День, когда мир перестал покупать

Не только президенты левого и правого толка просили американцев прекратить ходить по магазинам. Семидесятые годы начались с того, что двадцать миллионов человек приняли участие в первом Дне Земли. Его организовало набиравшее силу экологическое движение, которое – ошеломленное отходами потребительской культуры, загрязнившей реки настолько, что те загорались, превратившей дождь в кислоту и замусорившей автострады страны – призывало к более простому образу жизни. Во время энергетического кризиса общественность обсуждала, чем пожертвовать, чтобы сделать Америку менее зависимой от иностранной нефти. Следует ли обойтись без рождественской иллюминации? Необходимо ли запретить правительственным чиновникам пользоваться лимузинами? Нужно ли отменить гонку Indianapolis 500? (В итоге она состоялась, но дистанция гонки Daytona 500 была временно сокращена до 450 миль.)

«Тогда впервые зазвучали призывы о необходимости сократить потребление, что было резким сдвигом для американского менталитета», – сказала мне историк из Принстонского университета Мег Джейкобс, изучающая нефтяной кризис 1970-х годов.

Американцы в ответ на это увеличивали расходы домохозяйств на всем протяжении десятилетия. Размышляя о столь непоколебимой приверженности потреблению, бывший министр энергетики США Джеймс Шлезингер сказал:

«Не забывайте, мы говорим о привычках американского народа. Моралисты могут называть эти привычки отвратительными, но широкой публике они приносят удовольствие».

Американские потребители не прекращали делать покупки, несмотря на Вторую мировую войну и войну во Вьетнаме, социальные волнения 1960-х годов, перебои с поставками нефти и рост экологического активизма, а также одиннадцать рецессий, но в 2009 году они наконец убрали кошельки. Великая рецессия была первым случаем со времен Великой депрессии (семьдесят одним годом ранее), когда общая сумма расходов американцев на потребление действительно сократилась. Граждане многих других стран также покупали меньше. Это создало современное представление о том, как мы разделяем свои потребности и желания в условиях, не омраченных катастрофой вроде войны или пандемии.

Экономисты давно обнаружили, что есть вещи, явно не обязательные для нашего выживания, которые мы тем не менее считаем очень важными. Типичными примерами являются небольшие удовольствия (или пристрастия), такие как кофе и алкоголь; другие, например электричество и бензин, кажутся необходимыми сейчас, в том времени, в котором мы живем. Эти «товары первой необходимости» – последнее, от чего люди откажутся.

Как говорится в классической рекламе огромного внедорожника «Хаммер», «потребность – очень субъективное слово». В потребительской культуре покупки чрезвычайно важны для демонстрации окружающим наших ценностей и идентичности; наши вещи постоянно сигнализируют о том, что мы являемся частью более широкого социального порядка, а также помогают выделиться на его фоне своей уникальностью. Эти сигналы – язык, на котором, сознательно или нет, говорят жители обществ потребления, причем поразительно бегло – настолько, что мы лучше всего замечаем его, когда сообщение слишком очевидно: невзрачный мужчина в огромном пикапе; дом нуворишей, заставленный позолоченными статуями.

Идея о том, что мы – потребители-зомби, слепо следующие за рекламой, давно развенчана. Рассмотрим загадочный – но не такой уж редкий – феномен покупателя, который идет в торговый центр и возвращается домой с пустыми руками. Предположим, нам нужны синие джинсы. В джинсах везде можно вписаться (по оценке антрополога Дэниела Миллера, в любой день в джинсы одета половина землян), они удобны, долговечны и, как правило, доступны. Но мы хотим, чтобы наши джинсы очень многое рассказывали о нас миру: предпочитаем ли мы хип-хоп или кантри, склоняемся к протесту или конформизму, работаем руками или головой и так далее. «Покупатель имеет необычайно точное представление о себе по отношению к огромному массиву потребительских товаров», – пишет Миллер в книге «Потребление и его последствия». Если мы не найдем модель, которая в достаточной мере отвечает этому представлению, то можем – несмотря на рекламу в наших телефонах, мнения инфлюенсеров в социальных сетях и широчайший выбор из сотен стилей – вообще не купить новую пару джинсов.

Хотя потребностью может быть что угодно, это еще не значит, что потребностью является абсолютно все. Да, коллекционные фарфоровые куклы, ботинки для исследования каньонов или ежедневные поездки в «Макдоналдс» могут оказаться для кого-то тем, за что он будет продолжать раскошеливаться, пока не станет совсем туго. Однако в период Великой рецессии потребительские паттерны в США – стране с очень подробной статистикой расходов домохозяйств – показали, что, когда приходится затянуть пояса, американцы в целом отделяют потребности от желаний примерно одинаково.

От чего же они отказываются в первую очередь? Ясный ответ на этот вопрос дает пример Элкхарта, штат Индиана. Эта мировая столица рекреационных автомобилей, также известная как Трейлерный город, производит аж четыре пятых всех американских домов на колесах, трейлеров, кемперов, сухопутных яхт – называйте как хотите. Этот факт давно превратил Элкхарт в систему раннего предупреждения о любых колебаниях индекса потребительского доверия. Например, во время энергетического кризиса 1973 года люди перестали покупать дома на колесах, «как будто кто-то повернул рубильник», – сказал один из руководителей производства. Через четыре месяца, когда ситуация улучшилась, «их не успевали собирать – настолько большой был спрос».

Великая рецессия началась в Элкхарте на год с лишним раньше – в какой-то момент продажи домов на колесах за неделю упали на 80 %. Когда люди перестают покупать, от таких вещей они отказываются в первую очередь.

(В качестве отступления, доказывающего, что ненужные в одном случае товары могут оказаться незаменимыми в другом, следует заметить, что продажи домов на колесах и кэмпервэнов, стоимость которых нередко превышает сто тысяч долларов, взлетели во время пандемии коронавируса благодаря тем, кто хотел путешествовать, избегая общих пространств – ресторанов, отелей и самолетов.)

Наряду с домами на колесах во время Великой рецессии люди быстрее всего отказывались от вездеходов. Следом шли внедорожники и пикапы, продажи которых снизились почти на треть, затем – «самолеты для прогулочных полетов», мотоциклы и катера. Далее наступала очередь легковых автомобилей. Американцы тратили на них на 25 % меньше. Это кажется интуитивно понятным: люди могут потерпеть несколько лет, прежде чем им действительно понадобится что-то новое из числа столь крупных покупок. Потом падал спрос на ковры.

