Помоги проекту - поделись книгой:
Тогда Иисус рассказал все, сделанное им для человеческого рода.
— Как, Господи? — спросил Иосиф. — Так ты — Иисус Назарянин, сын Марии, Тот, которого Иуда предал за тридцать сребреников, которого распяли иудеи и которого я положил в своей гробнице?
— Я тот самый, — отвечал Иисус.
— О, благий Господи! Сжалься надо мной! Я заключен сюда ради Тебя и всегда много любил Тебя, хотя не осмеливался сказать Тебе этого, боясь, что Ты не поверишь мне, так как я пребывал в обществе искавших Тебе смерти.
— Мой друг остается добрым и с моими врагами, — отвечал Иисус, — и ты можешь видеть это на себе. Ты был моим другом, и я хорошо знал тебя и оставил тебя среди них потому, что предвидел, что ты поможешь мне там, где не осмелятся помочь мои ученики, и ты это сделал из любви к моему Отцу, Который даровал тебе волю и силу для такого служения и оставил тебя служить Пилату, столь любившему тебя, что я был отдан тебе и остаюсь твоим.
— О, Господи! не говори мне, что Ты — мой!
— Так, Иосиф, — возразил Иисус, — принадлежу всем добрым, и все добрые — мне. И знаешь ли, что ты приобрел тем, что я был тебе дарован? Ты возымеешь непрестанную радость, когда окончишь жизнь на земле. Я не привел сюда ни одного из своих учеников, потому что никто из них не ведает о нашей любви. Знай, что она будет явственна для всех и опасна для неверящих. Ты будешь обладать памятником моей смерти, а после тебя — те, которым ты его вверишь. Вот он.
И Иисус вручил Иосифу драгоценный сосуд с кровью, собранной Иосифом, который скрыл было этот сосуд в тайном, ему одному известном месте своего дома.
Иосиф пал на колена, возблагодарил, но указывал на свое недостоинство. Спаситель повелел, однако, взять Грааль и хранить его. Грааль должен был иметь трех хранителей. Потом Иисус возвестил, что никогда таинство не будет совершаться без того, чтобы не вспоминался подвиг Иосифа. Дело Иосифа будет представляться взорам христиан, пока будет стоять вселенная. Иисус сообщил затем какие-то таинственные слова, которых поэт не передает. В конце Спаситель сказал:
— Всякий раз, как ты будешь нуждаться, проси совета у трех сил, составляющих одно, и у Девы, носившей Сына, и ты будешь иметь совет в своем сердце, потому что в тебе будет говорить Св. Дух. Я не вывожу тебя теперь отсюда, потому что не наступило еще время, и ты останешься в этой темнице, в которой будет пребывать такой же мрак, какой был в ней, когда ты был в нее ввергнут. Не смущайся; твое освобождение будет принято за великое чудо неверующими, и ты расположишь к любви ко Мне своего освободителя.
Спаситель скрылся, а Иосиф остался в темнице. Мало-помалу о нем позабыли. Прошло много лет, хотя Иосиф не замечал того, так как годы казались ему часами.
Римский император, сын которого, Веспасиан, был болен проказой, узнал от одного путешественника о чудесах, какие творил некогда Иисус, умерщвленный иудеями при Пилате. Рассказ пилигрима был выслушан потом императорскими советниками, и в Иудею была отправлена комиссия для исследования обстоятельств смерти Пророка и для открытия чего-нибудь принадлежавшего ему.
Посланные императора успели разведать истину о смерти Иисуса. Им удалось также узнать, что у одной старушки хранился его образ. Она сначала запиралась в том, но потом созналась и так объяснила происхождение образа: «Я несла для продажи сделанный мною покров. Случилось так, что мне встретились ведшие Пророка. Руки у него были связаны; за ним шли все иудеи. Увидев меня, Пророк подозвал и просил утереть ему лицо ради Великого Бога. Я сделала это и отошла. Его увели, нанося ему побои. Пришедши домой и взглянувши на полотно, я увидела там отпечаток этого образа».
Вероника (так звали женщину, которой принадлежал образ) отправилась с императорскими посланными в Рим, и Веспасиан был мгновенно исцелен, как только увидел изображение.
