ДВЭЙН

— Я его не видела, дитя. Говорят, ликом черен и прекрасен…

— Черен? Как сарацин? — быстро сделала выводы начитанная дева.

— Тьфу, да какой сарацин! — нянька уже и сама была не рада, что завела разговор о бродящем на холмах сиде. — Фэйри ни с кем не спутаешь. Лица у них прекраснее, чем самое красивое человеческое лицо. У Темных фэйри волосы белые, будто седые. У Светлых всякие, только Светлых в наших краях никто давно не видел. Кончики ушей длинные…

— … как у зайца или осла?

— Вроде того. — С важным видом подтвердила почтенная женщина. — Одеваются богато, ибо сокровищ в своих холмах накопили немало. Еще, вроде как, к их красоте обязательно изъян какой прилагается…

— … какой?

— Так откуда же знать мне, я не видела! Может, хвост или копыта, как у нечистого, а может и то, и другое.

Получив исчерпывающие — и вместе с тем крайне ненадежные описания, — Сейлан загорелась идеей найти сида, совершая по вечерам тайные вылазки по окрестностям под видом обычных конных прогулок. Увы! Остаток весны прошел впустую, а поиски оставили горький осадок разочарования. Дважды ей казалось, что ветер действительно приносит отголоски музыки, но оба раза чаяния были напрасными: она слышала пастушьи песни или лютню странствующего барда. Любопытство постепенно гасло, а рассказ няньки превратился в дурацкую выдумку. И так бы и осталось — если бы не приближающаяся свадьба старшей среди детей риага сестры. Возня над приданым, охи-ахи, богатые наряды, румяное лицо невесты, честолюбивые мечты, материнские слезы счастья вперемешку с болью ближайшего расставания и… отдельные жалостливые шепотки за спиной у Сейлан. Тщательно скрываемые, но все же рвущиеся наружу, будто перекисшее тесто из квашни:

— … ну вот, старшие скоро все замуж выйдут, а она?

— … чужая кровь, видно же.

— …тощая, как щепка, черная, как головешка, слишком умная для женщины, никому не нужна будет.

И все в таком же духе. Сейлан понимала, что никогда не станет красавицей, как мать или сестры, но… «чужая кровь»?! Что это значит?! Не родная?! Порченая?! Какая еще?..

Задыхаясь от подступивших к горлу слез, она незаметно сбежала от приятной для семьи суеты. Наскоро переоделась, тут же припомнив факт, что отец никогда не запрещал ей надевать мужское платье. Для старших сестер это было дурным тоном, а ей — как она считала, самой-самой отцовской любимице! — пожалуйста. Значит, не как любимице, а как бросовой чужой крови, которой можно позволить все что угодно!

Сейлан унеслась верхом на простор побережья, забыв даже свистнуть с собой парочку свирепых волкодавов с псарни при замке — как делала это всякий раз по настоянию отца, отправляясь на прогулку. Она гнала своего коня серой масти прочь от деревни, стараясь не думать о том, что возвращаться будет после заката — а вот тут уже достанется от матери. Полно… мать ли это?

«Чужая кровь…»

Немедленно девочка укорила себя за такие мысли и вспомнила, с какой нежностью и заботой двигаются ловкие пальцы любимых рук, заплетая в косы шелковистые черные волосы младшей дочери. Ей стало стыдно, и захотелось повернуть обратно, но…

… она услышала музыку, доносящуюся со стороны скалистых утесов, покрытых стелящейся под летним ветром травой.

Музыка опьяняла. Звуки свирели переливались, как будто взмывали к темнеющим тяжелой синью вечерним облакам, затем стремительно неслись к морю, пропадая в вечном плеске волн, снова вырывались на свободу, как шальная мечущаяся птица. В этих звуках было все: крики чаек, шум ручья по камням, запах меда, летний полдень и ночь Самайна. Музыка звала — и отталкивала прочь. От нее хотелось то ли кинуться с утеса вниз, то ли обнять весь мир. Оторваться было невозможно…

ГЛАВА 10.Темный фэйри

Сейлан тронула поводья коня, неспешно двинув его к ближайшему пологому холму, на вершине которого действительно просматривался силуэт сидящего на камне… нет, не человека. Таких людей не бывает, сразу понятно, кто это.

Сид из нянькиного рассказа, вот кто.

