Трубадуры, труверы, миннезингеры

Перед нами два образчика таких рыцарей, изображенные в chansons de geste. Рыцарь Ренуар поступает в монастырь. До этого времени он еще ни разу не бывал в церкви, и все, что он видит в монастыре, приводит его в крайнее изумление. Все же он позволяет совершить над собой пострижение, облекается в монашескую рясу. Когда же аббат предписывает ему носить власяницу, поститься четыре дня в неделю и ходить каждую ночь к заутрене, Ренуар выходит из терпенья. Он заявляет своему духовному начальнику, что все это — вранье, и клянется, что он будет есть, невзирая ни на какие уставы, хорошую дичь и жирных каплунов, а петь будет на свой лад и только в тех случаях, когда почувствует к этому охоту.

О другом рыцаре-монахе, Гильоме Курносом, рассказывается, что, поступив в монастырь, он сделался истинным страшилищем для всей братии. Чтобы избавиться от нежеланного монаха, аббат посылает его за рыбой, но считает нужным предупредить, что дорога лежит через лес, что в этом лесу он может встретить разбойников, которые станут отнимать у него монастырские деньги или припасы, купленные для обители. «Ладно, — ответил Гильом, — я сумею защитить себя: пойду, заберу на всякий случай свое оружие». — «Этого нельзя, — отвечал аббат. — Устав Св. Бенедикта воспрещает инокам употребление оружия». — «А если разбойники нападут на меня?» — спрашивает Гильом. «Вы должны, — отвечает аббат, — именем Господа просить их, чтобы они пощадили вас». — «А если они потребуют мою шубу, мою сорочку, мои сапоги?» — «Все это надо будет отдать им, сын мой», — отвечал смиренно аббат. «Да будет проклят ваш устав! — воскликнул тогда Гильом. — Я предпочитаю ему устав рыцарей: они сражаются с сарацинами и часто получают крещение в их крови, тогда как вы только и умеете пить да есть, голодать да спать».

В этих изображениях есть, конечно, ирония трувера по адресу монастырей, но есть и отражение житейской правды. В противоположность трубадурам немецкие лирики охотно применяли свои сложные метры к возвышенным религиозным сюжетам. Самая идеальность их отношений к женщине питалась в известной степени культом Девы Марии.

Наконец, различие между миннезингерами и трубадурами сказалось еще в отношении их к природе. Человек, избалованный постоянными красотами природы, привыкает к ним. Он начинает сознавать их только в том случае, если судьба забросит его в новую обстановку, под новое печальное, серое небо, в холодное и сырое место, с жалкой растительностью. Вот почему трубадуры и относились к природе более или менее равнодушно: они пользовались ее дарами, как дарами любящей матери, невольно заимствовали ее яркие краски для своей поэтической палитры, но все же они были неблагодарными детьми. Иначе относится к природе тот, кого она не балует слишком много и даже подвергает тяжелым испытаниям. Трубадуры касаются природы только мимоходом; она служит иногда только рамкой для их произведений, суть дела не в ней. Множество произведений миннезингеров, напротив того, посвящены именно природе. Вполне подходящим примером может служить следующее небольшое стихотворение Генриха фон Фельдеке:

Лето прекрасное к нам собирается. Пташки все веселы в нашей стране; Пенье задорное их разливается, Песнями лето встречают оне, Вольно орлу по весне возрожденной Крыльями резать небес синеву!.. Знайте, на липе, давно оголенной, Я подсмотрел молодую листву!

Национальная самобытность немецкой лирики всего лучше выражается в ее истории: подражательной и чисто искусственной она была недолго; вышедши из народного направления баварских и австрийских поэтов Кюренберга[119], Дитмара фон Айста[120] и др., она через одно, много — два поколения возвращается к нему в лице Нейдхарта[121], Тангейзера[122] и др. Да и в период подражательности лучшие из поэтов, как мы увидим из следующих очерков, представляли характерные черты истинно немецкого образа мыслей. Но так или иначе, каким бы путем ни пошла немецкая лирика любви, ей суждено было, как и всему живому в мире, отцвести и исчезнуть. Нейдхарт перенес служение дамам в крестьянскую среду, Тангейзер осмеял его. Наконец, Ульрих фон Лихтенштейн, оставшийся верным занесенному из Франции служению дамам, довел его своими пресловутыми подвигами и описанием их до абсурда.

Прежде чем обратить свое внимание еще на одну из сторон, которую развивали миннезингеры, мы скажем несколько слов об Ульрихе фон Лихтенштейне и его поэзии. Ульрих фон Лихтенштейн жил во второй половине XII и первой половине XIII века. Его известное произведение «Служение женщине» представляет его автобиографию. Он решил посвятить себя этому служению, еще будучи ребенком, когда ему приходилось слышать разговоры старших. Предметом своего служения он выбрал, как думают, герцогиню Меранскую, у которой состоял пажом. О подвигах, совершенных им в честь своей высокопоставленной и замужней дамы, он и рассказал в своем поэтическом произведении. Поступивши к ней на двенадцатом году в качестве пажа, он прожил близ нее в этом звании пять лет. Несмотря на сомнение, которое он испытывает по вопросу о том, не слишком ли она знатна для него, он начинает служить ей. Он приносит ей цветы и приходит в восторг, если рука дамы прикоснется к букету в том месте, где касалась букета его рука. Прислуживая ей за столом и подавая ей воду для умыванья рук, он с наслаждением выпивает эту воду после того, как дама вымыла в ней свои руки. Наступила для Ульриха неизбежная пора расстаться со своей дамой, но ее образ остается запечатленным в его сердце навсегда.

Получив посвящение в рыцари от герцога Леопольда Австрийского в 1222 или 1223 году, он решается провести свою жизнь в рыцарских подвигах в честь своей дамы. Он завязывает сношения с ней при посредстве одной из своих родственниц. Но ни убеждения последней, ни стихи Ульриха, посланные высокопоставленной даме, не производят на нее желаемого впечатления. Она отказывается дать свое согласие на служение со стороны Ульриха, так как считает это служение слишком высокой честью для него. При этом она проговаривается в разговоре с родственницей поэта, что у него чересчур безобразная губа. Недолго думая, Ульрих фон Лихтенштейн отправляется в Грец к хирургу, который и совершает над его губой операцию. Операция была настолько серьезной, что Ульрих проболел довольно много времени и не был в состоянии ни есть, ни пить. Но его не смутило это обстоятельство. «Мне было, — говорит он, — и очень тяжко, и очень хорошо: тяжко потому, что тело мое было изранено, хорошо же потому, что душа была здорова: меня принудила к этому любовь, и, хоть мне было тяжко, я был весел».

Все та же родственница поэта написала даме обо всем совершившемся и направила к ней новое стихотворение Ульриха, Дама согласилась повидать поэта и выслушать его. Обстоятельства были очень удобные. Ульрих был приглашен участвовать в поездке верхом, которую она предприняла, окруженная своим двором. Пять раз пытался наш несчастный поэт заговорить со своей дамой, но не мог: от робости его язык совершенно онемел. Но вот поездка окончилась, кавалькада подъехала к дому, в котором дама должна была переночевать. Наш рыцарь подошел к ее стремени. В присутствии толпы пажей и рыцарей она обратилась к Ульриху с насмешливыми словами: «Вы недостаточно сильны, чтобы помочь мне слезть с лошади». Над этой шуткой, по словам самого Ульриха, много смеялись. В довершение всего, слезая с лошади, она вцепилась в его волосы, как будто для того, чтобы удержать равновесие, и значительно сократила их количество. Это было сделано, прибавляет Ульрих, незаметно для других. Но он и сам не замечает, что над ним издеваются. На одном турнире он ломает в честь своей дамы сто копий, на другом получает рану в палец.

Случилось это в Триесте в 1227 году. Лечили палец дурно, и он совершенно омертвел. Когда дама усомнилась в действительности этого происшествия, Ульрих отрубил погибший палец и послал ей, сопроводив эту странную посылку стихотворным посланием. Увидев это нелепое доказательство любви, дама заявила, что никогда не ожидала подобного поступка от человека, располагающего пятью здоровыми чувствами. Несмотря на явные насмешки, Ульрих не прекратил своих диких похождений. Так, например, он разъезжал, нарядившись Венерой, в сопровождении соответствующей свиты, и попирал при этом всякие правила чести и человеческое достоинство. Он очень подробно и с видимым удовольствием описывает свой женский наряд и наряды своих спутников, свои турниры, свои праздники, всю роскошь, которой он предавался, поскольку обладал большим состоянием[123].

Все это, конечно, глупо в высшей степени. Что должна была испытывать его жена, которую он навещал изредка во время своих дурачеств? К сожалению, мы ничего не знаем о ней. Все это совершалось не во имя рыцарской чести, не во имя чистой любви. Он надеялся, что так ему удастся сломить упорство дамы и добиться ответа на свою любовь. Нас удивляет только то обстоятельство, что высокопоставленной даме не надоело наконец подшучивать над ним и тем еще более подзадоривать его. Она потребовала последнего испытания. Ульрих должен был вмешаться в толпу прокаженных, которые каждое воскресное утро собираются перед ее замком за милостыней. Ульрих согласился. Он добыл себе рубище и чашку прокаженных, окрасил волосы серой краской и засунул себе в рот корень, от которого лицо распухло и покрылось бледностью. В таком виде он в толпе прокаженных явился в назначенный день к замку и стал горько жаловаться на свою болезнь и нищету. Когда вынесли прокаженным пищу и питье, он подсел к ним и ел вместе с ними, с трудом преодолевая отвращение. Так, во всяком случае, рассказывает обо всем сам поэт в «Служении женщине».

Зная тот ужас, который возбуждали в то время прокаженные, мы не можем поверить этому рассказу. Вероятнее всего, те тридцать прокаженных, с которыми он явился к замку, были такими же ряжеными, каким был и он сам. Он разыгрывал роль Венеры, а теперь отлично разыграл роль прокаженного. И кстати, трудно предположить, чтобы герцогиня, дорожившая, надо полагать, здоровьем и красотой, могла допустить Ульриха после описанного случая в свою комнату. А между тем их свидание состоялось. Свидание это и началось, и окончилось при оригинальных обстоятельствах. Служанки обожаемой Ульрихом дамы втащили его ночью на простынях через окно в комнату госпожи. Конечно, к этому времени он совершенно преобразился и сбросил страшный наряд.

С увлечением описывает Ульрих фон Лихтенштейн свою прекрасную даму, ее чудный наряд, обстановку ее комнаты. Явившись перед ней, поэт стал на колени и начал умолять ее о любви. Дама, как и следовало ожидать, отвечала ему решительным отказом, но, видя упорство Ульриха, предложила ему дать ей еще одно доказательство своего расположения. Он должен был сесть на простыню, чтобы в таком положении его спустили из окна немного вниз по стене замка и потом втащили обратно. Дама подвела его к окну; он сел в простыню, и его стали опускать. Когда он стал требовать, чтобы его снова втащили наверх, дама стала говорить ему любезности и просить у него поцелуя. Услышав это, Лихтенштейн забыл все на свете, выпустил простынь из рук и полетел в замковый ров. Он лишился чувств и, конечно, сломал бы себе шею, если бы, как он говорит, Бог не принял его под свою защиту.

Несмотря на неудачи и насмешки, Ульрих фон Лихтенштейн совершал подвиги во славу своей дамы в продолжение целых трех лет. Наконец поведение дамы охлаждает поэта: он отказывается служить ей. Но, принимая во внимание, что «не следует жить без дамы и без любви», он выбирает себе новый предмет служения и совершает в честь новой дамы такие же глупости, какие совершал в честь прежней. Тогда он наряжался Венерой: носил тонкую рубашку, ослепительно-белый кафтан и мантию из белого бархата, на которой были вышиты золотом изображения зверей; на своих фальшивых косах, перевитых жемчужными нитями, он носил чепец, а сверх него надевал шляпу с павлиньим пером. Теперь он нарядился королем Артуром, окружил себя двенадцатью подобными себе чудаками, которые стали разыгрывать роли паладинов знаменитого короля и носили их имена. Тогда он разъезжал по разным землям под видом богини любви; теперь предпринял путешествие в качестве короля Артура, вернувшегося на землю из райской обители, чтобы восстановить общество Круглого стола.

Много изумительных вещей рассказывает в своей автобиографии Ульрих фон Лихтенштейн. Читая его описание, положительно отказываешься порой верить в его достоверность и готов принять все это произведение за пародию на рыцарское служение. К сожалению, для этого нет никаких оснований. Он рассказывает о своих приключениях таким самонадеянным тоном, что всякое сомнение отпадает само собой.

Вот до какого уродства дошло в Германии занесенное сюда из Франции пресловутое «служение женщине». Подражатели далеко оставили за собой оригиналы. «Провансальские трубадуры, — говорит профессор Петров[124], — как известно, виртуозы этого искусства. Они тоже удивляли мир разными курьезами галантерейной практики. Фанатики, подобные Пьеру Видалю, одевались в волчьи шкуры в честь своих дам и творили тому подобные глупости. Но до самоистязания там дело не доходило. Лихтенштейн превзошел всех своих современников и достиг той черты, дальше которой любовная служба не пошла в своем развитии. В уродливом вырождении века он дошел до последнего предела уродливости и в этом смысле как тип целого порядка жизненных явлений имеет право на место в истории»[125].

Почти все исследователи сравнивают Ульриха фон Лихтенштейна с Дон Кихотом Ламанчским, но нам кажется, что немецкий Дон Кихот неизмеримо ниже испанского. Последний смешон, но все же он борется за возвышенные рыцарские понятия, обнажает свое копье за правду, за угнетенных и беззащитных. Немецкий же Дон Кихот совершает свои чудачества ради эгоистической и грубой любви. Рыцарство во второй половине XIII века уже пало, по крайней мере в Германии. Миннезанг постигла та же участь. Кроме внутренних причин, естественно вызвавших это падение, здесь действовали и те войны, те усобицы, которые принесло с собой междуцарствие. Но в то время как падало рыцарство, вырастало все более и более городское сословие. Если князья и рыцари разуверились в своих идеалах и втянулись в тину материальных интересов, горожане, напротив того, обнаружили влеченье к духовным интересам. Опечаленные музы покинули тогда холодные залы рыцарских замков и княжеских дворцов и переселились в города, которые стали опоясываться каменными зубчатыми стенами наподобие замков и монастырей. Но вопрос о городской поэзии уже выходит за пределы нашей задачи.

Кроме лирики и эпоса поэзия этого периода выливалась и в формы поучительных произведений. Эти произведения нередко достигали больших размеров, а по своему содержанию направлялись обыкновенно против придворной лжи и испорченности нравов. Из таких дидактических произведений отметим здесь два — «Скромность» Фрейданка и «Скакуна» Гуго фон Тримберга[126].

Фрейданк был странствующим певцом. Единственным фактом, известным нам из его жизни, является его участие в Крестовом походе Фридриха II. Фрейданк не сопровождал своего государя в Иерусалим, но остался в Птолемаиде[127], где работал над каким-то произведением. Может быть, этим произведением и была дошедшая до нас «Скромность», хотя некоторые исследователи предполагают, что он работал над другим произведением, которое не дошло до нашего времени. Обыкновенно заглавие дошедшего до нас произведения Фрейданка переводится на русский язык словом «скромность», но оригинальное название «Bescheidenheit» имело в ту пору несколько значений, и, может быть, ближе всего подходило бы к немецкому оригиналу русское название «Житейская мудрость». Произведение Фрейданка рассматривает всевозможные отношения, вызываемые человеческой жизнью, с точки зрения несложной, но чистой морали.

По удачному выражению Вильгельма Гримма[128], произведение Фрейданка представляет как бы мировое зеркало, в котором отражаются различные сословия, начиная с пап и императоров и кончая слугами, общественные и домашние отношения, религия, добродетели и пороки. Поэма Фрейданка состоит из бесконечного ряда мудрых изречений, не соединенных, впрочем, одной логической нитью. Зато в ней много простоты, искренности и убежденности, и она не утомляет читателя в такой степени, в какой утомляют его другие дидактические произведения. Вся поэма Фрейданка насквозь проникнута самым чистым благочестием, непритворной и горячей любовью к людям, верой в торжество свободы и правды. Вера автора несокрушима и светла, она повинуется велениям церкви, но всегда умеет отличить истинное учение Христа от последующих наслоений, сложившихся историческим путем. Порицая еретиков за искажение церковного учения, он обнаруживает в то же время необыкновенную дня своего времени веротерпимость, свидетельствующую о высоком развитии его ума и сердца. «Кто может, — говорит он, — разрешить спор между христианами, евреями и язычниками, кроме Бога, который создал мир и все, что находится в нем, не спрашивая совета ни у кого? Прежде чем Он создал их, Он уже предвидел их споры, их взаимную вражду».

Служите Господу, не мудрствуя нимало; Служенье то есть мудрости начало, Тот сам себя введет в обман, конечно. Кто, позабыв про то, что вековечно, Отдастся весь житейской суете: Он строит дом непрочный на песке. Кто хочет жить, спасенья не губя, Тот должен жить, отрекшись от себя. Кто всей душой своей возлюбит Бога, В том добродетелей всегда безмерно много. Будь это благо или зло, Все, что во мраке свершено, Все то, что на сердце таится, Все светом Божьим озарится.

Вальтер фон дер Фогельвейде

Гуго фон Тримберг в одном из своих произведений, написанном в 1300 году, то есть несколько десятилетий спустя после кончины Вальтера фон дер Фогельвейде, почтил память последнего следующим выразительным двустишием:

О, Вальтер Фогельвейде! Будет Тот жалок, кто тебя забудет!

Это изречение Тримберга не утратило, как нам кажется, своего значения и до настоящего времени. Вальтер фон дер Фогельвейде, величайший лирик немецкого Средневековья, решительно заслоняет собой всех остальных немецких лириков этой эпохи. И многочисленность его произведений, и их необыкновенное для того времени разнообразие по содержанию, и их теснейшая связь с современными поэту событиями и явлениями, и их замечательная жизненность и яркость останавливают на себе, и останавливают надолго, внимание каждого, кто задумает только заглянуть в сокровищницу немецкой средневековой поэзии. Эпоха, в которую жил Фогельвейде, давно уже сделалась достоянием истории, давно уже отцвела, но он, словно волшебник, отразил ее, как в магическом зеркале, в своих произведениях.

Вальтер фон дер Фогельвейде жил во второй половине XII века и в первой половине XIII века, когда поэзия была могучей силой. XIII век есть полное выражение средневекового идеала: он видел расцвет его форм, он же присутствовал и при начале их разрушения. Литературная производительность этого столетия поразительна.

Мишле[129], не только изучивший, но и прочувствовавший Средние века, называет XIII век веком литературным. Другой чертой в характере этого века является его необычайное богатство событиями не только в численном, но и в качественном отношениях. Обращая внимание только на важнейшие события, мы видим на фоне XIII столетия такие могущественные фигуры, как папа Иннокентий III и император Священной Римской империи Фридрих II; это век Людовика Святого и Филиппа Красивого, зарождения английской конституции, Ганзы и других городских союзов, век кулачного права и тайных судилищ в Германии. Правда, певец наш не был свидетелем всех отмеченных здесь лиц и событий, но он был современником развития тех элементов, из которых они сложились; он дышал той атмосферой, которая создала их. Люди того времени поражают целостностью характеров, строгой последовательностью и в добре, и в зле. Злодейство феодала проявляется рядом с самоотвержением монаха, аскетизм сменяется диким разгулом чувственности; тут — поклонение культу красоты, а там — семейная тирания. Женщины смягчают резкие краски, но и на них отражаются иногда типичные черты рыцарской гордости.

XIII столетие выдвинуло не только Людовика Святого, но и святую ландграфиню Елизавету Тюрингскую[130], которую профессор Герье[131] справедливо сравнивает с неувядающей розой. Нравы и идеалы людей, говорит он, могут изменяться, но всегда сохранит для них свою прелесть этот чистый, светлый облик, полный смирения, милосердия и любви. Таков XIII век, век Вальтера фон дер Фогельвейде.

В точности нам не известны ни время, ни место рождения Фогельвейде. Новейшие исследователи относят время его рождения к десятилетнему периоду от 1160 до 1170 года и называют его родиной Тироль. Он был рыцарского происхождения, но его род не был значительным. Он часто жаловался на свою бедность, и, конечно, последняя заставила его смотреть на свой поэтический дар как на средство к жизни. «Петь и сказывать, — говорит он, — научился я в Австрии». Эти слова поэта выводят нас, как нить Ариадны из лабиринта, из области мифа и догадок в сферу действительности.

В то время в Австрии правил герцог Фридрих I Католик, сын того австрийского герцога Леопольда, который захватил в плен английского короля Ричарда Львиное Сердце, возвращавшегося домой из Палестины после участия в Третьем Крестовом походе. Придворным поэтом Фридриха был Рейнмар Старший[132]. У него-то и учился Фогельвейде слагать песни и подражал ему в своих ранних произведениях. В 1195 году Фридрих возложил на себя крест, спустя два года отправился в Палестину и умер в 1198 году во время Крестового похода.

Со смертью своего покровителя Фридриха поэт покинул Вену и отправился скитаться по Австрии, Германии и Франции, как странствующий шпильман. Скитальчество его продолжалось около двадцати лет. Он появляется то при одном, то при другом дворе, то у духовных, то у светских владетелей, жаждет подарков и благодарит за них. До нашего времени сохранилась заметка, занесенная в расходную книгу Пассауского епископа Вольфгера 12 ноября 1203 года; из нее мы узнаем, что проезжий епископ дал Вальтеру фон дер Фогельвейде в Цейсельмауере на Дунае (в Нижней Австрии) деньги на покупку шубы. В другой раз от светского высокопоставленного лица поэту достался алмаз. Но это были счастливые моменты. Чаще он встречал довольно холодный прием. Но наш поэт проявлял в таких случаях замечательное благодушие. Так, например, он довольно осторожно и деликатно шутит по поводу встречи, устроенной ему в баварском аббатстве Тегернзе. Много слышал он об этом аббатстве, сделал большой крюк, чтобы заглянуть и под его кровлю, и разочаровался: вместо доброго монастырского вина его попотчевали водой.

Впрочем, Фогельвейде не вращался при княжеских дворах только ради прибыли. Его увлекала в странствования беспокойная, вечно ищущая, вечно стремящаяся, неугомонная природа. Обращаясь к князьям, он не проповедовал им одну только щедрость. «Вы, князья, — пел он, — облагораживайте свои чувства чистой добротой; будьте кротки с добрыми друзьями, будьте горды по отношению к врагам, крепко поддерживайте право и благодарите Господа за то, что многие люди служат вам своим телом и своим имуществом! Будьте щедры и миротворны, являйтесь в блеске своего достоинства! Тогда будут восхвалять вас чистые, милые женщины. Носите в себе стыд, верность и благонравие, этот залог уважения! Любите Бога и судите справедливо, внимая жалобам бедняков! Не верьте тому, что говорят вам лжецы, следуйте добрым советам, и тогда вы будете гражданами царства небесного!»

