. Иванов одержал верх, но желал еще большего: он попросил ответственных за “Военторг” уволить Болдыреву и – что интересно – получил совершенно неожиданный категорический отказ от самого генерала Перминова26.
То, что казалось Смершу победой, стало полной катастрофой для советского военного командования. Арест Танде, вынужденный отъезд Станкевич и запрошенное увольнение Болдыревой только ухудшили советско-американские отношения на базах, и без того напряженные из-за нападений на женщин, ходивших на свидания с американцами. Во всяком случае, такие нападения подкрепляли обвинения Танде и других в том, что Советы запрещают женщинам встречаться с американцами, что противоречило уверениям генерала Перминова, столь торжественно данным полковнику Каллену. Более того, миргородский “Военторг” терял персонал рекордными темпами, и при тенденции увольнять сотрудниц, замеченных в свиданиях с американцами, Перминов вскоре мог остаться без помощи гражданских на базах.
Генерал Перминов обратился к Свешникову с жалобой на действия Иванова, но напрасно: Свешников сказал, что у него есть “указание из Москвы разрывать все отношения между всеми советскими гражданами, особенно женского пола, и американцами”. Перминов понял, что его единственная надежда – обратиться выше. В нарастающий конфликт между командующим ВВС и Смершем могла решительно вмешаться только Коммунистическая партия. Двадцать шестого июля Перминов направил рапорт генералу Николаю Шиманову, который одновременно был членом Военного совета ВВС и заведующим авиационным отделом ЦК ВКП(б). В своем рапорте Перминов описал арест Танде, увольнение Станкевич, требование контрразведки уволить Болдыреву и более ранний эпизод на миргородской базе, когда офицер Смерша велел двум работницам “Военторга” выйти из машины, которой управляли американцы.
Перминов не оспаривал приказы Москвы, данные Свешникову, но подвергал сомнению то, кáк их исполняет Смерш. По мнению Перминова, тактика Смерша играла на руку сторонникам белогвардейцев. “Сторонниками”, или просто “белыми”, советская сторона теперь называла тех американских военных, которые родились в России или в семье русских родителей. “Белые” якобы хотели внести раздор в отношения союзников. “Видимо, чтобы «порывать» знакомства, надо уметь работать, а не рубить с плеча, так как это отзывается на деловых отношениях, создает новые конфликты, помогает белогвардейцам развивать свою деятельность”, – писал Перминов. Он также просил разрешения не увольнять Болдыреву, “так как никаких других компрометирующих материалов на нее мне не представлено”. Он добавил: “Идти по этой линии значит в ближайшие дни разогнать всех вольнонаемных женщин”.
В том же докладе он еще более решительно осудил попытки Смерша запугать местных с целью прервать их общение с американцами. “Такую практику решения вопроса считаю политически вредной. Если так, то половину населения Полтавы, Миргорода, Пирятина, окрестных сел надо репрессировать”27.
В Москве рапорт на имя генерала Шиманова в итоге оказался на столе начальника Смерша Виктора Абакумова – вместе с докладной запиской Свешникова. Подполковник писал, что действия его подчиненных не причинили никаких трудностей: Танде не жаловался на арест, а Болдырева якобы сама решила больше с ним не встречаться. Свешников явно ушел в оборону. По его словам, Перминов сам предупреждал гражданский персонал о том, что связи с американцами запрещены. Абакумов отдал подчиненным устные указания, так что в документах никаких следов не осталось. Но после вмешательства Перминова нападения на женщин, ходивших на свидания с американцами, прекратились. В августе американцы могли встречаться со своими украинскими подругами и оставаться в парках Полтавы даже в темное время суток – до 23:00, когда начинался комендантский час. Смерш сменил тактику, стал больше следить за связью американцев и украинок и меньше жестко их подавлять28.
Июльский “кризис свиданий” запомнился американцам, служившим на полтавских базах, и изменил их изначально дружеское расположение по отношению к Советскому Союзу. Если июньские бомбардировки люфтваффе посеяли раздор среди командования баз, то июльские события разозлили обычных военнослужащих. А в августе и сентябре предстояло появиться новым проблемам.
Глава 10. Драки и ссоры
В воскресенье, 6 августа 1944 года, украинские аэродромы снова оживились: прибыли 78 “летающих крепостей” и их “свита” – 64 “мустанга”. Это была часть первой с конца июня челночной миссии, когда на полтавских аэродромах приземлились бомбардировщики 8-й воздушной армии – лишь для того, чтобы погибнуть на земле при налете немецкой авиации. После катастрофы командованию США потребовалось почти полтора месяца, чтобы начать новую миссию, получившую название “Фрэнтик-5”. Операция “Фрэнтик-1” началась в первые дни июня; миссия “Фрэнтик-2” оказалась несчастливой и, по сути, закончилась 22 июня, когда немцы напали на базы; “Фрэнтик-3” и “Фрэнтик-4” 15-я воздушная армия проводила в июле в Италии, и в них участвовали только истребители. А вот в миссии “Фрэнтик-5” были задействованы три бомбардировочных крыла и одно истребительное, все из 8-й воздушной армии, чьи базы находились в Великобритании.
Миссию предприняли по запросу советской стороны. Москве было желательно, чтобы “летающие крепости” разбомбили цели в немецкой Верхней Силезии и в районе Кракова в Польше, причем быстро – до 5 августа. Но из-за плохой погоды операция была отложена, а за это время изменились и цели: теперь “летающим крепостям” предстояло бомбить объекты возле польской Гдыни на побережье Балтийского моря. На следующий день, 7 августа, они отчасти выполнили первоначальную задачу: вылетели с полтавских баз и нанесли удар по целям в районе Кракова. Восьмого августа вместо возвращения в Англию самолеты 8-й воздушной армии вылетели в Италию, а по пути разбомбили цели в Румынии, которую СССР готовился занять в конце того же месяца1.