Девочка ловко спешилась, похлопав коня по крутой шее привычным жестом, означавшим «Жди!», и умное вышколенное животное послушалось. Его юная хозяйка начала торопливо взбираться на холм, нимало не смущаясь присутствием Темного фэйри, не испытывая ни толики страха. Нет, страх был! Боязнь того, что сид сбежит, не дав себя толком разглядеть. Поэтому любопытная особа, подзадоренная собственным любопытством, смотрела во все глаза, рискуя показаться невежливой и даже нахальной.

Действительно — ликом сид черен и прекрасен, белые волосы заплетены в недлинную косу, лежащую на плече. Причем белый цвет был натуральным, а не высветленным известковым раствором — в последнем случае волосы стали бы такими жесткими, что на них можно было бы накалывать ягоды! Прим. авт.: имеются документальные свидетельства, подтверждающие факт мытья древними ирландцами волос тем самым известковым раствором, а также — смена цвета волос, которые какое-то время продолжают расти после смерти у людей, чьи останки обнаружены в погребениях кельтов.

Насчет черноты лика — на самом деле нянька преувеличила, кожа скорее цвета пепла, но не такая уж черная. Уши тоже не похожи ни на заячьи, ни на ослиные, просто кончики их вытянуты, но довольно плотно прижаты к голове. Вполне себе симпатичные уши. Лицо принадлежало молодому мужчине — это впечатление усиливало отсутствие бороды или усов, которые Сейлан с детства видела у своего отца, его друзей, приближенных из свиты и воинов, входящих в пору мужской зрелости. Но… при более пристальном взгляде становилось понятно, что такая неподвижность черт лица не свойственна ни молодому человеку, ни человеку вообще.

Сейлан присмотрелась к одежде. Может, девчонка и была сорванцом, но наметанным женским глазом оценила все: и рубаху-тунику из дорогого из-за подкрашивания синей краской полотна, и богатый кожаный пояс с массивной серебряной пряжкой и множеством каких-то нашивок-карманчиков, и штаны, и сапоги из искусно выделанной тонкой кожи. По случаю относительно теплого летнего вечера рукава рубахи сида были закатаны, обнажая темную кожу предплечий (на правом красовался какой-то оберег, браслет из исчерченного невиданным руническим письмом серебра и переплетенных кожаных ремешков). Рядом на траве лежал аккуратно свернутый плащ — темно-зеленый, из плотной шерсти. Странно, почему нет ни меча, ни лука, только пара ножей на поясе? Что за мужчина без оружия?!

Немного запыхавшаяся девочка восторженно глядела во все глаза, и даже пару раз ущипнула себя за руку, дабы убедиться, что зрелище — не сон. Музыка стихла. Отняв от красиво очерченных темных губ длинную тонкую свирель (как странно, она блестит, будто сделана из металла, а не вырезана из дерева!), фэйри со спокойным интересом смотрел со своего камня на непрошенную гостью. Та уже закончила свой торопливый подъем, стояла вплотную к камню, одергивала кафтанчик и поправляла растрепавшиеся черные волосы.

Нянька же говорила, что фэйри не выносят неприбранных нерях, их они вообще убивают на месте или превращают в камень, как троллей! Сейлан запоздало пожалела, что руки — в цыпках и заусенцах около не самых чистых ногтей, не то, что у старших сестер, у тех ухоженные и гладкие, даже если по настоянию матери девы возились у очага на кухне!

— Здравствуй. — Слегка поклонилась девочка и тут же невпопад брякнула: — Уши-то я рассмотрела, они не ослиные. А хвост и копыта у тебя есть?!

— Хм. — Фэйри задумчиво потер подбородок тонкими длинными пальцами и переспросил звучным, тяжелым, вкусно-глубоким голосом: — А должны быть?

— Я не знаю. Но хотела бы узнать, пока ты не исчез! И многое другое… — затараторила Сейлан. — Где находится Волшебная страна Ши? Почему ты сам темный, а волосы белые? Где ты так научился играть на свирели, что я слушаю — и невозможно сладко, и тоскливо?.. У тебя дворец под холмами?.. Туда ты утаскиваешь женщин? Почему ты не живешь в наших краях постоянно? Ты хочешь умереть?

Только сейчас она увидела, какие чудесные у фэйри глаза. В них словно клубился утренний туман над охваченным осенней непогодой морем. Эти глаза тянули к себе, как два волшебных колодца. Надо и про них спросить тоже!

— А глаза у тебя в темноте светятся?

Уголки губ мужчины дрогнули, и больше всего на свете Сейлан испугалась того, что сейчас услышит… нет, не ругательства в свой адрес. Смех. Она поняла, что вывалила на свою долгожданную находку целый ворох вопросов, половину из которых можно считать невежливыми, а вторую половину — глупыми. Она даже зажмурилась с досады.

— Как тебя зовут, дитя? — раздался вместо пренебрежительного смеха спокойный голос, в котором была какая-то особая, приятная до щекотки между лопаток нотка.

— Сей… Сейлан. — Девочка открыла глаза и увидела, что фэйри не смеется, не злится и не пытается исчезнуть в неизвестном направлении.

Он уже спустился со своего камня-валуна и пересел на другой, поближе и пониже. Сейлан оценила его деликатность — мужчина не стал пугать ее своим высоким ростом и могучей статью, а имелось явно и то, и другое.

— Рад знакомству, Сейлан. Я — Двэйн. Ты задала так много вопросов, девочка…

— Если ты можешь ответить только на три, позволь, я выберу! — тряхнула головой дочь Хальдвана.

Теперь фэйри все-таки рассмеялся, но не обидно и не издевательски, а тепло и вполне по-дружески.

— Три вопроса бывают только в сказаниях бардов. Хвоста и копыт у меня нет, можешь поверить на слово. Цвет кожи и волос дан всем от природы, и не так просто понять, почему он именно такой, тут я бессилен объяснить. Таких, как я, называют эльфами-дроу. То, что люди принимают за Волшебную страну Ши, находится, скорее всего, в другом мире. Эльфы прозвали его Небиру, и сейчас тот мир очень, очень далеко. Почему я в него не попал — понятия не имею. Наверное, нужен здесь — или не нужен там. Касательно дворца под холмами — какой-никакой, а имеется, и совсем не мой, но жить там можно. Не дворец, так — уютная нора. Жить в ней постоянно — значит, рано или поздно место станет известно всем, а этого я не хочу. Подлинные хозяева, Светлые эльфы, давно на Небиру после очередного Разделения Миров. В человеческих хрониках про это известно немногое, но знай — ваш род заслуживает уважения, потому что каждый раз возрождается буквально из пепла Сопряжений и Разделений… Те же Светлые эльфы, что остались тут, не возражают против Темных соседей… Я никуда не утаскиваю женщин — разве что по обоюдному согласию, как и любой другой мужчина… Музыке я учился долго — такой, чтобы мне было не стыдно играть, а другим — не противно слушать, но до совершенства еще далеко. Глаза в темноте у меня действительно светятся, сейчас солнце сядет — и увидишь. Но… почему ты спросила, хочу ли я умереть?

В его ровном, бархатистом и мягком, как ночная тьма, голосе проскользнуло удивление.

Сейлан пожала плечами:

— Нянька говорит, сиды устают от жизни. Она долгая, бесконечная, постепенно становится пустой.

— Хм… что-то в этом есть, дитя, но пока это не мой случай. Жизнь такая интересная штука.

Девочка не могла узнать мыслей эльфа, и тем более — предполагать, что сейчас Двэйн невольно вспоминает встречу со сводным братом собственного отца, Радрайгом. Встречу, которая случилась незадолго до Разделения Миров — и стала неожиданностью для обоих, хотя тот, кого когда-то звали Вэйлином, поначалу остро искал ее. А вышло все совсем не так, как представлял себе ищущий. И встреча свидетельствовала о том, что пустота в жизни может толкнуть на многое — в том числе на страшные и жестокие вещи.

* * *

После пробуждения Алмазов и возвращения бессмертия эльфийский мир снова начал меняться. Стремительное ухудшение отношений между кланами как будто возвращало к временам старой вражды, и захват Светлыми земель соседних островов, где были на две третьих уничтожены поселения Темных, поставил точку в непрочном хрупком мире.

Меви уже не было в живых. Их с Двэйном дочь стала спутницей жизни вождя одного из племен гэлов-кельтов, подарив мужу двух крепких и здоровых сыновей. Двэйн понимал всю важность рождения внуков — не столько для продолжения собственного рода, сколько для возможного наследования дара механика. И если бы кто-то из мальчиков, у которых об эльфийских корнях говорили разве что острые кончики ушей да необычный контраст цвета глаз и волос, обнаружил в себе дар работы с восьмой нотой… Возможно, это проявится в будущих поколениях, но кто знает?

Для Двэйна наступило время сложных решений. Он не мог вернуться в общество Темных — он всецело познал его законы и не принимал их, тем более что управляла этим обществом та, что отдала приказ об убийстве Астор и Лейса. Свободный мужчина, не получивший ни разу в жизни Жидкого огня?! Нонсенс. На свободе он останется недолго. Идея мести Мораг, поначалу согревающая душу добровольного изгнанника, сперва отступила под влиянием любви к смертной женщине, Меви, жизнь и благополучие которой для Двэйна были превыше всего. После ее смерти он возвращался к идее мести Первой жрице, но, как некогда и пророчил Фэррел, не получалось подобраться к ней так, чтобы никого не подставить и не прихватить с собой в Бездну тех, кто случайно мог встать на пути. Случайных смертей невинных Двэйн не хотел… И еще — он понимал: на место Мораг придет другая жрица Конклава. Никуда не исчезнет та беспринципная жестокость, с которой матроны правят миром дроу.

Он не мог остаться и со Светлыми — по причине безжалостного истребления оными соплеменников Двэйна на Альбионе. Долан Маб-Зэйлфрид смог принудить к взаимному компромиссу враждующие Дома клана Светлых эльфов, но его душа, выжженная бесплодной страстью к Нейл Киларден, так и не возродилась из пепла. Он компенсировал это выгорание невиданной жестокостью по отношению ко всем Темным. И даже твердость духа и любящее сердце Кинни, его жены, оказались бессильны перед болью его памяти и этой неутоленной страстью, пронесенной сквозь годы. Следы леди Киларден затерялись… Скорее всего, она сменила имя. Двэйн же виделся с Кинни еще раз — перед тем, как собрался покинуть Остров после смерти ее отца, прежнего Владыки Светлых. Светлая эльфийка была сдержанна и красива даже в скорби… Двэйн простился и унес в памяти ее прекрасный образ.

Почему он выбрал странствие? Теперь он не мог остаться и с людьми! С теми, кто выражал бурную радость перед нарастающим кровопролитием между кланами эльфов. Люди увидели для себя возможность подняться, и даже попытаться стать равными, и даже взять верх над эльфами… Именно тогда случились первые попытки кражи Сакральных Камней — с целью обрести эльфийское бессмертие, которое, как считало стремительно развивающееся человечество, всецело зависело от Алмазов. Надо только отнять Камни — и вот она, мечта о вечной жизни, ставшая явью.

Разумеется, на стороне Перворожденных имелось огромное преимущество в виде долгих тысяч лет развития, накопления опыта, совершенствования навыков во всех сферах бытия, а потому не было и намека на возможность человеческого превосходства. Но не было и того, что помогло бы достичь гармонии между самими эльфами и их взаимодействию с молодой расой…

Понимания.

Сострадания.

Единства.

Кто осознавал это? Единицы. Та же Кинни, те же Хед, Двэйн… Кто-то из эльфов шел наперекор здравому смыслу и чувству самосохранения. Они погибли, но оставили след в человеческой мифологии, где боги или герои приходили к людям с дарами, но понесли кару от «своих». Другие осознавали, что достичь равновесия возможно только в отдаленном будущем — путем постепенных преобразований двух различных культур — эльфийской и человеческой. Двэйн был из числа последних, а потому делал ставку на своих потомков, наделенных даром механика.

Он покинул Остров, начав странствие по миру — путешествие, растянувшееся на несколько сотен лет, что с лихвой позволяла осуществить бесконечно долгая эльфийская жизнь… На протяжении этой жизни он не всегда был одинок, подходя к выбору спутницы из человеческой или эльфийской расы с той долей груза ответственности перед потомками, который чувствовал за собой, будучи уникальным механиком. Близость с эльфийками (только Светлыми, Темных Двэйн старательно избегал) чаще всего являлась мимолетной и ни к чему не обязывающей с обеих сторон. Совсем другое было с женщинами человеческой расы, потому что они не были подвержены той холодности и отстраненности, которая свойственна бессмертным эльфийкам… Неизменной осталась дружба с Хеддвином. Мир не так велик, как кажется, его пределы конечны, а значит, встречи возможны. Но туда, в любимые и памятные с детства края вересковых пустошей, цветущих болот и морского ветра, все равно тянуло. Причина?.. О, это была не только ностальгия по восхитительному Изумрудному острову, нет… Тяга объяснялась наследственностью Двэйна — теперь со стороны матери. Те смутные ощущения, которым он не мог дать объяснений в молодости, окрепли и стали явными к моменту, когда Темный Камень окончательно проснулся от спячки.

