День, когда мир перестал покупать

«ОСТОРОЖНО».

Христианство тогда уже несколько десятилетий не являлось главной силой, стоявшей за британским днем отдохновения. К тому времени, когда Mass Observation начало проводить опросы на улицах, только трое из двадцати человек посещали церковь по воскресеньям – это меньше людей, чем ходило в пабы, и вдвое меньше, чем работало в своем саду. Еще одно причудливое сходство с пандемией можно усмотреть в том, что большинство людей вообще не покидали своих домов. Главным воскресным занятием, если его можно так назвать, была не погоня за счастьем, а бесцельное времяпровождение.

Люди чесали языками. Они дремали и спали. Они играли в карты, пили чай, подрабатывали, писали письма. Они оправлялись от похмелья после субботней ночи. Некоторые навещали друзей, пожилых родственников или инвалидов. В хорошую погоду, которая не так уж часто радовала Британию до изменения климата, они толпами отправлялись в парки, на пляжи и в сельскую местность. Молодые люди особенно часто ехали на велосипедах в однодневные экскурсии, которые кажутся невероятными по сегодняшним фитнес-стандартам: например, они проезжали сто сорок километров из Лондона в Саутенд-он-Си и обратно. Они устроили себе развлечение в районе Хаммерсмита на велосипедной гоночной трассе, построенной там, где немецкие бомбы сровняли с землей несколько домов во время Второй мировой войны – здесь члены соперничающих молодежных клубов гонялись за славой в шлемах, резиновых сапогах и костюмах из искусственной кожи.

Аналитики Mass Observation подытожили общее отношение британцев к воскресеньям словами одного пятнадцатилетнего подростка: «Ничего особенного никогда не происходит, и все же я бы не назвал это скучным». Двум из трех человек этот день нравился таким, какой он был, а многие другие испытывали к нему как минимум смешанные чувства. Всего за несколько лет до этого пара тоскующих по дому британских солдат, заключенных в сингапурский лагерь военнопленных Чанги, написали песню[3] о воскресенье в Лондоне. В ней перечислены различные развлечения, которые недоступны в воскресенье, и всевозможные события, которых в этот день нет. «Это может показаться забавным, – поется в песне, – но нам это нравится».

Воскресенье было не просто жизнью на низких оборотах, а совершенно особенным днем. Днем с шинуи. И с «оргией чтения газет», как выразились специалисты Mass Observation. Девять из десяти человек читали в воскресенье по крайней мере одну газету, а более четверти – три или более. Кроме того, читали они тоже иначе. Во время напряженной рабочей недели люди в основном следили за ежедневными новостями. По воскресеньям же они читали более вдумчиво (длинные статьи, дававшие контекст недавним событиям), но также и более поверхностно (развлекательные новости, сплетни и скандалы). А еще они много слушали радио.

Люди по-другому питались, готовя сытные и сложные обеды. Одной группой, примечательной двойственным отношением к воскресеньям, были домохозяйки, которым приходилось делать дополнительную работу. Одевались люди тоже иначе – в «лучшие воскресные наряды», причем независимо от того, ходили они в церковь или нет. Они даже пили иначе, потягивая пиво в пабах в значительно более медленном темпе.

Напрашивается очевидный вывод: сами люди по воскресеньям становились другими.

Это запечатлено в преображении – словно бы во время полнолуния – офицера полиции и его подопечных за кружками пива в английском сталелитейном городке:

«Пятидесятилетний инспектор полиции приходит в бар каждый полдень и выпивает две или три полпинты горького [пива]; при этом он никого не угощает, и никто не угощает его. В воскресный же полдень он выпивает целых девять полпинт горького – его угощают, а он, в свою очередь, покупает выпивку другим. Это происходит каждое воскресенье».

Отчет Mass Observation дает нам представление о людях, много практиковавшихся в использовании этого особого вида времени – и умевших делать это очень хорошо. Когда начались закрытия заведений из-за Covid-19, мы узнали, что современные люди таким умением в основном не отличаются. Столкнувшись с необъятной массой времени, свободного от поездок на работу, покупок, путешествий, еды в ресторанах и бесчисленных других отвлекающих дел, многие из нас почувствовали нечто похожее на страх. Медиа почти сразу же наполнились идеями по самосовершенствованию: нам предлагалось выйти из самоизоляции с более плоским животом, идеально организованными шкафами, дипломом по приготовлению домашнего соуса голландез и умением бегло говорить на иностранном языке. Если первоначальное представление о шаббате состояло в том, чтобы не заниматься никакой преднамеренной деятельностью (выпечка хлеба или даже замес теста были запрещены), то золотой стандарт в первые недели пандемии требовал прямо противоположного. Повсеместно ощущалась неспособность ухватиться за то, чего, по признаю многих из нас, мы так жаждали.

Термин «временной голод» иногда используется для описания чувства беспощадной занятости XXI века. В основе этого чувства лежит противоречие: строго говоря, количество часов, которые среднестатистическое домохозяйство тратит на оплачиваемый труд и работу по дому, мало изменилось за многие десятилетия. Проблема в том, что теперь мы заполняем чем-то каждый свободный час. Если в середине XX века англичане бездельничали в день отдохновения, то лишь потому, что больше делать им было нечего. Сегодня, конечно, вы можете посидеть в кафе, встретиться с друзьями в ресторане, посетить аквапарк, пройтись по аллее бутиков, научиться прыгать с парашютом или сходить на постановку «Смерти коммивояжера» в местном театре – в дополнение к более традиционным занятиям, таким как рукоделие, садоводство, выгул собак и поддержание социальных контактов. То, что случилось со свободным временем, хорошо иллюстрирует пример смартфона, который, как стиральная машина, потенциально мог стать устройством, экономящим время. Он предлагал нам беспрецедентные возможности по организации нашей жизнь «на лету», но мы, вместо того чтобы выполнять то же количество дел за меньшее время, вместили в свое расписание больше дел. Как сказал антрополог Дэвид Каплан на рубеже нового тысячелетия,

«быть потребителем в таком обществе – это и есть работа».

