Три запрета Мейвин (СИ)

— Мейвин, Мейвин, я знаю многое из того, о чём предпочла бы не ведать… Что тебе в том чужаке? Он хорош для Граньи… но хорош ли для тебя?

— Кажется, я полюбила…

Орнат обидно усмехнулась моей нерешительности. В досаде я закусила губы.

— Так кажется иль полюбила?

— Кажется… полюбила! — запальчиво выкрикнула, стремясь что-то доказать — больше себе, чем ей…

— Ну-ну… — промолвила Орнат. — Мейвин, он пришёл и уйдёт, а боль останется. В его жизни уже есть одна большая страсть, и это не ты. В битве между вами она всегда одержит победу.

— Эта женщина…

— Разве я говорила о женщине? Ты пришла сюда выслушать совет, но не слышишь меня, Мейвин. Я не скажу тебе того, что ты желаешь услышать. Хотя бы потому, что ты и сама этого не знаешь.

И в этом она была права.

— Но отчего ты не хочешь помочь мне?!

— Этот выбор ты должна сделать сама, никто не станет решать за тебя… и не спрашивай больше, почему так.

— Но как же он?.. — прошептала еле слышно, так, что можно было лишь угадать по губам.

— Кто — он?

— Ты понимаешь, о ком я…

— Ничего-то ты не знаешь, — устало покачала головой Орнат. — Ведь на майские костры нет его власти. Не бойся его гнева или мести. Он из тех, кто сам вершит свою судьбу… но не в этот раз.

— Так кого из них мне выбрать?..

— Я предпочла б, чтоб ты никогда не знала обоих! — горько воскликнула Орнат. — А теперь уходи!

Хоть весна выдалась тёплой, в доме Орнат я продрогла, точно из мая попала в ночи Самайна. Странно, но стоило шагнуть за порог, холод отступил.

Я закрывала глаза и понимала, что совсем не помню лица того, кому почти обещалась принадлежать. Черты расплывались, точно я смотрела из-под воды. Взор слепил блеск доспехов и оружия, корона золотых волос…

Но стоило отпустить мысли на волю, как мне являлся иной образ. И точно наяву: снежная буря во взгляде из-под чёрных ресниц. Тихий голос и усталая улыбка.

"Ты — моё спасение и моё предназначение…"

"Потерять ту, которую любил…"

"Ты носишь её имя и не уступишь ей в красоте".

Я так хотела, чтоб он навестил мой дом ночью накануне Бельтайна…

И прождала до рассвета, без сна, по мгновеньям растрачивая надежду…

Он не пришёл.

Бельтайн

Как знать, чем обернулась бы моя судьба, приди он в ту ночь?

Да что толку гадать о несбывшемся?..

Не меня одну сдерживали запреты. И он, осенний вольный ветер, также сделал тогда свой выбор…

Обо всём том мне ещё предстояло узнать… много позже…

А пока…

Пока в домах гасили огни, относили загодя собранные дрова на вершину самого высокого холма в округе и там раскладывали костёр Бела. С восходом солнца пришли друиды, чтоб возжечь чистое пламя нового лета, чтоб просить процветания и благоденствия. Пусть не будет земле нашей ни засухи, ни града, ни ливня, пусть полнятся дома детьми, хлева приплодом, леса и поля изобильны будут плодами, зерном и дичью…

Чуть позже вокруг костра трижды проведут по одной скотине от каждого стада, чтоб отвадить падёж и мор. Трижды пройдут вкруг очистительного пламени все люди, не запятнавшие себя позором и преступлением, и затеплят огонь в очагах, взяв по искре. Тогда же и принесут добровольные жертвы, и друиды будут следить за исполнением ритуала.

Впервые я не спешила бежать из дому. Отец и братья давно уж поднялись на холм — положение обязывало. После старцев друидов им — первый почёт. Матушка торопила, сердилась, покрикивать стала. Ясно отчего: боялась, что упущу мужа долгожданного. А соседские дочки, хоть не столь собой удались, хитрей да хватче. Тут им и Бельтайн приспел кстати. Как не попытать счастья? Глядишь, вдруг да и окажешься, нежданно, княгиней? А нет, так подругой удачливого вожака, и как иначе, с такими-то славными преданными воинами. Так думала матушка, и не нужно было обладать особыми уменьями, чтоб услышать её мысли.

Наскучив дожидаться дочь, так некстати неловкую и нерасторопную, матушка сама высказала сокровенное:

— Мейвин, ты одна у нас дочь, и кому, как не тебе, желать бы нам добра? Разве мы тебя в чём неволили? Разве отдали б тебя за старика, урода, подлеца, выгадывая нам, не тебе, благо? Верно то, что прежде мы не видели тебе достойного, а чем с никудышным мужем, лучше быть одной, — так мы судили с твоим отцом. А ведь подруги твои все уж качают колыбели, да и ты не из народа холмов, чтоб ожидать для себя неувядающей молодости и красоты! Но если гость наш не мил, какой же тебе нужен? И сама ведь не знаешь!

Я знала. Но ничего не ответила.

Вот славный выбор: меж тем, кого не люблю, и тем, кто не любит меня!

Матушка, женщина с деловой сметкой, всегда наставляла, что первое лучше. Мол, любовью своей не будешь сыта и согрета, подле холодного и неласкового — горе. А если муж достойный и к жене заботливый, то явится со временем благодарность, уважение и дружеское участие — чем плохая замена пустоцветной той любви? Ровное горение домашнего очага разумная предпочтёт дикому пожару.

Легко ж было судить ей, любящей и любимой!

Мне легко не было, и на праздник шла с таким чувством, будто мне гореть на жертвенном огне. Но выбор свой я сделала. И, видя счастливое лицо матушки, старалась скрыть истинные чувства, чтоб не огорчать её.

Мы с матушкой пришли едва ли не последними. Чужаки уж были там, несколько наособицу, и всё ж со всеми. Справедливо признать: парни наши казались против них всё равно что серые речные птицы против хищных поднебесных летунов, что задевают солнце краем крыла.

Видно было, что девушки наши рассудили так же. Голос, древний, как земля, нашёптывал каждой: "Такой защитит и подарит сильных сыновей, с таким будешь спать на мехах, есть с золота и не узнаешь горя".

Но и мужчин не поразила внезапная слепота. Сжимались кулаки, и слышались проклятья, и, чуя веявший в лицо страх, я думала: не дошло бы до ножей.

Благо, те, чья кровь текла медленней, а рассудок был острей, вразумляли расходившихся, горячих:

— Охолони, они уйдут, мы останемся.

Назавтра не у одной запястья украсятся сине-багровыми браслетами — неповадно чтоб было заглядываться на пригожих чужаков.

И всё же тот, кого сулили мне в мужья, выделялся и меж статных воинов. Глядя на него, я понимала матушку: горел он, точно огонь в ночи. Матушке не случилось родиться в дни холодного Самайна, чтоб уметь видеть моего друга… А меж земных мужчин жених мой, верно, не знал себе равных.

Матушка нарочно подвела меня к нему — пускай видят! Он с улыбкой произнёс обычные слова благодарности хозяйке за радушный приём, но я чувствовала: дождаться не мог, когда нас оставят вдвоём.

Матушку не пришлось торопить, она с женской чуткостью угадала его желание и тотчас ушла руководить приготовлением традиционного угощения.

— Как долго тебя не было! — мягко упрекнул он, взяв мои ладони и касаясь их губами.

— Все наряды перебрала, не знала, что и надеть, — ответила с горькой усмешкой.

Любовь ослепляет, и он ничего не заметил.

Пляски с волками

Целый день мы провели вместе, и, как бы долго ни тянулось время, вечер подступал, просачивался по капле, неуловимо изменяя цвет неба, вымывая краски, и дальний край стал тускло-серым, затем чёрным. Музыка сделалась громче и резче, лица музыкантов раскраснелись и лоснились от пота, и играли они всё более разлажено; то, в чём прежде угадывались знакомые мелодии, стало похоже на тревожные болезненные вскрики, на плач птицы, созывающей птенцов у разорённого гнезда.

Пожалуй, я перебрала хмельного питья: звуки причудливо растягивались и изменялись, огни размывались, и тени танцующих кривились под невероятными углами. Их беспорядочные дёрганые движения утомляли глаза, и я всё чаще опускала ресницы, но тогда казалось, что земля норовит оставить без опоры.

Пожалуй, из присутствующих одна я знала, что на майские костры явились не одни только люди.

Незримые наши соседи пуще всего любят развлечения и при любой возможности появляются среди людей. Долгий их век несёт в себе потаённое проклятье, болезнь, что прорастает, точно ядовитый цветок. Проклятье это и болезнь зовётся скукой.

Жизнь человеческая для наших соседей, верно, всё равно, что для нас — жизнь бабочки-подёнки. Мгновенное и яркое её горение завораживает их и дурманит. Бельтайн же и вовсе один из немногих дней, когда граница между мирами истончается, и её легко прорвать, как паутину, не только с Той Стороны, но даже и с этой. Оттого-то сидхены становятся уязвимы во дни и ночи годового перелома, оттого и земля людей тайно полнится чудесными гостями, и, хоть среди них не так много истинно враждебных человеку, как, впрочем, и вполне добрых, — столь однозначное разграничение не свойственно и большинству людей, что уж говорить о тех, кто не из рода людского! — но почти все они в высшей степени непосредственны, любопытны, капризны и беспечны — этих их черт достаточно, чтоб наделать немало бед, причём зачастую безо всякой злобы и даже без понимания о том, к чему приведёт содеянное.

Диковатые себялюбивые дети, не знающие удержу и управы, тем паче, что срок пребывания их в мире людей ограничен, те, чья сила многократно превышает их разумение. Они забавляются с людьми, точно с игрушками, которые в любой миг могут наскучить, а наскучившие игрушки они отбрасывают, коверкают или вовсе уничтожают, — таково большинство из них. И в этом также нет ни зла ни добра, как нет добра и зла в природе, ибо природа естественна и извечна, а они — дети её.

Как могла я не думать о том из них, кого знала лучше всех прочих и, вместе с тем, не знала вовсе? Неизвестно даже, был ли он когда-то человеком и так же, как я, думал и чувствовал, и следовал тем же законам, и также текла в его венах горячая людская кровь? Забыл ли он всё это безвозвратно, опоённый лукавой сидхе напитком забвения? или воспоминанья его, как небо в сумерки, сами выцвели и потускнели, потеряв вкус и запах, и звук, пока вовсе не сгинули в черноте беспамятства, замещённые иными, нелюдскими уже, переживаниями? Или вовсе не мог он помнить, ибо не был рождён земной женщиной от земного мужчины? Я не знала.

Я могла бы сказать ему тогда, дерзкая и смелая в злом задоре отчаянья: "Пойми, увидь же, наконец: я — не она, другая! Не могу, не хочу быть ею! Так прими же меня — меня, Мейвин, или исчезни вовсе! Но прежде, чем растаешь в рассветном сиянии, и следы твои заметёт снегом или смоет дождём, не откажи в услуге, ведь я никогда ни о чём не просила. Дозволь испить из твоих рук полную чашу колдовского эля, эля забвения, чтоб стать, наконец, счастливой, не видеть твоего лица, глядя на моего жениха, и любить его любовью земной и ясной! Не той долгой мукой, которой ты наградил меня с безрассудной щедростью!"

Порой на мгновение замирания и дрожи казалось, что вижу его в круговерти танцующих или чуть поодаль, в полусвете костра. Но всякий раз ошибалась, принимая за него какого-нибудь из пришлых.

"На майские костры нет его власти", — точно въяве услышались слова Орнат. Я ждала напрасно.

Суетившиеся с готовкой старшие женщины закричали что-то, пытаясь перекрыть гомон. Пришло время раздавать майский хлеб. Его полагалось брать, не глядя, но и без того мыслями я унеслась настолько далеко, так, что просто взяла первый попавшийся под руку кусок.

Ритуал этот был привычен и знаком по прежним празднествам, и я знала о тех, кому не посчастливилось вытянуть крашенный углём кусок. Если кому выпадала подобная неприятность, полагалось трижды перепрыгнуть через костёр, чтоб очиститься, да и впоследствии к ним относились настороженно, как к приносящим несчастья, а то и проклятым.

Кругом раздавались смех и вздохи облегчения. Бездумно я разжала пальцы.

Хлеб на моей ладони был чёрен от угля.

Прежде и не подозревала, что взгляд может стать тяжёлым. С трудом я подняла глаза. Люди отступали от меня, как от заболевшей дурной хворью.

Даже и в оранжево-красных отблесках заметно было, как побледнел отец. Нетрудно было догадаться, отчего. Высокий, обширный сложили костёр на этот Бельтайн, на славу устроил его отец. Мог ли он предполагать, что единственной дочери выпадет испытать на своей коже его очистительный жар?

"Не допрыгну", — поняла с какой-то одуряющей ясностью.

Шёпот вкрадчиво, тягучим мёдом, влился в одурманенное вином и страхом сознание. Жар дыхания, точно близкое веяние костра Бела, опалил висок.

— Ты совсем озябла и дрожишь, как в ознобе.

Тогда по телу, и впрямь, прокатилась волна дрожи, зародившаяся где-то в животе, в самой глуби естества, прошедшая по коже, точно обрывком паутины, и, наконец, спряталась под корнями волос, пошевелив их.

— Я и сам не прочь согреться.

Опомниться не успела, как тот, кого матушка пророчила себе в зятья, подхватил меня на руки и трижды пролетел над взметнувшимся озером огня. Казалось, вместе с искрами мы достигнем самого неба, его колдующей манящей бездны.

Ещё и на земле не вдруг оставило чувство болезненно растянутого полёта-падения. И запоздало настигло замирание страха и изумления, точно перемахнуло вдогон за мной через костёр, и ударило в спину, пробив насквозь.

Костёр всё же оставил на мне кровавую метку.

Мужчина ладонью сбил искры с затлевшего подола платья и беспечно рассмеялся. Словно костровой отсвет, на моём лице отразилась его улыбка. Но исковерканная, дрожащая.

Неприметно как-то сгрудившиеся вокруг воины вразнобой откликались шутками и смехом. Но были и такие, кто не разделял веселья товарищей. И их нетрудно было понять. Кому понравится, если боевой вожак, должный приманивать к себе и отряду воинскую удачу, свяжется с отмеченной несчастьями?

От земляков доносился боязливый ропот, они точно пробовали голос.

И мне подумалось тогда: что сталось бы, не постучи в наши ворота золотоволосый воин?

От пережитого я ослабла и не противилась, когда он обнял меня за плечи сильной рукой. Довольны ль были воины его выбором, нет ли — это был его выбор, и они уважали это.

Что же до прочих… Посмел бы кто сказать про меня дурное или хоть косо поглядеть.

Нестройно вывели тревожную мелодию свирели и зашлись, захлебнулись пением.

Он сжал мою ладонь и потянул за собою следом. Вкруг костра стремительно и широко раскручивалась воронка танцующих. И меня унёс пёстрый листвяной вихрь, и, казалось, никогда не прекратиться его вращению, и, казалось, ветер с размаху швырнёт нас в костёр, но и там продлится безумная пляска, воспарит на пепельных перьях…

Я ощущала словно истончившейся кожей сотни прикосновений. Жар чередовался с ночной стынью. Яростный свет — с голодной тьмой, покуда не слился в багровое марево. Мелькали в неостановимом хороводе человеческие и нелюдские лица, и, наконец, всё заслонили глаза, серые, как холодный дым…

Яростно застонав, я зажмурилась и вырвала себя из замороченного круга — прочь, прочь! И время вокруг меня стало прежним. И наваждение исчезло.

Я обернулась. Хоровод зарастил нанесённую мною рану, разорванная цепь соединила звенья-руки.

— Мейвин, — позвала ночь голосом моего жениха. — Ты хотела узнать, сумею ли я удержать тебя? Это несложно проверить. Ты хотела сбежать? Тогда беги, Мейвин.

И я побежала.

Нужно продолжение? Дайте знать об этом в комментариях.

Яблоневый венец

С вершины холма, от сиянья костров в распахнутые объятья ночи. В обрыв. И не бежала, но летела под откос, едва касаясь ногами перьев травы.

Я знала одно. Меня, как ту жену Крунху, никто не мог догнать.

Костёр Бела виден был уже лишь как отдалённое неясное зарево, и слышала я одно биение сердца… когда птицей в расставленные силки влетела в протянутые руки, и кольцо их стальных объятий сомкнулось вокруг меня.

Укус поцелуя ожёг разомкнутые губы.

«Он не придёт», — явилось тогда нерассуждающее жестокое знание, и стало вдруг ясно, что до того самого мгновения я ещё во что-то верила, надеялась… ждала. А тогда — оборвалась последняя надрезанная нить. И я покорилась, отдалась в плен — чужим губам, чужим рукам, чужой воле.

Не хватало дыхания, от бега, от чего-то ещё — глубинного, душного, тёмного, тёплого… В его объятья я падала, как в пропасть, долго, долго… и достигнув её дна, услышала свой отдалённый вскрик. Он поймал мой крик губами — жаркими, жадными…