Операцию в целом сочли успешной, хотя по количеству задействованных “летающих крепостей”, важности пораженных целей и причиненному ущербу ее нельзя было сравнить с предпринятой в июне миссией “Фрэнтик-2”. Впрочем, на этот раз после авианалета ни одного самолета из тех, что стояли на аэродромах, не потеряли. Американцам так и не удалось убедить советскую сторону разрешить им использовать свои ночные истребители и средства ПВО, из-за чего американцев на полтавских базах стало бы в пять раз больше. Казалось, теперь в этом нет необходимости. Советско-германский фронт продвинулся далеко на запад, и немцы уже не могли предпринять атаку, подобную той, какую устроили всего несколько недель назад. Наступательная операция советской армии “Багратион” началась 22 июня – в тот день, когда немцы бомбили полтавские авиабазы. К середине августа Красная армия подошла на севере к Восточной Пруссии, в центре – к Висле, а на южном участке фронта – к Карпатам. Теперь Белоруссия и Украина почти полностью находились под контролем СССР2.
Фронт смещался быстро, и перед полтавскими базами встала новая трудность. Количество целей, которых американцы могли достичь с этих баз, резко сокращалось: те либо переходили под советский контроль, либо становились частью театра военных действий Красной армии. Американцы в Полтаве и военная миссия США в Москве начали замечать, что советская сторона проявляет все меньше и меньше энтузиазма по отношению к челночным бомбардировкам. Это увидели и американские командующие в Лондоне и Вашингтоне. Их все больше интересовал вопрос устройства новых баз ближе к стремительно сдвигавшейся передовой советско-германского фронта3.
Запросы американцев о новых базах, расположенных западнее, ближе к фронту, Москва оставила без ответа. Советы постоянно откладывали утверждение целей для новых миссий: операция “Фрэнтик-6”, в ходе которой американским самолетам предстояло лететь из Соединенного Королевства на Украину и в Италию, состоялась лишь в середине сентября – это был самый долгий перерыв в истории челночных операций. Затишье в бомбардировках, противоречивые вести о будущем, приходившие из Москвы… На полтавских базах офицеры и рядовые начали чувствовать себя неловко – как непрошеные гости. Столкновения с красноармейцами множились, некоторые даже перерастали в драки. Великий союз дал трещину, дошедшую до основания: бойцы, призванные биться плечом к плечу, теперь видели друг в друге противников.
В середине августа базы посетил заместитель командующего Стратегическими ВВС США в Европе генерал-майор Хью Кнерр. По прибытии в Советский Союз Кнерр нанес визит Авереллу Гарриману и генералу Дину. Почти неделю, с 15 до 21 августа, он провел на полтавских базах и уехал, сильно сомневаясь, что советская сторона собирается продолжать совместный проект. Да и был ли смысл в самих бомбардировках? К слову, Кнерр особо не помышлял о возможности создания американских баз на Дальнем Востоке, хотя именно это была одна из ключевых целей США в начале операции “Фрэнтик”.
Об отношении СССР к базам Кнерр заметил в докладе: “Дьявол свое отболел, идти в монахи ради поражения Германии ему теперь неинтересно”. Эта красноречивая оценка отражает взгляды американских офицеров и рядовых на базах. Советы, воодушевленные недавними победами, проявляли все меньше энтузиазма в сотрудничестве с американскими союзниками. В конце концов, к этому моменту американцы увязли во Франции вдали от германской границы, а Красная армия продвигалась вперед, освобождая свои территории и устремляясь в Центральную Европу и на Балканы… Кнерр раскритиковал советскую сторону за то, что после нападения Германии 22 июня ПВО так и не была по-настоящему улучшена. Он также отметил, что сотрудничество между американцами и советскими техниками, которые обслуживали самолеты, рушится, а “русские крадут все инструменты, какие только могут ухватить”4.
Кнерр считал, что в данных обстоятельствах генералу Уолшу не удавалось поддерживать моральный дух и дисциплину. В сорняках, растущих вокруг американских палаток в Полтаве, он увидел признак “отсутствия руководства”. Боевой дух на базах неконтролируемо падал. Солдаты говорили только о том, как вернутся на базы в Европе или домой в США. Дисциплина ухудшилась, резко возросла незаконная торговля американскими товарами, и все чаще случались пьяные конфликты среди американцев, а также между ними и советскими гражданами.
Трудно было найти более яркое свидетельство апатии, охватившей американские базы, чем один случай во время инспекции Кнерра: в ресторане на американской базе в Миргороде американцы и советские военные устроили пьяную драку и едва не перестреляли друг друга. В ночь на 17 августа первый лейтенант Филипп Шеридан, пилот бомбардировщика, чей самолет стоял в Миргороде на ремонте, слишком много выпил. Опьянев, он швырнул две бутылки в окно ресторана и поссорился с советскими офицерами. В поднявшейся из-за поведения Шеридана суматохе два сержанта-американца, стоявшие у входа в ресторан, услышали, как советский военный заряжает оружие. Думая, что он вот-вот начнет стрелять в американцев, они напали на красноармейца и обезоружили его. Тот в результате получил пару царапин. Выстрелов не было, но в неразберихе дежурный американский офицер, видимо, пытаясь прекратить драку, ударил другого американца фонариком по голове и того пришлось везти в госпиталь. Генерал Перминов потребовал наказать виновных. Шеридана отправили обратно в Англию – судить военным трибуналом5.
Поделиться книгой: