Три запрета Мейвин (СИ)

Я скоро позабыла о споре между отцом и братьями, тем паче, что очередная свара в Таре пока более ничем нас не коснулась. Близился Бельтайн, и все мысли и чаяния были связаны с предстоящим празднованием.

* * *

Они пришли в наши края в канун Бельтайна, когда стар и млад собирали девять пород дерева для костров Бела. Одежду воинов покрывала пыль странствий, и они давно не ведали тепла очага, но доспехи сияли начищенной сталью, и руки не устали держать оружие.

Они были молоды годами, но тяготы и тревоги оставили свой рисунок на лицах.

Земляки собрались за частоколом; ворота затворили уж давно, ещё до появления отряда: об их приближении упредили пастухи, загодя уведшие стада на дальний выпас. Да воины и не таились вовсе.

Многие мужчины сжимали в руках, что ни попадя: годящее оружие было не у каждого. Женщины, те, что послабей и совсем немощные, подхватили детишек и заперлись в домах, те, что посмелей да дюжей, остались подле мужей. От вооружённых чужаков не ждут добра.

Отец предпочёл бы, чтоб и я ушла вместе с матерью и служанкой, но неведенье было, как по мне, много хуже явной опасности, и я настояла на своём. Чем дрожать под лавкой, лучше встретить свою судьбу подле отца и братьев.

Но чужаки не спешили нападать и вовсе не выказывали враждебности. Из сомкнутого их строя вперёд выступил один, и он не отличался от прочих богатством одежд или надменным обращением со своими товарищами. Он выделялся иным, чему не сразу подыщешь название.

Доблестью? Знавала я и за иными уменье в одиночку стоять перед ощерившимися кольями и копьями защитниками — словно навострило клыки исполинское чудовище. А ну как дрогнет рука обороняющегося? Кто остановит полёт иззубренной смерти? Словно бы для таких, как он, страха и вовсе нет.

Гордостью? Но встречались мне и прежде наделённые непостижимым свойством и снизу вверх смотреть так, будто стояли мы, самое меньшее, вровень. А ведь разделяла нас крутая насыпь и высокий частокол.

Знатностью? Хоть издали и мельком, но доводилось и мне видеть тех, в ком текла кровь древних и славных родов, и я умела распознать высокое происхождение в незнакомце, хоть бы он и не назвал имени, да и вовсе, казалось, не желал быть узнанным, но соколиную породу не спрятать за серым воробьиным оперением. Того лишь, как прямо он стоял, как держал голову, по непринуждённости движений и прямому взгляду достаточно было угадать, что предки его не возделывали землю, но мужали и умирали с оружием в руках.

Да, не впервой мне было видеть людей доблестных, гордых и благородных, но впервые видела человека, сочетавшего в себе все эти достоинства.

Я знала лишь одного мужчину, что был красивей его… Но красота человеческая — живая, понятная, показалась мне тогда стократ милей дикой нелюдской красоты.

И голос вожака славной фианны был под стать его облику. Хоть говорил он и не громко, звучные слова услышал каждый из нас.

— Я веду этих воинов. С кем из вас говорить мне?

И хоть отец мой также ничем не выделял себя, я отметила, что чужак прежде ответа смотрел на отца и обращался к нему, чутьём угадав, кто из всех родовитей и уважаемей.

— К дверям моего дома ты пришёл с оружием в руках, незнакомец, — пророкотал отец, — и не воинов, но горе и смерть привёл в края, где много лет не знали войны.

Мужчина выслушал гневные слова, не переча, и никто из его воинов не вскинулся возразить поперёк вожаку, но оставались спокойны, как и он, точно и не их обвиняют.

— Честь и жизнь мои порукой тому, что никто из нас не учинит грабежа и насилия под гостеприимным кровом, — ровно ответил он. — Наш путь был долог. Или откажете в приюте теперь, в преддверье Бельтайна? Позвольте разделить вашу радость.

Я видела, как нахмурился, раздумывая, отец. Что он ответит? Воин поклялся, но велика ли цена клятве чужака? И всё же ему невозможно было не поверить.

И отец решился.

— Назови своё имя и род, чтоб я знал, кого принимаю в своём дому.

— Я не могу ответить тебе. Но буду помнить, кого благодарить за добро.

Я стояла обок отца и терзала плетёный поясок непослушными пальцами. Слова его были обращены к отцу, но взгляды — ко мне. И в них я читала нечто такое, что леденило сердце и зажигало кровь, и лицо моё то заливалось румянцем, то покрывалось бледностью.

Недолго отец промедлил с ответом.

— Отоприте ворота! — повелел он.

* * *

Каэр (или Кэр) — дева-лебедь, заколдованная возлюбленная бога Энгуса.

Морриган — кельтская богиня войны.

Лиа Фаль — волшебный камень — один из четырёх артефактов, привезённых в Ирландию Племенами Богини Дану, находился в Таре. Считалось, что, если на него наступит достойный быть королём, камень громко закричит.

Уговор

Земляки не спешили выпускать из рук оружье и оборачиваться к чужакам спиной, но вожак был верен своему слову, а воины послушны ему, как пальцы послушны руке, когда она сжимает их в кулак и когда расслабляет вольно. Вот и нынче кулак разжался. Лица воинов прояснялись, и разглаживались шрамы, оставленные усталостью и невзгодами.

Матушка вертелась, как хлопотливая рыжая белка, нещадно гоняя слуг, следя за приготовлением пищи и соблюдением порядка. К заботам о предстоящем праздновании прибавились хлопоты, как обиходить и где разместить несколько десятков мужчин. Пусть только скажет ей кто, будто она дурно исполняет обязанности хозяйки!

Я также помогала ей, и, закрутившись, матушка, не глядя, принимала мою помощь. Но вдруг спохватилась, придирчиво оглядела меня и в притворном ужасе всплеснула руками.

— Во что это ты одета? А ну-ка…

Взяв за руку, она увела меня, не слушая возражений. У себя она отворила лари и вынимала одно за одним цветные платья — какие-то из них я и не видела никогда. Правда, тем платьям не сравниться было с подарками ночного гостя, но их матушка куда-то прятала, говоря, что подобные дары не приносят добра.

Матушка заставила меня надеть самое нарядное из всех. Мои косы цвета осеннего золота опускались ниже колен, перевитые лентами. Матушка украсила меня, точно невесту или жертву. Теперь она осталась довольна мною.

— И в кого ты только родилась такой красавицей? — Матушка даже прослезилась, но утёрла лицо передником и поторопила меня. — Наши гости, верно, голодны. Негоже обеим хозяйкам пропадать.

Выскобленный до зеркального блеска стол ломился от яств, и никогда прежде за ним не собиралось столько человек. Братья сидели промеж воинов, благодаря открытому нраву они уж завязали дружеский разговор с недавними незнакомцами.

Отец встретил меня гордой улыбкой — мол, какова у меня дочь! и молча указал на место поблизости от себя. Я подняла взгляд и увидела, что родители усадили меня так, чтоб по соседству оказался так и не назвавший своё имя незнакомец. Он встретил мой взгляд — верно, уже давно смотрел на меня.

Я опустила ресницы. Матушка также была женщиной, куда большей женщиной, чем я, и женским чутьём угадала, что он совсем не прост, что он из рода знатного и богатого, и летает высоко, не нам чета, — словом, поняла всё то, для чего мне хватило единого взгляда, первого взгляда. Но мыслями матушка зашла куда дальше меня. Пора бы найти дочке мужа. А где найти его в здешних краях, да чтоб был нам ровней, да чтоб достоин был единственной дочери-красавице? А и неоткуда ему взяться: соседи всё люд простой. И вдруг жених сам в ворота стучит. Знатен, молод и собой хорош. Ну как такого упустить? Уж он-то смирит гордый нрав дочерин…

Отец пил мёд, довольно поглядывал на нас и поглаживал курчавую бороду. Матушка нет-нет да и бросала любопытный взгляд — как оно там? сладилось ли? И даже братья, против обыкновения, всё благосклонней смотрели на чужака: видать, нечего дурного было сказать прихожим воинам о молодом вожаке, вот и уступили братцы ему, первому, любимую сестру. Жалела я о том, что не было рядом Орнат и её мудрости. Что поделать, прабабка не жаловала шумные сборища.

Ясно было, как день, что всё уж за меня решено. Нет, могла я норов показать, и настояла б на своём — крепко любили меня родные. Хоть и не прошло б мне это даром. Могла… но хотела ли?

Во мне, как в тихой прежде заводи, приливными волнами поднимались незнаемые дотоле страсти. И за пиршественным столом я не могла ни есть, ни пить: свежие яства тленом стыли на губах, и сладкий мёд казался горек… И взгляд мутился и блуждал, как у больной или пьяной.

Был канун Бельтайна, а значит, от него до холодного Самайна не слушать никому долгих саг летними вечерами. Усевшись у очага, слепой филид читал "Повесть о Байле Доброй Славы", и доныне бывшее лишь красивыми строками тревожно откликалось в сердце. Никогда прежде не внимала я с таким усердием истории о лукавстве вечно юного Энгуса, жестоким обманом сгубившего Байле, сына Буана, и Айлинн, дочь Лугайда, чтобы воссоединились они в смерти. Воистину непостижимы смертным замыслы богов!

Женщины с поклонами поднесли слепцу угощенье, укрепить силы и смочить уста, ведь всякому известно, что по умащённому вином и мёдом горлу слова катятся глаже. Пока старец отдыхал, за дело взялись музыканты. Звуки волынок, свирелей и рожков, грянувших враз, наполнили обширный зал, точно был он не больше мышиной норы.

Неприметней полуденной тени выскользнула я за двери, и никто не остановил меня, потому как все были на пиршестве, лишь двоих мужчин из отряда оставил стеречь наш покой знатный гость в своей воинской мудрости.

Звёзды светили низко, точно готовые сорваться с небесных ветвей переспелые плоды. Я увидела, как на кровлю нашего дома опустилось множество ворон, громким граянием передразнивая доносящиеся изнутри звуки веселья. Зрелище дурного предзнаменованья приковало мой взор. Кому из тех, кто пирует нынче за нашим столом, судила вскоре пасть в сраженье неистовая Морриган? Иль обнаружился у неё недостаток в воинах, отдающих жизни во славу её? По чьи души разослала она крылатых вестниц?

Я полагала, что одна на дворе, до тех пор пока не ощутила прикосновение к руке, мимолётное, но обжёгшее, точно клеймо.

Ночь выдалась ясной, и свет от разведённых дозорными костров достигал нас, и я узнала нашего гостя. Слух у меня был чуткий, по шороху травы и камыша я угадывала зверя или птицу, била, не целясь, и редко уходила с пустыми руками. Но если гость наш из тех фениев, что умеют бежать быстрей оленей и псов, да так, чтоб не хрустнула ветка под ногой, нет ничего удивительного в том, что я не слышала его приближения.

Всё мужество, отпущенное мне богами, употребила я на то, чтоб не отпрянуть в смущенье и испуге, но сохранить достоинство и не допустить в голос дрожи, что выдала б потаённое во мне.

— Зачем ты здесь, незнакомец? Отчего бродишь в глухую полночь? иль замыслил чёрной подлостью отплатить за доверие? Разве дурно привечают тебя мои родичи? или горек наш хлеб, или остыл наш очаг? Зачем крадёшься, точно вор, зачем преследуешь меня, точно злая судьба?

Он и сам был точно в бреду, горячи были его руки, туманен взор, сбивчива речь.

— Зачем? И сам не знаю! А раз для тебя я судьба злая, то и ты мне не на радость дана!

Его слова жгли огнём, но, видно, гордыня обуяла меня, и замкнула уста мои холодной улыбкой. Лестны глупому девичьему сердцу подобные признанья!

— Когда впервые увидел тебя, всё позабыл, и имя своё, и родину, и предназначенье… Кто ты? Я красавиц таких не встречал никогда и нигде. Уж не из дивного ли ты народа? Не в светлом ли сидхене дом твой и родня? Ведь не может смертная женщина владеть подобной красотой, что лишает разума и воли, без оружия и пут берёт в плен.

— И отец мой и мать из рода людей, и не солгу, сказав, что знает их здесь каждый. Я такая же смертная, как и ты, и не срывала летних плодов в зелёных садах сидхе.

— Если всё сказанное тобой правда, никому не будет беды от того, что ты откроешь своё имя.

— При рождении дано мне имя Мейвин, ибо отец и мать в родительской гордыне уравняли дочь с королевой Коннахта, славной красотой и сведущей в тайных знаниях.

— Мейвин, чаровница Мейвин… имя твоё — дикий мёд на губах, — прошептал он в тоске.

— И в этом ты обманулся, незнакомец. Я не колдунья, умею лишь толковать знаки да врачевать раны.

— Раз так, излечи и мою болезнь!

— Разве ты болен? — усмехнулась напоказ, пряча дрожащие руки.

— Болезнь моя одна из двух, против которых врач бессилен: так сказал Фахтна Айлилю.

— Чем же помогу тебе? В излечении этих двух недугов я не искушена!

— Бельтайн явился мне своевременным средством! Обещай лишь, что придёшь ко мне завтра на закате и останешься до рассвета.

По тёмному двору плясали мы странный танец: он приближался, я отдалялась. Вороны, безмолвные свидетели, наблюдали за нами диковатыми глазами ночного народца.

Я и не заметила, когда он оказался рядом, не успела увернуться, очутившись в тенётах горячих рук.

Но с отчаянной смелостью посмотрела в голодные глаза.

— Этого я не могу обещать. Я приду, но сумеешь ли ты удержать меня!

И вырвалась на волю. Верней уж — он позволил вырваться, уважив мою свободу. Не в последний ли раз?

Не похоже, чтоб он был из тех, кого всерьёз остановит слово "Нет".

Он из тех, кто привык добиваться желаемого, сметая все преграды на своём пути.

Нынче он желал меня.

Отчего, понимая это, я не испытала ни отрицания, ни страха, ни гнева, ощутив лишь дрожь волнения, точно распростёршись в вязком времени охоты, раздвигая наконечником стрелы едва трепещущие травы? Так ли уж сладко ощущать себя по ту сторону — не охотницей, но жертвой?

Не сладко, но… Неизведанное манит. Опасное влечёт.

* * *

Энгус — кельтский бог любви. Его покровительство влюблённым порой выливалось в весьма причудливые формы. Так, он, изменив облик, обманом привёл к смерти Байле и Айлинн, чтобы они вечно любили друг друга за гранью жизни.

Вороны — птицы Морриган. Кельты не были оригинальны, приписывая воронам функции вестников смерти.

Фении — легендарные воины, обладающие собственным кодексом чести и создавшие целый свод испытаний, пройдя которые, претендент мог рассчитывать на вступление в их ряды. Мейвин приводит пример одного из таких испытаний.

Сидхены — полые холмы, потусторонние владения сидхе, куда они ушли, поделив Ирландию с людьми.

"Никому не будет беды о того, что ты откроешь своё имя" — сидхе, как и мифические персонажи других народов, весьма трепетно относились к своим истинным именам. Назвавший по умыслу или неосторожности имя фейри, мог жестоко за это поплатиться. Так было, к примеру, в истории о короле Муйрхертахе и его жене-фейри.

Имя Мэдб (Мэйв) переводится, по одной версии, как "одурманивающая", "чарующая" или "отравляющая".

"Болезнь моя одна из двух, против которых врач бессилен: так сказал Фахтна Айлилю" — в саге "Любовь к Этайн" лекарь Фахтна сказал влюблённому в королевскую жену Этайн Айлилю: "У тебя одна из двух смертельных болезней, против которых врач бессилен: либо болезнь любви, либо болезнь ревности".

"Бельтайн явился мне своевременным средством" — в Бельтайн достаточно было провести вместе ночь, чтобы считаться мужем и женой.

Советы

Крадучись обогнув дом, я проникла внутрь через неприметный лаз и осмотрелась. Вино и мёд клонили головы пирующих не хуже сонных зелий сидхов. Наши гости, как и было обещано, не доставили хлопот, большинство уж улеглись на застеленные лавки. Вожака их не было средь них, видно, не захотел возвращаться в душный дом. Пускай.

Отец и мать, верно, уже спали. Зато братья, вопреки обыкновению ложиться рано, ещё оставались промеж пришлых, негромко переговариваясь о чём-то неслышном, лишь младший сидел поодаль, подперев руками тяжёлую голову.

Помнится, уже тогда оцарапало при взгляде на братьев дурное, тревожное, да за своими заботами становишься слепа и глуха к другим — так уж человек устроен, справедливо ли, нет, — о том не мне судить.

Потерянная, смущённая, ищущая ответы на невысказанные вопросы, куда я могла пойти, как не в дом на пригорке?

Орнат не спала. Казалось, занятие это было вовсе ей не свойственно.

Заунывно выпевало веретено в опущенной руке.

— Что, за советом пришла, невеста? — спросила Орнат, не поднимая седой головы.

Меня смутило её обращение. Орнат не была на пире, не видела безымянного гостя и взоров, что он бросал на меня… Верно, прабабке приспела охота подшутить надо мной, до девятнадцатой весны не нашедшей себе мужа, — так я рассудила, утишив смятение.

— Молчишь? Ко мне не приходят молчать. Говори, что принесла на языке. Или уноси прочь. Гранья большая охотница выслушать вздор.

Неприветный прием оттолкнул к порогу. Впервые прабабка отказала мне в совете. Лишь тогда, растерянная неласковым обхождением, увязывая в узел рассыпанные мысли, поняла, насколько привыкла рассчитывать на помощь всеведущей Орнат, и как беспомощна оказалась, лишившись её, точно брошенный матерью ребёнок.

Неспешно таяла кудель. Наскучив молчанием, Орнат подняла глаза, и я увидела, что она вовсе не сердита. Впервые мне случилось застать её опечаленной.

— Так чего ты хочешь от меня, Мейвин? Ведь не мне назавтра идти до рассвета собирать май, чтоб назваться невестой красивого чужака… иль запереться в доме, слушать попрёки Граньи да голос собственных сомнений.

У меня пресеклось дыханье.

— Откуда ты знаешь об этом?..