ТУ-184

Велосипед отличный, синий только, не мой цвет, но мне пришло в голову, что начинать отчаянный поступок следует сполна, пусть даже вообще все будет новым и незнакомым.

Но велосипед попался ничего, скрипит немного, да он еще разработается, я ведь только утром его смазал. Он утихнет скоро, вот уже только и скрипит. Ну, это кожа.

Багаж у меня солидный, только «Уралу» под силу столько нести: одежда, инструмент дорожный и, конечно, провиант, консервы всех мастей, вода в канистре и лепешки. При этом я вполне компактно выгляжу, вернее велосипед. Основной груз сзади на багажнике, ну, и на руле кое-что висит.

Ничем не отличается этот поход от моих прежних, но я нет-нет да оглянусь, то на дом свой, то, чтобы взглянуть, сколько уже проехал, чтобы, если с велосипедом что не так – остановиться сразу. Но ничего. Стекла, железки острые я легко объезжаю, хо-хо, да разве я не умею ездить? Да ничего подобного.

Через несколько минут уже и позабыл бояться за велосипед. Я ездил всю жизнь, уж это-то я умею. И я обрел себя, вспомнил, каким все было тогда – не дома, не люди, а что чувствовалось в такие моменты. Вспомнилось легко, потому что день был похожим. Тучи черные – ночные унесло. Грело солнце, а от земли поднимался теплый запах свежести. Не было особо заметного ветра. Дождь мог пойти снова, мог не пойти, в любом случае, путь я проделаю уже длинный. Спрячусь, если что, под целлофаном, я ведь старый бродяга, знаю, что брать в дорогу. Пусть и звали меня ТУ – ТУ, но про целлофан-то я знаю.

Ко всему этому день успел начаться еще одной новостью. На дерево у моего дома уселась парочка сорок. Сороки были другие – новые. Хвосты у них всегда были длинные, но у этих хвосты были длиннее вдвое. Птицы стрекотали и махали хвостами, и казалось, что это не птицы, а флаги трепещутся на ветру, то, поднимаясь, то падая. Перья торчали на сороках совершенно диким образом, уродуя привычный их облик, совершенно точно превратив сорок в совсем других птиц. Сороки помахали хвостами мне и, вспорхнув, улетели за соседний дом. Вскоре после этого я тоже отправился в путь.

Город на всем его протяжении был отмечен воронками, обломками машин, останками домов. Все это я уже знал и видел раньше, пусть в эту часть города и не заходил.

Внове для меня была картина сошедшего с рельс поезда – уже за чертой города. Сразу же вспомнились разговоры об этой катастрофе. Состав шел на полном ходу, а в железнодорожное полотно угодила бомба. Состав полетел с горки, рассыпаясь на вагоны. Ох, и жуткая была картина.

Вагоны и стоят, и лежат, и друг на друга залезли. Страшно это все. И при этом грандиозно: вагоны – то огромные, крытые и лежат грудой. Пятьдесят штук я насчитал, и почти все они слетели с рельсов. Циклопическая каша, гора искореженного металла.

В вагонах мешки и коробки, я понял: везли продукты. Да, всего тут полно, наверное. Много чего разлетелось по земле. Сахар в мешках, три вагона.

Я набил карман леденцовыми конфетами. Представить только: я взял две горстки из коробки, а, сколько в коробке таких горстей. Да вот же написано: 25 килограмм. А коробок здесь тысяча, наверное. Сколько же тогда тут этих конфет всего? И никому теперь они не нужны.

Трасса, чем дальше от города, тем чище становилась. Спустя километр или два, она стала казаться совсем нетронутой. Но был бы город мой крупнее, досталось бы ему больше, и ему самому и подъездным дорогам. Заметно было лишь некоторое запустение трассы, асфальт местами затянуло земляными и песчаными наносами. Если невдалеке росли деревья, дорога была усыпана сухими ветками. А иногда дорогу перегораживало упавшее дерево.

Я все еще ехал. Миновал последний подгорский дом, потом кладбище, подстанцию, автозаправку и все. Город закончился, и впереди была только дорога, бегущая на многие километры вперед. Нашлось бы там впереди что-нибудь стоящее.

Я снова начал оглядываться, отмечая, насколько отдалился город, сначала через каждую минуту, потом через пять минут, а потом, когда дорога немного повернула, а ветер, хоть и был несильный сразу, но оказался теперь точно за спиной, я повернулся к городу только через полчаса и его уже не увидел. Телевышка и две трубы заводские вот и все провожающие. Да и то, труба в полном параде стояла лишь одна, вторую укоротило когда-то прямое попадание ракеты. Я помню разговоры об этом.

Но теперь оказалось больше, в городе хотя бы нет-нет, а залатают собаки, разругаются вороны, а тут в степи тишина природная, шелест колес, да шорох ветра. Я стал слышать разговоры: голоса, смех, шепот, они зазвучали во мне живо и ярко. Я понял почему: я отстранился оттого, что привыкли видеть глаза мои день ото дня. Я выполз из-под обломком, немного отдышался, и оказалось, что я-то живой и жажду видеть все, каким оно было раньше.

Потому-то и голоса появились, как нечто обычное, каждодневное. И мне захотелось перекусить. Совершенно искренне организм мой, желудок попросил уделить ему внимание – после здоровой физической нагрузки.

Я наметил себе впереди ориентир на дороге – дерево, чтобы продержаться как бы немного дольше своих сил, чтобы больше успеть проехать. И когда эти несколько километров я преодолел, тут и подошло время обеда.

Время обеда подходило потом еще три раза, три дня длился мой путь. Время летело незаметно, как и километры дороги. Я вырвался из пещеры, покинул тихий омут и летел в дальние края на всех парусах почти без остановок.

Конечно, я глазел по сторонам. Конечно, я думал, много вспоминал о том, что было до войны, во время войны, после войны. Я очень хорошо запомнил свою стройку, как я восстанавливал разрушенную взрывом заднюю часть стены моего дома.

Во-первых, я выгреб, вымел все обломки, завалившие квартиру на первом этаже. Во-вторых, я сделал кладку, восстановил стену, так что во всех квартирах можно было теперь запросто жить. Правда, я не сделал там окон, по неумению, я гнал стену сплошняком. Зато дом теперь стоит в целости, все три его этажа.

Обошелся распрекрасно без всяких подъемников. Кирпичи сначала сваливал перед домом. Потом, когда дотянуться с земли уже не мог – даже стоя на ящиках, я натаскал кирпичей в саму квартиру и трудился уже внутри, опять же, пока мог доставать с ящиков, столов, опрокинутого шкафа.

Потом натаскал кирпичей на второй этаж, сложил их аккуратно, в достаточном количестве, чтобы не пришлось больше бегать вниз. Кирпичи были все высшего сорта, новенькие, я их с другой стройки возил, где до войны делали замечательный дом с арками, с округлениями разными, из разноцветного кирпича: белого, оранжевого и обычного красного. Когда на той стройке кирпич закончился, я стал возить его со склада стройматериалов. Вот я наездился с тележкой, обуви столько истоптал. Да дело прожитое: дело-то было, стоящее, зачем о том жалеть.

Когда до середины довел стену на третьем этаже, я чуть не разбился: обвалился подо мной пол. Я по неопытности не укрепил старый пол, порядком пострадавший при взрыве, а тут еще перегрузил его стопками кирпичей. Да, ведь и сам еще на них взгромоздился. Пол под этой ношей не выдержал и рухнул вниз. Туда же в шестую квартиру полетели и доски, которые наложил я, связав кирпичную кладку свою и остатки старого пола. Грохот, столб пыли и щепок. Я упал локтями на одну оставшуюся доску. Сильно их себе содрал, но раны все обнаружились позже. Сломал, похоже, ребро, но не страшно, не так, чтобы кость наружу. Бок потом неделю болел, а на ребре появилась шишка, которая не исчезла со временем, лишь затвердела.

Я повис и не мог никак забросить ногу на доску, силенок моих так и не хватило. Да зря вообще-то боялся, подо мной ведь второй этаж был. Там и кирпича навалено было немало, так что метр с небольшим лететь пришлось.

Потом-то мне стало смешно, но сначала я представил себе черт знает, что. Разобьюсь, думал, вдребезги, если прыгну.

Великая стройка была.

Итак, летел я без остановок, за исключением лишь ночевок и перекусов. Но одна остановка случилась вне графика, когда я выехал к озеру. К озеру, которого на моей памяти перед Горском не было. Шоссе поднялось на сопку, прошло по ней, полого пошло вниз. Все как раньше, но по другую сторону сопки открылся вид на широкое, вытянутое слева – направо озеро. Подъехав к его краю, я вынужден был сделать привал.

