Всё, что имели...

— Откуда у тебя эта диковина?

Смелянский рассказал:

— Пригласили меня в госпиталь отремонтировать кварцевую лампу, а за успешный ремонт один раненый фронтовик наградил меня трофейной шоколадной медалью. — Немного помолчав, он шепотком поинтересовался: — Ты уже была на почте?

Зоя ожидала: Женя обязательно спросит об этом, и ей было больно отвечать ему, что опять нет письма от Люси.

— Ты не переживай. Люся еще не знает нашего нового адреса, — стала она успокаивать его, хотела было сказать, что и ей самой тоже нет письма от лейтенанта Статкевича, но воздержалась, решив, что лейтенант здесь ни при чем. Ну, виделись в госпитале раз-другой, ну, спросил он, можно ли писать ей… Пожалуйста, пусть пишет… Но Зоя никому, даже самой себе не признавалась, что ждет весточки от Пети.

Неожиданно появилась Марина Храмова, затянутая ремнем с портупеей, в той же кубанке с малиновым, верхом и в тех же аккуратных сапожках. Увидев Сосновскую и Смелянского вместе, она ревниво передернулась, покосилась на шоколад.

— Ну, как здесь живут инструментальщики, — с плохо скрытым раздражением заговорила она. — Понятен ли призыв нашего героя Сазонова? Когда же забьется пульс вашего цеха?

— Каждому овощу свое время, — равнодушно ответил Смелянский.

— Эта пословица не для нашего грозного времени, — возразила Храмова. Она взяла со стола свежий «боевой листок», написанный рукой Сосновской, стала читать, выискивая, к чему бы придраться. Ей хотелось в присутствии Жени чем-нибудь уколоть Сосновскую, найти, например, в тексте грамматические ошибки, демонстративно исправить их и пренебрежительно сказать: «Учись грамотно писать». Но ошибок не было, и это злило Марину. Злило ее и то, что, как она знала, еще в Туле Смелянский ходил к заводскому начальству с просьбой, чтобы Сосновскую приняли на работу в инструментальный цех, потом не без его старания, наверное, ее включили в список для эвакуации… «Да кто она ему? Неужто Женя до такой степени ослеп, что увлекся этой пигалицей?» — недоуменно и с осуждением думала Храмова.

Через несколько дней после заводского совещания, на которое приезжала Мартынюк, и заседания бюро горкома из наркомата пришли телеграммы. С одной из них Кузьмин тут же пошел к Рудакову и вслух прочел о том, что заводу разрешается временно использовать два локомотива на отоплении.

Обмахиваясь телеграфным бланком, секретарь парткома с облегчением говорил:

— Ну, Константин Изотович, не знаю, как у тебя, а у меня камень с души свалился. Паровозики-то уже стоят у нас и пар пускают, и теперь на законном основании. А могла бы случиться и такая оказия: за-пре-ща-ем…

— Не думаю. За нашими плечами стояли целесообразность и горком, — с непонятной Кузьмину твердостью ответил Рудаков.

Другую телеграмму Кузьмин пока таил. Разговаривая с Рудаковым о заводских делах и радуясь, что котельная для инструментального цеха спешно достраивается, он думал и думал о неожиданном событии: наркомат назначил его директором завода. Где-то в глубине сознания уже стала журчать мысль: оценили, доверили… Но в ее течение врывалось тревожное опасение: справится ли, оправдает ли доверие?.. Скрыв эти мысли и, как бы оттягивая минуту обнародования наркомовского приказа, он шагнул к выходу, не оборачиваясь, обронил:

— Зайди ко мне.

У себя в кабинете Кузьмин оставил дверь открытой, чтобы щепетильный главный инженер не стучался. Тот и сам терпеть не мог, когда к нему входили без разрешения, и к другим не врывался без спросу. Он поставил на печку чайник, вынул из сейфа ту, другую, телеграмму и стал перечитывать ее без очков. Буквы двоились, подрагивали, сливались, но текст уже наизусть был выучен, и очки не требовались.

Вскоре вошел Рудаков. Будто впервые увидев его, Кузьмин отметил про себя, что главный инженер, как всегда, подтянут, выбрит, опрятно одет, при галстуке. Он вообще приятно удивлял Кузьмина своим внешним видом. Сам Александр Степанович иногда откладывал бритье, например, до свободной минутки, чего с Рудаковым никогда не случалось. Тут уж он кивал на возраст. Их главному инженеру едва перевалило за тридцать, а ему под пятьдесят, и годы, к сожалению, успешно потрудились над его прической: седины подбросили, темя почти оголили, залысинами лоб расширили.

— Прошу, Константин Изотович, к столу, — пригласил Кузьмин.

Рудаков приготовился к обычному чаепитию. Сюда люди приходили часто, и Кузьмин любил вести разговор за чаем — по-дружески, по-домашнему. Случалось, что если даже доводилось приглашать кого-нибудь на далеко не дружескую беседу, все равно стакан чая стоял перед провинившимся.

Кузьмин молча положил перед главным инженером телеграмму, подписанную заместителем наркома.

Прочитав ее, Рудаков без удивления сказал:

— Логично.

— Ты как относишься к этому, Константин Изотович? Ты что думаешь, отец родной?

— Приказы начальства обсуждению не подлежат, их выполняют.

— Так-то оно так, если по-человечески, если, скажем, тебе пришлось бы решать этот вопрос, ты лично как поступил бы?

Позванивая чайной ложкой о стакан, Рудаков не спешил с ответом. Александр Степанович Кузьмин был симпатичен ему. Он ценил в нем добропорядочность, естественное, без какой бы то ни было рисовки, внимание к людям, умение вовремя вмешаться и погасить иные нежелательные перепалки. Но в то же время он считал, что к этим в общем-то хорошим качествам директору нужно и другое, без чего трудно руководить заводом. Под этим другим Рудаков подразумевал твердую руку, потому-то и ответил:

— Я не торопился бы и не такое принял решение.

Слова Рудакова больно царапнули по сердцу Кузьмина, однако, не выказывая этого, он проговорил:

— Спасибо за откровенность, Константин Изотович. Прошу считать, что никакого разговора между нами не было.

— Принято. В свою очередь, прошу, Александр Степанович, не сомневаться, что я как главный инженер буду вашим ближайшим и надежным помощником во всем.

Когда был издан приказ о вступлении Кузьмина в должность, уже в директорский кабинет заглянул с поздравлением Рябов — однокашник по рабфаку и вечернему отделению института.

— Вот какая петрушка получилась, Александр Степанович, тебе-то не от кого дела принимать. Наш директор красным солнышком объявился в Новогорске и был таков, — говорил он после поздравления.

— Ты же знаешь, в наркомат вызвали. Думалось, вызов связан с положением на заводе, а теперь ясно: перевели на другую работу моего предшественника, — с нотками сожаления отвечал Кузьмин. — Мне самому надо сдавать парткомовские дела. А кто примет?

— Ну, свято место не бывает пусто…

— Я вот о чем иногда подумывал: два таких кита, как Леонтьев и Ладченко, в одном цехе — это расточительство, а в военное время не позволительное. Не обратить ли взор на Андрея Антоновича? По-моему, хороший будет секретарь парткома, — продолжал Кузьмин.

— И я такого же мнения. Думаю, партком поддержит кандидатуру Леонтьева, — сказал Рябов.

В этот же день Кузьмин позвонил в горком, решив съездить к Алевтине Григорьевне и представиться: назначен директором. Ее на месте не было, секретарша сказала, что Алевтина Григорьевна ушла в цех Леонтьева (в телефонных разговорах и газетах цехи назывались по фамилиям их начальников).

Кузьмин подосадовал: нет еще телефона в инструментальном, а то можно было бы позвонить и договориться о времени встречи с Алевтиной Григорьевной. Он отметил на откидном календаре — надо срочно пригласить заместителя по хозяйственной части и подтолкнуть с установкой телефона.

Мартынюк чуть ли не ежедневно бывала в цехе, интересуясь, главным образом, котельной. Еще в те дни, когда Рябов подыскивал помещения для завода, было решено тут же приступить к строительству столовой и котельной для инструментальщиков. Под столовую облюбовали складское помещение, утеплили его, настелили полы, вмазали котлы, вот и вся недолга. С котельной посложнее. Не было оборудования, а когда его получили и начался монтаж, то, как это часто случалось теперь, вмешался военкомат, приславший повестки самым опытным монтажникам.

— Через недельку получим тепло, — говорил Леонтьев, и в его голосе не слышалось упрека, хотя он имел основания кое-кого попрекнуть за промедление. Сказал же однажды Ладченко, что новогорцы, мол, услышали эхо войны с опозданием… Алевтина Григорьевна тогда промолчала, будто бы не поняла намека.

Она видела: инструментальщики привезли станки, ванны для закаливания металла, точильные и другие приспособления, а людей приехало почему-то мало. Когда она с удивлением сказала об этом Леонтьеву, он объяснил, что выполнялся приказ увозить оборудование с минимальным числом рабочих и служащих, которые смогли бы грамотно расставить его и подготовить к пуску, а для работы люди найдутся на месте.

Алевтина Григорьевна тяжко вздыхала:

— Вы сами знаете, какими людьми богаты мы нынче. Старики, женщины, подростки… Да еще те, кто уже войной отмечен.

— Ну что ж, придется учить женщин, подростков и войной отмеченных, — сказал он.

— А вы, как я погляжу, оптимист.

— Нужда заставляет, а нужда, как говорится, хитрее мудреца.

По дороге в горком ей вдруг припомнилось, как на днях директор медно-серного завода полушутя-полусерьезно говорил: «У вас, Алевтина Григорьевна, вспыхнули нежные чувства к пришлым, они полонили ваше сердце…» Подделываясь под его тон, она отвечала, что хворое дитя матери дороже, но старая любовь не ржавеет.

В недалеком прошлом главной фигурой в Новогорске был медеплавильщик. Ему и о нем первое слово, потому что его дело — это основа жизни города. Почти все, что здесь было, имело отношение к нему. Более того, не окажись тут медно-серного завода, никто не рискнул бы эвакуировать сюда левшанское предприятие. В этом Алевтина Григорьевна была уверена. И оружейники преувеличенно поговаривают, что они, дескать, устраиваются на голом месте. Место вовсе не голое, и тот же медно-серный делится многим с эвакуированными. Конечно же, люди есть люди, и горкому приходилось подталкивать кое-кого из медеплавильщиков, чтобы побольше помогали соседу. Если же слышалось от них громковатое роптание (сколько можно помогать?), то на бюро или пленуме надо было и пальцем погрозить — не балуйтесь, не забывайте, в какое время живем…

У себя в приемной Алевтина Григорьевна увидела Кузьмина, пригласила в кабинет. Она уже знала, что он — директор, и с откровенной радостью стала поздравлять его, желая, как положено в таких случаях, успеха.

— Ваше назначение, Александр Степанович, я считаю правильным. Вы знаете людей завода, а люди знают вас.

— Спасибо, Алевтина Григорьевна, от всей души благодарю за ваши добрые слова, — искренне отвечал Кузьмин и совсем некстати вспомнил сказанное Рудаковым о том, что не торопился бы он с назначением его, Александра Степановича, на директорский пост.

— С вами вопрос ясен. А кто в парткоме заменит вас? — продолжала она.

— Мы думали над этим и решили рекомендовать начальника инструментального цеха Леонтьева. Надеемся на поддержку горкома, — ответил Кузьмин.

— Вам, конечно, виднее. У меня лично возражений нет, надеюсь, что и члены бюро будут согласны с вашей кандидатурой, — официально сказала она.

— Начальником инструментального цеха решили назначить Ладченко. Грамотный, толковый инженер, давно работает на заводе, — продолжал Кузьмин.

— Вам виднее, вам, как говорится, и карты в руки. Ладченко я знаю мало. Видела, здоровалась и только. Верю, что кадровая перестановка вами хорошо обдумана, — откровенно сказала она.

На столе зажглась лампочка.

Извинившись, Мартынюк взяла трубку. Звонили из недалекого райцентра. В трубке слышался бойкий, с чуть заметной картавинкой, голос тамошнего секретаря райкома:

— Рад приветствовать, соседушка дорогая! К тебе выехал Иван Лукич. Вынуждены были отправить на попутном товарняке…

— Секретаря обкома на товарняке? — с возмущением воскликнула она.

— Посмотрим, на чем ты отправлять будешь… Или снежные заносы обошли тебя стороной? Жди, через полчасика высокий гость примчится.

Положив трубку, Мартынюк взглянула на Кузьмина.

— Приезжает Портнов. Думаю, что он поинтересуется положением дел на вашем заводе. Возможно, для этого и едет, — предположила она.

— Ясно. Буду на месте, — четко сказал Кузьмин и заторопился к выходу.

Она тут же позвонила домой, выслушала очередные попреки бабы Клавы: обед готов, а хозяйки нет и нет…

— Скоро приду и не одна. Гость у нас будет, — предупредила Алевтина Григорьевна и, одевшись, пошла на станцию.

На улице ее окликнули:

— Алевтина Григорьевна, а я к вам!

— Здравствуйте, Анна Яковлевна. Чем расстроены? — не сбавляя шага, поинтересовалась она.

Идя бок о бок, заведующая детским садом скороговоркой жаловалась:

— Дети могут остаться без ужина. Да не могу же я кормить их мороженым картофелем! Завхозу моему сказали на базе: бери, что дают, иначе никакой картошки не получишь. Я сама пошла на базу. Есть там хороший картофель, а мне говорят — это для госпиталя… Я понимаю: раненые, для них питание — второе лекарство… А для детей? Когда я пригрозила, что буду жаловаться в горком, на смех меня подняли, сказали, что горкомовские товарищи сами довольствуются мерзлой картошкой… Как же быть, Алевтина Григорьевна?

— Ваши претензии справедливы. Посылайте за хорошим картофелем.

— Вот спасибо. Я так и скажу на базе, что вы приказали.

— Ладно, так и говорите, — согласилась Мартынюк и наедине стала думать: ей-то самой некуда и не к кому идти с жалобами на то, что какая-то часть картофеля заморожена. И спросить не с кого за такое безобразие! С товарищей, которые непосредственно занимались овощами, отвечали за хранение, какой же теперь спрос, если они на фронте… А вот с нее спросить есть кому. Тот же Иван Лукич вправе сказать: куда смотрела, почему допустила… И не может она кивнуть на ранние морозы и даже на тех женщин, которые заменили и заведующего овощной базой, и работников из горторга.

Едва только Алевтина Григорьевна подошла к неказистому деревянному вокзальцу, как увидела вырвавшийся из недалекого тоннеля товарный поезд. Вскоре мимо нее проскочил окутанный снежной пылью и дымом паровоз, потом проползли заиндевелые вагоны. Остановясь на какую-то секунду, паровоз, хрипловато и прощально прогудев, двинулся дальше.

Когда снежная пыль над путями рассеялась, Алевтина Григорьевна увидела Ивана Лукича, приехавшего почему-то без постоянного спутника — своего помощника. В добротном полушубке с поднятым воротником и валенках он шел, по-школьнически размахивая портфелем. Она поспешила навстречу.

— Ну, здравствуй, Алевтина! Подзаморозил я тебя… Могла бы и не встречать, — с виноватыми нотками в голосе сказал он.

Здороваясь за руку, она заглянула ему в обветренное, заметно постаревшее лицо, видела усталые, влажные от ветра глаза, нерастаявшие снежинки в кустистых бровях.

По дороге в горком Иван Лукич расспрашивал ее — давно ли были письма от мужа и сына и что пишут о своем житье-бытье Павел и Федя. Она отвечала, что письма получает, но до обидного редко.

— О Павле я меньше беспокоюсь. Он врач и занят на войне своим привычным делом. А Федя… Ох, мой Феденька ждет не дождется, когда окончит военное училище и когда начнется настоящая жизнь, — с печалью и тревогой продолжала Алевтина Григорьевна.

— Федя и мне черкнул письмецо, — похвалился Иван Лукич.

Алевтина Григорьевна встрепенулась.

— Что пишет? — нетерпеливо спросила она, желая узнать что-либо такое, о чем сын умалчивает или по какой-то причине скрывает от матери.

— Обыкновенное мужское письмо.

Алевтина Григорьевна грустно улыбнулась, покачала головой.

— Мужское… Ребенок еще…

— Ну, скажешь! Вот-вот лейтенантом будет, а ты: ре-бе-нок… Он мужик бедовый и смышленый. Такой не пропадет.

Ей было приятно слышать подобные слова, но беспокойство, которое ворвалось в материнское сердце с того самого дня, когда Федя уехал в училище, не затухало ни на минуту.

Увидев, что Алевтина Григорьевна свернула к своему дому, Иван Лукич остановил ее, сказал:

— Понимаю и благодарю. Но гостевать у тебя некогда.

— Пообедать же надо.

— Нет, — решительно отказался он и, пояснив, что спешит в соседний Восточный район, где нынешним вечером будет собрание партактива, добавил: — Приглашай к себе в кабинет, чайком погреюсь малость — и в дорогу на горкомовской лошадке, если ты, конечно, уважишь…

— Уважу. На машине туда, к сожалению, не проехать, — ответила она, понимая теперь, почему Иван Лукич ехал в Новогорск на товарняке.

В кабинете он достал из портфеля бумажный сверток, сказал:

— Это гостинец Юльке. — И тут же бросил неожиданный упрек: — Скажи-ка мне, секретарь, ты долго здесь будешь бедокурить?

— До ближайшей отчетно-выборной партконференции, — отшутилась она, еще не догадываясь, в чем дело.

— Мне звонили из Наркомата путей сообщения и в популярной форме объяснили, что паровозам предписано бегать по стальным путям.

«Я так и знала: будет буря из-за этих локомотивов», — успела подумать она.