ТУ-184

Очень вкусно покушал. Я не сказал Светлане Тарасовне, что половину рыбины одной – копченой я не порезал гостям, вернее я порезал ее, но съел сам, очень аппетитно она пахла. Я и вина без спросу выпил, бутылки ведь тоже мне пришлось открывать. Я откупоривал их штопором и с каждой пробу снимал. Ну, тетя Света была уже слегка пьяненькая, да и выходила-то она из-за стола, где гости ее, были уже под мушкой. Потому, наверно, она и не замечала, что и от меня запашок идет.

С вином я очень уж не увлекался, гости есть гости, о них в первую очередь нужно заботиться. Все равно, свое я всегда получал, грех жаловаться. Да, глупый я, может, не ухватываю я многих наук, не понимаю секрета их, но с людьми я лажу, имею я вес в их глазах. Точнее сказать, имел.

Как же изменился, похорошел город. Вернулась отчасти к нему забытая уже прелесть вымытых улиц и мокрых домов.

Запах. Какой одуряющий запах сырой земли; запах прибитой водяными потоками пыли. Да, о войне осталась зловещая память, следы ее повсюду, но они примелькались и воспринимаются, как должное. Боль душевная истекла совершенно, вышла со временем почти без остатка.

Перевернутые машины разбросаны повсюду: колесами вверх, бампером в землю; троллейбусы, автобусы, смятые как картонные коробки. Дома, разваленные полностью и наполовину, и на треть, и на два этажа; крыши вдребезги.

И останки людей. Было страшно поначалу, но примелькалось тоже. Какое-то время я хоронил умерших в подвалах, но когда стали пахнуть, захоронения я прекратил. Хорошо, что к тому времени успел очистить свой район – вокруг дома и вдоль своих любимых дорожек.

Абсолютно всего коснулась война. Не пощадила ничего. Я раньше думал, что святыни, церковь недоступна рукам дьявола, но оказалось, я ошибался. Храм пострадал очень, он был деревянный, потому частично еще и сгорел.

И все-таки место это заметно выделялось теперь на фоне повсеместной разрухи. Земля вокруг бывшего храма в двадцати метрах сплошь покрылась крапивой и колючим зеленым сором, но где стоял сам храм, земля осталась чистой; торчат из нее наперекосяк, как зубы гнилые – головешки, гуляет ветер, но землица, глянь-ка чистая. Разве не чудо?

Помылся город, и у меня внутри стала раскручиваться невидимая пружина восторга, всего самого приятного, что можно вообразить. Распирало все больше – до такого размера уже, что захотелось что-нибудь сделать особенное, под стать произошедшему сегодня ночью в природе.

Что-нибудь сделать обязательно, крупное, смелое, сильное, как ураган, не меньше.

Ураган! Что это был за ураган. Про такие только по телевизору можно было услышать или в фантастическом фильме увидеть. Но только не воочию. Как хорошо, что он прошел рыхло; не сплошной полосой, а точечными ударами. Но и слабый, меткий его удар рассыпал пятиэтажный дом, так же легко, как я сумею раздавить в кулаке вафлю.

Он сгребал своими лапами машины, гаражи, и они улетали, как перышки, в дальние страны. Вот картина, должно быть чудная была, когда падал где-нибудь с неба грузовик или вагон.

Ураган взметал над пятиэтажными домами тучи песка и земли, он бился не как стихийное бедствие даже, а как раненое животное: он извивался и падал, кружился и бесновался в совершенно непредсказуемом танце. То и дело по улице проползали черные столбы-воронки, то медленно, то со скоростью летящего самолета. Наскакивали друг на друга, с оглушительными хлопком лопались и осыпались на землю горами битого стекла и всевозможного мусора.

Ураган свирепствовал десять дней и только потом пошел на убыль. Я никуда не выходил, а только просил силы небесные обойти мой дом стороной. Конечно, на время бури я перебрался в подвал.

Какого страха натерпелся я при вылазке в квартиру. На второй день бури, на его исходе я рискнул выбраться из подвала, чтобы взять из квартиры стопку журналов. Я больше не мог терпеть мук заточения, дроби нескончаемых ударов в стены дома.