Дом Меллайрн поставил на своем потомке метку Хранителя Первой Крови — через поколение. Эту мысль дроу старался подавить даже в зародыше — но нарастающий зов Dorcha Cloch не оставлял сомнений. За пределами Острова он слабел, но не настолько, чтобы дать забыть о себе.

Прим. авт.: автор не запуталась в собственном тексте. Один-единственный абзац, касающийся этой стороны жизни Двэйна, в «Алмазе Темных» — тому в подтверждение, читайте внимательно. Эрик говорит об этом напрямую.

И однажды Двэйн вернулся…

* * *

Вплотную подступили сумерки. И действительно, притихшая Сейлан увидела то, что обещал эльф — зеленоватые точки в его глазах, будто у зверя. Она искала на самом донышке своей души хотя бы малюсенькое зернышко страха перед существом из мира чудес и духов — и не находила.

— Ты… будешь меня красть? — выдохнула она, глядя в упор в эти светящиеся глаза.

Кажется, последний вопрос добил фэйри и попросту поставил в тупик.

— А надо? — с тщательно сдерживаемым весельем в голосе Двэйн встал с камня, распрямляясь во весь рост и расправляя плечи. — И если надо, то почему?..

— Я же… любопытная. Я теперь все про тебя знаю! Няня говорит, что именно таких, как я, крадут сиды!

Сейлан смотрела на эльфа. И из той самой глубины ее души поднималось что-то странное. Сожаление. Перво-наперво, потому что у нее нет и толики красоты старших сестер, а руки выглядят так же, как у мальчишки-конюха. Опять же… никто ее красть не собирается, это очевидно. А самое странное… что-то сладко и больно сжимается внизу живота, так что чувствуешь себя глупой, незащищенной и какой-то другой.

— Ты не все про меня знаешь, девочка. — Прозвучал в тишине летней ночи приятный мужской голос. — И любопытство — вовсе не порок, оно делает честь твоему разуму, весьма острому, как я погляжу. Уже позднее время, пойдем, я провожу тебя до деревни Дансеверик. Ты ведь оттуда, или?..

— Не надо меня провожать. — Насупилась Сейлан, чувствуя, как с какой-то непонятной досады щиплет глаза от подступающих слез. — Кто посмеет тронуть дочь риага?

— Так твой отец — король Хальдван? — кивнул фэйри. — В таком случае, из местных — действительно, никто. Я говорю о тех, кто порой приходит с моря. Я знаю, что тут давно не было захватчиков, округа тиха и спокойна, но это не значит, что опасности нет. И эта опасность для юной девочки гораздо хуже, чем предположительное похищение сидом.

Дроу легко и ненавязчиво помог Сейлан сесть в седло высоченного жеребца, — ей не пришлось для этого взбираться на камень, а затем молча повел коня в поводу. Почему-то Сейлан хотелось, чтобы эта прогулка в ночи, пахнущей морем и травой, продолжалась как можно дольше. Но вот впереди показалась цепочка факелов — и это была вовсе не деревня. Обеспокоенный риаг, подгоняемый не менее обеспокоенной женой, отправил на поиски дочери отряд воинов.

— Я еще увижу тебя? — неожиданно для себя самой спросила девочка.

— А хочешь?

— Да, представь себе! — фыркнула она, начиная сердиться. — Ты и вправду как из сказки — отвечаешь вопросом на вопрос! Что за манера!

— Манера не хуже, чем та, при которой у первого встречного интересуются про хвост и копыта! — парировал эльф.

— Я больше не буду. — Прошептала Сейлан. — Но я очень, очень хочу тебя видеть.

Она ощутила, как горячая кровь приливает к щекам — не от злости, а от какой-то совершенно не свойственной младшей дочери риага робости. Быстро наклонилась, едва не выпав из седла, неловко и по-детски мазнула сухими губами по темной щеке не чующего подвоха фэйри — и тут же толкнула пятками коня, подхлестывая криком, побуждая броситься с места в галоп, туда, где виднелась цепочка факелов, и слышались голоса.

Она убегала не от существа из мира чудес и духов — от себя.

Пришлось целую седмицу просидеть взаперти, будучи наказанной, слушая сердитые выговоры матери и няньки, видя нахмуренные брови отца, и даже сестры качали головами — мол, расстроила всех. А потом Сейлан все равно ускакала туда, где слышала чарующую и пугающую музыку — к холмам вдоль безлюдного побережья. Она выезжала на прогулки через день, чтобы хотя бы иногда видеть своего фэйри и радостно беседовать с ним о том, чего нет в книгах — о далеких краях, где он побывал, о невидимых глазу чудесах внутри вещей, о звездах в небесной выси. Так продолжалось до конца лета — а потом Двэйн покинул землю Антрима, отбыв по каким-то своим делам на неопределенный срок. Говорил, что сначала займется делами в другой части острова, а позже уплывет за море.

За три неполных месяца Сейлан сильно изменилась. Сорванец становился девушкой, невзрачная гусеница делала уверенные шаги к будущей стадии взросления — бабочке. И когда она спросила дроу, ставшего из непонятного сказочного сида привычным тонким и умным собеседником: «Я увижу тебя когда-нибудь?», тот не стал отвечать вопросом на вопрос, а протянул Сейлан уменьшенную копию своей свирели. Тяжелую, из какого-то сплава с черненым серебром:

— Ты услышишь, дитя. Когда придет время, и если я еще буду тебе интересен. Если твоя свирель запоет мою музыку сама — значит, я вернулся.

Он так и не прикоснулся к Сейлан на прощание — только сжал пальчики тонкой хрупкой кисти, когда вкладывал в девичью ладонь свирель. Куда пропали цыпки и заусенцы? Наверное, они были у какой-то другой девочки, той, что вместо платья носила пацанячьи штаны, короткий кафтанчик и до самого снега бегала босиком. Догорал грозный алый закат над морем — предвестник осенних бурь и штормов. Таял в ночи высокий мужской силуэт в плаще. И капали горячие слезы на прихотливую черненую вязь орнамента на странной металлической свирели.

— Так вот какое твое колдовство, Двэйн… Вернись же, я жду.

Минул год. За ним — другой, потянулся и третий. Свирель молчала — как и положено было молчать мертвому инструменту в отсутствии музыканта, который поднес бы его к губам, пробуждая и вдыхая жизнь вместе с музыкой.

И продолжалось так до Пасхи, совпавшей нынче с Бельтайном, пока теплым весенним вечером маленькая металлическая свирель, с которой Сейлан не расставалась, нося на цепочке под платьем, не запела сама, откликаясь музыке сида, что играл на большой свирели где-то там, на холмах вдоль побережья.

ГЛАВА 11.Неудача брата Ансельма

Брат Ансельм вздохнул — едва ли не безнадежно. Только мысленно вздохнул, ибо в присутствии епископа и настоятеля монастыря в одном лице не осмелился бы столь открыто высказать несогласие с духовной особой высшего порядка. А несогласие имелось, да не по одному вопросу, а сразу по нескольким…

Прим. авт.: в Ирландии христианская церковь действительно была «церковью монастырей», по своей структуре и функциям напоминавших небольшие городские поселения, центры ремесла и торговли. Такие монастыри являлись центрами церковной власти и «патронами», покровителями церквей в определенной местности. До XII века епископы и архиепископы даже не назначались из Рима, а выбирались местно.

Эх, и ведь сам же попросился сюда на службу, оставив великий Aeterna urbs! Прим. авт.: Вечный город, (лат). Выдержал все тяготы длинного и опасного пути до Ирландии! Тешил себя честолюбивыми мечтами изучать и дополнять два написанных в седьмом веке от Рождества Христова жития Святого Патрика — или хотя бы перевести на благородную латынь те фрагменты, кои были изначально утрачены и записаны по-гэльски!

Сам напросился — сам и пожинай плоды своей гордыни. И как-то уживайся с той мыслью и тем фактом, что местная католическая церковь местами отдает язычеством…

Во-первых, в покоях епископа периодически попахивало сидром, а бочоночек, для оного напитка предназначенный, далеко не всегда был скрыт за портьерой, в особой каменной нише. Как-то, заметив быстрый неодобрительный взгляд молодого священника, епископ строго нахмурил брови и упомянул про слабость своего здоровья, требующего поддержки с помощью некоей яблочной вытяжки. Глядя на румяного и жилистого шестидесятилетнего старика, который в зимние вечера развлекался самоличной рубкой дров, брат Ансельм спрятал улыбку, но не проникся сочувствием к «больному».