Многие люди действительно испытывают дефицит свободного времени – будь то из-за личных амбиций, жестких требований работодателей или тяжелого финансового положения в связи с низкой оплатой труда. Чего нам всегда не хватало, так это вялого, неторопливого, по-настоящему свободного времени, дней и часов, которые тянутся долго, а не проходят незаметно. Это изменилось, когда из-за коронавируса миллионы людей стали неделями сидеть дома. Внезапно все заговорили о том, каким пластичным стало время, иногда пролетающее листом на ветру, а иногда зияющее открытой раной. Проблема была не только в том, что нарушились наши привычные планы и графики. Мы столкнулись с совершенно иным видом времени – некоммерческим временем.

В Америке иски против запрета на торговлю по воскресеньям неоднократно рассматривались в Верховном суде США. Вердикт по наиболее важному из таких дел был вынесен в 1961 году. Сотрудники универмага в Мэриленде были оштрафованы за продажу в воскресенье папки с тремя кольцами, банки воска для пола, степлера со скобками и игрушечной подводной лодки. Обвиняемые утверждали, что законы о закрытии магазинов нанесли им экономический ущерб, навязав догматы христианской религии. Суд с этим не согласился. В своем решении главный судья Эрл Уоррен написал, что соответствующие законы защищали не религиозный шаббат, а «особую атмосферу», которая в полной мере сохранилась при переходе к светскому мультикультурному обществу.

«Штат стремится выделить один день из всех остальных как день отдыха, передышки, непринужденности и спокойствия – день, который все члены семьи и общины имеют возможность провести вместе, день, когда можно насладиться относительной тишиной и отстраненностью от повседневного напряжения коммерческой деятельности, день, когда люди могут навестить друзей и родственников, занятых в рабочие дни», – говорилось в постановлении суда. В США таким днем стало воскресенье. Суд поддержал запрет на торговлю в воскресенье как форму свободы, которой пользуются все.

Люди, опрошенные Mass Observation в Великобритании в 1949 году, понимали свой день отдохновения примерно так же. В то время общественность призывала к «разнесению» отдыха – системе, которую мы имеем сегодня, когда разные люди берут разные выходные дни. Были также пожелания «раскрасить» воскресенья путем расширения возможностей для посещения галерей, кинотеатров, спортивных мероприятий, кафе, ресторанов и даже магазинов. Сразу же стала очевидной дилемма:

«Если просьбы о более интересных воскресеньях будут удовлетворены, то не превратится ли это в день, когда половина населения будет работать, чтобы развлечь другую половину? Каково же решение?»

– писали сотрудники Mass Observation.

На карту было поставлено некоммерческое время: «старый дуализм жизни», как выразился английский писатель Дэвид Герберт Лоуренс. Более века люди в богатейших экономиках мира придерживались «остроумного договора», как называет его Фрэнк Трентманн в «Империи вещей» – своей мировой истории потребительской культуры. Шесть дней в неделю господствовала набирающая темп коммерческая культура; один день выделялся почти полным отказом от нее. Сегодня кажется нелепым, что нельзя взять напрокат велосипед, выпить латте или провести три часа в строительном магазине, решая, в какой оттенок белого – бежевый? кремовый? – покрасить гардеробную. Можно смеяться над тем, что в 1980-х годах Парамус пытался запретить воскресную работу компьютерных мейнфреймов. Но главной заботой было не благочестие, а тот неприятный факт, что каждая новая коммерческая деятельность в воскресенье приближала исчезновение некоммерческого времени, когда почти никто не работает и не потребляет.

Интервьюируемые Mass Observation также предвидели и самую продолжительную современную эпидемию – одиночество. Воскресенья они обычно проводили с другими людьми. В 1949 году насчитывалось пятьдесят два воскресенья, плюс британские праздники, когда вы могли быть уверены, что все, кого вы знаете и не знаете, свободны от работы и ничем особенно не заняты, кроме чтения кипы газет. Шестидесятишестилетний дворник, который даже не любил воскресенья и находил их скучными, все же высказался решительно против разнесенных выходных. «Это было бы хуже, чем воскресенье, – сказал он. – Это означало бы потерять контакт со всеми».

Когда мы распределили выходные дни и «раскрасили» воскресенья, мы фактически сделали коммерческое время непрерывным. Нет, люди не перестали дремать, гулять или играть в карты в свободные часы, по крайней мере не совсем; принципиальное различие заключается в том, что сегодня мы все делаем это по индивидуальному расписанию. Между тем, все другие формы сопротивления постоянному производству и потреблению, начиная с закрытия магазинов в День благодарения, Рождество и по ночам, и заканчивая обедом посреди рабочего дня с тремя мартини в Нью-Йорке и пинтой пива в Лондоне, постепенно были побеждены. В Израиле суббота сейчас – самый оживленный торговый день недели. Политики в Испании мало-помалу свели на нет законы о закрытии заведений в воскресенье, а равно и традиционном ежедневном перерыве страны на сиесту. Исторические цитадели саббатарианства, такие как Англия, Германия и Франция, почти полностью отменили ограничения на воскресный шопинг в крупных городах. Когда несколько лет назад высший суд Германии сохранил «голубые законы», это решение приветствовали СМИ по всему политическому спектру.

«Воскресенье есть воскресенье, ведь оно не похоже на другие дни, – гласила передовица одной газеты. – Это день для синхронизации общества».

Тем не менее решение суда лишь ограничивало открытие магазинов по воскресеньям в течение более трех недель подряд.

Конечно, самый большой удар по дню без торговли был нанесен задолго до этого. Одиннадцатого августа 1994 года мужчина из Филадельфии заказал альбом Стинга Ten Summoner’s Tales из киберпространства торгового центра, расположенного в Нашуа, штат Нью-Гэмпшир. Так состоялась первая известная безопасная цифровая розничная онлайн-продажа. Газета New York Times сообщила об этом историческом событии под заголовком «Внимание, покупатели: Интернет открыт».

«Голубые законы» округа Берген тоже часто подвергаются нападкам. Один из их недавних противников, Митч Хорн, услышал призыв к действию в магазине Babies «R» Us. Три воскресенья подряд Хорн тратил сорок пять минут на поездку туда и обратно из своего дома в Бергене в соседний округ Гудзон, чтобы купить то, что необходимо современным родителям. В любой другой день недели он мог заскочить в местный филиал Babies «R» Us, расположенный менее чем в пяти минутах ходьбы от его крыльца. В любом другом округе США он мог бы законно делать это и в воскресенье.

«Главное – наши свободы, – сказал мне Хорн. – Мы должны иметь право продавать и покупать товары в любой день и в любое время, когда пожелаем».

Хорна обнадеживало повсеместное неповиновение «голубым законам». В то воскресенье, попивая кофе в Starbucks (работа кафе разрешена), Хорн внезапно повернулся к сотруднице, когда та снимала что-то с полки.

«Это френч-пресс? – спросил он. – Кто-то все-таки собирается купить это сегодня?» – «Да», – ответила сотрудница.

«Это кухонная утварь, – с удовлетворением заметил Хорн. – Так что это запрещенная операция».

Не спешите проникаться враждебностью к Хорну за то, что он пытается стереть этот последний след сопротивления. День отдохновения округа Берген – это, как говорят биологи, «endling» – последняя особь вымирающего вида. Тем не менее Хорн хочет только того, что большинство людей в остальном мире уже имеют, и его доводы те же, что и во всем остальном мире: наступление коммерческого времени сделало некоммерческое время невыносимым. Поскольку семьи с двумя работающими взрослыми стали нормой, а рабочее время расширилось за счет ночных смен и прочих вариантов нестандартного расписания, то невозможность делать покупки по воскресеньям стала неудобством. Когда общественная жизнь превратилась в синоним потребления, появился шопинг как отдых. День в торговом центре стал таким же семейным досугом, как день в церкви или на стадионе.

Примечательно, что в комментариях граждан, опрошенных Mass Observation, отсутствуют два момента. Во-первых, никто или, по крайней мере, почти никто не жаловался на неудобства, вызванные закрытием предприятий в воскресенье. Похоже, что все (несмотря на жизнь, которую даже тогда уже часто называли «безумной гонкой») считали шесть дней из семи достаточными для покупок. Второй момент заключается в том, что никого как будто не волновало, какое влияние закрытие предприятий по воскресеньям может оказать на показатели корпоративных продаж или британскую экономику. Проведенные с тех пор многочисленные исследования не продемонстрировали четкого экономического эффекта от отсутствия торговли в воскресенье. Округ Берген, например, входит в число самых богатых округов Нью-Джерси и является одним из десяти лидеров США по розничным продажам. Возможно, британские граждане понимали это по собственному опыту. Но также вероятно и другое: что выход за пределы коммерческого времени раз в неделю позволял им лучше увидеть общую картину и прийти к выводу, что максимизация экономического потенциала, пожалуй, не является единственным и непреложным смыслом жизни.

До пандемии справедливо было предположить, что день отдохновения канул в лету. Нам оставалось только гадать: были ли люди прошлого, проводившие один долгий день в неделю наедине с собственными мыслями, в какой-то степени богаче нас? Действительно ли мы меньше размышляем о себе и своем поведении? Неужели мы менее вдумчивые, более поверхностные люди? Казалось, на эти вопросы уже невозможно ответить, потому что «то воскресное чувство» ушло навсегда. Даже если некоммерческое время каким-то образом возникало, мы были постоянно связаны, бесконечно преследуя свои цели и амбиции, слишком рассеянны для одиночества или долгих бесед у камина о смысле жизни. «Просто не похоже, что оно вернется. Я не могу себе представить, что это произойдет, – сказала мне Джудит Шулевиц, когда мы впервые говорили с ней, задолго до пандемии. – Этот призыв, который содержался в моей книге The Sabbath World, был совершенно напрасным».

Однако хотя соблюдать день отдохновения никогда не было легко, потерять его нам также было непросто. Задолго до пандемии люди начали сопротивляться тому, что Шулевиц назвала «валоризацией занятости». Просто они делали это только в своей собственной жизни и домохозяйствах, а не обществе в целом. По иронии судьбы, большая часть этого сопротивления приняла форму потребления: СПА-салоны, выездные сессии для медитации, отдых на курортах по системе «все включено» и товары для хранения вещей, а также наркотики, алкоголь и другие средства эскапизма.

Историк Дэвид Ши, в чьей книге The Simple Life прослеживается сопротивление материалистическому образу жизни с момента основания Америки до наших дней, считает занятость одной из главных проблем потребительской культуры.

«Деньги, собственность или деятельность сами по себе не развращают простоту; ее развращают любовь к деньгам, тяга к собственности и оковы деятельности»,

– пишет он. По мере того, как период карантина растягивался уже не на дни, а на недели, все больше из нас, казалось, сбрасывали с себя эти «оковы». Сосредоточенность на достижениях и постоянно планируемых задачах ослабла, и, как в типичные для прошлого дни отдохновения, многие люди (во всяком случае, те, кто остались без работы) развили в себе навык не просто обходиться меньшим, но и делать меньше. Только тогда время перестало пугающе растягиваться, заполняя пустоту, и вместо этого начало расширяться и замедляться. Когда это произошло, случилось маленькое чудо: сама жизнь стала длиннее.

Через месяц после объявления локдауна я решил опросить как можно больше людей, контакты которых у меня были, начиная от близких друзей и заканчивая теми, кого я едва знал, и услышал в ответ о растущей усталости от производительности и повсеместном погружении в вязкое, словно трясина, время. «Я теперь больше замечаю», – сказал один человек, описывая изменения в самых простых словах.

«У нас появился шанс по-настоящему насладиться весной так, как нам это, возможно, больше и не удастся сделать»,

– сказал другой. Многие комментарии, казалось, перекликались с тем утраченным миром, описанным Mass Observation семьдесят лет назад. «Интересно, что теперь у вас есть возможность глубже обсуждать какие-то темы с людьми, – написала одна женщина. – Такое качество общения немного напоминает мне дальнюю поездку на поезде».

Некоторые, без какой-либо подсказки с моей стороны, называли локдаун своего рода шаббатом.

После пандемии стало невозможно без мыслей о катастрофе смотреть на почти опустевшие автострады и торговые центры, затерянные среди незанятых парковок, вроде тех, что я увидел в округе Берген. Однако они также служат напоминанием о том, что начало локдауна сопровождалось своего рода освобождением. Проведите выходные в округе Берген, и первое, на что вы обратите внимание в воскресенье, – это движение. Конечно, его гораздо меньше, как и во время вспышки коронавируса. Но, опять же, дело не только в количестве машин; по словам полиции Парамуса, воскресное движение отличается качественно. Люди ездят медленнее, не столь агрессивно и меньше уподобляются лабораторным крысам, пытающимся выбраться из лабиринта, поскольку не объезжают пробки по дворам и закоулкам.

Философ Руссо описывал праздные моменты как бегство от времени взрослых, и, действительно, скейтбордисты тренируют кик-флипы, а родители учат детей кататься на велосипедах по пустым тротуарам.

Но если взглянуть на другой конец спектра жизни, то коронавирус напомнил нам о том, как мало времени мы уделяли пожилым людям – изолированным и уязвимым.

В Парамусе по воскресеньям на стоянках домов престарелых всегда полно народа.

Когда коронавирусные ограничения начали снимать, многие люди торжественно пообещали сохранить это более свободное ощущение времени. Шулевиц, во время пандемии сбежавшая из Нью-Йорка в маленький дом в горах Катскилл, где она планирует встретить пенсию, верно предсказала, что почти никто не сможет сдержать такого обещания. «Я просто не думаю, что это можно сделать в одиночку, – считает она. – Это работает только в том случае, если одновременно так поступают все остальные. Вам определенно нужно, чтобы это происходило в массовом порядке, а иначе вы не избавитесь от трафика, не сможете застать людей дома и не пообщаетесь со своими соседями, потому что те повезут детей на футбольный матч или за покупками». День отдохновения подобен перемирию: если не все его соблюдают, то его на самом деле нет. Всем нужно перестать работать. Все должны перестать ходить по магазинам. Когда мы это сделаем, возникнет такая форма времени, которая начнет трансформировать мир.

Одна из самых быстрых перемен произойдет в атмосфере планеты, где уже в первую долю секунды после прекращения покупок мы достигнем того, чего не можем сделать уже несколько десятилетий – уменьшить глобальные выбросы диоксида углерода, вызывающего изменение климата.

4

Мы вдруг начинаем выигрывать битву против изменения климата

Если бы мы могли наблюдать загрязнение двуокисью углерода – предположим, что CO₂ выглядел бы как смог, только имел бы не серо-коричневый, а яркий цвет индиго, как в хорошей шариковой ручке, – тогда угроза изменения климата по крайней мере была бы красивой. Проезжающий автомобиль оставлял бы за собой слабую голубую струйку газа – след вклада человечества в глобальное потепление. Из заводской трубы поднималась бы синяя клякса – отпечаток указующего перста осуждающего Бога. А над всем этим вздымались бы необъятные облака цвета средиземного моря – словно буря, что никак не разразится.

Воздух, окружающий большинство из нас, казался бы волшебным лазурным туманом. Когда мы говорим об углекислом газе в «атмосфере», это звучит так, как будто он находится высоко над нами. На самом же деле углекислый газ имеет наибольшую плотность вблизи уровня земли, где выделяется основная его часть; затем этот газ постепенно смешивается с более высокими слоями. Поднимитесь в небо на коммерческом авиалайнере (за которым тянется полоса индиго), и на крейсерской высоте, примерно в десяти километрах над уровнем моря, воздух будет чище – там, наверху, атмосфера еще помнит времена, когда человечество источало гораздо меньше углерода. Возможно, вы начнете видеть над собой другую синеву: небесно-голубую.

Если бы вы взглянули на планету из космоса, то атмосфера цвета индиго заворожила бы вас: синие шлейфы, поднимающиеся от наших городов и промышленных центров, а затем стекающие в более бледный голубой туман накопленного CO₂, который почти равномерно рассредоточен по всему земному шару. Вы бы наблюдали синеву, струящуюся по прериям и океанам, льющуюся через горные перевалы, закручивающуюся за горными хребтами, словно вода вокруг валуна на середине реки.

Как природные, так и человеческие выбросы углекислого газа максимальны в северном полушарии. Летом, когда леса и луга оживают, поглощая CO₂ и выделяя кислород, которым мы дышим, голубая атмосфера вокруг нас становилась бы все светлее и светлее. Однако с приближением зимы синий цвет выделялся бы почти всюду, не только в городах, но и на земле, ведь в это время года, когда листья и растения падают и гниют, растительность перестает поглощать углерод и вместо этого высвобождает его. Ежегодный пик содержания углерода в атмосфере приходится на конец зимы – тогда верхняя половина мира скрывалась бы под толстой кружащейся мантией цвета индиго. Весной она бы снова начинала тускнеть. Представитель НАСА (мое описание частично основано на визуализациях данных агентства) назвал этот цикл «сердцебиением планеты».

Однако именно человеческие выбросы приводят к накоплению углекислого газа в атмосфере, ввергая климат в хаос. В мире с видимым углеродным загрязнением наши центры потребления и промышленного производства – Западная Европа, Юго-восточная Азия, восточное побережье Северной Америки, а также небольшие городские и промышленные центры, такие как Калифорния и Япония, – выглядели бы из космоса так, будто они бесконечно испускают плотные клубы синего дыма. Южное полушарие, напротив, лишь едва тлело бы. Только в сухой сезон огромные голубые вихри поднимались бы с территории Африки, Южной Америки и Австралии – но не из-за человеческой деятельности, а от лесных пожаров. (Хотя пожары усугубились из-за изменения климата.) С каждым годом, когда в атмосферу добавляется все больше и больше CO₂, небо во всем мире приобретало бы все более темный оттенок индиго.

А с того момента – с той самой секунды – как мир перестанет покупать, воздух начал бы светлеть. Через несколько дней голубой туман на уровне земли стал бы заметно бледнее. Синие «костры», горящие по всему северному полушарию, дымили бы меньше.

Под загрязненным углеродом небом цвета индиго образовался бы слой более прозрачного воздуха, подобно чистому приливу, что течет на глубине в устье мутной реки.

Конечно, мы не видим диоксид углерода, ведь это бесцветный газ. Однако, как мы узнали во время пандемии, сокращение его выбросов легко заметить.

Загрязнение твердыми частицами, представляющее собой часто накрывающий города коричневато-желтый смог, связано с теми же заводами, угольными или газовыми электростанциями и транспортными средствами, работающими на ископаемом топливе, которые производят парниковые газы. Когда коронавирус поставил на паузу мировую потребительскую экономику, этот смог начал рассеиваться. Чистое голубое небо, с шокирующей внезапностью распахнувшееся над городами мира, было, возможно, самым масштабным в истории человечества зримым подтверждением того факта, что наши повседневные действия имеют планетарные последствия, а еще прозрачность неба означала снижение выбросов углекислого газа, которые мы не видим.

Сперва эти изменения проявились, главным образом, в самых загрязненных местах Земли, почти все из которых сосредоточены в Индии, Китае и Пакистане: именно там производятся многие потребительские товары мира. Уже через несколько дней после введения локдауна появились сообщения о голубом небе даже в Газиабаде, Индия, где в 2019 году качество воздуха было худшим в мире. В апреле типичного года пятьдесят пять из ста наиболее загрязненных городов имеют качество воздуха в диапазоне от «очень вредного» до «опасного» из-за загрязнения твердыми частицами; ближе к концу апреля 2020 года таких городов насчитывалось только три. (Эти города – Ханой во Вьетнаме, а также Гуанчжоу и Чэнду в Китае – раньше многих других пострадали от первой волны коронавируса и к тому моменту уже возобновили промышленную деятельность.) Спутниковые изображения выбросов загрязняющих веществ действительно показывали, что пламя горящей планеты затихало.

В богатом мире воздух и так уже был относительно чист, в том числе потому, что развитые страны теперь производят не так много товаров; они в значительной степени перенесли загрязняющие отрасли в другие части земного шара. И все же вскоре та синева, которую человеческий глаз воспринимал как более настоящую (как будто прежде мы бродили по мелководью, а теперь заглянули в более глубокие воды), появилась даже над Ванкувером – городом с едва ли не самым свежим воздухом на планете. В некоторые дни самый чистый городской воздух в мире регистрировался в Лондоне и Нью-Йорке. В Торонто запахло дубовой и сосновой саванной, которая покрывала эти места до появления там города; жители Лос-Анджелеса, проснувшись утром, вдыхали свежий аромат полыни после дождя. То, что почти все мы прежде дышали воздухом более грязным, чем мы могли себе представить, внезапно стало очевидно. Отсутствие различимой дымки – своего рода альтернативное свидетельство невидимого загрязнения атмосферы парниковыми газами – было пугающе красноречивым.

По мнению многих, воздух очистился потому, что все остались дома. Но если точнее, причина заключается в том, что потребительская экономика остановилась. Заводы закрылись. Самолеты не летали. Морские пути не использовались. Наши ежедневные поездки с целью заработать или потратить деньги отменились. Дилемма потребителя сделалась предельно ясной: наша экономика приводится в действие потреблением, но потребление обусловливает выбросы углекислого газа. Эта связь настолько сильна, что климатологи уже давно используют рост первого как индикатор роста второго. Ускорьте цикл моды, и вы ускорите изменение климата; сократите рождественские расходы, и в этом году в атмосферу попадет меньше молекул CO₂. Однако решение проблемы изменения климата путем сокращения объемов потребления никогда не рассматривалось политическими лидерами всерьез.

С того момента как в 1972 году Римский клуб опубликовал доклад «Пределы роста», предупреждая мир об опасности неограниченного роста на планете с ограниченными ресурсами, ведутся споры о том, можно ли иметь постоянно растущую потребительскую экономику и одновременно чистый, здоровый природный мир. Могут ли люди жить со всеми удобствами, к которым мы привыкли или к которым мы стремимся (кондиционирование воздуха, три автомобиля в домохозяйстве, постоянно обновляемый гардероб, бесконечные новые покупки, путешествия по всему миру), не нанося вреда окружающей среде? Доклад не исключал такую возможность. «Именно успех в преодолении ограничений формирует культурную традицию многих доминирующих народов в современном мире», – говорится в нем.

Эта господствующая точка зрения никогда не менялась, и идея о том, что вся наша экономическая деятельность – от швейных фабрик до футбольных матчей, от скотоводства до массового туризма – может быть отделена от вреда окружающей среде, словно товарный вагон от поезда, стала путеводной звездой правительств и корпораций по всему миру. Это краеугольный камень веры в то, что технологии могут решить проблему изменения климата без необходимости существенной трансформации нашего образа жизни. Это Святой Грааль под названием «зеленый рост»: постоянно развивающаяся экономика, не наносящая ущерба окружающей среде.

В середине 2010-х годов возможность такого отделения вдруг показалась реальной. Когда поступили ежегодные данные о глобальных выбросах углекислого газа за 2014 год, они показали, что выбросы CO₂ остались на прежнем уровне. Мы закачали в атмосферу не меньше углерода, чем годом ранее, но, по крайней мере, и не больше. Затем то же самое произошло в 2015 году и еще раз в 2016 году. «Есть основания для оптимизма», – сказала мне тогда Лаура Коцци. Коцци возглавляла работу с данными в Международном энергетическом агентстве (МЭА), насчитывающем двадцать девять стран-участниц с крупнейшими экономиками мира.

Однако для пессимизма оснований тоже хватало. Выбросы все еще были дико, безответственно высокими. Когда их годовой рост впервые остановился в 2014 году, это произошло на рекордно высокой отметке. Чтобы вообразить эту ситуацию, давайте представим, что атмосфера – это ванна. Положим в нашу воображаемую ванну кучу шариков для пинг-понга, которые символизируют накапливающийся в атмосфере углекислый газ. Тенденция такова, что каждый год мы добавляли все больше и больше шариков для пинг-понга, пока в 2013 году не установили рекорд (допустим) в десять новых шариков. В 2014 году мы опять добавили десять шариков, но, по крайней мере, не одиннадцать или двенадцать. В 2015 году мы добавили еще десять, и то же самое произошло в 2016 году. Общее количество шариков для пинг-понга в ванне – то есть углекислого газа в атмосфере – продолжало увеличиваться, но темп, с которым мы его добавляли, перестал ускоряться.

Гораздо лучше была новость о том, что, пока мы сглаживали кривую загрязнения атмосферы углекислым газом, к населению мира добавилось 170 миллионов человек, а глобальная экономика выросла на десять процентов. Вместо того чтобы двигаться синхронно, траектории экономики и выбросов CO₂, похоже, наконец-то разошлись, причем выбросы вышли на плато, в то время как экономика продолжала расширяться.

Объем выбросов перестал нарастать по нескольким причинам. Во-первых, богатейшие страны мира, наряду с Китаем, значительно сократили загрязнение воздуха углекислым газом. Европа долгие годы лидировала в борьбе за снижение выбросов, но затем к этому тренду присоединились и США – второй по величине источник углерода в мире. В значительной степени из-за размещения западными странами производства за рубежом, Китай – крупнейший производитель товаров в мире – также является и главным источником CO₂, хотя средний китайский потребитель ответственен за меньший объем выбросов, чем типичный житель почти любой более богатой страны. Тем не менее Китай, как и Запад, сжигал меньше угля и больше природного газа и сделал даже более значительный шаг к возобновляемым источникам энергии и ядерной энергетике. Некоторое «озеленение» экономического роста действительно имело место.

Вместе с этим была еще одна важная причина, редко попадавшая в заголовки газет, по которой загрязнение CO₂ перестало усугубляться.

Экономический рост в целом замедлился, особенно в Китае, США и Европе. Не только «зеленые» технологии остановили увеличение выбросов; дело также в том, что мы сократили потребление.

«Мы достигли хрупкого стазиса в динамике выбросов», – сказал в то время Роб Джексон, ученый-эколог из Стэнфордского университета. Джексон тогда возглавлял Глобальный углеродный проект – крупное агентство по отслеживанию выбросов углерода с обширной сетью ученых-климатологов. «Если бы мировая экономика переживала бум, то выбросы не оставались бы на плато».

Один из коллег Джексона по Стэнфорду готов был поспорить на десять тысяч долларов, что загрязнение углекислым газом не достигло пика и выбросы скоро снова вырастут. Джексон не принял пари. Однако он сказал, что в будущем мы, возможно, уже не увидим роста выбросов диоксида углерода на два процента в год или более.

В следующем, 2017 году, по данным Глобального углеродного проекта, выбросы увеличились на 2 %. В 2018 году, когда мировая экономика переживала взлет, они выросли почти на 3 %. Потребление угля вновь поползло вверх. Нефть и газ продолжали сжигаться неослабевающими темпами. Несмотря на разговоры об отделении экономического роста от выбросов CO₂ (decoupling), они по-прежнему были тесно связаны – лишь немногим меньше, чем в прошлом.

В тот день, когда мир перестанет делать покупки, произойдет преднамеренное сокращение выбросов диоксида углерода в глобальном масштабе. Это то, чего мы никогда раньше не достигали.

Со времен Второй мировой войны глобальное загрязнение углекислым газом сокращалось всего четырежды: в середине 1980-х, начале 1990-х, 2009 и 2020 годах. Ни в одном из этих случаев спад не был следствием «отделения», «зеленого» роста или каких-либо других целенаправленных действий по защите планеты; каждый из них сопровождался серьезными и широкомасштабными экономическими спадами. Выбросы снижаются, когда мир перестает покупать. Самое резкое падение произошло во время вспышки Covid-19, сократившей глобальные выбросы на 7 % за год. Но пандемия может оказаться не самым продолжительным спадом.

«Самое большое снижение выбросов углекислого газа, которое мы когда-либо видели, произошло в 90-е годы после распада Советского Союза. Значительная часть мировой экономики внезапно схлопнулась»,

– говорит Ричард Йорк, социолог из Орегонского университета, изучающий то, как структура обществ влияет на их потребление и загрязнение ими окружающей среды.

Советский Союз распался в 1991 году. На протяжении большей части десятилетия бывшая коммунистическая империя подвергалась «демодернизации», как это называет Йорк. Выбросы углекислого газа в бывшем СССР в конечном итоге сократились почти на треть, что даже больше двадцатипятипроцентного снижения, зафиксированного в Китае за четыре недели самых строгих мер по преодолению пандемии. Советский спад оказался настолько глубоким, что в сочетании с серьезной рецессией на большей части Запада общий объем выбросов на планете уменьшался в течение двух лет и лишь незначительно увеличился за все десятилетие. Хотя сейчас мало кто это помнит, некоторые страны Западной Европы, например Германия и Нидерланды, тогда уже работали над сокращением выбросов, но ни одна из них не приблизилась к такому значительному снижению, как бывшие советские республики. «Это наводит на мысль о том, что очень трудно добиться существенного уменьшения выбросов без каких-либо изменений в масштабах экономики», – отмечает Йорк.

Проблема, конечно, заключается в том, что экономический спад, подобный наблюдавшемуся в бывшем Советском Союзе или во время пандемии, означает огромные трудности для миллионов людей. Ласло Варро вырос в Будапеште, Венгрия, когда страна еще находилась за железным занавесом. Расположенный далеко от Москвы, Будапешт производил впечатление европейской столицы. Даже при коммунизме Варро в 1980-х годах мог смотреть «Звездные войны» и пить кока-колу почти так же свободно, как молодежь на Западе. С точки зрения материального благополучия, многие венгры в советское время жили даже лучше, чем сегодня в условиях свободной рыночной экономики.

Тем не менее когда распался Советский Союз, каждый пятый житель Венгрии потерял работу. При коммунизме энергия была бесплатной; некоторые домохозяйства, оказавшись не в состоянии оплачивать счета за природный газ, были вынуждены жечь дрова. В Венгрии дела обстояли лучше, чем во многих других частях Советского блока, но все равно потребление там сократилось как минимум на 25 %, что намного хуже, чем почти где-либо в США во время Великой рецессии.

«Это был чрезвычайно серьезный социально-политический шок, – говорит Варро. – Такой вариант климатической политики точно не является политически реальным. Никто, никто не захочет делать этого намеренно. Это может случиться, но вам лучше не жить в стране, где это произойдет».

Сегодня Варро – главный экономист МЭА. Важная часть работы энергетического агентства заключается в планировании того, как мир в целом может начать сокращать ежегодные выбросы углекислого газа. Все такие сценарии, уточняет Варро, ставят целью «зеленый» рост. МЭА никогда не рассматривало возможность того, что люди добровольно снизят потребление ради предотвращения изменения климата. Другими словами, они считают «отделение» бесконечно растущей экономики от изменения климата (decoupling) реалистичным, в то время как degrowing – усечение экономики, запланированное сокращение ее размеров и масштабов, даже в самой незначительной степени – представляется им чем-то немыслимым.

«Я не знаю страны, где правительство победило бы на демократических выборах под лозунгом „Мы сократим ваше потребление“», – говорит Варро. – Мы исходили из предположения, что человеческая природа вряд ли изменится».

В 2008 году МЭА объявило, что, если мировое сообщество не предпримет решительных шагов к отделению экономического роста от воздействия на природу, то спрос на энергию увеличится на 15 % к 2018 году, и в результате увеличение выбросов будет иметь «шокирующие» последствия для будущего климата планеты. Мне стало не по себе, когда я прочел этот отчет в 2018 году. Предсказания МЭА сбылись. В том же году агентство опубликовало новые сценарии борьбы с климатическим кризисом. Наиболее достижимый из них предполагал увеличение спроса на энергию на четверть в течение следующих двух десятилетий при сохранении растущей глобальной экономики и населения. Для воплощения этой мечты в реальность энергоэффективность должна возрасти настолько радикально, чтобы ни в одной из богатых стран мира не наблюдалось увеличения спроса на энергию. Весь рост при этом должен происходить в развивающихся странах, где миллионы людей все еще нуждаются в повышении уровня жизни.

Чтобы контролировать выбросы в рамках этого сценария, использование природного газа, энергии ветра и солнца должны внедряться темпами гораздо более высокими, чем когда-либо прежде. При этом только развивающиеся страны, главным образом в Азии, могут открывать новые угольные электростанции. Количество нефти, используемой для эксплуатации автомобилей во всем мире, должно было бы достичь пика в течение пяти лет, хотя ожидается, что общее потребление нефти все равно увеличится (в основном для нефтехимического производства, грузоперевозок и авиаперелетов). Количество пластика, который мы перерабатываем, должно удвоиться, но этого все равно будет недостаточно, чтобы удовлетворить растущий спрос человечества на изделия из него.

Другими словами, наиболее реалистичный сценарий МЭА потребует ошеломляющих, глобально скоординированных усилий – и в итоге мы все равно окажемся дальше от решения проблемы изменения климата, чем сегодня. Выбросы углекислого газа продолжат расти, хотя и медленнее, чем раньше.

Само МЭА признало, что это видение «сильно расходится с тем, что, по мнению ученых, необходимо сделать для преодоления климатического кризиса».

В 2020 году МЭА представило новый сценарий, который, пожалуй, лучше соответствует тому, что требуется для борьбы с изменением климата. Это альтернативное видение предполагает, что выбросы углекислого газа снизятся до нуля или почти до нуля к 2050 году. Для этого придется перейти к сверхвысокой энергоэффективности, возобновляемым источникам энергии, поездам вместо самолетов и так далее, причем так быстро и в таком масштабе, что это можно считать настоящей реорганизацией глобального общества. К 2030 году общий объем выбросов должен сократиться на 45 % – и не забывайте, что они еще совсем не снизились в ответ на наши усилия по декаплингу. Спрос на энергию, который неуклонно растет, должен упасть до уровня 2006 года, когда мировая экономика составляла 50 % от того размера, которого она, по прогнозам, достигнет в 2030 году. Скорость, с которой мы сжигаем уголь, должна вернуться к уровню 1970-х годов, когда население мира было вдвое меньше, чем сейчас. Из примеров необходимых изменений в повседневной жизни можно назвать то, что к концу текущего десятилетия все авиарейсы продолжительностью менее одного часа должны быть заменены наземным транспортом, а поездки длиной менее трех километров (во многих небольших городах это поездка на другой конец города) должны осуществляться на велосипеде, транспорте с низкими выбросами углерода или и вовсе пешком. Ежегодные продажи электромобилей должны взлететь почти на 2000 процентов, и – что, пожалуй, труднее всего представить – нам пришлось бы принять более низкие ограничения скорости для тех поездок, которые все еще совершались бы на автомобиле. Если бы мы сделали все вышеперечисленное и многое, многое другое, то, возможно, достигли бы целей по предотвращению действительно опасного глобального потепления.

Конечно, в 2020 году появилась одна «хорошая» новость. Замедление мировой экономики, вызванное пандемией, привело к сокращению спроса на энергию и снижению темпов роста выбросов по сравнению с тем, что ожидалось до этой чрезвычайной эпидемиологической ситуации. Тем не менее МЭА в очередной раз отвергло идею о том, что замедление потребительской экономики может способствовать борьбе с изменением климата. Нашим лидерам мысль о том, что мы способны быстро решить куда более значительные технологические и культурные задачи, чем те, которые мы проваливаем последние три десятилетия, по-прежнему кажется более реалистичной, чем предположение, что граждан мира можно убедить покупать немного меньше вещей.

Как сказал Варро:

«За последние пять тысяч лет было крайне мало исторических свидетельств того, что люди делали это добровольно».

Трудно предсказать, насколько снизится загрязнение парниковыми газами в тот день, когда мир перестанет покупать. В первый год пандемии, когда экономический спад затронул почти каждого потребителя, выбросы углекислого газа сократились на 60 % больше, чем мировая экономика. Для сравнения: в самый тяжелый год Великой рецессии общий объем выбросов сократился лишь немногим меньше, чем экономика. Хотя взлеты и падения потребления, как правило, близко следуют за колебаниями экономики, определенно есть и некоторые исключения.

Допустим, два этих показателя падают примерно на одну и ту же величину: снижение потребления на четверть приводит к сокращению выбросов на 25 %. Оставим пока что за скобками тот экономический хаос, которым, как мы знаем, это будет сопровождаться, и сосредоточимся на климатическом кризисе. В первый день прекращения покупок мы станем свидетелями не сглаживания восходящей кривой выбросов, а ее снижения в абсолютном выражении. Вместо того чтобы стабилизироваться на рекордно высоком уровне (а это лучший результат, которого мы на данный момент достигали в стремлении к «зеленому» росту), глобальные выбросы углерода быстро упадут до уровня 2003 года.

Мы все равно еще будем добавлять в нашу воображаемую ванну шарики для пинг-понга. Большинство климатологов сходятся во мнении, что для стабилизации температуры Земли необходимо сократить выбросы углекислого газа человечеством до нуля. Тем сильнее шокирует то обстоятельство, что даже сокращение мирового потребления на 25 % приблизит нас к цели лишь на четверть. И все же это было бы грандиозным достижением, которое подарило бы нам еще несколько лет для реализации дальнейших мер, прежде чем мы достигнем 1,5 °C глобального потепления – того предела, за которым климатологи хладнокровно предсказывают «большие риски для природных и человеческих систем». Оставаясь на нынешней траектории, мы выйдем за рамки такого повышения температуры уже в начале 2030-х годов. «У нас было бы гораздо больше времени, чтобы добиться изменений», – говорит Джексон.

Удручает то, что даже значительное снижение потребления не сильно приближает нас к решению проблемы изменения климата – настолько она серьезна.

Тем не менее как мы узнали за последние десятилетия, ее также чрезвычайно сложно решить, полагаясь лишь на «зеленые» технологии и чистую энергию. Каждое сокращение выбросов хотя бы на один процент, достигаемое благодаря сокращению потребления или замедлению экономики, сужает ту пропасть, которую мы должны преодолеть за счет декаплинга. В этом состоит еще одна сюрреалистическая веха пандемии. Из-за того, что в апреле 2020 года четыре миллиарда жителей планеты находились в условиях полного или частичного локдауна, глобальная экономика сократилась настолько, что мы ближе, чем когда-либо прежде, подошли к решению задачи удовлетворения энергетических потребностей современной цивилизации из возобновляемых источников.

Пять лет назад, когда выбросы находились на плато, Джексон сомневался, что экономический рост и стимулирующее его потребление должны быть частью обсуждения климатического кризиса. «Боже, это такой огромный ящик Пандоры, – говорил он. – Не думаю, что отрицательный экономический рост возможен с политической точки зрения, хотя это не делает данную идею неправильной». Когда я вновь заговорил с ним на эту тему в преддверии пандемии (выбросы тогда ставили новые рекорды), он не мог скрыть своей подавленности. И его точка зрения изменилась. «Я думаю, это должно быть частью решения проблемы», – сказал он.

5

Нам нужно вновь привыкнуть к ночи

Еще совсем недавно, 20 февраля 1962 года, бо´льшая часть Земли ночью была черной как смоль. В тот день, когда астронавт Джон Гленн – первый американец на орбите – пересек в своем корабле освещенную Солнцем Землю и оказался над темной стороной планеты, мир внизу ждал ответов на свои вопросы. Можно ли увидеть грозу из космоса? Как хорошо заметны огни городов и поселков с высоты 200 километров? Несколько физиков даже предсказывали, что не будет видно вообще ничего. Некоторое время Гленн летел над чернотой Индийского океана. Наконец он произнес: «Вижу справа большой световой узор, кажется, прямо на побережье. Это очертания города».

Это был австралийский Перт, готовый приветствовать астронавта. Зная, что Гленн пролетит прямо над ними, городской совет проголосовал за то, чтобы оставить уличные фонари включенными (не так давно многие города отключали их на ночь), а жители Перта включили освещение на крыльце и фары автомобилей или просто направили в небо фонарики.

Местный нефтеперерабатывающий завод BP даже врубил на полную свой газовый факел – «очень яркое свечение», как сказал Гленн. Пока остальная часть обширного австралийского континента была окутана тьмой, Перт сиял. «Огни видно очень хорошо, и поблагодарите всех, что включили их, хорошо?» – передал Гленн наземному центру управления.

Как изменились времена! К 2020 году почти четверть суши Земли, не считая полярных ледяных шапок, озарялась небесным сиянием от искусственного освещения. Составленные НАСА карты светового загрязнения Земли под названием «Черный мрамор» показывают, что наша планета в ночное время расчерчена тонкими полосками света даже в Арктике, пустыне Сахара и тропических лесах Амазонки, а настоящая тьма исчезла из всех уголков земного шара, включая восточную часть Северной Америки, Западную Европу, долину реки Нил, большую часть Индии и Восточной Азии – а также Перт, который теперь называет себя «городом света».