В подвале у меня была керосиновая лампа, вернее ее заменитель: миска с маслом, да тряпичный фитиль. Чтение разбило мои страхи, незаметно растворило оцепенение. Вообще я способен на долгое время замирать, как ящерица, не подавать ни малейших признаков жизни. Конечно, я при этом дышу, моргаю, но совершенно не двигаюсь. Четыре часа могу так сидеть. Стоять труднее, но если через час чуть поворачивать голову или подгибать ногу, можно и стоять.

Чтение меня расслабило, отвлекло от беснующейся стихии над головой, и даже в сон потянуло – так я успокоился.

Но прежде, мне пришлось сделать невозможное. Решиться высунуть из своей норы нос. Я высунул его, приоткрыв дверь, и точно в этот момент сверху с крыши или с неба грохнул кусок железной кровли. Я нырнул обратно. Только теперь я не боялся уже так сильно. Боялся открыть дверь – в первый раз, совершенно дикий ужас испытывал. И даже насильно двигал ногами, и потом руками, чтобы подняться по лестнице из подвального нутра до самой двери, а потом ее открыть. Второй раз я легко с собой справился, позабыв уже об упавшем железе. Потому что это мог быть вообще единственный кусок, который мог упасть во время урагана поблизости. Это по теории счастливых и несчастных случаев. Да, конечно, мог и упасть, но я был на взводе, распахнул дверь, вырвался наружу и, отчаянно сопротивляясь лавине ветра, заскочил в подъезд.

Дверь в подвал тем временем с треском захлопала, открываясь и закрываясь на ветру, как рыба, выхваченная из реки, хлопает ртом.

Но я был уже в подъезде, снова на лестнице вверх, но это была другая лестница. На столько порядков другая! Я шел по делу, перепрыгнув пропасть. Набрал журналов, пару книжек со смешными рисунками. Я скоротал несколько дней в темном подвале, читая литературу. Я превратил все оставшиеся дни, приблизительно, в два. Я ведь мог спать, утомленный чтением. Как знать, быть может, если бы не было у меня журналов с картинками, то буря продолжалась бы и сейчас.

А вот и Калининский универмаг. Не то время, не тот вид, конечно, но он сохранился молодцом. Стекла вылетели еще в войну, и все ближние к окнам витрины и стеллажи были уничтожены еще тогда. Но, не смотря на время, на тот ураган ужасный, изнутри универмаг выглядит вполне ничего. Мне особо беспокоиться о его состоянии нет смысла, потому как интересует меня, как и прежде – его склад, опять же подвальное помещение – коридор во все здание, вернее под зданием. И двери, двери, двери по обе стороны коридора.

Универмаг – это значит магазин, где есть все, что человеку может понадобиться. Когда-то тут были горы вкусных продуктов. Их было море.

Война, последняя в истории человечества, длилась недолго, не пять лет, как Великая Отечественная, не сто лет, как какая-то стародавняя в какой-то стране. Не полгода даже, а три месяца с небольшим. Она пронеслась по всему шару земному и уничтожила все живое, вернее сказать, почему-то только людей, человека. Были ракеты, были бомбы, но главной причиной такой скорости был импульс и какое-то еще новое слово, так и не могу вспомнить какое. Я плохо понял тогда сообщения дикторов, потому слово это не запомнил. Я такой есть, если все для себя разберу по винтикам, как и где, крепится нужная часть механизма, тогда я спокоен и часами могу рассказывать одно и то же другим, и без изъянов. А вот то явление я не прочувствовал, оно было совершенно для всех неожиданное, непредвиденное. Помню лишь разговоры по телевидению и по радио – врачей и других специалистов о том, что эта зараза действовала внутри людей – на каком-то глубинном уровне, разрушая что-то невидимое глазом, в крови или в клетках, или, кажется, в частицах клеток. Во мне тоже что-то разрушилось или, лучше сказать, нарушилось. Дело в том, что зубы у меня все выпали и на их месте стали появляться какие-то костяные пластины. Жевать зубами было, конечно, легче, но, что поделаешь, я привыкаю постепенно к своим пластинам. У них есть даже достоинства, между ними ничего не застревает ни жилки, ни кости – вообще ничего.

Лицо мое, тело совсем не изменились, но сильно стал выдаваться копчик. И страшно это, и смешно, что у меня появилось подобие хвоста. Особо опасного в этом ничего не вижу, но спать на спине теперь неудобно; хвост мешает. Не хвост, конечно, а так, легкое изменение в позвоночнике.