Нелепость состояла в том, что шоссе шло как обычно, но уходило под воду. Вода прозрачная, чистая и разделительные полосы виднелись даже и в пяти метрах от берега. Мне просто необходимо было перевести дух.

Обрубила мой путь стихия, расправилась властно и беспощадно с моими чаяниями. Но горевал я не долго, мне представилась возможность погреться на солнце, под шум волн и ветра. Обедал я совсем недавно и просто так сидел в молчании и спокойствии. Я понял уже, что озеро это может быть следствием взрыва Горской плотины.

Над разделительной полосой, что проглядывала сквозь толщу воды, проплыла стайка мальков. Необычное зрелище, но не более того, совсем не жуткое. Я бросил в воду камешек и рыбки упорхнули на глубину. Потом приплыли снова. Они попросту изучали асфальтированное дно. Совершенно нормально это выглядело.

Ехать следовало в объезд. Но я не торопился, зачем? Я сбросил обувку, а брюки задрал выше колен и вошел по шоссе в воду. Купаться было холодно, но освежить ноги не мешало. Побродил по воде и на берег. Вода с ног побежала двумя ручейками обратно в озеро.

Я улегся на спину, руки под голову. Это стоит испытать – разлечься на шоссе, где ходят авто. Пусть ходили раньше, это не имеет значения. На спине, на боку, на живот перевернуться, кому до меня есть дело? Я попробовал скатиться по склону до самой воды, но спуск был достаточно пологий, так что катиться, а точнее, переворачиваться боком оказалось совсем даже и больно.

В чем тогда радость жизни, если не в исполнении тотчас же, как придет в голову, какого-нибудь желания. Нет, не чего-то запретного или страшного, или непотребного, а того, что зазудит вдруг, запросится осуществиться. Тем более, если никто не осудит твоей глупости, потому что не увидит. Поваляться на шоссе, на вершине холма, свернуться калачиком вокруг камня. Конечно, это дурь, но так я творю что-то вокруг себя, создаю мир ни на чей не похожий. Устанавливаю свои правила игры и сам в нее играю. Конечно, это мелко, я ведь ухожу таким способом от настоящих дел, более важных и нужных. Но я ведь иногда только.

Весь мир предо мной развернулся: вода, ветер, небо, холмы – сопки, облака и тучи. Я еду направо, еду налево, потом беру и поворачиваю обратно, медленно или быстро – как и сколько хочу.

Я вернулся на шоссе и снова сел у кромки воды, по-прежнему холодной, хотя солнце грело вовсю. Как никак, а сейчас должна быть зима. Сидел, затихнув, угомонившись, сидел долго и слышал, что подкрадывается ко мне оно; момент истины приближался, неслышно для уха, но ощутимо, ритмично – под стук сердца.

Что это? Что такое? Что делать мне с этим не родившимся чувством, вернее не разродившимся пока. Еще.

«Во сколько ты сегодня вернешься?»

Вопрос из прошлого. Сколько лет назад? Я уже не помню. Его задавала мама, но дело не в вопросе, так ведь? В заботе ее, искренней и никакой больше: «Когда – я – вернусь?»

Мне так было легко и чисто тогда, а я не понимал, не видел этого раньше. С чем я мог это сравнить, если она была со мной рядом постоянно?

Как же нужен мне этот вопрос сейчас. Не вопрос опять же, а …

Я не мог теперь сидеть. Мне хотелось взорваться, но я мог лишь помчаться на вершину сопки, хорошо, что там камень лежал, я на него запрыгнул.

Не вопрос, а явление это мне было нужно, состояние. Опять не то. Все не то.

– Не явление, Леша, а человек, который сказал бы тебе это.

И мне снова захотелось войти в воду, чтобы остудиться. Я шагнул, но даже ледяная вода не охладила мое чувство. Мне внезапно захотелось войти в тот мир, где меня ждут, поздним вечером оставляя свет на кухне и еще неостывший ужин на плите.

Попасть туда, вернуться было теперь, увы, невозможно.

Но кто мог мне запретить, об этом вспоминать, нафантазировать вокруг себя это состояние, наплести узоры из несуществующих теперь картин, вынув их из памяти. И не воспоминаниями, может, питаться, а создать в голове, в мыслях вот то самое грандиозное и вместе с тем такое доступное ощущение надежности, уверенности в том, что есть, куда вернуться. Ощущение дома, ощущение могучего тыла, который есть в любое время и ни за что, ни при каких обстоятельствах не позволит съехать с катушек.

Леша, хотя бы вообрази, что все это у меня по-прежнему есть. Никого и ничего из прошлого нет, и не вернется, но как будто оно есть. Леша, хотя бы вообрази. И вперед. Давай, садись на велосипед.

Я поехал в объезд озера, делая вдох и выдох – осторожно, чтобы не спугнуть новое это ощущение свое, что меня будут ждать. Чувство билось в груди вместе с сердцем и в голове – робко поначалу, а потом все более крепко и надежно. Я уже снова мог глядеть по сторонам, почти уже не опасаясь, что оно улетит или упадет за спиной на землю. Я забыл о нем, а оно такое оказывается нехитрое. Было бы таким в точности, если бы кто-нибудь действительно меня ждал. Но нафантазировать чувство это, ощущение, оказалось возможным. Не знаю только, насколько жизнеспособным будет оно – надуманное.

Однажды уже после войны я выдумал довоенный вечер. Целую неделю размышлял, как его сыграть. И когда в голове все встало по местам, я начал игру. Игру, а как же еще можно это назвать.

В десяти или двенадцати квартирах я зажег свечи, придвинул их поближе к окнам и вышел на улицу. Да, у своих знакомых окно я открыл настежь и завел патефон. Потом вышел на улицу и сел куда-то. Как раз стемнело и, казалось, что это люди зажгли свет и что-то делают там, у себя дома. Ну, что значит «казалось», я так воображал. Потом заставлял себя воображать. Потом помчался по квартирам и добавил свечей. Я вовремя сообразил, что окна должны светить не в ряд, а как попало, хаотично, как звезды светят с неба; тут три в кучке, тут одна, тут сразу пять.

Конечно, что-то из затеи моей и вышло.

Неделю спустя после того вечера я мучительно боролся с навязчивой идеей, как с рыбьей косточкой, застрявшей в зубах, с идеей, на что тот мой вечер получился похоже. И ведь все-таки я от той косточки избавился, я понял, что вечер вышел точь-в-точь как дешевая соевая тушенка, как поддельное сливочное масло, как гранулированный чай.

Но сейчас опасался я видимо напрасно, чувство мое новое – давно забытое старое, не таяло. Оно пришло и осталось. Я понял, наконец, что жизнь-то, оказывается, никуда не пропала, она продолжается вместе со мной, с моими ощущениями ее вокруг и внутри. Вода плескалась, трава росла, как обычно. Совсем знакомо повисла на полнеба вуаль из облаков. Ветер дул неслабый, но облака, как стояли неподвижно, так и стоят, точно так всегда раньше начиналось холодное время – заморозки, предвестники первого снега. И пора бы уже давно, пусть скомканы теперь времена года, исковерканы, но они по очереди все равно берут свое.

Город я увидел спустя три часа, то есть часов в пять вечера. В зимнее время темнеет рано, но только не в белую ночь, которая забралась теперь даже в наш край.

С вершины сопки, позади которой плескалось озеро, город показался мне совсем незнакомым, хотя я бывал в нем раньше и не единожды. Город был намного крупнее моего родного Подгорска.

Здесь картина разгрома была невероятной по жестокости, но это ничего. Сразу же я увидел столб дыма, поднимающийся из-за дома, где-то далеко впереди, может, километрах в десяти. Мне предстоял долгий пологий спуск по шоссе, с риском попасть в затор из перевернутых и сбившихся в кучу машин.

Что представлял из себя город: дома, дома и дома, сплошь одни темные дома, трубы заводов, мосты – целое море колючих угловатых строений. Серый, молчаливый, я имею в виду без шума машин, трамваев, электричек. Лай собак – это есть. Судя по дыму, тут есть и люди. Вот так: полгода в одиночестве – на волю стихии и внутренним голосам, а теперь вот люди.

Зато я не один теперь!

Зато теперь могу стать худшим.

Но как быть, я уже катил вниз по склону. В конце концов, я ведь путешествовал и, что замечательно, за эти дни совсем не устал, я поехал бы и дальше, проехав город насквозь.

Город был чужим, и встретил меня он по-своему. Я подъезжал только к первому скоплению авто на дороге, а меня уже облаяла свора собак. Они выскакивали из машин, через разбитые окна, через дыры вместо дверей и капотов и бросались мне под колеса. Зубы у них были тонкие и длинные, они торчали в разные стороны из их пастей. Зубы натыканы были, как попало, и если отбросить испуг от их внезапного натиска, бояться их было смешно, вряд ли они могли толком цапнуть. Они бросались под колеса, и я чуть не упал, когда переехал одну из собак.