Что же это за «добрые советы», о которых говорит поэт? Да все та же возвышенная рыцарская программа, которую можно вполне определенно резюмировать словами: Бог и честь. Низок, по мнению поэта, тот, кто побуждает своего господина ко лжи или к неисполнению обещанного. «Пусть такой человек охромеет, если он дает своему господину совет, склоняясь перед ним; если же он настолько знатен, что делает это сидя, то пусть у него отнимется язык». По поводу же самих князей, позволяющих обманывать себя, он припоминает фигляров, которые показывают в своих походных палатках то дикого сокола, то горного павлина, то какое-либо чудо, каковые в конце концов оказываются обыкновенной вороной. Поэт пришел чисто практическим путем к замечательному для своего времени выводу, что рождение не дает еще никаких человеческих преимуществ, что все люди равны между собой, что они — братья друг другу. Он не только нападает на все дурное, но и смеется над ним. Однако он боится, что его сатира, бичуя виноватого, заденет и невинного. Он готов даже примириться со злым человеком, если только тот желает исправиться.

Само собой разумеется, что скитальческая жизнь не только обогащала Вальтера фон дер Фогельвейде житейским опытом, умудряла его, тревожила его мысль, — она сверх того обогащала его музыкальный запас. Разъезжая по Европе со своим неизбежным инструментом — гигой — в руках, он слышал самые разнообразные мелодии. Он пел не только при дворах князей, но и на улицах, играл для танцев и хороводов.

Выезжая на свой дневной заработок, он обращался к Богу с молитвой о даровании счастья, о ниспослании небесного заступничества. Сохранилась его утренняя молитва, прелестная в своей детской простоте. Поэт молит Бога о том, чтобы Он позаботился о нем, как, в свою очередь, когда-то и сам Он, и Его Матерь были предметом заботы верно служившего Им архангела Гавриила. Эта непосредственность, эта искренняя простота — отличительная черта поэзии Вальтера фон дер Фогельвейде. Главный же ее предмет — человек с его любовью и страданием, надеждами и стремлениями, радостями и горестями. Поэт прост и правдив, он подкупает естественностью.

О любви наш миннезингер имеет самое возвышенное понятие. Кому от истинной любви не было ни хорошо, ни грустно, тот, по его мнению, понапрасну теряет свои дни. Любовь представляется ему убежищем всех добродетелей; без нее ни одно сердце не может испытывать настоящей радости; без любви никто не может снискать и Божьей милости. Вот почему он убеждает молодежь стремиться к истинной любви. Кто обладает любовью хорошей женщины, тот, по мнению поэта, будет стыдиться всякого дурного дела. Похвала милых женщин — лучшая награда для князей за их добродетели. Вот как Вальтер фон дер Фогельвейде воспевает свою даму:

Когда цветы выходят из травы, Улыбкой ясною светило дня встречая С его живым, играющим лучом, И пташки малые, беспечны и резвы, Зарею раннею пленительного Мая Поют весну, и песнь их бьет ключом, Испытываю я блаженство неземное. Вы мне скажите, с чем могу сравнить его я? Не отвечаете? Так я за вас решу: Есть что-то лучшее, но что? О том сейчас скажу. Представьте, что в собрание людей, Своею красотой и свежестью блистая, Явилась дама знатная; она Идет, но не одна, со свитою своей, По сторонам порою взор кидая, Приятности, изящества полна. Как звезды перед солнцем, перед нею Стоят все женщины… И Май с красой своею, И пышные цветы поблекнули совсем: Мы все любуемся тогда виденьем чудным тем. Желаете ль вы истину узнать? Пойдемте все сейчас на светлый праздник Мая: Во всей красе раскрыл он нам свой рай. Угодно ль вам теперь сравнение начать? Ответьте мне, словам моим внимая: Что лучше? Женщины ль прекрасные иль Май? Когда бы мне, друзья, на выбор предлагали Одно из двух, ей-ей, решенья бы не ждали… И ты, красавец Май, скорей бы Мартом стал, Чем разлучился бы я с тем, что сам себе избрал!

Но песнями любви далеко не исчерпывается могучий талант великого миннезингера. Он слагал песни во славу Бога и Богоматери, он высказывал в своих произведениях глубокие мысли о скоротечности и тленности всего земного, об обязанностях и достоинстве императора, о правде и неправде папства по отношению к императору. Вальтер фон дер Фогельвейде — первый, а может быть, и величайший из политических певцов Германии. Политическая песнь употреблялась до него только случайно, только по поводу отдельных исключительных событий, а он развил ее до высшей степени.

1198 год, с которого началась скитальческая жизнь нашего поэта, был поворотным годом в истории Германии. В последние годы царствования Фридриха Барбароссы и в правление его преемника Генриха VI Германия наслаждалась внутренним миром. Со смертью Генриха VI в 1197 году этот мир был нарушен, и снова наступила тяжелая эпоха междоусобий. Фридрих, трехлетний сын Генриха, остался королем обеих Сицилий под опекой папы. Князья Германии признали его наследником императорского престола еще при жизни отца. Но могущественнейший из средневековых пап Иннокентий III, опасаясь усиления власти Гогенштауфенов в Италии, не желал соединения двух корон — Священной Римской империи и Сицилийского королевства — в руках одного правителя. В дело вмешался дядя маленького Фридриха — Филипп Швабский, поначалу он было радел в пользу племянника, но потом стал сам домогаться императорской короны. Папа воспротивился и этому. Тем временем архиепископ Кельнский и другие, большей частью духовные, князья снарядили посольство к Оттону Брауншвейгскому с предложением, чтобы он возложил корону на себя. Отношения между двумя сильными немецкими князьями накалились. Папа принялся вовсю раздувать эту гибельную для Германии вражду — она была ему на руку.

Волнение, поднявшееся под влиянием этих событий в Германии, нашло себе отражение в поэзии Вальтера фон дер Фогельвейде. Обратимся к его собственным словам.

«Сидел я на камне, — пел наш миннезингер, — заложил ногу на ногу, на них утвердил свой локоть и приковал к руке свой подбородок и щеку; меня тревожили беспокойные думы о том, как следовало бы людям жить на свете. И я не мог найти в себе никакого решительного ответа на такой вопрос: каким образом возможно обладать тремя предметами так, чтобы ни один из них не пострадал при этом? Из двух предметов, Чести и Богатства, один вредит другому; третий предмет, Милость Божия, неизмеримо ценнее двух упомянутых; я бы очень желал поместить их все три в один ящик. Увы, никак нельзя достигнуть того, чтобы в одном и том же сердце уместились и Богатство, и Честь, а к тому же и Милость Божия…

Я слышал, как в Риме лгут и обманывают двух государей. Из-за этого поднялась величайшая ссора, которая когда-либо была на свете, да вряд ли когда и будет; наступила беда, ужаснейшая из всех бед… Я слышал, как в далекой обители раздавались громкие жалобы: это плакал отшельник и жаловался Господу на свое горькое страдание: «Горе нам, папа чересчур молод; помоги, Боже, христианскому миру!»[133]

Я слышал, как шумят воды, как плавают рыбы; я видел все, что есть в мире: лес, поля, древесные листья, тростник и траву. Я видел все, что ползает, летает или ходит по земле, и я могу сказать вам: никакое из живых существ не живет без вражды — и дикие звери, и пресмыкающиеся, и птицы ссорятся между собой, но все же их жизнь устроена, ибо у них есть и государи, и право, и господа, и рабы.

Горе тебе, немецкий народ! Есть ли порядок у тебя? Даже у комаров есть свой король!.. Филипп, возложи на себя осиротелую корону и прикажи людям следовать за собой!»

Из последних слов Фогельвейде мы видим, что он стоял на стороне Филиппа. Приглашение возложить на себя корону, обращенное к Филиппу, становится понятным, если иметь в виду то обстоятельство, что древние императорские регалии находились в именно в руках Филиппа. И действительно, Филипп короновался императорской короной в Майнце в сентябре 1198 года, несмотря на то что соперник его Оттон IV короновался в Ахене за три месяца до этого. Впрочем, то, что регалии, употребленные при короновании Оттона, не были настоящими древними регалиями, тогда как Филипп короновался древней короной, имело в глазах современников этих событий особенную цену. По этому поводу наш поэт сложил следующую песнь:

Корона старше, чем король Филипп, годами, Но посмотрите все, не чудо ль перед нами? Кузнец сковал ее как будто для него! Она пришлася так к его главе державной, Что мысль их разлучить считаю я бесправной, Никто из них величья своего Не потерял. Ее камней сиянье Сливается с его чудесной красотой. Любуются князья картиной дивной той, Что представляет нам его коронованье! Кто потерял дороги след, сюда, Сюда смотрите все: корона золотая Укажет верный путь; каменьями блистая, Она горит, как яркая звезда!

В той счастливой случайности, что древняя германская корона пришлась как раз к голове Филиппа, певец усматривает счастливое предзнаменование как для нововенчанного государя, так и для Германии. Все, сбившиеся с прямого пути, приглашаются следовать за драгоценной короной Филиппа, которая соберет их воедино и выведет на истинный путь, как чудесная звезда, приведшая волхвов в Вифлеем. В красивой песне Фогельвейде чувствуется убежденность в правоте своей партии. Но если партия Филиппа имела своего певца в лице Вальтера фон дер Фогельвейде, то на стороне враждебной партии стоял другой гениальный певец средневековой Германии — Вольфрам фон Эшенбах.

Вальтер фон дер Фогельвейде не ограничился восторженным приветом по адресу императора Филиппа, но указал ему и средство, которым он мог бы упрочить свою власть и даже расширить ее. Он видит это средство в щедрости. «Щедрость, — говорит он по этому поводу, — вознаграждает проявляющего ее, как посев, от которого с избытком получают то, что бросили в землю».

Немецкие исследователи любят очень много говорить о германской верности. Но пресловутая германская верность все-таки в значительной части случаев оставалась в области высоких идеалов, в сфере, так сказать, надземной. Несомненно, что не столько личная преданность, сколько личные интересы заставляли различных влиятельных лиц становиться на сторону той или иной политической партии. Мы отнюдь не имеем в виду бросить тень на симпатичную и откровенную личность немецкого певца, мы хотим только сказать, что очень многие из немецких князей и других влиятельных особ становились под знамена Филиппа, а не Оттона, привлекаемые материальными благами.

Филипп старался уменьшить число своих врагов и увеличить число своих приверженцев, щедро одаряя всех деньгами и землями. Дошло до того, что он, можно сказать, совершенно разорил себя своей щедростью, но аппетиты кое-кого из такого рода его «приверженцев» были неутолимы. Тем не менее Вальтер фон дер Фогельвейде, обращаясь к Филиппу, ставил ему в пример щедрого Саладина, который сказал, что руки государя должны представлять собой подобие сита, и короля английского Ричарда Львиное Сердце, которого выкупили из плена исключительно потому, что прежде он был щедр. Создается впечатление, что и сам поэт, несмотря на разорение Филиппа, был все еще не вполне доволен его щедростью.

Нельзя, однако, сказать, что Вальтер фон дер Фогельвейде стал на сторону Филиппа, потому что оказался в толпе тех, кто получал от него подачки. Причина в другом — Филипп был сыном и братом императоров, царствовавших перед ним в Германии. Он состоял, кроме того, в свойстве с императором Византии. Эти обстоятельства представлялись поэту весьма важными: они узаконивали в его глазах права Филиппа на престол Священной Римской империи.

Но есть и еще одно основание, которое обращает на себя особенное внимание, когда, ознакомившись с произведениями Вальтера фон дер Фогельвейде, проникаешь в сферу его миросозерцания. Оттона поддержал папа, его возводила по ступеням императорского трона рука чужеземца. Не говоря уже о неприятных, отталкивающих сторонах в деятельности тогдашней Римской курии, одного чужеземного вмешательства в чисто домашний вопрос Германии было достаточно, чтобы всякий истинный патриот Германии отшатнулся от ставленника папы. А таким патриотом и был наш певец. Нелишне, может быть, указать и еще на один момент: Филипп, как и все Гогенштауфены, считался покровителем поэзии и поэтов и сам был поэтической натурой.

Участь Филиппа оказалась печальной. В 1208 году он пал от руки убийцы[134]. Его приверженцы после этого толпами стали переходить на сторону Оттона. Чтобы привлечь в свой лагерь бывших врагов, он обручился с осиротевшей дочерью Филиппа Беатрисой. Когда Оттон торжественно вручил ей на Вюрцбургском сейме кольцо, ему изъявили покорность даже такие приверженцы Гогенштауфенов, которые служили последним в продолжение трех поколений. Оттон вознаграждал всех деньгами и обещаниями, а потом и только обещаниями, так как его кошелек скоро истощился.

Но теперь, во всяком случае, уже нельзя было сказать, что Оттон был провозглашен меньшинством князей. Его провозгласили императором все владетельные князья, присутствовавшие на пышном сейме во Франкфурте. После этого Оттон стал объезжать всю Германию, чтобы повсюду своим личным участием заложить конец потрясениям. Казалось, что над Германией торжественно разгорается заря лучшего будущего. «Новый свет занялся над Германией, — восклицает современный летописец[135], — новая эра радости и мира».

Мог ли ко всему этому относиться равнодушно Вальтер фон дер Фогельвейде? Есть полное основание утверждать, что переход его на сторону Оттона совершился не сразу. Это произошло только тогда, когда Оттон разошелся с папой по примеру своих предшественников — Гогенштауфенов.

Иннокентий III требовал полного подчинения, полной покорности императора Священной Римской империи. Последний должен был, по требованию папы, истреблять еретиков, воздерживаться от всяких посягательств как на Церковную область, так и на те итальянские владения, которые зависели от нее или были с ней в союзе, не возобновлять притязаний на королевство Неаполитанское и всячески поддерживать сюзеренные права пап над ним, отказаться от всякого вмешательства в выборы духовных лиц и т. п. Только на таких условиях Иннокентий соглашался короновать его в Риме императорской короной. Встретившись с Оттоном в Витербе, гордый папа приветствовал его словами: «Се есть сын мой возлюбленный, в котором мое благоволение». Но между Иннокентием III и Оттоном IV не могло быть продолжительного согласия: слишком различны были их интересы. Поводом к новой борьбе послужили стремления Оттона восстановить императорские права в Италии.

Оттон вторгся с войском в Апулию. Иннокентий отлучил его от церкви и при посредстве майнцского архиепископа возбудил к деятельности партию, стоявшую за Фридриха, сына императора Генриха VI, — того самого Фридриха, чьи права будто поначалу отстаивал Филипп. Богемский король, герцоги Австрийский и Баварский, ландграф Тюрингский и многие другие объявили его истинным государем: ведь давным-давно, когда Фридрих еще лежал в колыбели, они принесли ему клятву в верности.

Было снаряжено посольство, чтобы пригласить Фридриха в Германию. Оттон, узнав об этом, поспешил покинуть Апулию и вернулся в Германию. Все еще веруя в свою звезду, он отправился в замок Норгаузен и отпраздновал свадьбу с Беатрисой. Но на четвертый день после свадьбы Беатриса внезапно умерла; говорили о том, что ее отравили. Тем временем юный Фридрих, новый ставленник папы, на которого Иннокентий III возлагал большие надежды, ступил на немецкую почву. В 1212 году папа признал его законным германским королем.

Вассалы снова встали перед выбором, и большинство из них устремилось к Фридриху. Вынужден был выбирать и Вальтер фон дер Фогельвейде. Но для него ситуация облегчалась тем, что Фридрих не только покровительствовал певцам, но и сам был миннезингером. И наш поэт поспешил оказаться вблизи нового светила. Кроме личных расчетов, этому способствовало и патриотическое чувство певца. Дело в том, что Иннокентий III ошибся в расчетах: очень скоро обнаружилось, что папа воспитал в новом императоре своего злейшего врага.

Поводом к открытой борьбе Фридриха с папством послужило неисполнение дававшегося им несколько раз обета отправиться в Крестовый поход. Очевидно, мысль о походе была внушена пятнадцатилетнему юноше Иннокентием III. И мы не ошибемся, если скажем, что стремления пап[136] направить молодого немецкого государя в Палестину вытекали не столько из чистого источника веры и христианской ревности, сколько из мутного потока политических страстей и интриг. Папам необходимо было отвлечь императора от итальянских и вообще европейских дел, где он легко мог повредить папским интересам даже невольно, подпав враждебным папству влияниям. Необходимо было заставить Фридриха исполнять папскую волю, требовалось закалить его преданность папскому престолу в горниле жизни. Но коса нашла на камень, и в конце концов Фридрих II Гогенштауфен стал злейшим врагом папства.

Изобразив общий фон исторических событий этой необыкновенно живой и необыкновенно важной эпохи, обратимся к нашему поэту. Он был убежденным борцом против папских притязаний, против вторжения церкви в права светской власти. В своих произведениях он восставал против духа стяжания и расточительности римского двора, против продажи грамот на отпущение грехов, против произвольных интердиктов, против непоучительного для мирян образа жизни духовенства. Но в то же время Вальтер фон дер Фогельвейде побуждал Фридриха отправиться в Крестовый поход, чему причиной было его глубокое благочестие. Правда, благочестие не ослепляло его глаз, не отуманивало его рассудка.

На Пасхе 1213 года папа приказал выставить по всей Германии кружки, в которые должны были опускаться сборы на Крестовый поход. Поэту эти кружки представляются в виде живых существ. Он останавливается перед одной из них и говорит со злобой: «Скажи, госпожа Кружка, для того ли послал тебя к нам папа, чтобы ты его обогатила, а немцев ограбила?» Не следует упускать на виду эпохи, не следует забывать, что речь идет о XIII веке, веке высшего расцвета папской власти. Изучающие Реформацию дивятся смелости Лютера, но миннезингер Вальтер фон дер Фогельвейде жил за три столетия до Лютера!

В ту пору еще не была разрушена легенда о даре императора Константина[137]. Поэт верит в ее реальность, но находит, что император дал римской кафедре слишком много — не только крест, но корону и копье, символы светской власти. Если бы и Константин предвидел бедственные последствия своего дара, то ни за что не сделал бы его. Вальтер фон дер Фогельвейде сравнивает папу Григория IX со знаменитым Сильвестром II (Гербертом), прослывшим за свои научные занятия служителем черной магии[138]. Разделяя заблуждения масс, великий миннезингер подписывается под этой молвой, но прибавляет, что Сильвестр губил своими поступками только самого себя, тогда как новый папа влечет к погибели все христианство.

В весьма резких выражениях Вальтер фон дер Фогельвейде говорит о продаже индульгенций. Нам при крещении, замечает он, запрещается покупать и продавать Божью благодать. Не менее остро отзывается он об интердиктах (церковных отлучениях). Это было страшное оружие, к которому часто прибегали средневековые папы; касались интердикты порой не только отдельных лиц, но и целых областей. Когда императора Фридриха II постигло папское отлучение в 1227 году, наш поэт, несмотря на свою ревность к Крестовым походам, высказался следующим образом: «Господин папа, я не боюсь за себя, за свою душу, за ее здоровье, так как остаюсь послушным вам. Мы слышали, как вы повелевали христианам заботиться об императоре, называть его господином и преклонять перед ним колена, — вы сообщили ему тогда благословение Господне. Ведь невозможно же предположить, что вы позабыли об этом. Вы говорили тогда, обращаясь к императору: «Кто благословляет тебя, да будет и сам благословен! Кто проклянет тебя, да постигнет и его самое сильное проклятие!» Подумайте же, во что вы ставите духовную честь?»

…Бродячая жизнь истомила поэта, он стал мечтать о своем собственном уголке. И его мечты осуществились, кажется, с укреплением на престоле Фридриха II. По-видимому, ему был подарен лен. Вот в каких выражениях Фогельвейде описал чувство, испытанное им при этом: «У меня есть лен! Вселенная, есть лен у меня! Теперь я не боюсь больше отморозить свои ноги, и не придется мне больше обращаться с просьбами к недоброжелательным господам. Благородный король, щедрый король устроил так, что у меня будут летом — свежий воздух, а зимой — тепло. Теперь, кажется, я сделался более доброжелательным к своим соседям; они не смотрят уже более на меня немилостиво, как это делали раньше. Слишком долгое время я был бедняком против своей воли. Я был так склонен к ругани, что само дыхание мое было отравлено; теперь король очистил его, очистил и мою песнь».

Прекрасная иллюстрация к словам «слишком долгое время я был бедняком против своей воли» следующее грациозное стихотворение:

Богиня счастия ко мне Всегда повертывала спину; Она безжалостна вполне… Что делать мне, друзья? Я сгину! Зайду ль вперед, она — за мной И ни за что не удостоит Хоть взглядом бедного порой; Да, призадуматься здесь стоит! Желал бы, право, братцы, я, Чтоб на затылке были, что ли, У ней глаза; тут на меня Она взглянула б против воли!

В таком же игривом тоне составлено и его завещание. Свое несчастие он оставляет людям, исполненным ненависти и зависти; свою печаль — лжецам; свое безумие — тем, кто любит неискренно, а женщинам — томление по сердечной любви. Он делит все заблаговременно, чтобы наследники не поссорились между собой.

Впрочем, лучшие его стихи проникнуты меланхолией. В них основным тоном звучит убеждение в суетности всего земного.

Увы! куда, минувшее, ты скрылось? И было ль ты? иль все мне только снилось? И жизнь моя была ли наяву Иль сном была? ответить не могу. Теперь пора настала пробужденья… Но, Боже мой, какие измененья Вокруг меня! Ни места, ни людей Не узнаю, что в юности моей Когда-то знал. Утратил безвозвратно Я все, чем жил, что было так приятно! Где детства сверстники? Увы мне! Вместо них Я вижу стариков едва-едва живых… Затоптан луг, порублена дуброва, Одна река — остаток от былого — Течет теперь, как и тогда текла. О, боже мой, как много в жизни зла! В иные дни и радость улыбалась, Но что же от нее на долю мне осталось? И эти дни пленительные где? Так мимолетен след удара по воде. Увы, увы! А молодое наше поколенье Внушает мне невольно сожаленье: Печальны лица молодых людей, Забот не знающих, не знающих скорбей! Не так бы жить, поверьте, подобало Всем тем, кто жил еще так мало, мало. В какое я собранье ни войду, Заране знаю, в нем веселья не найду; И пляс, и смех заботы отогнали… Печальный год; такого мы не знали! Убором головы похвастать ни одна Не может женщина… О, где ты, старина? А рыцари в мужицкой их одежде! И все теперь не то, что было прежде. Из Рима к нам послания пришли, С собой вражду и горе принесли. Ужель теперь за радости былые Мне суждено страдать? Слова пустые! Слова греховные! Кто мыслит о земном, Тому блаженствовать не суждено потом. Увы, увы! Увы! как все нам время отравило, Что было так пленительно, так мило! И в меде желчь находим мы теперь, Прекрасен мир по виду, но не верь Его цветам: он изнутри невзрачен, И черен он, и, как могила, мрачен! Кто прожил жизнь, тот мыслит об одном — Загладить все греховное в былом Своим раскаяньем недолгим в настоящем. Вы, рыцари, оружием блестящим Наделены: кольчугою, мечом, Что в церкви освящен, и шлемом, и щитом! На вашем месте я, нуждающийся, бедный, Старался б заслужить себе в борьбе победной Награду верную. Не в золоте она, Не в лене дорогом. Награда мне одна Теперь является желанной, неизменной: Желал бы я копьем добыть венец нетленный! Я б за море уплыл, и не слыхали б вы Уж больше моего печального увы!

Умер Вальтер фон дер Фогельвейде, вероятно, вскоре после 1230 года. Место его вечного упокоения в саду Вюрцбургской соборной церкви, поддеревом, из-под ветвей которого разлетались по всему саду соловьиные песни. С его могилой связана прекрасная легенда. Будто бы поэт, любивший природу и резвых пташек, завещал, чтобы на его могильный камень насыпали пшеничные зерна и ставили воду для птиц, для чего он просил сделать в камне четыре углубления. И долгое время память великого певца свято чтилась, и птички каждый день находили на его могиле обильную пищу. Но в XV столетии капитул собора нашел более удобным потреблять эти зерна самому, сделав изменение в завещании Вальтера фон дер Фогельвейде, и в годовщину смерти певца каноникам стали раздавать пшеничные хлебы[139]. Сад, в котором был похоронен поэт, окружили крытыми галереями и высекли здесь эпитафию, написанную латинскими стихами:

Pascua, qui volucrum vivus, Walthere, fuisti, Qui flos eloquii, qui Palladis os, obiisti, Ergo quod aureolam probitas tua possit habere, Qui legit hie dicat: Deus istius misere![140]

Вольфрам фон Эшенбах

Если произведения лирического поэта тесно сплетаются с его жизнью, с его личными взглядами и чувствованиями, то эпические произведения почти совершенно заслоняют от наших взоров образ самого певца. Творец эпического произведения, создавая его, сам становится на место читателя или слушателя. Он смотрит на свое создание, как смотрит на него посторонний. Перед ним проносятся волшебной вереницей лица и события, но они как будто чужды ему, как будто не созданы его собственным мозгом. Он созерцает их и точно записывает все свои поэтические видения, и только.

Но Вольфрам фон Эшенбах был слишком живой, слишком пылкой натурой для того, чтобы сделаться эпиком в полном смысле этого слова. Его эпос слишком субъективен, в нем ярко отразилась личность самого поэта. Он не может быть спокойным созерцателем своих же собственных созданий и беспристрастным рассказчиком всего им виденного. Он вступает в среду своих персонажей, беседует с ними, сам живет среди них. Порой он потешается над ними, как потешался бы, без сомнения, над живыми существами. Его юмор неподделен; он бьет неудержимо, как ключевая струя; он не останавливается ни перед кем. Он сравнивает стройный стан прекрасной дамы с зайцем, протянутым на вертеле; об одном рыцаре, плакавшем от радости, он говорит, что глаза его не годились бы никуда в качестве колодцев, так как не удерживают в себе воды.

О жизни Вольфрама мы знаем очень немного. Родился он около 1170 года в Северной Баварии, в Эшенбахе (так назывались и замок, и местечко), близ Анспаха. Происходил он из древнего рыцарского рода; на его происхождение указывает постоянно прилагавшееся им самим, прилагаемое и до сих пор к его имени слово «Неrr» (господин). Он гордился своим рыцарским происхождением, своей рыцарской жизнью и придавал последней гораздо больше значения, чем своим поэмам из рыцарской жизни и песням любви.

В «Парцифале», важнейшем из своих крупных произведений, он высказался в том смысле, что желал бы быть любимым более за свое рыцарство, чем за свое пение: «Мое призвание — рыцарство; пусть сохранится мое мужество; а кто меня любит за пенье, тот, думается мне, плохо знает меня». В другом месте он с гордостью говорит: «Zum Schildesamt bin ich geboren» — я родился, чтобы носить щит, быть рыцарем.

В знаменитой Манесской рукописи[141], заключающей в себе произведения и портреты миннезингеров, сохранилось изображение Вольфрама фон Эшенбаха. Перед нами рыцарь в кольчуге, поверх которой надет безрукавный кафтан[142]; на поясе висит рыцарский меч; на голове шлем с опущенным забралом; в левой руке — щит, в правой — копье; перед ним стоит покрытый длинной попоной конь, которого придерживает за узду мальчик в простом одеянии. Рисунок производит такое впечатление, точно Вольфрам фон Эшенбах готов сейчас же ринуться в бой. Никто не скажет, глядя на это изображение, что видит перед собой поэта: перед ним — рыцарь, и только.

Вольфрам представляет оригинальную личность в том отношении, что не получил никакого образования: он не умел ни читать, ни писать. Все свои произведения он творил на память. Он последний крупный поэт из тех, что создавали свои поэтические произведения, не зная грамоты. Память его была феноменально обширна. Он удерживал в памяти (по словам Шерера[143]) «все, что профану, знавшему только по-немецки и немного по-французски, было доступно из тогдашней науки, из поэзии, богословия, астрономии, географии, естествознания, он брал все, что доставляло ему из широкой жизни внимательное наблюдение, что видел и переживал рыцарь в битве и на турнире, охотник в лесу и в поле, человек в доме и обществе, и все это он отдавал своей живой фантазии и быстрому остроумию как богатый, всегда широкий и пригодный для неожиданных комбинаций материал вымысла и творчества». Но он не мог обходиться без секретаря, который читал ему и записывал диктуемое им.

Отсутствие школьного образования имело для этого крупного таланта свои выгодные и невыгодные стороны. Школа не наложила на него своей печати, не надломила его личных особенностей; его вдохновение, его творчество были непосредственны; его восприимчивость сохранила свою первоначальную, девственную силу. Но зато, с другой стороны, он не обладал тем чувством меры, которое он получил бы от образования. У него мы не находим никакой перспективы: один и тот же масштаб применяет он и к крупным фактам и личностям, и к мелочам. Ему ничего не стоит посвятить 600 стихов какому-нибудь ничтожному эпизоду. Нередко он повторяется и самые простые истины высказывает как какое-то откровение свыше. Его изложение отличается характером обыкновенной разговорной речи; стих и рифма иногда страдают; та или другая метафора свидетельствуют об отсутствии у автора развитого вкуса. Но и недостатки эти по-своему интересны.

Рыцарь Вольфрам фон Эшенбах был беден, о чем он сам не раз говорит в своих произведениях. Он был обладателем небольшого замка Вильденберг, находящегося на расстоянии часового пути от Анспаха. Здесь он жил с женой и дочерью. Причина его бедности заключалась, вероятно, в том, что он не был старшим в своей семье. К чести его следует сказать, однако, что он редко жалуется на свою бедность, а иногда даже весело подшучивает над ней. С другой стороны, бедность нисколько не ослабляла его рыцарской гордости и не сделала из него поэта-ремесленника, превращающего свой поэтический талант в средство, которое могло бы дать материальное обеспечение. В одном месте Вольфрам фон Эшенбах называет своим господином графа Вертгейма, но он служил последнему не в качестве придворного поэта, а рыцаря, оставаясь совершенно свободным, не заградив для себя возможности перейти к другому лицу. По-видимому, он вел страннический образ жизни, как и Вальтер фон дер Фогельвайде, но из других побуждений: Вальтер переходил с места на место, чтобы добывать себе заработок, а Вольфрам и здесь руководствовался чисто рыцарскими побуждениями. По его словам,

Кто жизнью рыцаря живет, Тот в жизни много стран пройдет.

Однако он не избегал тех мест, где жили знаменитые покровители поэтического искусства. Так, например, он пользовался гостеприимством в замке Гейштейн и воспевал маркграфиню Фобургскую, сестру Людовика Баварского, жившую там до 1204 года. В 1206–1207 годах он участвовал в знаменитом состязании певцов в Вартбурге.

К началу XIII века по северному склону горных хребтов, разделяющих Германию на северную и южную части, сложилось могущественное владение ландграфов Тюрингских. Власть ландграфа Германа, покровителя нашего поэта, простиралась над Тюрингией, Гессеном и Остерландом в Саксонии. Двор его помещался в крепком замке Вартбург, на вершине высокой, поросшей лесом горы, у подножия которой расстилался городок Эйзенах. Вартбург особенно нравился поэтам за находимое ими здесь покровительство и радушный привет. Сюда, в этот замок, являлись самые знаменитые певцы — Генрих фон Фельдеке, Вальтер фон дер Фогельвейде, Вольфрам фон Эшенбах и другие. Особенно хвалит щедрость хозяина, ландграфа Германа, уже известный нам Вальтер фон дер Фогельвейде, который ярко изображает блестящую и необыкновенно шумную жизнь при его дворе и ставит ландграфа выше всех современных князей.

Больше же всего прославила ландграфа «Вартбургская война» — такое название получило уже упомянутое состязание певцов. Участниками его, если верить поэме под этим же названием («Krieg von Wartburg» — «Вартбургская война»), написанной не ранее второй половины XIII столетия, были Рейнмар Старший, Иоанн Битерольф, Генрих фон Риспах, мейстер Клингсор из Венгрии, Вольфрам фон Эшенбах, Вальтер фон дер Фогельвейде и Генрих фон Офтердинген[144].

Поэма эта заключает в себе слишком много легендарных элементов и появилась слишком много времени спустя после «Вартбургской войны», чтобы можно было видеть в ней верное изображение поэтического состязания. Но важно другое: она является свидетельством того, что в пору расцвета миннезанга при дворах германских князей устраивались состязания, подобные изображенному. Поэма прекрасно иллюстрирует эпоху. И в то же время знакомит нас со взглядами современников на Вольфрама фон Эшенбах.

По-видимому, Вольфрам находился в очень хороших отношениях с ландграфом Германом. При его дворе он начал своего «Парцифаля», здесь же он и окончил его, вернувшись после продолжительного отсутствия. Как в этой поэме, так и в другой, называющейся «Виллегальм», немецкий поэт находился в большой зависимости от французских оригиналов. Оригинал «Виллегальма» был сообщен Вольфраму самим герцогом. Впрочем, законченным трудом Вольфрама является только «Парцифаль»; «Виллегальм» он не дописал.

Парцифаль — сын Гамурета Анжуйского и Герцелоиды, одной из испанских королев. Злополучный Гамурет, увлекаемый страстью к военным приключениям, покидает любимую супругу, чтобы отправиться на Восток, на помощь своему другу халифу Багдадскому. Герцелоида напрасно целых полгода ждет возвращения мужа. Тревожимая страшными сновидениями, она начинает ждать несчастия. И действительно, с Востока приходит весть о гибели Гамурета. Через две недели после этого и родился Парцифаль.

Она страшно боится, что сын пойдет по следам доблестного, но несчастного отца. Она хочет удалиться от всех и от всего, что могло бы возбудить в нем стремление к рыцарской деятельности, и поселяется в дремучем лесу.

Туманом солнце ей казалось; Она всех радостей чуждалась; Что день, что ночь, ей все равно, В ней сердце горечи полно. Прошло с тех пор немного дней; В пустынный лес страны своей Она уходит, там селится… Но не к цветам она стремится: Из желтых, розовых цветков Она не вьет себе венков; Чтоб рос в тиши, вдали от света Ребенок милый Гамурета, Чтоб уберечь его от бед, Она живет, покинув свет.

Никто, по приказанию Герцелоиды, не смеет говорить при ее сыне о рыцарях. Она воспитывает его в полном незнании света. Но, несмотря на это, в мальчике зарождаются смутные стремления. Он делает себе лук, стреляет в лесных пташек, и, когда какой-либо из пернатых певцов падает на землю мертвым, мальчик заливается горькими слезами. Когда он купается утром в потоке, а над ним разносится пение птиц, сладкие звуки вздымают, волнуют его юную грудь. С плачем прибегает он к милой матери, но не может объяснить ей, что с ним случилось. Мать замечает, как сильно действует на ее сына пение птиц. Она видит признаки «влеченья чего-то жаждущей души», она боится, что это возбужденье увлечет Парцифаля к отважным подвигам. Она приказывает своим людям переловить всех птиц, но Парцифаль просит оставить их в покое.

Между тем мать дает своему сыну первые уроки и рассказывает о Боге. «Он, — говорит она, — светлее дня, но есть и другой, который зовется владыкой ада; нужно отвращать свои мысли от него и от всякого колебанья, вызываемого сомненьем». Так безмятежно вырастает ее сын.

Раз Парцифаль охотился с дротиком за оленями. Откуда ни возьмись, подъехали к нему два рыцаря. Их шлемы и панцири озарены лучами утреннего солнца, роса сверкает на их оружии; от них как будто исходит сияние. «Он светлее дня», — проносится в мыслях Парцифаля… Быстро опускается он на колени и спрашивает у одного них: «Вы Бог?» Они смеются над ним и заявляют, что они — рыцари. На вопрос же Парцифаля, что такое рыцари, они объясняют: «Рыцарское звание сообщает король Артур; если вы, молодой человек, хотите быть рыцарем, идите к нему: очевидно, что вы сами рыцарского происхождения». Он удивляется рыцарям, ощупывает их коней, их вооружение, а они любуются его поразительной красотой «и находят, что еще никогда со времен Адама не было мужского лица прекраснее, чем у него». Покой Парцифаля нарушен навсегда.

Бежит он к матери своей, О всем рассказывает ей; Она от ужаса упала, Ее речь сына испугала…

Тайна раскрыта, ее хитрости не привели ни к чему; она чувствует, что сын улетит от нее, как молодой орел. Тогда она прибегает к последнему средству. Ей невозможно больше отказывать сыну, страстно желающему ехать к королю Артуру. Но она хочет, чтобы свет разочаровал сына при первой же встрече с ним. С этой целью она устраивает ему такую одежду, какую носили шуты. Прощаясь с ним, мать дает ему различные наставления и говорит, что он, как рыцарь, должен получать поцелуи и колечки благонравных дам. Она долго смотрит ему вслед, но как только он скрывается из глаз, падает на землю. Вскоре она умирает от тоски по сыну.

Парцифаль, не подозревая о том впечатлении, которое произведет на людей, едет по лесу; он полон самыми радостными, самыми светлыми мечтами. Уже на следующее утро после его отъезда с ним случилось приключенье. Он подъезжает к месту, на котором было разбито несколько палаток.

Одна из них особенно красива. Он, недолго думая, входит в нее и видит спящую красавицу Ешуту, жену герцога Орила. «Ты должен получать поцелуи и колечки благонравных дам», — вспоминает он наставление матери, наклоняется над красавицей, чтобы поцеловать ее и завладеть ее кольцом.

Она просыпается в страшном испуге, принимает Парцифаля за сумасшедшего и, чтобы отвязаться от него, дает ему и поцелуй, и кольцо. Он жалуется на свой голод. Все еще опасаясь его, Ешута указывает Парцифалю стол, на котором он находит вино и пищу. Насытившись, Парцифаль продолжает свое путешествие. Скоро наталкивается он на новое приключение. Он видит женщину, которая склонилась на колена и безутешно плачет над убитым рыцарем. Женщина эта — Сигуна, его родственница. Она оплакивает Шионатуландера, павшего в поединке с Орилом. Парцифаль рвется в бой с Орилом, чтобы отомстить ему, но Сигуна, боясь, что юноша не справится с герцогом, направляет его в другую сторону. Едучи по указанной дороге, Парцифаль прибыл наконец в Нант, где живет король Артур. Но еще недалеко от города он встретился с отважным Итером. Лицо этого рыцаря бело, волосы рыжи, доспехи и кафтан красного цвета, красной попоной покрыт его конь. Итер дает Парцифалю поручение к королю Артуру. Дело в том, что, будучи при этом дворе, Итер пролил вино на колени королевы. И вот он поджидает теперь здесь, не явится ли для поединка с ним, чтобы наказать его за неучтивость, храбрейший из рыцарей Артура.

Появление Парцифаля в шутовском одеянье при дворе короля Артура производит сильное впечатление. Одна из придворных дам, Кунневара, давшая обет никогда не смеяться, не могла удержаться от смеха при его виде и громко расхохоталась. И поплатилась тем, что один из рыцарей, сенешаль Кей, ударил ее в присутствии всего двора; ему было досадно на то, что на долю не известного никому мальчишки выпала честь, которой не удалось добиться славным рыцарям, — при всем старании они не могли рассмешить эту даму.