Так вот, склад, подвальный коридор под магазином даже двойной. В одной его части когда-то были хранилища продуктов, самые богатые во всем городе. Отсюда-то и мои запасы тушенки и прочих консерв. Был период мало приятный, уже после войны, когда исчезло электричество. Отключились холодильники, продукты размерзлись, ну и… Крысам и всякой прочей четырехногой животине тут было вольготно.

Тогда я и не появлялся здесь. А вот месяца через три, как раз перед моим вторым Днем Рождения, зверье отсюда исчезло. Может, оно исчезло и раньше, но я появился тут снова – только через три месяца. Склад был тихонек, шуршали только мыши, все те же крысы и первые экземпляры ползучих гадов, тогда еще совсем коротенькие, всего-то лишь с десятком лап. Потом завелись гадины и подлиннее, и поопаснее – с норовом.

Коридор с продуктами меня больше не интересует. Запах гнили исчез, появился лишь запах мокрой земли. Вода, конечно, просочилась, нашла пути-дорожки в бетоне и кирпичах. Стихия, что тут скажешь.

Двери нетронуты ни одна, как прикрыл я их в прошлый раз, когда подбирал костюм, так и посейчас стоят. И пусть стоят себе прикрытые, это все теперь мой дом. Весь город мой теперь. По мере сил я приглядываю за ним, держу его в порядке. Закрытые двери – это порядок.

Я давно отлично вижу в темноте, без фонаря керосинового, без спичек. Я стал это замечать незадолго до Дня Рождения. Иду с работы уже по темноте, а все перед собой вижу. Зрение – само по себе – раньше у меня было плохое, в темноте так вовсе слепым становился. А тут вижу без труда. Нет, зрение-то, как плохим было, так и осталось, но, когда спускается ночь или плотные сумерки, я вижу все. И легко двигаюсь по темным коридором. До Дня Рождения я не придавал этому особого значения, но теперь пользуюсь своим новым талантом на всю катушку.

– Какие ты туфли, Алексей, желаешь примерить? С носами острыми? С квадратными носами? Кожа, какая тебе больше нравится: коричневая, рыжая или черная? Может, белая?

В общем так. Пакеты в продаже есть? Ну и пусть, что хрустящий, давайте-ка его, свой, фирменный. Такие пакеты и двадцать и, говорили, тридцать килограмм выдержат. Пусть хрустит.

Я, вот что, сегодня возьму всех видов туфли, четыре пары, хорошо? И острые, и квадратные, и обычные – коричневые и рыжие. Денег хватит. Хоть все возьмите, а для соседей своих покупки я возьму бесплатно.

Вообще нет. Вот десять пачек сотенных, остальные я уношу с собой. Или нет, не пойдет так. По пачке за пару, то есть десять тысяч рублей. Ладно, по две пачки за пару, двадцать тысяч. Деньги вам? Ах, в кассу. Хорошо, беру туфли и наверх, в магазин.

Что взять еще? Про соседские заказы я помню, но это наверху, в самом магазине. Что-то я хотел взять еще. Может, и не очень хотел, а только зуд почувствовал. Ладно, я прогуляюсь пока, может быть, и вспомню.

Посыпанные песком и пылью ступени; отделанные почти зеркальными плитками, но сейчас вся эта красота посыпана песком и пылью. Это так, оказывается, грустно выглядит, такую тоску наводит подобный беспорядок! Осколки стекла, камни, куски железа, местами не поймешь, что вообще валяется в шикарном, в блистающем когда-то супермаркете. Да и было-то это все, совсем недавно, на моей памяти. О, года три любовался я его красотой, пока не пришло запустение. Как старался хозяин магазина – каждый год, каждые полгода менял он облик своего детища, то одну лестницу сделает, то другую, еще красивее; то вывеску «Калининский» так сделает, то еще как-нибудь, огней и фонариков каких только на универмаге не было!

Последний вариант вывески казался мне самым шикарным. Большие светящиеся буквы, желтый цвет с оранжевым в сочетании, а между буквами вспыхивали маленькие, как звездочки лампочки. Вспыхивают неожиданно то тут, то там, ярко, прямо ослепительно и всю ночь напролет мигают. Только утром подсветку отключали.