Во-вторых, в ходу было недопустимое поклонение деревам, наследие друидов-язычников, церковью особо не преследуемое, и даже в житиях святых нет-нет, да и упоминались некие «священные» деревья… Ирландцы сохранили почитание дуба, тиса, ясеня, и ведь продолжали строить храмы под сенью древних деревьев!.. И не они одни! Брат Ансельм слышал историю тиса в деревне Фортингалл в Шотландии, куда, не иначе, добирались ирландские проповедники! Мало того, ходят богопротивные слухи, что тис этот предсказывает какое-то там… то ли Сопряжение, то ли Разделение Миров! Еретические измышления, вот что это такое!

Прим. авт.: о свойствах этого замечательного дерева рассказано в романах «Дитя Бунта» и «Право несогласных».

В-третьих… Третье — самое болезненное. Затеял брат Ансельм дело богоугодное, практически подвиг, а епископ благословлять его не собирается и, мало того, осмеивает. Тут впору усомниться в самом епископе, тут уже не сидром попахивает, а серой, и вот почему…

Брат Ансельм собрался изгонять демона из здешних мест. В ужасе увидел он нечистого две седмицы назад, когда совершал прогулку вдоль ветреного скалистого побережья, будучи полный благочестивых мыслей, в спокойном одиночестве направленных в нужное русло концентрации над молитвой. Сквозь плотные облака все-таки пригревало какое-то скупое солнышко, кричали морские птицы, воздух был свеж и сладок — в общем, взгляд Создателя милостиво упал на суровую дикую местность, а следом — и улыбка Его в виде просвета в облаках. Молодой священник остановился, любуясь картиной солнечных лучей, упавших на зеленовато-серую поверхность вечно неспокойных морских вод, и…

Лучше бы он туда не смотрел. Из пучины поднимались волны, несущие высокие пенные валы к берегу, сплошь утыканному острыми скалами. А на самой ближней волне плашмя лежал демон, плывущий как будто только с помощью рук, но со сверхъестественной скоростью, как и положено сатанинскому отродью. Священник оцепенел на месте, а затем поднял над глазами ладонь, желая убедиться, что эта картина — не наваждение и не обман зрения, порожденный мерцанием света и воды.

Нет. Все увиденное было явью. Удалось рассмотреть, что демон летит на гребне волны не сам по себе, он лежит животом на какой-то доске. Темно-серая кожа, длинные белые волосы, тело атлета — как у античных статуй в покоях при Святом Престоле… Брат Ансельм уже сталкивался с таким же демоном — в других обстоятельствах, когда адский дух был совершенно не опасен, а теперь… Неужто так близко подошел антихрист, если порождения тьмы столь смело разгуливают тут, у края света Божьего, да средь бела дня?! А потом демон ловко вскочил на ноги, балансируя на своей доске, и священник увидел, что тот полностью наг, включая место, целомудренно прикрытое у мужских античных статуй новоделами фиговых листков.

— Тьфу! — в сердцах плюнул священник, думая о том, что демонам, естественно, чувство стыда неведомо.

С удивлением он наблюдал за тем, как, изгибая корпус, наклоняясь и раскинув руки, нечистый будто слился с гребнем волны, разрезая его, спускаясь вниз, ловко пролетая мимо коварных зубцов камней, на чьей совести, наверное, немело загубленных в шторм рыбацких душ… Ишь, и холодная вода ему не помеха! Сатанинская забава… небось, охладиться решил после адовой жары!

Демон благополучно миновал на доске пенные водовороты между камнями, после выплыл на спокойное место — туда, где начиналась узкая полоска серой гальки вперемешку с песком, а потом и вовсе пропал из поля зрения. Брат Ансельм не стал дожидаться, пока порождение мрака выйдет на берег, такая встреча не сулила ничего хорошего. Подобрав полы рясы, он счел за благо ретироваться, досадуя, что отправился на прогулку пешком, а не верхом, и перейдя со степенного шага на добрую рысь. Ничего, никто не увидит, а чувство достоинства может перетерпеть, когда душа в опасности! Надо бежать в деревню Дансеверик, оттуда послать людей в замок риага и в монастырь, пусть ударят в набат!