После этого мы переходим к более повседневным предметам. Американцы на 15–20 % сократили расходы на ювелирные изделия, цветы и домашние растения, музыкальные инструменты и мебель, а также на 10–15 % – на учебники, основные бытовые приборы, такие как холодильники и стиральные машины, курьерские услуги, авиабилеты, инструменты и снаряжение, часы, спортивный инвентарь (включая оружие, которое, опять же, было очень востребовано во время пандемии), кухонную и столовую посуду. «Да, да, да, – говорит, вспоминая заколоченные магазины, Алан Зелл, агент по коммерческой недвижимости с многолетним опытом работы в Финиксе, штат Аризона. – Это дополнительные статьи расходов, которые вам, вероятно, не нужны».

Некоторые товары и услуги – стационарные телефоны, пленка для фотоаппаратов, видеопрокат – уже переживали свой закат, и рецессия стала для них последним толчком в сторону свалки истории. Однако было бы неверно утверждать, что люди сокращали расходы по всем направлениям: в период Великой рецессии также были товары, популярность которых увеличилась. Продажи телевизоров стремительно росли по мере того, как люди переходили на новые, более крупные модели с плоским экраном. Сумма, которую мы тратили на сотовые телефоны, персональные компьютеры, цифровые гаджеты и доступ в Интернет, возрастала с каждым годом экономического спада.

Последствия рецессии в Финиксе все еще были видны с воздуха через десять лет после ее окончания: по всему городу кирпичного цвета, тут и там, словно папиросная бумага на бритвенных порезах, зияли прямоугольники пустых гипермаркетов. Только магазинов белья, рассредоточенных по торговым центрам и моллам, Финикс потерял целых тринадцать. Однако жители города быстро забыли, чем раньше были заполнены заброшенные пространства. Circuit City, Linens’n Things, Kmart – лишенные своих брендов, все эти здания, выцветающие под палящим солнцем пустыни Сонора, выглядят одинаково. Они символизируют то, без чего американцы решили обойтись.

Тем не менее рецессия, даже великая, позволяет лишь приблизительно набросать картину конца шопинга. Во время типичного экономического спада многие люди покупают столько же, но более дешевые вещи; богатые продолжают свободно тратить деньги на свои нужды, в то время как самые бедные экономят даже на основных потребностях. В целом в период Великой рецессии расходы американских домохозяйств сократились всего на 3,5 %, что никак не назовешь концом потребительства.

В тот день, когда мир перестанет ходить по магазинам, все будет по-другому. Хотя спрос упадет в первую очередь на те же товары и услуги, что и в Великую рецессию, масштабы этого падения напомнят глобальный шатдаун из-за пандемии коронавируса. Хотя и тогда останутся очень востребованные товары, многие из них будут красноречиво свидетельствовать о том, что мы резко отвернулись от потребительской культуры: велосипеды, хлебопечки, садовые перчатки. Сократите глобальный потребительский спрос на четверть, и нам не избежать того факта, что человечество будет покупать меньше почти все категории товаров.

Примерно через сорок восемь часов после того, как мир перестанет делать покупки, считает Диллинджер, вся индустрия одежды и моды будет гудеть от разговоров о внезапном крахе потребительского доверия. Именно тогда ударная волна покатится в новых направлениях, затронув десятки миллионов людей.

Мировой рынок одежды в совокупности оценивается в 1,3 триллиона долларов. Если бы существовала Страна Моды, то она имела бы пятнадцатую по величине экономику, а также штат сотрудников, сопоставимый с населением США. Только хлопковая промышленность обеспечивает заработную плату 250 миллионам человек в восьмидесяти странах, или примерно трем процентам населения мира. Levi’s использует менее одного процента хлопка, производимого каждый год, но это все равно означает, что сокращение продаж Levi’s наполовину (как правило, торговля одеждой падает сильнее, чем потребление в среднем) приведет к потере дохода примерно 1,25 миллиона человек во всем мире, в том числе в Соединенных Штатах, являющихся третьим по величине производителем хлопка в мире.

В обычный год Levi’s покупает ткани на текстильных фабриках в шестнадцати странах, включая крупные центры производства, известные вам по этикеткам, – Китай, Индию, Бангладеш, – но также и в таких неожиданных местах, как Бахрейн, Лесото и Никарагуа. Добавьте к этому фабрики, которые красят, шьют и иначе участвуют в производстве продукции Levi’s, и список поставщиков составит более пятисот, многие из которых имеют тысячи сотрудников. Слухи о том, что Levi’s планирует резко сократить производство, дойдут до реальных компаний, которыми владеют и которые нанимают реальных людей: Splendid Chance International в Пномпене (Камбоджа), Sleepy’s в Гвадалахаре (Мексика), Keep It Here Inc. в городе Коммерс (Калифорния).

«Как быстро эта новость может дойти до производителя застежек-молний и текстильной фабрики? – вопрошает Диллинджер. – Как быстро фабрика сможет проинформировать людей, у которых она закупает хлопок? Те люди ведь получают хлопок с какого-то поля, и работающие на нем фермеры будут последними, кто узнает об этом, а ведь поле, вероятно, уже засеяно, так?»

Ирония заключается в том, что игроки на рынке «быстрой моды», постоянно выпускающие дешевые новые фасоны, среагируют проворнее, чем традиционные фирмы. Некоторые фаст-фэшн-лейблы могут разработать предмет одежды, изготовить его и запустить в продажу за нескольких недель; так же быстро они могут и остановить цикл. Компаниям с более медленным циклом, в том числе Levi’s, потребуются месяцы, прежде чем их текущие заказы будут выполнены и отгружены на грузовые суда в мегапортах, таких как Сингапур и Шанхай.

«Мы не будем останавливать корабли и просто заставлять их ждать в море. Поэтому они продолжат прибывать».

На складах Levi’s начинают скапливаться огромные массы непроданных джинсов и другой одежды. Аналогичные волны сотрясают почти все отрасли. Смартфоны сегодня – необходимость, но в мире с более низким потреблением многие из нас решат повременить с заменой своих телефонов на новые еще по крайней мере на год или два. Кто от этого пострадает? Одно исследование цепочки поставщиков iPhone обнаружило, что с этой маркой связаны самые разные люди, от дизайнеров в Калифорнии до разработчиков программного обеспечения в Нидерландах, от компаний, занимающихся технологиями для камер в Японии, до сборочных производств в Китае. Почти восемьсот предприятий в двух десятках стран, и это не считая добычи и переработки сырья, используемого в телефонах, включая девятнадцать химических элементов, начиная с привычных руд, например золота, свинца и меди, и заканчивая редкоземельными минералами, такими как иттрий и празеодим.

В период энергетического кризиса 1970-х годов дальнобойщики, фуры которых тогда служили основной системой доставки товаров, назывались «первыми жертвами» замедления американского потребления; сегодня такой жертвой будет Amazon.

Штаб-квартира компании в Сиэтле, штат Вашингтон, сама по себе является деловым центром, где в типично дождливые для этого города дни снуют толпы людей, от программистов до курьеров, под фирменными зонтиками радостно-тоталитарной оранжево-белой расцветки. Компания потратила десятки миллиардов долларов только в Сиэтле, и ее армия сотрудников тратит свои деньги в кофейнях, крафтовых пивоварнях, веганских закусочных, спортзалах и десятках других предприятий.

Amazon стала бурно расти, когда во время пандемии люди предпочитали делать покупки в Интернете, но в конечном счете эта компания развивается за счет потребления в домашних хозяйствах. С того момента, как мир перестанет покупать, оранжево-белые зонтики начнут закрываться. В Нью-Йорке, где в 2010-х годах спрос на доставку вырос вчетверо, процентное падение онлайн-заказов означало бы уменьшение количества посылок на 375 000 в день. Почти в одночасье сильнейший затор в США рассосется, и впервые за много лет средняя скорость движения в самых перегруженных районах Манхэттена превысит скорость бегуна.

Однако самый страшный хаос и потери обрушатся на людей в более бедных странах, которые сегодня производят большую часть мировой продукции и предоставляют многие услуги. Сара Лабовиц, правозащитница из Хьюстона, много лет работала над улучшением условий труда в таких странах. Когда она посетила Бангладеш после катастрофы в Рана-Плаза в 2013 году (тогда в результате обрушения фабрики погибло более тысячи человек, производивших одежду для брендов в Великобритании, Испании, Италии, США, Канаде и т. д.), Лабовиц спросила работников швейных фабрик, есть ли у них послание для потребителей на Западе. Те ответили: «Да. Продолжайте размещать заказы», – рассказывает Лабовиц. Рабочие, конечно, хотели улучшения трудового законодательства, но больше всего они боялись краха промышленности, благодаря которой они выживали.

Мысли Диллинджера вскоре обращаются к странам, где жестокие исламские фундаменталисты привлекли значительное число последователей – и где швейная промышленность вносит основной вклад в экономику. Замедление потребления – это импульс, идущий от богатых стран, ответственных за формирование спроса, к странам более бедным, но существует также риск ответной реакции в противоположном направлении. «Всех нас должно беспокоить, что произойдет, когда деньги от западных потребителей перестанут поступать в Турцию, Египет, Тунис и Пакистан, – говорит Диллинджер. – Наше потребление в действительности всегда покупало политическую стабильность в тех регионах, где нас не любят».

Вот вам прямая связь между прекращением покупок и всплеском международного терроризма. Слова Джорджа Буша-младшего начинают казаться пророческими: либо вы с нами, либо вы с террористами.

Единственным местом, не затронутым внезапным потрясением мира, переставшего ходить по магазинам, будет ваш шкаф. День без покупок? «Никто не будет бегать без штанов», – говорит Диллинджер. Неделя? «Все равно, у всех есть штаны». Месяц? Этого времени достаточно, чтобы тела некоторых людей, например беременных женщин или детей, существенно изменились и потребовали чего-то нового. «Но, в общем и целом, все до сих пор одеты в штаны». Мода уж точно не меняется настолько быстро. Диллинджер любит показывать людям фотографию актерского состава телевизионного ситкома девяностых годов «Сайнфелд» рядом с фотографией актеров из шоу «Современная семья» 2010-х годов. Хотя эти программы разделяет двадцать лет, можно поменять одежду актеров с одной фотографии на другую и не заметить почти никакой разницы. Более того, как сказал Диллинджер, мы могли бы, модифицируя уже существующую одежду, одеть всех без каких-либо дополнительных покупок, даже когда население мира поднимется до десяти миллиардов человек и даже выше.

«У нас есть все необходимое сырье. Ваш шкаф уже набит им», – объясняет он.

Его слова подтверждаются статистикой. В 2016 году глобальная консалтинговая фирма McKinsey & Company сообщала, что шесть из десяти предметов одежды оказываются на свалке или мусоросжигательном заводе в течение года после их изготовления. Лишь небольшая часть из них выбрасывается из-за невозможности их продать – большинство же мы действительно покупаем, а затем выбрасываем. Это одежда, полученная в подарок, но не понравившаяся нам, рекламные футболки и кепки, раздаваемые на мероприятиях, вещи, которые мы покупаем на один раз, потому что нам нужно что-то зеленое на День святого Патрика. Однако все чаще и чаще это просто одежда, которую мы приобретаем из-за ее дешевизны, не особенно задумываясь о том, сохраним мы ее или нет.

Так или иначе, многие вещи сегодня и не рассчитаны служить долго: носки и колготки разваливаются за считанные часы, рубашки теряют пуговицы, брюки рвутся, свитера скатываются, одежда садится, не отмывается или разрушается от химчистки, футболки покрываются теми крошечными таинственными дырочками, что так часто обсуждаются в Интернете (У меня завелась моль? Жуки? Нет, это запланированное устаревание. Дыры вызваны тем, что современные тонкие ткани трутся о линию ремня, о столешницы и прочее). Идеальный пример быстро «сгорающей» одежды – белая футболка, которая имеет низкую себестоимость, легко пачкается и плохо продается в секонд-хендах, потому что никто не хочет носить вашу дешевую испачканную белую футболку.

Итак, допустим, вы покупаете десять предметов одежды в год. Вычтите шесть, от которых вы обычно избавляетесь в течение года, и останется четыре. А теперь представьте, что вы покупаете в два раза меньше одежды – по пять предметов в год. У вас все еще останется четыре вещи, которые вы сохраните, и одна, которую вы выбросите.

Такова дилемма потребителя в двух словах. Покупайте вдвое меньше одежды, и это станет сокрушительным ударом по мировой экономике. Однако ваш гардероб при этом даже не начнет уменьшаться.

2

Мы покупаем по-разному, поэтому и перестанем по-разному

В шести тысячах километров к югу от штаб-квартиры Levi’s Фернанда Паэс катит в своей машине по опаленным солнцем полуденным улицам Кито – столицы южноамериканского государства Эквадор.

«Я не бедная и не богатая, – говорит она, смеясь. – Я средняя, это сейчас модно».

В тот день, когда мир перестанет ходить по магазинам, это сделает ее фигурой международного значения.

Паэс – таксистка, что для женщины в Эквадоре такая же необычная работа, как и в любой другой стране мира. Когда мы познакомились, она сидела за рулем семейного «седана» – желтого «Шевроле Авео». Она купила этот подержанный автомобиль и проехала на нем сто тысяч километров всего за два с половиной года, и, рассказывая мне об этом, она выпрямляется на водительском сиденье. Паэс невысокая. Она маленькая, полноватая и выглядит моложе своих тридцати с чем-то лет. Несмотря на это, она кажется человеком твердым. Когда она хочет придать вес своим словам, то привычно смотрит на вас поверх оправы солнцезащитных очков.

«Да, у меня есть телевизор, – говорит она. – Но не в каждой комнате».

Вы наверняка слышали о том, что если бы все на Земле жили как среднестатистический американец, то нам для поддержания такого образа жизни понадобилось бы ресурсов впятеро больше, чем имеется на нашей планете. Проблема очевидна: у нас нет пяти планет Земля. У нас есть только одна.

Некоммерческая организация под названием Global Footprint Network уже почти два десятилетия уточняет эти расчеты. Они начинают с того, что разбивают планету на гектары – участки чуть больше обычного футбольного поля, которые биологически продуктивны и могут использоваться человеком, – а затем присваивают каждому из них среднюю величину продуктивности. Эти участки называются «глобальными гектарами», и если бы они были разделены поровну между всеми людьми, то каждый из нас получил бы по 1,6 гектара. Можете думать об этом примерно как о той доле, которая была бы доступна каждому человеку, если бы земельные и водные ресурсы мира распределялись равномерно, что конечно же далеко не так.

Помимо потребностей и желаний, есть еще один способ подвести черту под тем, что значит перестать делать покупки, а именно ответить на вопрос, потребляем ли мы сверх того, что может восполнить Земля. По данным Global Footprint Network, в настоящее время человечество потребляет в среднем 2,7 глобальных гектара на человека. Это размер нашего «экологического следа», и он на 170 процентов больше, чем планета может выдержать в долгосрочной перспективе. (Экологические следы, как и большинство глобальных данных – грубая метрика. Специалисты называют это «минимальным эталонным значением величины человеческого спроса на природу».) Чтобы выяснить, сколько планет нам понадобилось бы, если бы мы все жили как средний американец, исследователи начинают с количества ресурсов в глобальных гектарах, необходимых американцу для обуспечения своих потребностей потребления. Среднестатистический американец занимает площадь в 8 гектаров. Поскольку это в пять раз больше, чем 1,6 глобальных гектаров, доступных каждому человеку во всем мире, то мы знаем, что для удовлетворения аппетитов планеты «Америка» нам потребуется пять миров.

Такой же расчет можно сделать и для других стран, и в результате сразу станет видно, как неравномерно происходит потребление на нашей планете. Предположим, что мы все живем как средний гражданин Афганистана – одной из беднейших стран мира; мы могли бы уменьшить Землю наполовину и все еще иметь достаточно ресурсов, чтобы поддерживать всех на таком уровне жизни. Нам понадобилось бы чуть больше двух планет, если бы мы все жили как средний китаец, примерно две с половиной, если бы мы все были испанцами, британцами или новозеландцами; три, если бы мы жили на планете Италия, планете Германия или планете Нидерланды; три с половиной, чтобы жить так, как живут в России, Финляндии или Норвегии; и четыре или более, чтобы наслаждаться образом жизни Швеции, Южной Кореи, Австралии или Канады. А если бы мы жили как эквадорцы, то нам как раз хватило бы одной Земли – той самой, которая у нас есть.

Потребительский образ жизни Эквадора считается «глобально воспроизводимым», то есть все мы могли бы потреблять как среднестатистический эквадорец, например Фернанда Паэс, не истощая при этом природных ресурсов. Это иногда называют «жизнью на одной планете».

Что представляет собой такой образ жизни? Иначе говоря, что такое устойчивый стандарт потребления на Земле, причем не в каком-то воображаемом будущем ветряных самолетов и одежды из капусты, а прямо сейчас?

От Кито, лежащего среди Анд, словно салат на блюде, до пригородного баррио, где живет Паэс, примерно полчаса езды. Местечко под названием Карапунго ютится на уступе между вершинами, окружающими Кито, и глубокой лощиной, уходящей к «Середине Мира»: Эквадор назван так потому, что через него (чуть севернее столицы) проходит экватор – воображаемая линия, разделяющая планету на северное и южное полушария. Этот район довольно неопрятен и весь разрисован граффити. Вдоль его главной улицы выстроились маленькие магазинчики, перед которыми владельцы вечно подметают свой участок разбитого тротуара до безупречной чистоты.

«Людям здесь живется нелегко, но они не страдают», – говорит Паэс.

В общих чертах ее жизнь кажется довольно типичной. У нее есть партнер по имени Анри, трое детей (два мальчика и девочка) и шнауцер по кличке Локки. Они живут на верхнем этаже кондоминиума цвета дыни, принадлежащего ее родственникам, занимающим нижние этажи. Все они едят досыта, а их одежда (семья предпочитает спортивный стиль с футбольной тематикой) не выглядела бы неуместной ни в одном, кроме разве что самых шикарных, районе Европы или Северной Америки.

Однако многим в более богатых странах образ жизни Паэс показался бы неприемлемым. Из кранов в ее квартире не течет горячая вода; чтобы принять душ, семья включает водонагреватель. Ее дети спят в одной комнате и получают пособие в размере полтора доллара в день (в Эквадоре в качестве валюты используются американские доллары). У семьи есть холодильник и стиральная машина, но нет сушилки – мокрую одежду они развешивают на террасе. На Рождество премию, которую Анри получил на фабрике, где он делает сиденья для автомобилей компании General Motors, выплатили не деньгами, а почти годовым запасом риса, сахара и растительного масла. На всех членов семьи – один настольный компьютер, и только у взрослых есть мобильные телефоны. «Современные технологии стали незаменимыми, – говорит Паэс. – Без этих вещей сейчас никак нельзя». Их бюджет сильно ограничен, но даже здесь не обошлось без роскоши: у Паэс тридцать пар обуви.

Они редко ходят в рестораны, а в свободное время играют в футбол (все вместе) или встречаются с родственниками и друзьями. Многие жители Карапунго не имеют личного автомобиля, но семья Фернанды иногда может себе позволить доехать на ее такси до одного из национальных парков Эквадора или устремиться вниз по дороге от своего дома, расположенного почти в трех километрах над уровнем моря в Андах, к пляжам у тихоокеанского побережья. Однако никто в семье никогда не летал на самолете.

Такова основная часть Эквадора: его образ жизни напоминает более богатые страны, только он словно сел при стирке. Здесь не возникает ощущения страны «третьего мира». Бедность видна, особенно в городских трущобах, но основательность среднего класса невозможно не заметить: люди готовятся к марафонам, семьи едят в китайских ресторанчиках, много недавно отремонтированных дорог. («У нас лучшие шоссе в Южной Америке, – сказал мне один человек, – но не лучшие водители».) Туалеты исправны, свет везде включается.

И все же даже в четырехзвездочном отеле вы обнаружите в ванной комнате лишь крошечный брусочек мыла и бутылочку шампуня размером с пипетку. Кондиционеры воздуха – редкость. Еда сытная и вкусная, но мяса в ней мало, а в уличных киосках нередко подают блюда на настоящей посуде и с металлическими приборами, а не в одноразовых контейнерах. В магазинах, ресторанах, кафе и барах, как правило, не слишком людно. Удивительно большое количество заведений закрыто по выходным, а за пределами самых богатых районов редко встретишь кого-то, кто любит в свободное время прохаживаться по магазинам. Жителей Кито называют quiteños; скажите им, что вы передвигаетесь по городу пешком, и они, улыбнувшись, ответят: «Ах, как quiteño».

Организация Объединенных Наций классифицирует страны, размещая их на кривой от «низкого человеческого развития» до «очень высокого человеческого развития». По состоянию на 2018 год ни одна из шестидесяти двух стран с очень высоким индексом человеческого развития (их список включает все ожидаемые страны и многие неожиданные, например Чили, Казахстан и Малайзию) не отличалась «однопланетным» уровнем жизни. Однако есть и хорошие новости. Несколько стран с высоким индексом человеческого развития ведут-таки «однопланетный» образ жизни, и одна из них – Эквадор.

Имейте в виду: разрыв между «очень высоким» и просто «высоким» человеческим развитием весьма значителен. Для граждан многих стран с очень высоким индексом человеческого развития переход к среднеэквадорскому уровню жизни будет стоить примерно пяти лет ожидаемой продолжительности жизни и образования. Если сравнивать отдельно одну страну с другой, то разрыв может быть значительно меньше. Люди в США живут всего на два года дольше эквадорцев. Граждане Канады – очень высокоразвитой страны – превосходят Эквадор по длительности обучения всего на один год. И хотя неравенство в распределении доходов в Эквадоре больше, чем в большинстве «очень высокоразвитых» стран, включая весь Европейский Союз, оно довольно сильно напоминает таковое в США. Более того, для Эквадора характерно более равномерное распределение доходов, чем для ряда штатов и территорий США, например Пуэрто-Рико или Вашингтона.

По последним подсчетам, девять стран с высоким индексом человеческого развития потребляли на уровне одной планеты или очень близко к нему: Куба, Шри-Ланка, Армения, Доминиканская Республика, Филиппины, Ямайка, Индонезия, Египет и Эквадор. У них есть еще одна общая черта: во всех из них доходы на душу населения значительно ниже, чем в богатом мире. По данным Всемирного банка, гражданин Эквадора в среднем имеет покупательную способность, равную тому, кто зарабатывает 11 500 долларов (в год) в США. Между тем, доход на душу населения в США составляет более 65 000 долларов в год.

Люди с меньшей покупательной способностью меньше тратят на товары и услуги. Проще говоря, бедные люди не являются основным источником проблемы чрезмерного потребления. Существует по меньшей мере пятьдесят три страны, где человек в среднем потребляет на уровне одной планеты или ниже. (Планете Индия пришлось бы быть всего на три четверти больше Земли. Если бы мы все жили как среднестатистический житель Эритреи – бедной страны в районе Африканского Рога, – мы смогли бы выжить на планете чуть больше Луны.) В совокупности эти страны составляют почти половину населения мира.

Здесь начинает вырисовываться неприятная истина: если судить по их экологическим следам, то в тот день, когда мир перестанет покупать, потребление в более богатых уголках земного шара резко сократится. Между тем, миллиарды людей еще толком и не начинали делать покупки. Некоторые и так потребляют не больше своей справедливой доли. Многие другие недоедают – и все еще ждут того дня, когда они смогут удовлетворить свои основные потребности.

Даже в самых богатых странах есть люди, потребляющие на уровне одной планеты или ниже. Это, по большей части, не горожане с веганской диетой и мускулистыми ногами заядлых велосипедистов, а те, кто мало зарабатывают.

Институт экономической политики в Вашингтоне, округ Колумбия, изучает стоимость потребительской корзины в разных частях США, определяя, сколько семьи должны зарабатывать, чтобы достичь «скромного, но достаточного уровня жизни». Они называют это «семейным бюджетом».

«Это не бедность, – объясняет мне Элиза Гулд, старший экономист института. – В нашей стране миллионы людей живут от зарплаты до зарплаты. Вот вам иллюстрация этой идеи».

Домохозяйство с семейным бюджетом в Америке тратит на 25 % меньше, чем в среднем, что соответствует условиями моего мысленного эксперимента, то есть они как будто перестали ходить по магазинам. Это люди, которые могут позволить себе не только выживать, но и участвовать в социальной и экономической жизни своего времени, достигая «экономического гражданства», как еще в 1940-х годах называла это автор первых работ по «делам потребителей» Кэролайн Уэр. Возможно, у них нет последней модели iPhone, но взрослые члены семьи наверняка владеют сотовыми телефонами какой-нибудь марки. Если они горожане, то, вероятно, живут в квартире; если селяне, то, возможно, в небольшом доме. «У них обычно есть телевизор, обеденный стол и другая необходимая мебель. Не сказать, что они обитают среди голых стен», – объясняет Гулд.

Их жизнь показалась бы Фернанде Паэс вполне привычной, как и наоборот. В домохозяйстве с семейным бюджетом есть по крайней мере одна дополнительная спальня для детей, один компьютер и одна машина. В их холодильнике и кухонных шкафах достаточно еды (вероятно, не органической, потому что «они покупают продукты по акциям»), но семья редко обедает в ресторанах. Их одежда – не последний крик моды, но и не старомодная. «Они могут позволить себе купить зимние пальто и обувь, но о том, чтобы идти в ногу с новейшими трендами, речи не идет», – говорит Гулд. Они составляют значительную часть тех 53 % американцев, которые редко или никогда не путешествуют самолетом. Места в США, где стоимость жизни близка к стандарту семейного бюджета, включают Дефьюнияк Спрингс (Флорида), Френдсвилл (Теннесси) и почти весь Канзас, где никогда не бывает типичных туристов. Если говорить о крупных городах, то это Детройт и Хьюстон, а не Нью-Йорк или Лос-Анджелес. Около половины американцев потребляют на уровне или ниже семейного бюджета.

Этот образ жизни также знаком всем, кто помнит XX век. Ресторанная еда как редкое лакомство, поношенная одежда, отпуск недалеко от дома, медленный ритм торговли и ощущение, что тратить деньги в обычный день – скорее исключение, чем правило; большинство людей, живущих сегодня, еще помнят времена, когда это повсеместно считалось нормой. По данным Global Footprint Network, 1970 год был, вероятно, последним годом, когда человеческая раса вела «однопланетную» жизнь. В более богатых странах перерасход, конечно, начался раньше: аналитики организации подсчитали, что средний образ жизни в США вышел за рамки глобальной устойчивости где-то между 1940-ми и 1960-ми годами. То же самое относится к Великобритании, Канаде, Германии и большинству других богатых стран, хотя некоторые из них пересекли черту позже: Испания, Италия и Япония в середине шестидесятых, а Южная Корея – в 1979 году. На это можно взглянуть с такой стороны: численность населения США сегодня на 60 % больше, чем в 1970 году, но потребительские расходы в целом, с поправкой на инфляцию, выросли на 400 %. По сравнению с 1965 годом рост составил почти 500 %. Поверните время вспять всего лишь до поколения X, и вы «стряхнете» с планеты весь этот перерасход.

Уровень, при котором человек чувствует себя экономическим гражданином, постоянно повышается. Мы все чаще и чаще едим в ресторанах. У нас теперь больше обуви на самые разные случаи жизни. Пандемия ускорила тенденцию к созданию полностью меблированных «комнат на свежем воздухе», в некоторых случаях оснащенных телевизорами с большим экраном. Наши автомобили теперь новее и крупнее; процент внедорожников среди легковых автомобилей, ежегодно продаваемых по всему миру, удвоился с 2000 года. Широко распространились совершенно новые сферы потребления, практически не существовавшие два десятилетия назад: доставка всевозможных вещей а-ля Amazon, фудизм и связанный с ним постоянно удлиняющийся перечень кухонных гаджетов, иронично большое количество товаров, помогающих нам разбирать хлам в доме. Не только одежда, но и предметы домашнего обихода, мебель и даже архитектура домов (размер комнат, количество стен) теперь быстро проходят через циклы моды. Разрываясь между работой, развлечениями и семьей, многие люди сегодня летают так же часто, как на рубеже тысячелетий летала только элита: дипломаты, кинозвезды, политики, папа Римский. В наши дни даже домохозяйство с семейным бюджетом может быть завалено хламом из скидочных магазинов, купленным на достигшие лимита кредитные карты и займы. Мы потребляем радикально больше, чем раньше, хотя кажется, будто ничего не изменилось.

Эквадор привлекает людей, считающих преобладавший в прошлом уровень жизни не только терпимым, но и лучшим. Я встретился с Брюсом Финчем, бывшим жителем Остина (Техас), переехавшим в Котакачи – сдержанно оживленный городок у подножия вулкана примерно в двух часах езды от Кито. Седовласый, с квадратным подбородком, в панаме, футболке и шортах, он выглядит как классический гринго, однако он не столько приехал в Эквадор, сколько покинул Америку. По его словам, отчасти ему претили «политкорректность и всякая чушь, которая к ней прилагается». Он больше не чувствовал там себя как дома, в отличие от Эквадора.

«Я словно вернулся во времена, когда был ребенком. Я рос в маленьком городке в Южном Техасе, где все знали друг друга, знали имена бакалейщиков. Это было такое приятное чувство. Здесь то же самое, – говорит он. – В Остине совсем не так, там ты никого не знаешь, и тебе нужно сесть в чертову машину, чтобы добраться до продуктового магазина. Здесь я везде хожу пешком. Я похудел на тридцать фунтов! И не потому что очень старался, а просто от такого образа жизни».

Финч переехал в квартиру на одной из центральных улиц Котакачи. Он не собирается возвращаться домой.

«Здесь, в сущности, счастливые люди, – считает он. – У них не так много вещей, как у американцев, но ведь американцы только за вещами и гоняются – они материалистичны. Эти люди совсем не такие. Они, конечно, любят вещи, но не настолько, чтобы это отражалось на их душах».

«Многие часто и невежественно утверждают, что мексиканцы – всем довольные, счастливые и ни к чему не стремящиеся люди. Это, конечно, свидетельствует не о счастье мексиканцев, а о несчастье тех людей, которые так говорят».

Так писал Джон Стейнбек после того, как восемьдесят лет назад проплыл по длинной и широкой артерии Калифорнийского залива, встречая людей, которые, как он заметил, могли приобрести каноэ, рыболовный гарпун, брюки, рубашку и шляпу и считали, что «довольно неплохо устроились». Стейнбек не доверял своим наблюдениям. Были ли эти люди по-настоящему счастливы?

Давно существует клише о том, что люди с маниакального, материалистичного Запада едут в более бедные страны и восхищаются простой счастливой жизнью, которую они там находят. (Очень немногие из этих путешественников по возвращении домой сразу же отказываются от материализма.) Сегодня благодаря глобальным опросам мы можем судить об этой теме более объективно. Когда я ездил в Эквадор, он занимал пятидесятое место в рейтинге стран по уровню счастья со слов самих жителей. Это ниже большинства более богатых стран, но выше некоторых других, таких как Кувейт, Южная Корея, Япония и Россия.

В чем преуспевают Эквадор и многие другие развивающиеся страны, так это в создании ощущения счастья на более устойчивом уровне потребления. «Индекс счастливой планеты», составленный британским аналитическим центром «Фонд новой экономики», объединяет показатели самооценки благосостояния, ожидаемой продолжительности жизни, неравенства и экологического следа. По этим стандартам Эквадор входил в первую десятку. Большинство очень высокоразвитых стран не попадают даже в первую двадцатку; Канада находится на 85 месте, а США и вовсе на 108-м из 140 стран-участниц опроса. По сути, у самых богатых стран есть проблема эффективности: они растрачивают массу ресурсов, не превращая большую их часть в радость. За последние пятнадцать лет, когда американское потребление выросло на 25 %, принесло ли оно нам на четверть больше счастья? И, если уж на то пошло, сделало ли оно нас хоть сколько-то счастливее?

В течение почти пяти лет в 2010-х годах в Эквадоре существовал пост министра счастья – по крайней мере, так его называли международные СМИ. Или «министр благополучия», или «государственный секретарь благоденствия». Им был Фредди Элерс – телеведущий, которого редко можно увидеть без его фирменного sombrero de paja toquilla (панамы, которая, как скажет вам любой эквадорец, на самом деле была изобретена в Эквадоре), а его должность фактически называлась Secretario del Buen Vivir. Элерс считает ее непереводимой. В английском языке, сказал он мне, нет эквивалента понятия buen vivir, который не подразумевал «лучшую» жизнь, и этот факт многое говорит ему о западной культуре.

«Если вы используете слово „лучше“, значит, вы сравниваете, – объяснял мне Элерс, сидя в зале заседаний в офисе своей канцелярии, расположенной в жутковатом здании заброшенного аэропорта. – А с чем сравниваете? Я хочу жить лучше, чем мой дед. Я хочу жить лучше, чем мой отец. Я хочу жить лучше, чем мой брат, лучше, чем мой сосед – особенно сосед. Я хочу жить лучше, чем двадцать лет назад, десять лет назад, пять лет назад. Мы не предлагаем жить лучше, потому что жить лучше – значит разрушать планету. Мы предлагаем жить хорошо».

Элерс – неоднозначная фигура. Он подписывал документы не своим именем, а рисунком улыбающегося дерева, и уговаривал посетителей (включая полковников национальной армии) присоединиться к нему в дзен-медитации во время обеденного перерыва.

«Бедность не в том, что у кого-то мало, а у кого-то много. Бедность – это стремление ко все большему и большему и неспособность удовлетвориться тем, что у тебя есть»,

– утверждает он. Эта мысль не нашла большой популярности в стране, где многие не могли позволить себе самое необходимое, но каждый день наблюдали за жизнью богачей по телевизору. Когда к власти пришло новое правительство, Элерса уволили в первый же день. Эквадорцы отвергли идею о том, что у них и так уже есть buen vivir.

Однако Фернанда Паэс в их число не входит. «Думаю, у нас действительно buen vivir», – считает она.

Когда Паес была девочкой, ее семья жила в автомастерской в Кито – в качестве сторожей. Это было не самое безопасное место для ребенка. В возрасте девяти лет она забралась на старый автобус и – как это часто бывает с детьми – упала. Она сломала таз и полгода была прикована к постели. Родители за это время построили дом в Карапунго, который тогда был еще сельской местностью. В новом доме, куда переехала Паэс, отсутствовали водопровод и электричество, но, по ее словам, жилось им там совершенно безмятежно.

«Люди говорили: „Кто будет жить в Карапунго? Кому захочется ехать в такую глушь?“ Но посмотрите! – Она показывает на въезд в баррио, где десятки людей теперь ждут автобусов и такси у обочины Панамериканского шоссе в любое время дня и ночи или мелькают около магазинчиков, которые здесь называют micromaxis. – В Карапунго мы ни в чем не нуждаемся».

Несмотря на это, они с Анри купили пустующий участок в близлежащем тупике (cuchara, что по-испански значит «ложка»), где они планируют построить новый дом. «Я думаю, мы построим небольшой дом, – говорит Паэс. – Потому что дети вырастут и уедут, и тогда их комнаты станут не нужны». И все же это будет один из немногих отдельно стоящих домов в Карапунго. Паэс и ее семья понемногу становятся богаче средних эквадорцев. В тот день, когда мир перестанет покупать, даже им, возможно, придется потреблять чуть меньше.

По всему миру в тот день, когда мир перестанет ходить по магазинам, разыграется семь с половиной миллиардов отдельных историй. В бедных частях мира большинство домохозяйств вряд ли изменят свои повседневные привычки, тогда как меньшинство их более богатых сограждан резко сократят свое потребление. В богатом же мире картина обратная: лишь немногие почти не заметят разницы, в то время как большинство ожидают бурные перемены. Это станет настолько сильным потрясением, что покажется, будто искривилось само время.

3

Время не то чтобы становится странным, просто это время иного рода

На стоянке Garden State Plaza, где можно купить все, от эконом-сета в McDonald’s до роскошного кроссовера Tesla, помещается одиннадцать тысяч автомобилей. В этот день она почти пуста, и вокруг торгового центра изгибается однотонная полоса асфальта графитового цвета. Дети играют в хоккей с мячом перед закрытым магазином Macy’s. Голубые сойки кричат, сидя на элементах ландшафтного дизайна. Изредка по шестиполосному шоссе проносятся машины. В этом покое, этой тишине есть что-то апокалиптическое, напоминающее коронавирусный локдаун. Торговый центр закрыт? Должно быть, случилось что-то серьезное.

«Когда-то это было таким же привычным, как и все американское», – сказала мне Джудит Шулевиц, автор книги The Sabbath World. Garden State Plaza находится в Бергене – последнем округе в США, где все еще запрещена торговля по воскресеньям.

Как мы знаем, это почти неслыханно, чтобы люди по собственному выбору отказались делать покупки, но в округе Берген раз в неделю именно так и происходит. Это, кстати, не какой-то изолированный религиозный анклав, где мода не меняется с XVII века. Отнюдь, Берген находится рядом с Нью-Йорком, сразу за рекой Гудзон; вы можете добраться туда за полчаса от Таймс-сквер. Почему законы о закрытии магазинов по воскресеньям сохранились в округе Берген? «Парамус, – говорит Пол Контильо. – Такой ответ я могу вам дать: Парамус. Дело в самом масштабе того, что здесь творится».