– Глупые животные! – кричал я, – я ведь все равно проеду. Отстаньте.

Я дергал руль вверх, и переднее колесо отрывалось от дороги, а я старался опустить колесо на собак, вернее, я их только пугал, но они, глупые, под колесо лезли сами. Недолго эта шумная свора сопровождала меня, стоило мне заехать в сам город, собаки прекратили погоню. Полаяли вослед и побежали прочь, изредка оглядываясь. Я подумал, было, что в городе обитают собаки другой породы, более зубастой, поэтому те-первые их и испугались, не решаясь заходить на чужую территорию. Как бы то ни было, собаки потеряли ко мне интерес.

Три или четыре года назад я легко мог назвать улицы в Горске, большую их часть, особенно на въезде в город. Я часто тогда здесь бывал, мама возила меня по больницам. Теперь я все названия позабыл. Я не узнавал ни одной из них, потому что город в этой части был почти срыт бомбами и ракетами. Ехать было практически невозможно, потому что вокруг лежали поля искореженного железа, куски бетонных плит, остатки кирпичной кладки. Да, еще бесчисленные воронки. Тем не менее, я как-то умудрялся ехать. Скорость была, конечно, черепашья. Но чем глубже в город я пробирался, тем целее попадались здания, а вскоре дома, выглядели уже совсем целыми, без крыш пока, без окон, но стояли они уже в полный рост.

Дом, из-за которого поднимался дым, я давно потерял из виду, и держался теперь лишь приблизительного направления. Я все бросал взгляд по сторонам, надеясь узнать тот дом, он так хорошо просматривался с сопки, и так неожиданно стал незаметным теперь. Я старался узнать в небе хотя бы останки дымового столба.

А увидел человека…

Он стоял боком ко мне, лицом к какой-то развалине. Повернул голову, несколько мгновений на меня смотрел, а потом отвернулся. Ни тени интереса, ни капли внимания.

– Эй, – окликнул я его, подняв руку, направляя свой транспорт в переулок.

Человек прыгнул куда-то вниз, вот и все его уважение. Когда я подъехал к тому месту, где он только что стоял, то едва успел заметить его спину, мелькнувшую за толстыми трубами теплотрассы.

Я стоял перед котлованом и размышлял. Я не рискнул бы пуститься вдогонку по подъездным тоннелям даже на знакомой территории, а тут и подавно. С сожалением я покатил, было, дальше, но услышал за спиной странный оклик.

– Аю, – то ли вопросительно, то ли восторженно кто-то обратился ко мне. Я обернулся.

Если того первого я почти и не разглядел, в том случае даже беглого взгляда было достаточно, чтобы оценить, что одет тот мужчина был вполне прилично. Теперь же хотя парня этого нового я рассмотрел лучше некуда, мы в трех метрах друг от друга стояли, об одежде его сказать было особо нечего, ее попросту не было. Какие-то набедренные лохмотья и все. Парень, а точнее мужчина этот лет сорока, был лысый абсолютно, даже бровей у него не просматривалось, даже ресниц. Здоровячек, пониже меня ростом, то есть полтора метра, не выше. Что подкупало, что обезоруживало – так это его добродушное лицо. Он лучезарно улыбался и протягивал ко мне руки ладонями вверх. И еще он медленно ко мне приближался.

Я хотел, было, его поприветствовать сам, добрым словом, но он опередил и уже не так громко произнес, то же самое свое: «А – а – ю». Улыбка на лице, глаза – светящиеся детской радостью. Когда он тянул «а – а – а», изо рта его потекла слюна. Капля эта длинная упала ему на грудь, но он, казалось, и не заметил. Подошел он уже совсем близко, протягивая ко мне руки ладонями вверх.

Сзади я услышал шорох и, повернув голову, увидел еще двоих. Таких же в точности добрячков. Они улыбались и тянули руки. Оба низкорослые, крепкие на вид, голые и только у одного из них на макушке чернел островок волос. Шеи у всех троих от затылка до спины представляли собой три толстые складки. Грязные шеи, засаленные подбородки.

