Тайна Мёртвого Озера

А у меня голова чёрная, как крыло воронёнка. Даже в зеркало глядеться не хочется. А у мамы, ты помнишь, какие у мамы волосы? – Гийом чуть не оговорился: "были", и недосказанное слово повисло в воздухе.

– У Руфи волосы чуть темнее моих, цвета ржаной соломы.

– А у папы?

– У Огюста тёмно-каштановые. Ты у нас в бабку пошёл.

– А почему так? – Бабушка отсюда, с севера, вы с мамой с юга, должно бы быть наоборот – она светлая, вы тёмные.

– Не болтай глупости. Тихо, ты же мне сейчас все волосы вырвешь! Всё, всё, хватит, угомонись, мне пора.

– А можно, я с тобой?

– Ты же знаешь, что нельзя. Никого не должно быть рядом. Хочешь, подержи мне лестницу.

– Хочу.

– Только осторожно, не шуми на чердаке, – Хильду разбудишь.

Гийом выглянул в окошко – Туч-то сколько, небо всё заволокло.

– Ничего, разберёмся. Пора. Дай-ка мне сито.

Гийом протянул Элис небольшое волосяное сито. Оба они забрались по крутой лесенке на чердак, потом Элис уже одна вскарабкалась по узенькой стремянке, и вылезла на крышу из слухового оконца.

На минуту она замерла и стала вслушиваться в тишину. Растопыренной ладонью начертила в воздухе круг. Прошептала что-то непонятное. – Теперь можно и пошуметь, теперь кому не надо ничего не увидит, ничего не услышит. – Пряха подняла сито над головой: – Хороший у меня бубен? – Тонкие пальцы стали выбивать сложный ритм. Сначала ничего не происходило. Только пульсировали и гудели в такт ударам невидимые нити. Но очень скоро в плотной пелене облаков, там, где смутная желтизна обозначила луну, появился разрыв. Ритм всё ускорялся, разрыв становился всё шире, всё больше. Последний гулкий удар – и вот уже плывёт в круглой проталине, сияет средь лёгкой облачной дымки полная луна.

Юная «колдунья», не разжимая губ, завела какую-то странную мелодию. Тягучую. Зовущую. Повернула свой «бубен» так, что лунный свет невесомым потоком полился сквозь него, сплетаясь с пепельными невесомыми волосами.

Минута… другая… пять минут… Постепенно мелодия стала слабеть, слабеть, слабеть… И вот совсем затихла… Пряха опустила онемевшие от напряжения руки, и в тот же миг тёмная туча затянула проталину.

Озябшая и усталая, Элис, распахнув полукруглые створки, пролезла в слуховое окошко и, стараясь не шуметь, спустилась по стремянке.

Гийом был уже наготове, ловким движением он накинул тётке на плечи тёплый клетчатый платок и сразу же протянул ей серебряный стаканчик с тёмно-красной густой жидкостью.

– Что это?

– Смородинная наливка. Пей, а то простудишься, вон, как дрожишь.

– Помощник ты мой! Что бы я без тебя делала?

Они спустились в комнату, Гийом зажёг свечи, и тётка сразу уткнулась в книгу, что-то с ней сверяя, что-то выписывая в заветную тетрадку.

Гийом всё это время сидел рядышком, не проронив ни слова.

Наконец Элис оторвала глаза от книги – Шёл бы ты спать, Ги, ты устал, вон уже носом клюёшь..

– Не-а, я с тобой.

– Ведь всю ночь сидеть придётся.

– Ты-то вон не спишь.

– Я – это я, взрослый человек.

– А я что, маленький?

– Ну, хорошо, тогда расчеши мне волосы ещё разок, только аккуратнее, не спутай.

Она достала совсем другой, частый серебряный гребень, и Гийом, гордый порученным делом принялся бережно расчёсывать уже почему-то не пепельную, а золотистую, словно впитавшую лунный свет, копну волос.

Когда гребень оказывался сплошь опутан лёгкой светящейся куделью, её снимали, откладывали в сторону и всё начинали снова. И так до тех пор, пока на столе не выросла небольшая пушистая горка. Нет, не волос, а чего-то особенного, чему и названия не найдёшь.

– Всё. Спасибо.

Девушка достала узенькое веретенце, наживила кудель на старую прялку, и вот потекла-побежала из-под ловких пальцев тонкая, как паутинка, золотистая нить.

Плохо ли, хорошо ли, но на наших друзей свалилась слава. Шагу они не могли ступить, чтобы кто-то из соседей не подошёл просто пожать руку, поговорить о важном, словно со взрослыми, порасспросить подробнее о Том лесе и Том озере. И, куда бы они не отправились, всюду за ними хвостом ходил теперь Маленький Петер, заглядывал в рот, ловил каждое слово и весь сиял от счастья. Ему нравилось показывать перед остальными, непосвящёнными и неприближёнными, свою особую осведомлённость. Затевать к делу и без дела разговоры о всяких странных и непонятных вещах, наслаждаться, что тебя, тебя, кого затыкали все, кому ни лень, слушают, не прерывая. Ну и конечно, при всяком удобном случае вставлять: "Вот мы с Гийомом…", "Я Гийому так прямо и сказал…", "Гийом об этом никому

не говорил, только мне…"

Единственное, что его задевало, и пребольно задевало, что "гийомовы", хоть и терпели его присутствие, но своим признавать не спешили, встречали без особой радости, если шли куда, с собой не звали. Это он им навязывался, он бежал следом маленькой собачонкой. А порой приходилось глотать совсем обидное: – "Петер, уйди, пожалуйста, дай нам поговорить."

Уж он ли не свой в доску? А раз так, какие могут быть от него секреты?

И потом, с чего вдруг вся гийомова компания сдружилась с Дылдой? Враждовали-враждовали, а тут, прям, чуть не родня! На что он им сдался? Они – герои, а Йен – никто!

Можно подумать, он тут в деревне над всеми главный. Взял себе за моду – людьми помыкать, а что ему не так, раз – кулаком в нос! Знает, что с ним никто силой равняться не может. А сколько на него у Петера обид накопилось! – Счёту нет! Как только эти дылдоны его ни называли! И "сосунком", и "маменькиным сыночком" – это ещё безобидные прозвища, а то, бывало, такое словечко прилепят, какого и повторить язык не повернётся! Сколько раз, ни с того, ни с сего, давали по шее! – "А о вас самих, думаете, этот дуболом мало всяких гадостей наплёл!? Конечно, он не такой дурак, чтобы в глаза, но люди-то слышали. И я слышал. Вот вы перед ним лебезите, шапку ломаете, а хотите знать, что он о вас сказал в тот день, как вы из лесу пришли? Хотите? – Мол, наврали вы всё про Мёртвый лес, а деревенские наши простачки уши-то и развесили." – И, помолчав, не дождавшись ожидаемого возмущения, Петер выкладывал в довесок что-нибудь уж такое гадкое и обидное, от чего вся душа вспыхивала. Пойди, проверь, что было, чего не было? Петер клялся, что ни словом не соврал, как ему не верить?

Но прошло несколько дней, и Петер наш задумался – а что ему за радость в этой новой дружбе? Что за выгода? – А никакой – если Йен с Гийомом снова рассорятся, кому первому худо будет? – ему самому, Петеру. На него и сейчас-то косо глядят, а тогда сразу всё припомнят. В предатели запишут. Нет уж, лучше сейчас самому исправить ошибку! – И Маленький Петер, как ни в чём не бывало, снова переметнулся в дылдину компанию. И хотя с распростёртыми объятиями его здесь не приняли, но не оттолкнули, и то хорошо.

Как-то вечером Йен с приятелями бездельничали и трепались у сухого колодца, и Метте с ними заодно, словно своя. Подошёл Петер, его почти не заметили., так, кивнули молча. Попытался слово вставить – от него отмахнулись. А девчонка сказала какую-то глупость и все уже гогочут-заливаются и эта с ними! Ну ничего, сейчас он её поставит на место!

– Она тут врёт, в вы и рады слушать! А что здесь наша «героиня» потеряла? И вообще, кто она такая? – Нищенка! В наших обносках ходит и перед нами выставляется! – Метте застыла, словно её внезапно ударили по щеке. – Моя мамочка говорит – они разве что подаяния не просят. Её мать в чужих домах полы моет, одну и ту же юбку годами носит. Да будь у меня такая мамаша, я бы со стыда сгорел!

И тут Дылда с размаху, со всей силы, врезал Петеру по губам:

– А ну, заткнись, крысёныш! Закрой свой поганый рот!

Не плачь, Метте! Мало что всякий придурок скажет, никто ж его не слушает! Да пусть эта вонючка попробует ещё хоть слово вякнуть, я его с землёй сровняю.

А в это время Петер верещал, как резаный:

– Кровь! У меня кровь! За что? Я за тебя а ты!.. Из-за этой?.. Из-за какой-то!.. – Докончить фразу ему не удалось, потому что Йен замахнулся снова, и Петер только чудом успел отскочить. – Не тронь меня! Я маленький, меня нельзя обижать! Влюбился! Дылда в Метте-побирушку влюбился! А-а! Всё маме скажу!

– Иди-иди, доноси своей мамочке! Мамочка у него – великая знать из запечья. Вечно у неё губы поджаты, словно уксус во рту держит. Она забыла, как у Метте отец погиб, спасая деревню от пожара? Забыла, где тот пожар начался? А не в вашей ли лавке? – Кто-кто, а я эту историю хорошо знаю, и мой отец в том пожаре чуть не сгорел, его старый Бьёрн еле выходил. Мы с братом вот так же могли осиротеть, и ты нам тогда кричал бы: «нищие!»

Наш лавочник, твой папаша, клялся тогда, божился перед всей деревней, мол не оставит вдову, не бросит одну с малым ребёнком на руках, да, видно, только на обноски его благодарности и хватило.

А ну, вали отсюда, чтобы я рожи твоей рядом с собой не видел, и только попробуй, вернись!

И тут только Петер осознал, что остался один. Совершенно один. Он запаниковал: – Да я же совсем не то хотел сказать!.. Я ж без обиды!.. Я так… Я прощения могу попросить!.. Я маленький, я не виноват!.. – он озирался по сторонам, ища поддержки хоть в чьих-нибудь глазах, но все уже смотрели сквозь него, словно он был пустым местом.

– А ты, Метте, – Йен подошёл к девочке, взял её ладони в свои, и крепко сжал их, словно пытаясь придать больше весу своим словам, – плюнь и разотри! Поняла? Плюнь и разотри! Из-за такого как этот глупо расстраиваться. Забудь, мало ли, что всякая шавка вякнет.

Метте, с трудом сдерживая слёзы, прошептала:

– Извини, мне надо идти, мне в самом деле некогда.

Йен долго глядел ей вслед, а потом тихо, словно ни к кому не обращаясь, произнёс:

– Зарубите себе на носу, если кто хоть одним словом, хоть одним звуком её обидит, будет иметь дело со мной!

Метте долго не могла успокоиться, сердце жгла обида, слёзы закипали на глазах. Но она сдерживалась, не показывала виду, боясь расстроить мать.

И вечером, во время урока нельзя было распускаться, но мысли-то крутились в голове, куда от них денешься? Из-за этих мыслей она то отвечала невпопад, то вовсе не слышала вопроса.

И, как назло, видно такой уж день сегодня выдался, Элис, всегда такая мягкая и терпеливая, вдруг глянула на неё чужим жёстким взглядом: – Я вижу, у тебя сегодня нет настроения заниматься? То, что я говорю, слишком скучно? Конечно, на свете столько всего интересного, а тут зубри непонятно что. Ты не выучила урок. Ты с трудом следишь за моими объяснениями. Ты не просто невнимательна, ты даже не слышишь моих слов. Что ж, если у тебя пропало желание учиться, я тебя не заставляю. Очень жаль, я от тебя ждала иного.

Метте кивнула, молча собралась, молча встала – она была абсолютно спокойна, будто всё сейчас происходило не с ней – во всяком случае, ей так казалось. Ничего особенного не произошло – просто, всё в её жизни вдруг потеряло смысл.

Элис испугалась:

– Ну что ты, что ты! Я же тебя не прогоняю. Господи, ну какой из меня учитель? Довела ребёнка. Я чего-то не поняла, чего-то не знаю? Что случилось, девочка? Что произошло?

С большим трудом удалось ей добиться ответа.

А потом они долго сидели на диване, обнявшись, и Элис рассказывала Метте о своих детских, не заживших до сих пор обидах, о человеческой несправедливости, о войне, причинившей ей столько горя. Рассказывала в первый раз, потому что ей всегда казалось, что пряха не имеет права быть слабой.

Глава 7. На мельнице.

В конце недели Юстас засобирался на дальнюю мельницу и позвал с собой всю нашу компанию. Запрягли в небольшой крытый фургончик рыжих коренастых лошадок, втащили мешки с зерном. Все чинно расселись кто на скамейках, кто на мешках, Юстас сел на козлы, взял вожжи в руки, крикнул: "Вьё!", и путешествие началось.

Дорога петляла по лугам, взбиралась на холмы, спускалась с холмов, пахло травами, мёдом и чем-то особенным, вольным, пьянящим. Вначале все болтали без умолку – так просто, неизвестно о чём, пели, хохотали, толкались, каждый поворот дороги, каждую ползущую навстречу телегу встречали восторженными воплями. Но лошадки бежали мерно и неторопливо, фургон поскрипывал и покачивался, и, постепенно, наши путешественники смолкли и стали клевать носами. Даже возница стал подрёмывать и чуть не прозевал нужную развилку. Тогда он предложил всем ребятам по очереди сидеть на козлах и рассказывать что-нибудь или расспрашивать его всё равно о чём, лишь бы разогнать дрёму.

Конечно же, на козлах захотели сидеть все разом, но первой выпало Метте. Вернулась она тихая, задумчивая. На расспросы друзей отвечать ничего не стала: – Сами спросите, дядя Юстас слово взял, и потом всё равно я лучше него не расскажу.

Когда, наконец, очередь дошла до Гийома, и он после двух-трёх "наводящих" вопросов решился задать главный – не слыхал ли дядя Юстас о рыбках-золотое перо? – тот так фыркнул, аж лошади шарахнулись. Хохотал он долго, от души, всхлипывая, утирая слёзы рукавом. – Да что ж вы все, сговорились? Одному про рыбок, другому про рыбок, третьему. У меня уже от ваших рыбок мозоль на языке. Вас что, водяной околдовал? Или вы меня разыграть решили? Нет?

Что ж, слыхал я о светящихся рыбёшках, или как их там называют, как не слыхать. И о троллях слыхал. И о русалках. И о колдунах. Давно это было, в детстве. Я тогда любил сказки слушать и свято верил, что так всё и было на самом деле – и сокровища в пещерах, и меч в озере, и змей о трёх головах.

Ну слушай, лет сто назад, а может и все двести – залетела как-то в наши края неведомо откуда птичка с золотыми пёрышками. Махонькая такая птичка, да непростая – днём её не увидеть – может в гнёздышке спит, может в поднебесье кружит, а ночью словно золотой фонарик с ветки на ветку перелетает, а уж поёт так нежно, так ласково, будто крохотные колокольчики звенят.

Поселилась эта птичка на старой мельнице, той самой, между прочим, куда мы с вами направились. И решил тогдашний мельник её поймать, во дворец отнести. Большие деньги ему померещились – за такую-то диковину король никакого золота не пожалеет – полный кошель отвалит!

Только не давалась чудная птичка мельнику в руки. Всё лето он сети по саду раскидывал, силки настораживал – не смотрит златинка, так птичку эту народ прозвал, на приманку. Уж чего-чего мельник не перепробовал – и зерно отборное, и крошки хлебные, и жуков с гусеницами не поленился, наловил. Другой бы отступился, а наш только больше раззадорился.

И вот что пришло ему однажды в голову – насобирал он стекляшек разноцветных, осколочков зеркала, бусинок ярких, выложил на земле, чтобы блестели в лунном свете, да тенёта сверху и натянул. А наутро – вот она – бьётся в сетях певунья ночная.

Осторожно, чтобы пёрышки не помять, вынул он малую кроху, зажал в кулаке, а у той сердчишко тук-тук, тук-тук молоточком, словно на волю просится. А в глазах у птички – вроде, что там разглядеть сможешь – всего-то две бусинки чёрные, – но такая в бусинках этих тоска, такая горечь, что даже у мельника сердце словно обручем сдавило.

И ведь в самом деле жаль мельнику птаху, жаль, да денег того жальче. Засунул он пленницу в клетку, пошёл лошадей запрягать, чтобы во дворец ехать, а в дом вернулся – глядь, лежит на дне клетки тельце бездыханное.

Вытряхнул он со злости то, что было птичкой в запруду, погоревал о потерянных деньгах, да и забыть хотел. Только не забывается ничего – болит сердце, словно кто в кулаке его сжал, и такая тоска на душе, будто засунули душу в клетку, да и дверцу захлопнули. День и ночь златинка мельнику видится – глядит на него с укоризной, звенят тихонько колокольчики, а в звоне том слышится – "Я бы жить могла, людям радость нести, зачем ты убил меня, мельник?" – Мельник оправдывается – "Откуда ж мне знать, что ты в неволе жить не сможешь?" – А она на это – "Должен был знать. Разве счастье живёт в неволе?"

Продал мельник свою мельницу, да и съехал отсюда в чужие края. Что с ним стало потом – никто не слыхал. А в запруде с той поры странные рыбёшки объявились – днём их не видать, а ночью мелькают, светятся в воде золотые фонарики.

Правда, сколько раз я там был, сам их не видал ни разу. Вот так-то.

Ну да ладно, кончай разговоры. Похоже, погода портится.

К вечеру, как уже подъезжать к мельнице, натянуло откуда-то мрачные тяжёлые тучи, подул сильный ветер. По ветру вместе с пылью и листвой летели странные существа, похожие на тусклые мыльные пузыри – капурёхи. Они издавали жалобный писк и словно просились в повозку. Девочки испугались, Андерс замахал руками, закричал: "Кыш-кыш! А ну пошли отсюда! Вас только здесь не хватало!"

Резкий порыв ветра раскидал капурёх в разные стороны, и они исчезли. Но своё дело сделали – неприятности накликали.

Гигантский всполох с треском и грохотом разорвал небосвод пополам, и разразилась страшная гроза. Молнии сверкали чуть не в двух шагах, гром гремел над самой головой не переставая. Лошади в панике пронзительно ржали, вскидывали головы и скалили зубы. Ещё минута, и они понесут. Как удержать их? Что, если разобьётся фургон!

Юстасу пришлось спрыгнуть с козел и успокаивать коней.

Дорогу напрочь размыло, колёса увязали, фургон кренился и, казалось, вот-вот перевернётся или развалится, оси трещали от натуги. Это ж надо было попасть в такую передрягу! Пропадёт зерно!

И вот тут, к счастью, из-за пелены дождя показалась старая мельница.

Тамошние обитатели, услышав сквозь ливень ржание коней и крики, бросились открывать ворота. И вот уже взмыленные и выбившиеся из сил кони распряжены, насухо вытерты и поставлены в тёплую конюшню.

– Как там зерно? Не вымокло?

– Цело и сухо. Мастерски вы его укутали.

– А то! – Не хуже, чем младенцев новорожденных. Не такое сейчас время – хлебом разбрасываться.

Теперь можно было позаботиться и о людях. Растереть докрасна льняными полотенцами, переодеть в чистую, пусть и не всем по росту, одежду, накормить-напоить горячим. И каждому, – что взрослым, что детям, не принимая отказов, налить по стаканчику горячей воды с вином, мёдом и корицей. Ах, какое же это великое дело – в ливень и грозу быть под крышей, в сухости, в тепле, среди добрых друзей!

Приветливые лица, жар растопленного очага, мягкий свет восковых свечей – что ещё нужно для счастья?

Гроза продолжала бушевать за ставнями, но о ней уже можно было говорить как о чём-то прошедшем.