Город Парамус – экономический центр округа Берген, а Контильо, которому сейчас за девяносто, – легенда Бергена, успевший за свою жизнь поработать почти на всех политических должностях, какие только есть в округе. Седовласый, голубоглазый и аристократичный, он идеально подошел бы на роль римского сенатора в кино. Когда он переехал в Берген из Бруклина в 1955 году, Парамус был сельским районом (олени, лисы на заднем дворе), и люди покупали все необходимое на главных улицах окружных центров, таких как близлежащий Хакенсак. Сегодняшний Парамус – сочетание тенистых улиц, белых колониальных домов и абсолютной вакханалии торговых центров, дисконтных магазинов и супермаркетов.

Начиная с 1950-х годов дисконтные магазины (аутлеты), заманивавшие нью-йоркских покупателей, начали вырастать, как грибы после дождя, вдоль окружавших Парамус шоссе; Берген также стал одним из первых мест, где появились пригороды, спланированные под торговые центры. Местные семейные магазины, опасаясь, что им придется работать семь дней в неделю, чтобы не прогореть, сформировали лобби с церковными группами и жителями, обеспокоенными дорожными пробками, и еще до открытия первого настоящего торгового центра Парамус принял свои «голубые законы», ограничивающие воскресную торговлю. (Историки говорят, что этот американский термин для обозначения законов о закрытии заведений в воскресенье происходит от цвета бумаги, на которой первые поселенцы-пуритане печатали правила дня отдохновения, или же от сленгового названия пуританства в ту эпоху.)

К концу 1957 года в Парамусе располагался крупнейший в стране торговый комплекс. Его влияние на небольшие местные розничные магазины в округе действительно оказалось значительным. За три года десять процентов предприятий на главной улице Хакенсака закрылись. Законодатели Нью-Джерси решили позволить каждому округу штата провести референдум по поводу запрета на продажу одежды, мебели, бытовой техники и строительных материалов по воскресеньям. Более половины округов штата проголосовали за, включая Берген, который вскоре почти полностью запретил воскресную торговлю. США в целом постепенно стали самой саббатарианской страной в мире. К шестидесятым годам в каждом штате, кроме Аляски, существовали те или иные правила, ограничивающие продажи в воскресенье. Возможно, не всем очевидно, насколько это в действительности радикально. Идея о закрытии магазинов по воскресеньям звучит нелепо для современных ушей, но если бы она была воплощена завтра, то немедленно привела бы к сокращению времени шопинга на 15 %.

Только в Бергене сохранился полный набор «голубых законов» – не вопреки, а в результате роста потребительской культуры. Шесть дней в неделю Берген, и особенно Парамус, представляет собой сверхсовременный базар распродаж, безделушек, трендов, стилей, развлечений и технологий, упакованных в такие торговые центры, где отпечатки ваших ботинок моментально вытирают до блеска. На один день в неделю это прекращается. Отдыхая в своем доме воскресным утром, Контильо говорит, что закрытие популярно по идеологическим, религиозным и культурным соображениям.

«Это семейный день», – объясняет он. Люди собираются вместе, чтобы поесть, поговорить, выпить, заняться спортом, съездить на побережье. «Или просто ничего не делать». Можно ли считать это актом антипотребительства? «Мы здесь говорим иначе, – отвечает Контильо. – Мы называем это качеством жизни».

Что вообще делают люди, когда перестают ходить по магазинам? Мы уже почти забыли об этом, пока вспышка коронавируса не поставила потребительство на паузу. На протяжении более чем целого поколения мы жили в экономике без-перерыва-и-выходных, с растущим списком магазинов и ресторанов, открытых триста шестьдесят пять дней в году. Даже если вы находились в каком-нибудь экзотическом месте, скажем, Бутане или Антарктиде, где потребительская культура еще не оккупировала каждый момент повседневной жизни, вы всегда могли посмотреть фильм на своем смартфоне или потратить 2300 долларов в интернет-магазине на программируемую, управляемую с приложения насадку для душа. Возможность покупать вещи в любое время и в любом месте стала восприниматься как нечто совершенно естественное, и вскоре мы забыли, что когда-то было по-другому.

Но этот образ жизни был одновременно новым и необычным. В богатейших странах мира закрытие предприятий в воскресенье было широко распространено всего лишь тридцать лет назад – достаточно недавно, чтобы многие люди помнили, как учились водить машину на пустых парковках торговых центров или подростками бродили по пустому центру города. В тот день, когда мир перестанет покупать, возродится старая, даже, если угодно, древняя архитектура времени, сосредоточенная на часах, которые больше не тратятся на работу или расходы. Это первое изменение, начинающее высвобождать пространство для личной трансформации.

Даже самые первые человеческие культуры наслаждались днями отдыха от экономической жизни, но идея выделить один день в неделю как перерыв от работы практической, чтобы освободить место для работы духовной, началась с еврейского шаббата – того, что израильский поэт Хаим Нахман Бялик назвал «самым выдающимся творением еврейского духа». В этой традиции шаббат был днем прекращения созидания, днем, определяемым ощущением шинуи – изменения. Это был ранний акт сопротивления идее о том, что каждое мгновение нашей жизни должно быть заполнено делами, заработком и торговлей, то есть, иначе говоря, сопротивления самому времени, каким мы его знаем.

Еврейский шаббат приходится в основном на субботу, но на большей части земного шара днем отдохновения стало воскресенье. Это началось тысячу семьсот лет назад, когда римский император Константин, принявший христианство, запретил официальное предпринимательство и производство по воскресеньям. С тех пор воскресный шаббат стал днем музыки, пиршеств и выпивки; днем нравственной чистоты, когда такие преступления, как стремительная езда верхом, могли наказываться арестом или даже поркой; днем просмотра спортивных соревнований по телевизору. Так или иначе, это всегда был день, когда следует перестать работать – а также ходить по магазинам.

В конце 1940-х годов организация под названием Mass Observation («Массовое наблюдение»), проводившая социальные исследования, решила определить, чем именно люди в Великобритании занимаются по воскресеньям. Это исследование проводилось в атмосфере цейтнота. В Лондоне по воскресеньям уже начали работать пабы, общественный транспорт, музеи и кинотеатры, а также некоторые места отдыха и развлечений, например бассейны. Тем не менее большинство заведений оставалось закрытыми, включая рестораны и кафе, а организованные виды спорта были запрещены. За пределами Лондона по воскресеньям закрывалось почти все. В Шотландии даже детские качели запрещались к использованию – нечто подобное повторилось лишь через семьдесят лет, когда во время пандемии игровые площадки опечатали лентой с надписью