Первый из моих новых знакомых, тот, что был в набедренных лохмотьях, прыгнул и обеими ладонями ударил меня в грудь. В этот момент улыбка его подернулась тупой безумной свирепостью. Хотя я был значительно крупнее каждого из них, удар мне в корпус оказался на удивление силен, я даже отшатнулся.

Но зря разве ребята дразнили меня «ТУ – 184», вернее «бомбовоз».

Неожиданно для себя я опустил на шею мужичка кулак, и мужичок упал в пыль, с ног долой.

Мне так обидно вдруг стало из-за этого нападения, ни с того, ни с сего, без вопроса, без предупреждения. Я сообразил уже, конечно, что мои знакомые не владеют языком.

Сразу два мужичка прыгнули на меня, но куда им против меня – машины. К сожалению, я – машина, налетел ногами на того, что упал самым первым, и рухнул сам.

И тут началось.

Бедная моя голова, которой я ударился о кирпич; бедная нога моя, в которую ниже колена вцепился зубами, тот, что с волосами на макушке. Бедный мой живот, в который воткнулся головой еще один обидчик. По этому-то крепкому лбу я и ударил кулаком. Руке моей досталось, и когда этот твердый лоб снова пошел в атаку, я направил кулак противнику в ухо. После этого мужичок зарылся носом в пыль.

А вот потом уже я сам потерял сознание от сокрушительного удара по голове чем-то тяжелым, наверное, камнем или куском железа.

Замечательная получилась битва, настоящая! Таких не вел я раньше никогда. И оказалось, что это легко, я пошел бы дальше, если бы не потерял сознания.

Очнулся от дикого крика. Слышал его сначала где-то на пределе восприятия, далеко-далеко, потом все ближе, ближе – по мере возвращения на землю. Кричал от боли один из троицы. Я быстро сообразил, что это тот, которому я оказал внимание кулаком по уху. Оказалось, я не в ухо ему попал, я свернул ему челюсть.

Он вопил, вцепившись пальцами в подбородок. Товарищи его стояли рядом с чуть приглушенными улыбками и испуганно бормотали свое непременное «Аю». Словом этим они, похоже, могли выразить абсолютно все, меняя только интонацию.

Я сел, подвинувшись поближе к метровому обломку трубы. Так, на всякий случай. Теперь можно было ощупать голову. На затылке вздулась крупная шишка, кожа на ее верхушке была рассечена. Я ведь принял сидячее положение, и кровь ручейком потекла по шее на спину под рубашку, щекоча кожу.

Они опять пошли на меня, даже тот, с выбитой челюстью. Подступали они, вытянув ладони, на чуть согнутых ногах. Приближались молча. Тихо вздыхал песок под их ногами. Ребята страшно пострадали в войне. Они так глубоко обмелели рассудком!

Я поднялся, чуть покачиваясь, крепко сжимая кусок трубы. Они, словно не замечая моего оружия, по-прежнему приближались. Без сомнений в глазах, без страха. Может, это и есть счастье, так мало понимать и ничего не страшиться, кроме, может, буйства стихии.

Все пошло не так как я предполагал. Кто-то из котлована бросил камень и попал одному мужичку в затылок, не сильно, но метко, так что тот от неожиданности упал на колени. Он обронил одно лишь слово, свое «аю», только на новый манер, и товарищи его поняли. Они развернулись к котловану. Внизу на бетонной плите стоял тот, что скрылся от меня в катакомбах, и готовился швырнуть новый камень.

Без раздумий я размахнулся и сбил с ног одного из троицы рукой. Он полетел на сотоварищей, и уже втроем они, как спелые яблоки, покатились в котлован.

Тут я услышал первую за долгое время настоящую человеческую речь:

– Сюда, скорее! Они от тебя не отстанут.

И в подтверждение его слов, безумная троица с рычанием полезла наверх. Я последовал совету моего нового знакомого.

– Давай, за мной, мы от них сейчас оторвемся.

Пригнув голову, парень проворно юркнул под трубу. Я с трудом последовал за ним. Теперь-то я разглядел его внимательнее, и успел кое-что заметить, но с разговорами следовало повременить.

Как только я протиснулся между плитами на входе в какой-то подвал и очутился в гулкой темноте, мой проводник задвинул вход стальным щитом и поставил распорки между щитом этим и стеной, напротив. Он потянул меня куда-то по темному коридору, а через пару секунд по щиту забарабанили кулаки.

– А – а-а-ю, – обиженно ревела по ту сторону щита погоня, но попасть внутрь, пробиться сквозь железо им было не под силу.