Я подолгу провожал глазами эти огни, если ехал мимо универмага на троллейбусе. Подолгу.

А лампочки действительно маленькие. Я ведь не удержался, куда там, залез на козырек, что над входом в магазин, мне ведь любопытно. Влез на козырек, чтобы рассмотреть их, и хоть кто-нибудь на меня бы посмотрел, хоть бабуля, какая. Пусть бы хоть милиционер пригрозил мне своей резиновой дубинкой. Слезай, мол, мил человек, ты что, спятил?

А никто меня не окликнул и не отругал. Ну, разве так можно?

Три красивых цветочных горшка и пачка газет с кроссвордами. Это для тети Светы. Дяде Мише ничего брать не буду. Не угадаешь никогда, чем его удивить, чем обрадовать. Попробую в следующий раз спросить, что ему купить.

Деньги в кассу. Тут уже лежат пачки денег, с моих прошлых визитов.

Возьмите, пожалуйста, а сдачи не нужно. Всего доброго. До свидания.

И почему-то так мне захотелось сказать: «Прощайте». Я даже оглянулся на выходе, чтобы сказать это продавцам и магазину. Но это умом захотел, а сердце подсказало все же, скажи им: «До свидания».

Ничего не сказал вообще, надулся как пузырь и затаил в себе ожидание чего-то невероятного. Время поговорить еще не пришло, но оно приблизилось. Я чувствовал, что все-таки что-то забыл в магазине. Или вообще во всем городе. Я решил подумать.

День моего второго Рождения, Место моего второго Рождения, я приближаюсь к нему. Теперь я спокоен. А раньше с трепетом сюда возвращался много раз, не знаю, зачем. Ничего особенного здесь нет. Три тополя, растущие близко друг к другу, рядом с троллейбусной остановкой. Это могло произойти где угодно, и тогда, то другое место вызывало бы трепет.

Приступ случился со мной здесь, возле остановки «Парк». Тут рядом, рукой подать – детский парк, детишки тут раньше резвились. Может это неспроста.

В этот день еще с утра заболела голова, не помогали никакие таблетки. Мама успела рассказать мне, какие таблетки, отчего нужно есть. Болела не только голова, а вообще все внутри. Я подумал, было, что дело в тушенке, но тогда крутило бы живот, с этим-то я бы разобрался.

Потом боль оборвалась неожиданно и совсем, все тело затихло, а спустя полчаса я и позабыл о боли. Отправился на прогулку. В это время меня посетило подозрение, что в городе появился кто-то живой, кроме меня. Дело в том, что по ночам собаки стали поднимать невыносимый лай. Я-то помню еще, как собаки провожают незнакомцев, проходящих мимо их территории. Вот я и отправился на разведку, решив, что найду какие-нибудь следы.

Ничего не нашел я, никого не встретил, но меня скрутило снова, спустя несколько часов после того, как исчезла та утренняя боль. И то, что случилось спустя эти часы, было совершенно непереносимо. Сначала я почувствовал, что все внутри меня съехало вниз. Я упал на колени, потому что ноги мои отнялись. Я как – будто ушел под воду, сознание мое накрыло глухой мягкой подушкой, и видеть я мог лишь прямо перед собой.

Началась страшная рвота. Я не мог на это смотреть, изо рта выходила какая-то пленка, будто утром я наелся целлофана, и теперь он расстается с желудком. Мешки эти целлофановые тянулись, казалось, без конца, и я чувствовал, что внутри ничего больше не остается.

Потом настала очередь зубов. Они выскакивали из гнезд своих и падали тихой дробью на землю рядом со щекой. Я лежал уже на боку в это время.

Как гусеница я извивался волной, когда приходил новый толчок изнутри. По-моему, я легко мог задохнуться. Этого не произошло только потому, что я перестал дышать. Совсем.

Всего волны было три. Две первые терзали меня час или два каждая. Когда миновала вторая, на мир уже опустилась ночь, тогда как началось все часов в десять вечера. Между волнами я лежал совершенно без движений: спал и бредил, бредил и спал. Когда прошла вторая, и я отлежался, ощупывая языком ранки во рту, впадинки на месте моих крепких зубов, я решил, что третью волну просто не переживу.

Спустя час, я ощутил кожей прохладу. Я чувствовал холод. Впервые за нескончаемый период мук внутренних, я почувствовал существование мира внешнего, пока еще не очень большого, а того, который просматривался впереди сквозь слипшиеся от слез ресницы. Я даже сделал попытку подтянуть к груди ноги, чтобы согреться, но обрушился третий вал, третий приступ, и я потерял сознание. Полностью отключился – без снов, без видений. А когда открыл глаза, увидел неожиданно далеко и сообразил, что волна эта третья прошла только по сознанию. Я просто вырубился на несколько минут от избытка впечатлений. Я даже принял сидячее положение. На столь отчаянный поступок голова отозвалась тупой болью в затылке.

Я пополз к ближнему тополю и оперся на него спиной. Он участливо подставил свою. Так мы и сидели до рассвета. Было прохладно, но я, успокоившись окончательно, отключился. Проспал под деревом несколько часов; проснулся, когда солнце обошло кроны тополей и заглянуло мне в лицо. Я отполз за дерево в тень. Спать – я уже не спал, а просто лежал на спине и глядел вверх на деревья. Я представлял, что стволы тополей, это дороги, уходящие в небо, бегущие сквозь облака.

Я могу долго вот так уставиться в одну точку и, ничего остального не замечая, воображать что-нибудь, связанное с этой точкой. Способен даже часами.

Лежал я тогда, лежал, и сам себе говорю тихим голосом: «Алеш, давай, помаленьку, вставай, оживай понемногу, есть ведь у тебя дела». Даже если дела и нет, все равно я сталкиваю себя с места, завожу двигатель и начинаю медленный разгон тела. Тела, когда-то крупного, не зря ведь бомбовозом меня называли, а теперь полноватого, не стройного пока и, надеюсь, что и в будущем.

Как ни одиноко мне без людей живется, но если люди все-таки остались где-то еще на планете, если появились бы и принялись относиться и звать меня как раньше, так лучше бы они никогда и не появились. Не было людей, и такие – не люди.

Я мог тогда сидеть и дольше, но сознание мое и силы полностью вернулись. Я поднялся и пошел домой, ни разу не оглянувшись. Я не мог не стать другим, потому что пережил что-то похожее на смерть, оказавшись в тонкой части, в шейке колбы песочных часов, через которую запросто можно уйти в вечность, упасть туда и не вернуться. Да только я смог все же удержаться и отползти. Спустя несколько минут я не только не ссыпался в никуда, не только не полз на четвереньках, я шел на твердых ногах. И, скорее всего никогда не буду уже на этом месте предаваться тому состоянию беспомощности детской, тыкающимся своим слабым телом в любую подушку из травы, прикладываясь щекой для опоры к любому более-менее ровному островку тополиной коры. Всем миром существующим -было для меня только то, что касалось моего тела. Теплый ветерок – когда замерзал; прохладный, когда бросало в жар, листик, чудом уцелевший на ветке и сброшенный мне на руку, чтобы хрустнуть и увлечь меня за собой подальше от мира бессознательного.

И вот он я – остался жить. Постоянно вернулись и тоска по людям, и чувство бесконечного одиночества, но я выбрал сам эту сторону колбы песочных часов, потому что решил: так будет достойнее, пусть и труднее. Потому что есть еще силы побыть на этой стороне, а боль можно перетерпеть, переждать, задурить ей голову, наконец, оставить ее наедине с нею самой.

И вот он дом мой родной, встретил меня как старый добрый друг. Моя крепость. Он говорит мне: «Привет, как дела? Давай, быстро мой руки, переодевайся и к столу. А потом поговорим, если не устал».

Иногда возвращаюсь к нему машинально, не разглядывая его стены, а порой, намотавшись где-нибудь на окраине города, иду к нему вечером и радуюсь безмерно, увидев его лицо с глазами – окнами, с родимым пятном – отстроенной мною стеной, небрежной прической – крышей. Да, вот именно крышей мне и следует заняться и даже, наверное, прямо сегодня после ужина. По крайней мере, ее осмотрю.

В шифере чернели три дыры, величиной с тарелку. Я – то думал, что ураган натворил дел посерьезнее. И все-таки отложил ремонт да завтра, то есть до сегодня. Хорошо, что вчера я уже решил, как все делать, что с собой взять. Не работа, а песня в сравнении с той стройкой, с тем великим ремонтом дома. Это даже и не песня, а песенка, маленькая незатейливая мелодия.

Так и вышло. Я знал, что работы предстоит на час, ну на два, поэтому не торопился, растягивая ее еще часа на полтора. Делал и ликовал, потому что работа была очень нужная: не для кого-то, а для себя старался. В последнее время мало такой работы осталось, не глупой какой-нибудь, а нужной.

Зачем, к примеру, переворачивать мне машины, хотя это не порядок, машине лежать колесами вверх, да еще на тротуаре. До машин и тому прочего – дела мне нет. Вот квартиры у соседей я проветривать не забываю. Нужно людям приятное делать, они к тебе и потянутся.

Работалось легко, весело и просто, а потому я так же просто решил пойти вечером в ту квартиру, с патефоном. Нужно, я почувствовал, их навестить, давно уже не был у них. И только сформировалась мысль эта, а я уже понял, какую пластинку сегодня поставлю. Давно хотел я ее послушать снова, такую необычную, в двойном конверте, с множеством фотографий людей на обложке внутри. Даже бумажные круги, что наклеены на пластинках в центре все разных цветов, четыре стороны – четыре цвета.

Добрый знак, когда собирал уже инструменты, чтобы покинуть крышу, темные тучки, неулетающие с неба уже второй день, сотворили дождик. Он принимался ночью, под утро и теперь под вечер. Похоже, ему понравилось поливать мой город. А как мне-то это нравится!

Вода текла теперь поверх заплаток. Я промазал края пробоин гудроном, проложил двойным плотным полиэтиленом. О, я так заделал дыры, что вода скорее под шиферными листами пройдет, чем через мои заплатки.

На чердаке за день воздух накалился, и пахнет как в курятнике. Это потому, что тут снова живут голуби. Скоро их станет много и я, пожалуй, начну их подкармливать. Голуби – они те же куры, помельче только, а по вкусу мало отличаются. Но это в будущем, а пока что мне представилась возможность прогуляться под дождиком до моих знакомых.

Я решил взять с собой побольше тушенки и зеленого горошка, на ужин и на завтрак, четыре и две. Я не узнавал себя. Дождь повлиял и на меня, и на мой аппетит. Он поднял настроение, а главное, он наделил надеждой, что может еще происходить и происходит в жизни моей новое, свежее и яркое.

На дорожку хлебнул теплый кофе. Горячий пить, я теперь не могу: ни чай, ни кофе. Раньше пил всегда, с пылу, с жару, а после дня Рождения, того самого – второго – не могу. Пью или теплый, или вообще холодный. Что делать: вскипячу воду, заварю чай; потом, когда покрепче заварится, наливаю в бокал и ставлю на стол. Пока остывает, я журнал полистаю или одежду в порядок приведу.

Чай или кофе на дорожку – это как слово напутственное перед походом. Не так все серьезно, конечно, но иначе не могу. Да и зачем ломать добрую привычку. Мне идеи, мысли великие приходят в голову в такой момент. Пришла идея и в этот раз, такая простая, что слов нет; а не додумался ведь раньше.

Чего ради я катал тележку вручную, с газовыми баллонами ли, с кирпичами. Правильно, что ТУ – ТУ меня прозвали, ребята зря не скажут. Да, машины нет, мотоциклов тоже, но велосипеды-то остались? И не отговаривайся, Алеша, что было бы неудобно и неповоротливо, а ты пробовал? Считаешь, что велосипед не потянул бы, не осилил бы, погнулся – а ты не мог разве поискать велосипед покрепче? И помалкивай.

А дело пошло бы намного быстрее.

Ладно, не дуйся, ты придумал хотя бы тележку в ход пустить. Не дуйся, ты – молодец.

А все же целая невредимая крыша – много значит, спокойствие на душе – полнейшее, дом теперь можно оставить без присмотра даже в любую погоду. Окна я закрыл, чтобы ветер по квартире не хозяйничал, достаточно она уже проветрилась.

До свидания, дом, я пошел. Приду завтра.

Я понимать начал только сейчас свои чувства. Вчера в магазине мне казалось, что я забыл там что-то взять. Да, я забыл купить лезвия, но это не то. Побреюсь я, кстати, сегодня у друзей своих. Я ведь оставил у них станок и лезвий пачку, полный комплект для бритья оставил – как частый гость.

Дело в том, что мне чего-то не хватает. Вообще все у меня есть: еда, кровать, книги, но я не нахожу себе места, не верю, что дождь тому причина, дождик только отмыл это ощущение, очистил от посторонних мыслей, а нехватка чувствовалась и до дождя. Он как – будто вынул чувство из глубины души и повесил перед глазами, чтобы я до конца поверил в его существование.

Мне не хватает воздуха в моем доме. У вас, друзья мои, дышится легче, потому что у вас в квартире немного другой уклад, другая мебель. Только жить у вас я не смогу тоже, долгое время – не смогу.

Черт побери, какая музыка. Юритмикс, Белинда Карлайл, Джон Фарнем. Какая музыка на пластинке, какие голоса! Я не смогу вынести их в одиночку.

У меня есть все, что нужно, но я тыкаюсь в стену где-то у себя в голове. Чем дельным занят я? Выживаю? Пожалуй, что уже нет, все давно наладилось, вокруг мир и покой.

Живу? Да, я жив – здоров. Но мне кажется, что я просто существую, ползу по песку, по лабиринту блуждаю.

Леша, скажи мне, дорогой, чего хочешь ты? Чего жаждет душа твоя?

Я хочу домой. Не в тот дом, где живу, где все, как было раньше, с мамой и с соседями. Домой, где Новый Год через неделю, все его ждут и готовятся к празднику; где через полчаса кино интересное по программе, и где пекутся пироги с картошкой.

Мне много раз снились мама и бабушка. Я знаю, это потому, что часто о них думаю. Во сне они становятся все живее и живее, разговаривают со мной. Я боюсь, плохо поступаю, что тревожу их своими воспоминаниями. Они должны отдыхать – там – наверху, заниматься своими делами, а я их отвлекаю.

И вот, что я решил. Я завтра утром найду хороший велосипед и отправлюсь в поход. Мне просто необходимо взглянуть, каким все стало за пределами того пространства, что я обошел пешком, гуляя по городу.

Новый день начался так, что мне показалось, будто не было войны никогда и сегодня будет все как раньше. Дело в том, что небо с утра было черным, все сплошь в угрюмых тучах. А потом, ближе к обеду солнце стало их пробивать, освещая все вокруг до боли знакомым образом, как когда-то раньше, в середине лета, когда заряжали сильные ливни после долгой изнуряющей жары. В такие дни далеко от дома уходить не стоило, потому что дождь мог накрыть в любое время и накрыть надолго.

В такие дни замечательно сиделось дома с включенным телевизором и мамиными пресными лепешками. Я съедал их в больших количествах, запивая молоком или чаем, забеленным молоком.

На этот раз лепешки были тоже, не мог ведь я отправиться в поход без запасов хлеба. Мои лепешки получились не хуже маминых. Она, наверно, и похвалила бы меня. Лепешки такие же точно, да только нет мамы. Во сне только встречаемся мы и по большей части я ее и разглядеть-то толком не могу. Она стоит невдалеке, наблюдает, но не подходит. Мама, ты отдохни, не нужно больше ко мне возвращаться. Не беспокойся, у меня все хорошо. Я к тебе сам приду как-нибудь, вот добуду новостей интересных побольше и поважнее и приеду. А пока ступай и отдохни, как сама считаешь нужно.

2

И я поехал. Покатил себе по дороге, удаляясь от дома. Не за реку, куда ездил обычно, если хотел отдохнуть от города. За город, за реку я уезжал раньше для того, наверное, чтобы потом вечером вернуться. А куда возвращаться мне теперь? Нет, мой путь по скоростному шоссе в сторону Горска. Это большой город в двухстах километрах по трассе. Долгий путь, но мне нужно его преодолеть, я должен увидеть, что с Горском стало.

Я стараюсь не думать о том, что в пути велосипед может выйти из строя. Хотя с чего бы ему ломаться, я долго искал самый крепкий, проверял их со всех сторон и нашел один надежный. Да, долго и не искал, у меня давно он был на примете, синий «Урал» из соседнего дома, из тридцать восьмой квартиры. Хозяина велосипеда я помню плохо, он вселился в квартиру незадолго до войны, не успели мы с ним познакомиться.