Веспасиан задумал отомстить виновникам смерти исцелившего его Пророка[112] и прибыл в Иудею во главе огромного войска.
Обманутые заключением в темницу Пилата, иудеи откровенно рассказывали все подробности распятия Иисуса, обвиняя правителя в неверности императору. Каково же было их удивление, когда их схватили. На требование выдать Тело Иисусово иудеи отвечали, что оно было отдано Иосифу Аримафейскому и что если бы им был представлен этот последний, то и они возвратили бы Тело Иисуса. Многие из иудеев были казнены, а от остальных Веспасиан вновь потребовал выдачи Иисуса или же Иосифа.
Наконец один из иудеев согласился, под условием сохранения ему жизни, указать место, где заперли Иосифа.
Когда отвалили камень у входа в темницу, Веспасиан наклонился и воззвал Иосифа; ответа не было.
— Sire, — сказали ему бывшие с ним, — вы воображаете чудо, думая, что этот человек может быть еще жив.
— Я не поверю, что он мертв, пока не увижу его.
Он потребовал веревку, позвал еще несколько раз Иосифа и, не получивши ответа, спустился в темницу. Осмотревшись, он заметил в одном углу свет и направился туда. Иосиф поднялся навстречу к нему и назвал его по имени. Веспасиан удивился и воскликнул:
— Благословен Господь, спасший тебя, потому что один Он мог сделать это!
Веспасиан и Иосиф бросились друг к другу и поцеловались. На вопрос Веспасиана о том, кому он должен приписать свое исцеление, Иосиф произнес длинную речь, в которой изложил историю творения мира и человека, падения последнего и искупления, Веспасиан вполне убедился словами Иосифа и уверовал.
Когда увидели Иосифа оставшиеся вне темницы, они были изумлены, равно как и иудеи.
Иудея, указавшего место заключения Иосифа, посадили с семейством в лодку и пустили в море на волю Провидения.
С остальными же иудеями Веспасиан «делал, что хотел». Он продавал их римлянам и уступал по 30 человек за один динарий.
Из самого пересказа легенды о Св. Граале легко усмотреть, что она зародилась на Востоке, в Святой земле. Сказание о Св. Граале не имеет, таким образом, кельтского или бретонского происхождения. Ее зерном является легенда об Иосифе Аримафейском. Легенда эта стала распространяться во Франции с того времени, как останки Иосифа Аримафейского были привезены сюда из Св. земли в царствование Карла Великого, а позже монахи Гластонберийского монастыря доставили их в Англию — приблизительно за сто лет до ее завоевания норманнами. Отсюда возникло сказание о путешествии Св. Иосифа Аримафейского в Англию и о его проповеди здесь; это сказание приписывает ему и само основание Гластонберийской обители. По другому сказанию, сам Иосиф не был в Англии, а послал туда своих родственников. Во всяком случае, авторы романов Круглого стола переплели легенду об Иосифе Ари-мафейском и Св. Граале с древними бретонскими сагами: так сложился разнородный материал романов Круглого стола.
Второй из названных нами писателей, Кретьен де Труа, является уже настоящим представителем поэзии бретонского цикла. Он написал, по просьбе графини Шампанской Марии, несколько романов. Мы остановим свое внимание в настоящем очерке только на романе «О рыцаре Льва»[113], так как знакомство с его содержанием может дать ясное представление о романах бретонского цикла светско-рыцарского характера.
В Троицын день король Артур находился со своим двором и рыцарями в городе Кардуэле. Поэт изображает рыцарей в обществе дам и девиц: одни из них говорят о любви, другие рассказывают о своих приключениях. Один из рыцарей по имени Калогренан рассказал о приключении, случившемся с ним семь лет тому назад и окончившемся не к чести для него. В брецилианском лесу он увидел великана, пасшего диких зверей — львов и леопардов. Он был весь черный и такого роста, который превышал вдвое обыкновенный человеческий рост. Он сидел на вершине горы. У него была только одна нога и один глаз, помещавшийся посреди лба. В его руках была железная палица, которую не могли бы поднять два человека. Вид его был безобразен. Этот великан сказал нашему рыцарю, что неподалеку находится чудесный фонтан. «Если ты, — прибавил он, — осмелишься зачерпнуть висящим около фонтана ковшом воду и нальешь ее на камень, начнется такая буря, что ты можешь считать себя храбрейшим рыцарем, если вынесешь ее». Жаждавший подвигов Калогренан пошел по указанию великана и скоро подошел к чудесному фонтану, над которым возвышалась прекрасная сосна. Бассейн фонтана был сделан из чистого золота, а расположенная около него площадка выложена изумрудами и рубинами. Калогренан зачерпнул воды в фонтане и вылил ее на площадку. Немедленно поднялась страшная буря, сопровождаемая дождем, градом, молнией и громовыми ударами. Но вот непогода улеглась, сосна покрылась птицами, распевавшими сладкие песни. Калогренан заслушался их поневоле. В это время появился откуда ни возьмись черный рыцарь, который с яростью накинулся на Калогренана, обвиняя его в том, что вызванная им буря разорила его лес и поколебала его дворец. Черный рыцарь победил Калогренана и оставил его в очень печальном положении.
Выслушав рассказ Калогренана, один из рыцарей по имени Ивейн заявил, что он отомстит неизвестному рыцарю за обиду, нанесенную Калогренану. «Клянусь головой! — воскликнул Ивейн. — Я отомщу за ваш позор!»
Пришел сам король Артур и, узнав о предполагаемом предприятии Ивейна, сказал, что сам пойдет посмотреть на волшебный фонтан в сопровождении всех своих рыцарей. Но Ивейн, боясь, что кто-нибудь вырвет из его рук прекрасный повод отличиться, а потому не простившись ни с кем, поспешил к волшебному фонтану. Он, как и Калогренан, вызвал бурю и сразился в поединке с черным рыцарем, но победил его, нанес ему смертельную рану и, увлекшись преследованием побежденного, проникнул в его замок. Когда Ивейн въехал во двор замка, ворота быстро захлопнулись и убили его коня. Таким образом, Ивейн очутился в положении пленника и был бы непременно убит, если бы его не выручила молодая служанка Люнетта, когда-то бывшая в качестве посланницы при дворе короля Артура и отлично принятая там: она дала Ивейну волшебное кольцо, которое делало его невидимым.
На похоронах черного рыцаря Ивейн, не будучи сам видимым, увидал вдову погибшего рыцаря и влюбился в нее. Благожелательная к Ивейну Люнетта взялась устроить брак между ним и прекрасной вдовой.
— Madame, — сказала она раз своей госпоже, — я удивляюсь, видя, как вы сокрушаетесь; неужели вы думаете, что ваша скорбь возвратит вам вашего барона?
— Нет, — отвечала вдова, — но я желала бы умереть вместе с ним.
— Зачем? Бог защитит вас и даст вам другого сеньора, такого же сильного, каким был прежний.
— Бог не может дать мне такого, который был бы подобен умершему.
— Подобен умершему? Да если вам только угодно получить его, я дам вам его; за это я могу поручиться.
— Уйди прочь, замолчи! Я не найду себе такого же мужа.
— Конечно, не найдете, если не пожелаете найти. Но скажите мне, пожалуйста, кто защитит вашу землю, когда на следующей неделе придет к фонтану король Артур? Вы должны были бы подумать о том, как защитить свой фонтан, а вы между тем не перестаете плакать! Дорогая моя дама, времени терять нечего. Я, ваша бедная камеристка, не могу равняться силами с рыцарями; вы отлично знаете это.
Дама отлично сознает, что совет Люнетты хорош, но у нее то же безумие, которым страдают все дамы; все они действуют, как одна: отговариваются своей слабостью и отказываются сделать то, чего желают[114].
— Уйди, — сказала она, — не говори со мной больше ни слова; если же ты станешь еще раз говорить об этом, я прогоню тебя; твоя болтовня наскучила мне.
— Как угодно, madame, — отвечала служанка, — по всему видно, что вы — женщина, так как вы сердитесь на тех, кто хочет оказать вам услугу.
Она вышла и оставила свою госпожу в одиночестве. Последняя скоро успокоилась и даже подумала про себя, не сделала ли она глупости, выпроводив служанку? Ей очень хотелось теперь узнать у Люнетты, как она могла бы доказать ей на деле то самое, о чем говорила на словах. Размышляя таким образом, она стала ждать возвращения своей служанки.
Люнетта не заставила себя ждать слишком долго.
— Madame, — сказала она, входя в ее комнату, — хорошо ли, что вы убиваете себя своей печалью? Вы забываете о своей замечательной красоте. Неужели вы думаете, что всякая удаль на свете умерла вместе с вашим сеньором? Можно найти сотню не только таких, но и лучше него.
— Да поразит тебя Господь, если ты обманываешь меня. Назови же мне хоть одного.
— Вы не поблагодарите меня за это, а может быть, еще и рассердитесь.
— Я ничего не сделаю тебе, уверяю тебя.
— Ну, вот и хорошо! Скажите мне, пожалуйста, когда бьются двое рыцарей и один из них побеждает другого — который из них сильнее? Я отдала бы предпочтение победителю, а вы?
— Мне кажется, что ты строишь мне западню и хочешь поймать меня на слове.
— Напротив, я веду вас прямо к цели: ведь должны же вы признать, что победитель вашего мужа был сильнее его?
— Я еще никогда не слыхала таких безумных речей. Уходи, злая! Уходи прочь, безумная, не показывайся мне больше на глаза!
— Я хорошо знала, madame, что слова мои вам не понравятся; я сказала вам об этом с самого начала. Но вы обещали не сердиться на меня и не сдержали своих слов.
Сказав это, Люнетта вышла. Но она вернулась на следующее утро и возобновила прерванный разговор. Дама сидела, склонив голову; она хорошо сознавала, что поступила дурно, выбранив девушку. Она как умная женщина смирилась и сказала своей служанке:
— Я хочу попросить у вас прощения за оскорбительные выражения, которые я употребила по отношению к вам. Знаете ли вы сами рыцаря, о котором говорили мне? Что это за человек? Из какой он народности? Достоин ли меня?
— Он достоин вас, madame, клянусь вам Господом! У вас будет премилый сеньор и самый чистосердечный, самый красивый из всех потомков Авеля.
— Как зовут его?
— Сеньор Ивейн.
— В самом деле? Это имя не мужицкое. Ивейн — франк, я хорошо это знаю; он — сын короля Уриена.
— Совершенно верно, madame.
— Но когда же мы можем увидать его?
— Через пять дней.
— Ах, это ужасно долго! Я бы очень желала видеть его здесь в настоящее время. Пусть придет сегодня вечером или завтра, если это возможно.
— Madame, я не думаю, чтобы могла даже птица пролететь в один день такое далекое расстояние. Но я пошлю одного мальчика, который ходит очень быстро: он будет при дворе Артура завтра вечером.
— Этот срок очень долог! Скажите ему, чтобы он прибыл сюда завтра или даже раньше, если это возможно. Если он поторопится, он может пройти в один день вдвое больше обыкновенного; ведь день долог, а он может сделать день из ночи: луна светит ярко. Когда он вернется сюда, я дам ему все, чего он только пожелает. Но что же вы стоите здесь? Ступайте, не мешкайте, приведите его ко мне.
Люнетта сделала вид, что она отправила посланного на поиски за сеньором Ивейном, а через день привела его утром за руку к своей госпоже. Он дрожал и не смел приблизиться к даме. Первая заговорила служанка:
— Хорош рыцарь, который входит в комнату прекрасной дамы, но не отваживается приблизиться к ней и ничего не говорит ей. — С этими словами она потащила его за собой, приговаривая: — Подойдите же, рыцарь! Или вы, может быть, боитесь, что моя госпожа вас укусит? Просите у нее прощенья за смерть того, кто был ее сеньором.
Сеньор Ивейн сложил руки, опустился на колени и сказал:
— Madame! Я не буду просить прощенья у вас, но заранее прощаю вас за все обиды, которые вам будет угодно нанести мне.
Дама оценила застенчивость рыцаря и объявила, что охотно прощает его. Язык у Ивейна развязался — во всяком случае, изъясняясь в своей любви, он произнес целый ораторский монолог, занимающий в романе около ста стихов. Знакомство их закончилось, как и следовало ожидать, свадьбой, но роман не оканчивается на этом.
Рыцарь Ивейн стал защитником чудесного фонтана и побивал всякого, кто лил из него воду на площадку и тем вызывал в лесу страшную бурю. Тем временем Артур отправился вместе с рыцарями искать пропавшего без вести Ивейна. Он пришел к волшебному фонтану и вылил зачерпнутую из него воду на чудесную площадку. Произошел обычный эффект. На место происшествия сейчас же явился Ивейн. Никто из товарищей не мог узнать его, так как он весь был покрыт вооружением. Он легко победил вышедшего на бой рыцаря Кекса, обезоружил его и только после этого открылся Артуру и своим бывшим сотрапезникам. Конечно, он не преминул рассказать свою историю и пригласил короля Артура погостить в его замке.
Пока Ивейн забавлял своих гостей различными празднествами, они соблазняли его, уговаривая, чтобы он покинул волшебный фонтан и вернулся с ними к Круглому столу. Ивейн не пожелал отстать от их рыцарских подвигов и уехал вместе с ними, обещая своей прекрасной супруге вернуться через год. На прощание прекрасная супруга подарила отъезжающему мужу волшебный перстень, обладавший силой открывать темницы.
Ивейн проливал слезы, но, вернувшись к прежней жизни, он позабыл об обещании, данном супруге. Последняя была так возмущена поведением мужа, что послала ему формальное запрещение являться к ней на глаза. Это запрещение привело Ивейна в настоящее отчаяние. Он покинул блестящее общество Круглого стола и убежал в пустыню, где бродил, как безумный, питаясь сырым мясом. Но рассудка он не потерял — его спасли три дамы, лечившие от безумного отчаяния какой-то таинственной мазью. Ведя бродячую жизнь, полную всяких неожиданностей и приключений, он направляет деятельность на защиту всех слабых, всех невинных и обижаемых существ. Убежав от людей, он нашел себе друга в царстве животных. Раз он увидел льва в самом ужасном положении: вокруг него крепко обвилась змея, готовая его задушить. Ивейн и здесь явился защитником страдальца: он убил змею. Лев оказался существом в высшей степени благодарным. Он склонил голову перед Ивейном, как вассал перед сеньором, опустился перед ним на задние лапы, протянул ему, как руки, передние лапы и оросил лицо рыцаря слезами благодарности. Не довольствуясь этим, лев стал всюду следовать за своим избавителем, как разумное существо: охотился для него, исполнял обязанности оруженосца и сторожил его ночной покой. По этой причине Ивейн и получил прозвище рыцаря Льва. Слава об его героизме распространилась во все стороны. Между прочими подвигами он освобождает Люнет-ту, сразившись за нее в судебном поединке, и наконец приезжает к фонтану и льет воду на камень. Никакой рыцарь не появился на этот вызов, чтобы сражаться с ним, и это значит, что супруга не изменила ему. По совету все той же Люнет-ты она решает примириться с мужем, рыцарем Льва, и роман оканчивается радостным воссоединением супругов.
Этот роман представляет собою не что иное, как развитие бретонской сказки об Овене. Важнейшие различия между ним и источником сводятся к следующему. В романе «встречаются большие лирические отступления, состоящие в жалобах на свое время, также больше роскоши в фантазии, больше чудесного, менее сказочных преувеличений (Ивейн побивает не всех рыцарей Артура, как в сказке об Овене, а только одного Кекса), больше искусственности, больше знания человеческого сердца и больше желания останавливаться на его движениях. В последнем отношении особенно замечательны переговоры дамы с Люнеттой после смерти Черного рыцаря»[115].
Сопоставляя указанный здесь роман о рыцаре Льва с поэмой о Рауле Камбре, мы легко усмотрим различие между поэмами французского цикла и романами Круглого стола. В последних нет той суровости, которая резко проступает в поэмах французского цикла. Ее место занимают галантность и куртуазия. В романах, если угодно, больше альтруизма: герои борются не только для того, чтобы одолеть своего врага, но и для восстановления чьего-либо нарушенного права, для защиты той или другой страдающей личности. В романах значительно более развит элемент психологический: обособившаяся человеческая личность привлекает к себе особенное внимание труверов. Но рядом с этим здесь нет той непосредственности, того пыла, которыми отличались chansons de geste. Мы говорили уже о чудесном, о волшебном элементе как о начале, чуждом chansons de geste и отличающем от них романы или поэмы бретонского цикла. Само христианство принимает в последних какой-то новый, мистический отпечаток; припомним роман об Иосифе Аримафейском.
Из романов Кретьена де Труа, в которых нераздельно слились светский и духовный элементы, особенно выдается его роман о Персевале, к сожалению не оконченный автором. В его основе, как и в основе романа о рыцаре Льва, лежит одна из бретонских сказок, а именно — сказка о Передуре, или волшебном фонтане, но с ней слилась христианская легенда — та самая легенда, с первоначальным видом которой мы познакомились из пересказа поэмы де Борона об Иосифе Аримафейском. С Персевалем же, или Парцифалем, мы познакомимся из подробного пересказа лучшей поэмы Вольфрама фон Эшенбаха, посвященной этому герою.
Самый популярный из романов Круглого стола — роман о Тристане и Изольде; с его содержанием мы познакомимся в пересказе поэмы Готфрида Страсбургского, прекрасно развившего этот интересный сюжет.
Уже одни немецкие имена двух только что упомянутых нами поэтов, заимствовавших сюжеты для своих произведений из Франции, свидетельствуют о том влиянии, какое романы Круглого стола имели на Германию. Но влияние это не ограничивалось только одной Германией, оно проникло и в другие земли Западной Европы. Так поэзия, великая и благотворная сила человеческого духа, сближала между собой различные народности.
МИННЕЗИНГЕРЫ
Миннезингеры и судьба миннезанга
После сказанного уже нами о трубадурах и труверах о миннезингерах говорить придется немного. «Любовь и поэзия, — говорит один из немецких исследователей, — прекраснейшие цветы на человеческом древе жизни. Они пробудились к жизни сияющей солнцем весной — в богатый песнями период времени, обнимающий собой XII и XIII столетия, тот период, который обозначается в истории литературы именем «периода швабской поэзии», «золотого периода рыцарско-романтической поэзии», «периода романтического миннезанга» или коротко и ясно — «периода миннезингеров»[116].
Под «миннезангом» (Minnegesang) разумеется искусственная, рыцарская, преимущественно лирическая поэзия, процветавшая в Германии в блестящую эпоху Гогенштауфенов[117], ей покровительствовавших. Она развилась под влиянием различных обстоятельств. Могучее влияние оказали на нее трубадуры и труверы, фантастические сказания Востока, занесенные в Германию при посредстве Крестовых походов, наконец — подъем народного духа, стремление к поэзии и песне, естественно проявившееся в определенный период народной жизни. Предметом песнопений в такую пору является прежде всего любовь. Под «миннезангом» разумеется прежде всего поэзия любви. Певцы же периода миннезанга назывались миннезингерами.
Мы говорили, что поэзия трубадуров не служила только одной любви; то же самое приходится сказать и о миннезингерах. Миннезингеры отзывались и на современные политические события, прославляли князей, выражали в своих произведениях религиозные чувства и призывали к участию в Крестовых походах. Была и другая струя: подобно трубадурам и труверам, они нападали на современное им общество и на отдельных лиц за их недостатки и пороки, не разбирая положения, какое лица эти занимали на различных ступенях общества. Пробивалось в них ясным ключом и национальное чувство.
Если любовь не была единственным предметом их песнопений, то и лирика не была единственной формой их поэзии. Миннезингеры отдавали свои силы и на служение эпосу, но их эпос живо изобличал лирическую природу своих творцов. Наглядным примером послужит нам в этом отношении поэзия Вольфрама фон Эшенбаха.
Лирика эпохи миннезанга еще в большей степени, чем эпос, составляла принадлежность рыцарского сословия. Среди поэтов было много владетельных особ и даже императоры. Приводим здесь в вольном переводе одно из двух дошедших до нас стихотворений императора Генриха VI:
Так как мы уже знакомы с трубадурами, то лучше всего характеризовать немецких певцов любви, сопоставляя их с поэтами Прованса. Первоначальная рыцарская поэзия немцев носит на себе следы самобытного происхождения. Она далека в эту пору от провансальской лирики, так как воспевает не утонченную, не условную, искусственную любовь, подчиняющуюся известным правилам и порядку, а простое, здоровое, вполне реальное чувство.
Но с течением времени утонченность, выработанная в Южной Франции, проникает и сюда. Лирическая поэзия немцев из оригинальной превращается в подражательную. Живое, человеческое чувство превращается в «служение дамам». И сама форма произведений соответственно содержанию меняет свой характер.
Стихотворные размеры становятся чрезвычайно разнообразными, рифма достигает своего высшего развития. Но, сделавшись подражательной, любовная лирика немцев навсегда сохранила известную индивидуальность, только ей свойственную. Прежде всего, любовь, воспеваемая миннезингерами, отличается большей скромностью и носит на себе следы идеализма, так долго отличавшего немцев от других западноевропейских наций. В их любви есть что-то светлое, мечтательное, возвышенное. В этой ее особенности сказался во всей полноте исторически выработавшийся характер немецкого народа.
«Рыцарская поэзия в Германии, — по словам проф. Кирпичникова, — не могла назваться веселым искусством (gai saber), так как немецкая натура сейчас же сказалась в обработке мотивов печальных, трагичных. В трубадурах жизнь бьет ключом; они наслаждаются ею без оглядки, довольные собой и всем окружающим; даже в песне, воспевающей безнадежную любовь к высокопоставленной красавице, сквозит самодовольная улыбка ограниченного, но уверенного в себе романца, сына кроткой, услужливой природы. В песне миннезингера перед нами северный человек, вдумчивый, наклонный к уничтожающей всякую полную радость рефлексии, ищущий темных сторон и в наслаждении, человек, у которого моменты увлечения жизнью сменяются часами горького презрения к ней».
Приведенная характеристика является удачным обобщением, но и она допускает исключения. Такое исключение представляет, например, старейший из немецких миннезингеров Генрих фон Фельдеке[118]. Своей беззаботностью и весельем он сильно напоминает трубадуров. Его мировоззрение светло. Он хвалит каждого человека, который умеет быть счастливым, не теряя своей чести, и нападает на тех завистливых людей, сердца которых переполняются горечью при виде чужого счастья. Правда, и он, подобно всем средневековым поэтам, недоволен современностью, но это недовольство является естественной тенью его возвышенного взгляда на жизнь. Любовь в его представлении связывается с честью, и разрыв между ними сулит всякие беды.
Любовь представляется поэту настолько светлым чувством, что никакие страдания и тревоги не в состоянии омрачить ее. Счастлив тот, кто любит, не опасаясь страданий, так как сердце, испытавшее истинную любовь, способно на все лучшее.
Неизбежные страдания любви ослабляет своими могучими силами природа. Разлука с возлюбленной теряет для Фельдеке острый характер, когда он слышит пение пташек и видит перед собой деревья в цвету.
Характерной чертой миннезингеров является их религиозность. Трубадуры, подобно древним эллинам, слишком любили земную жизнь с ее радостями и даже страданиями, чтобы мечтать о небесной. Если они и начинали мечтать о ней, то делали это обыкновенно на склоне лет, испив полную чашу житейских радостей. Южнофранцузский рыцарь, даже поселившись в стенах монастырской обители, оставался самим собой. Его не умеряли и не умиряли ни поэтические монастырские галереи, навевающие раздумье и светлую грусть, ни церковные службы с курящимся фимиамом, гармоническим пением братии и могучими, потрясающими до глубины души звуками органа, ни правильное, размеренное, спокойное течение монастырской жизни.
Поделиться книгой: