Всё, что имели...

— А у тебя что они делают? — сердито продолжал он. — Какое ты приняла решение? Обогреваешься паровозами!

— Не я приняла такое решение, а бюро.

— Ты Юльке своей рассказывай такую сказочку, — проворчал он, грозя пальцем. — Достойно удивления, Алевтина, я не думал, что ты способна прятаться за спины членов бюро…

— Чего не было, Иван Лукич, того не было, — с обидой отвечала она. — Мне вспомнились ваши слова. Когда сюда приехала группа товарищей с оружейного, чтобы облюбовать место для своих цехов, вы мне сказали: «Головой отвечаем за судьбу эвакуированного завода».

— Помню. Говорил. А сейчас добавлю: головой не только отвечать, но и думать надо.

— Это было. Мы пригласили на бюро заводских руководителей, выслушали их, сообща подумали и решили поддержать. Кстати, есть документ из наркомата относительно паровозов. Разрешено. Временно, конечно.

— Жалко. Я бы на месте наркома не разрешил. Я поначалу спросил бы, почему ворон ловили и вовремя не доделали котельные. Так что не обольщайся, Алевтина, что твое, да, да, именно твое решение совпало с документом наркомата — разрешить. Я еще приглашу тебя на бюро и ответа потребую за все то, что делается у тебя в городе.

— Приеду. Отвечу. Вы же знаете, Иван Лукич, я от этого никогда в кусты не пряталась. Но кто мне ответит, по какой причине мы оказались в таком затруднении?

— Не понимаешь?

— Представьте себе, не понимаю. Мне вспоминаются наши довоенные совещания. Вы тогда требовали развернутых мобилизационных планов, говорили, что все должно быть готово на случай войны.

— От меня требовали того же в масштабе всей области. Мы учитывали международную обстановку, готовились. И правильно делали.

— Учитывали, готовились… Но все ли учли? Вот над чем я часто размышляю. Мне, например, было известно, сколько тракторов, автомобилей, бричек, лошадей должен был поставить город Красной Армии. Знала я, сколько будет мобилизовано в армию людей. Но о том, что сюда могут эвакуироваться предприятия и организации, речи не было. Почему? И выходит, что кто-то и где-то не все учел, а в результате эвакуированные к нам вынуждены начинать работу на станках под открытым небом, — взволнованно продолжала она, припомнив старого оружейного Сазонова и разговор о нем с Кузьминым и Рудаковым.

Портнов сердито сказал:

— Во-первых, не все тебе известно, что делалось и планировалось, а во-вторых, идет война, тяжелая война, и твои рассуждения неуместны. Я посоветовал бы тебе попридержать язычок.

Она сдержанно возразила:

— Но позвольте, Иван Лукич, я развязала язычок не на базаре, а высказываю свои тревожные мысли депутату Верховного Совета, члену правительства. Так что не гневаться вам надо, а разъяснять избирателю.

— Разъяснение получишь потом, после нашей победы, — уклонился Портнов от прямого ответа. Впрочем, он и не знал, что сказать ей, потому что сам думал примерно так же. Перед войной разговоров о вынужденной переброске в область крупных промышленных предприятий почти не было (речь шла лишь о помещениях под госпитали или для воинских частей). Но чуть ли не с первой недели войны хлынули сюда эшелоны с эвакуированными заводами и фабриками, и сразу же возникли сложности с размещением оборудования и людей. — Сейчас наша с тобой задача, чтобы эвакуированные предприятия поскорее набирали силу, — продолжал он. — Чует мое сердце, что ты, Алевтина, где-то и в чем-то пошла на поводу у тех же оружейников. Это уж совсем никуда не годится! И не дуйся, пожалуйста, — чуть смягчился Иван Лукич. — Давай-ка договоримся так: через пару деньков я вернусь, и мы с тобой досконально займемся делами завода, потому что, извини за повторение, мы и в самом деле головой отвечаем за него.

4

Рассвет еще не проклюнулся, и звезды в небе сияли так ярко и так близко, что казалось — взойди на недалекую гору и достанешь до них рукой. В это раннее морозное утро неразлучная троица — Макрушин, Мальцев и Грошев — шли на работу. От их барака до цеха ходу было не более получаса, и за беседой друзья порой не замечали, как оказывались у проходной.

— А что, может, оно и дальше так пойдет: освободили Калугу, потом, глядишь, услышим об освобождении Вязьмы и Смоленска. От Смоленска и до Минска дорожка прямая, — говорил с надеждой Мальцев.

— Может быть и такое, — в знак согласия покачивал головой Макрушин. — Тут вот радость: от Тулы-то немца отогнали.

— И я вот все думаю, что зазря нас эвакуировали, там работалось бы лучше, — подал голос Грошев.

— А ты, Савелий, по-другому глянь. Фашист — он ведь не дурак, он ведь понимал, что такое наш оружейный, а значит, бомбил бы да обстреливал напропалую, — возразил Макрушин.

— Отогнали же…

— Э, щука сдохла, а зубы остались. Думаешь, самолетов у гада нету? Есть еще… А тут у нас над головой тихо.

— Тут хоть и чисто над головой, а помех да прорех — пропасть. Кинешься — того нет, этого не найдешь, — грустно заметил Мальцев.

— С начальства надо спрашивать, чтоб оно пооборотистей было, да и самим рук не жалеть, — ответил Макрушин.

По дороге они всегда обсуждали заводские дела, говорили о войне и семьях. Грошев горевал: нет весточки от дочери. Макрушин беспокоился о племяннике Пете, от которого писем не было. Мальцев тревожился о сыновьях-минометчиках. Вчера жена прислала ему их фронтовые треугольнички… Отцу радоваться бы да принимать поздравления от соседа по комнате Никифора Сергеевича Макрушина, а тот лишь сказал сдержанно: «Живы, ну и слава богу». Оба они понимали, что ребята воюют, а на войне всякое случается…

На этот раз шел разговор о событии, которое всех волновало, и Грошев недоумевал:

— Зачем забрали Андрея Антоновича? Теперь к новому начальнику привыкай.

— Какой же тебе новый — Ладченко? Или ты первый день знаешь Николая Ивановича? Ты вон у Петровича спроси, как он голосовал на парткоме, — кивнул на Мальцева Макрушин.

— Леонтьева единогласно избрали секретарем, — отозвался тот.

— Слышишь? Единогласно! — одобрительно воскликнул Макрушин. — Оно, конечно, жалко, — обеспокоенно продолжал он, — а так, стало быть, надо. Андрей Антоныч и там ко двору будет.

В это же утро секретарь парткома Леонтьев заглянул в кабинет к директору. Прежде он приходил сюда только по вызову, а теперь может и обязан заходить в любое время.

— Ну, Андрей Антонович, рассказывай о самочувствии, — радушно встретил его Кузьмин.

— Самочувствие, как у того охотника, который зарядил ружье, а куда стрелять, не знает, — признался Леонтьев.

Директор улыбнулся.

— Вполне закономерное состояние. Помогу. Познакомлю тебя с набросками плана работы парткома на следующий месяц. Вот гляди, — Кузьмин положил перед ним рукописные листки, продолжил: — Заметишь, конечно, что в набросках ничего нет о наглядной агитации. Винюсь. Упустил, у меня до нее как-то руки не доходили, а ты обрати особое внимание, — советовал он. — А еще, Андрей Антонович, надо тебе вплотную познакомиться с делами всего завода, с насущными проблемами. Плоховато у нас, например, с поковками. Своя кузница еще не работает, поковки мы получаем с других заводов, а там не спешат, поставщики подводят… Как ты думаешь, не обратиться ли нам с письмом в наркомат или ЦК партии, чтобы помогли в этом деле?

— Если надо, значит, надо, — ответил неуверенно Леонтьев, еще продолжавший жить заботами одного цеха. По крайней мере, в такие высокие инстанции обращаться ему не приходилось.

— Первым делом давай-ка пройдемся по цехам и отделам, с их работой познакомимся, выслушаем просьбы, претензии руководителей и рабочих, — продолжал директор.

Они уже готовы были двинуться в путь, как вдруг позвонил начальник деревообрабатывающего цеха Пахарев и попросил помочь пиломатериалами.

— Иначе зашьемся! — доносился до Леонтьева хрипловатый голос из телефонной трубки.

— Без паники. Я сам займусь этим делом. Лично! — Кузьмин положил трубку. — Ты, Андрей Антонович, иди к себе в партком, подумай над планом, а я помогу Пахареву и позвоню тебе.

Леонтьева чуть ли не сразу стала терзать мысль о том, что его преемник, нынешний начальник инструментального цеха Ладченко, был, пожалуй, прав, когда с глазу на глаз говорил, что добрейшего Александра Степановича Кузьмина усадили не в свои сани. Леонтьев пытался возражать, доказывать, что Кузьмин технически грамотен, хорошо знает производство, способный организатор…

— Все это правильно, — соглашался Ладченко. — Но он мягковат, а для директора твердость — половина успеха. Все мы люди, все мы человеки… На нашего брата иной раз и прикрикнуть не грех, потребовать: дух из тебя вон, а сделай!

И вот сейчас Леонтьеву показалось, что не директорское это дело заниматься лично пиломатериалами. Прежний директор наверняка отослал бы начальника цеха к своему заместителю по снабжению и вдобавок строго-настрого предупредил бы, что товарищу Пахареву пора знать, кто и чем занимается на заводе…

Вернувшись в партком, Леонтьев увидел директора ремесленного училища Артемова.

— Здравствуйте, Андрей Антонович, я к вам с радостью и горем, — доверчивым тоном сразу же начал он.

Пожав ему руку, Леонтьев пригласил:

— Прошу, Лев Карпович, садитесь, рассказывайте. Начнем с радости, а?

— С нее-то я и хочу повести разговор, — согласился Артемов. — Здесь был секретарь обкома, вот я и помчался к товарищу Портнову со своими болячками, с тем, что нет у меня охоты быть генералом без войска, директором училища без крыши над головой. Словом, все поведал ему: и как тайком да с хитростью грузил в эшелоны кое-что из училищного оборудования, и что присмотрел я здесь некие зданьица, которые сейчас никому не нужны. Строилась тут перед войной кондитерская фабрика, иные здания уже под крышу подведены, а потом, сами понимаете, их забросили, то бишь законсервировали. Товарищ Портнов — человек с пониманием, он-то и сказал Алевтине Григорьевне: «Вези, секретарь, посмотрим, на что око положил товарищ Артемов». Короче говоря, Андрей Антонович, здания у нас в кармане. Их достраивать надо, приспосабливать.

— Достраивать, приспосабливать… Это, наверное, и есть ваше горе, — предположил Леонтьев.

Вздохнув, Артемов с той же доверчивостью продолжил:

— Нет, Андрей Антонович, горе горькое в другом. Кадры мои растащили. Я уж кое с кем разговаривал на эту тему, зондировал почву и пришел к грустному выводу: мало кого из мастеров и преподавателей возвратят мне. Прижились они в цехах. Стахановцами стали. Но ведь обучать ребят кто-то должен! Сами знаете, ходил я по цехам, присматривался, где и как относятся к ребятам. Педагогические таланты обнаружил… Взять хотя бы Еремея Петровича Мальцева — настоящий педагог-самородок! Сказал я об этом вчера Ладченко, намекнул, что Еремей Петрович — находка для училища… И знаете, куда послал меня уважаемый Николай Иванович?

Леонтьев улыбнулся.

— Можете не уточнять, я примерно догадываюсь, куда может посылать грубиян Ладченко. Ничего, найдется начальство и повыше его.

— Доводилось мне вести речи и с теми, кто повыше, — озабоченно продолжал Артемов. — Главный инженер, например, говорит, что его устраивает нынешнее состояние дел с обучением рабочей смены и что он лично совсем не намерен отдавать училищу лучших специалистов, где, то есть в училище, они, то есть эти самые специалисты, должны заниматься непроизводительным трудом. Если Рудаков сказал, это что-то да значит… Одним днем живут некоторые товарищи, надеются на бронь, — с плохо скрытым осуждением говорил он. — Не прочна эта бронь, потому что не только оружие, но и бойцов для фронта придется давать заводу. К сожалению, от этого не уйти. Это у меня, у Сазонова или Макрушина возраст вышел, нас военкомат не тронет. А других? Других за милую душу призвать могут. И не возразишь.

Леонтьев хорошо знал директора заводского ремесленного училища. Артемов, бывало, хаживал по цехам, то проверяя, как мастера наладили практику ребят, а то интересуясь делами бывших воспитанников «ремеслухи» (так иногда называли училище). На заводе чуть ли не каждый второй рабочий прошел когда-то через руки Льва Карповича, и потому в цехах он чувствовал себя своим человеком, за непорядок по-свойски мог и отчитать иного отца семейства — в прошлом вихрастого подростка из училищной группы. К его голосу прислушивались и «отцы семейств», и те, кто помоложе, и цеховое начальство.

Училище эвакуировалось. Артемову было приказано увозить лишь самые необходимые учебные пособия и ограниченное число преподавателей, мастеров, учащихся (девушек-учениц, например, почти всех оставили дома). Ему говорили: на новом месте придут к тебе преподаватели и мастера, наберешь ребят из тамошних жителей и будешь заниматься привычным делом. Но преподаватели и мастера не приходили, ребят набирать было некуда…

— Если говорить о себе лично, Андрей Антонович, то обижаться как будто и не на что: зарплата мне идет, продкарточки выдают. А за что? Стыдобушка и только, — откровенничал Артемов.

— Думается, что вы кругом правы, — согласился Леонтьев. — Прошу, Лев Карпович, представить в партком список специалистов, необходимых училищу. При этом надо, конечно, учитывать интересы производства.

— Само собой понятно!

— Давайте-ка посмотрим, на что вы око положили, чтобы и мне знать о состоянии зданий для училища, — предложил секретарь парткома.

Поздно вечером позвонил Кузьмин.

— Андрей Антонович, отец родной, заждался? Извини. Приходи. Чайку попьем и отправимся по цехам, как договорились, — пригласил он.

Войдя к директору, Леонтьев заметил: Кузьмин выглядит усталым, измотанным, хотя старается быть радушным и бодрым.

— Вагон леса я все-таки выбил. Пусть радуется Пахарев! — победоносно говорил он, позванивая чайной ложкой в стакане.

Леонтьев осторожно заметил:

— По-моему, больше радуется ваш заместитель по снабжению.

— Принимаю твое замечание, — смущенно отозвался директор. — Но на душе спокойней, когда сам возьмешься.

Выпив по стакану крепкого чая и вооружившись электрическими фонариками, они отправились в путь.

Прежде Леонтьев был занят своим инструментальным цехом и только из разговоров знал, какие «хоромины» получили в свое распоряжение его коллеги — начальники других цехов, как они устраиваются и с какими закавыками ежедневно сталкиваются. Многие из этих закавык были хорошо знакомы ему. И вот сейчас проходя по цехам, где работали люди ночной смены, он видел, что многие оружейники дневной смены не ушли, остались ночевать, и спали они где попало — в закоулках, закутках, даже на лестничных площадках и ступеньках.

— Почему спите здесь, почему не ушли домой? — спросил Леонтьев пожилого, недоуменно моргающего полусонными глазами рабочего.

— Да тут сподручней, — отвечал тот. — Покуда домой до поселка Ракитного доплетешься, а там глядь — на работу пора.

— Но ведь туда ходит рабочий поезд.

— Ходит-то он ходит, да нам не с руки… Ты еще в цехе, а он ту-ту и поехал…

— Холодно ведь спать на цементных ступенях, — сочувствующе вставил Кузьмин.

— А бойцам на фронте разве тепло? На снегу спят, без крыши над головой, — ответил рабочий. — Я вот подремлю чуток и греться пойду молотком да зубилом, — добавил он.

«У нас в инструментальном по-другому», — подумалось Леонтьеву, но он тут же отбросил эту мысль, понимая, что теперь отвечает не только за инструментальный, а за все, чем жив завод.

Когда глубокой ночью они вернулись в директорский кабинет, Леонтьев сразу же озабоченно заговорил:

— Извините за откровенность, Александр Степанович, но я не ожидал, что столько встретим неурядиц. Странно и непонятно, почему в цехах мы почти не увидели инженеров, даже сменных. О какой же дисциплине работы в ночное время можно говорить после этого?

Кузьмин молчал. Ему было неловко и больно оттого, что новый секретарь парткома может подумать, будто до него все тут смотрели сквозь пальцы на то, как идут цеховые дела. А дела-то шли, и неплохо! Даже секретарь обкома, походив днем по цехам да поговорив с людьми, сказал, что за оружейников он спокоен, что они сделали почти невозможное… И зря, ох, зря выскочил Рудаков со своими словечками о том, что оружейникам не привыкать к комплиментам, они их получали достаточно, а сейчас к этим комплиментам да прибавить бы нашему строительному цеху побольше кирпича и кровельного железа… Портнов рассмеялся: «А с вами, товарищ главный инженер, надо ухо держать востро». И Кузьмину было неясно, как отнесся Портнов к словам Рудакова — то ли одобрил, то ли счел их неуместными… Секретарь обкома больше слушал и, почти ничего не обещая, отвечал на просьбы: «Посмотрим, подумаем» — и многозначительно поглядывал на Алевтину Григорьевну. На прощание он сказал: «С вашего позволения, товарищи, многие претензии передам тресту «Медьстрой», думаю, что нас там поймут». Вообще-то Кузьмин был несколько разочарован посещением завода секретарем обкома: походил, посмотрел, поговорил и никаких тебе ценных указаний или выводов.

— Надо нам почаще проверять работу ночной смены, — сказал Кузьмин.

— По-моему, нужно в первую голову потребовать этого от руководителей цехов, — сказал твердо Леонтьев.

— Так-то оно так, но самому лучше, свой глаз — алмаз.

— Одно другому не мешает. Всюду самому не успеть.

— Тоже верно, — вынужденно согласился Кузьмин, и, чтобы уйти от продолжения разговора о нынешнем обходе цехов, он вежливо спросил: — Как у тебя, Андрей Антонович, с жильем? Не думаешь ли сюда перебираться? Есть квартира бывшего директора. Он так и не обжил ее. Занимай те две комнатки. Главная выгода — близко, два шага — и дома. Соседями будем, — улыбчиво советовал Александр Степанович.

— В нынешних условиях такая квартира для одинокого человека — это роскошь, — грустно ответил Леонтьев, подумав, что, будь с ним Лида и Антошка, пригодились бы те две комнатки, от всего доброго сердца предложенные Кузьминым.

— Ладно, подыщем тебе что-нибудь поскромнее, — пообещал директор. — Ну, Андрей Антонович, пожелаем друг другу спокойной ночи. Прикажу своему шоферу, чтобы отвез тебя домой. К сожалению, парткомовскую легковушку поставили на ремонт. Ничего, через пару-тройку деньков ты будешь на колесах!

— Время позднее. Переночую в парткоме, — сказал Леонтьев, решив не беспокоить ночью соседей по квартире.

В тот первый день, когда приехали в Новогорск, Валентина Михайловна Конева заявила Леонтьеву: как жили в Левшанске по соседству, так будем и здесь, и увезла его вещи, отмахнувшись от Марины Храмовой. Для начальника цеха Марина Храмова, конечно же, наметила более удобную квартиру, но Валентина Михайловна сделала по-своему. Семья Коневых и Леонтьев были подселены в трехкомнатную секцию рабочего медно-серного завода. Видя, как стало тесно в той квартире, Леонтьев поговаривал, что найдется для него местечко в бараке, где разместились инструментальщики, но Валентина Михайловна и слушать не хотела о его переселении туда.

«Теперь она возражать не будет, если перееду поближе к парткому», — рассуждал у себя в кабинете Леонтьев. Он уже собирался прилечь на отгороженную занавеской железную кровать, как вдруг раздался телефонный звонок. Сняв трубку, Леонтьев услышал голос Ладченко:

— Доброй ночи, Андрей Антонович. Мне разведка доложила точно: в парткоме огонек светится, так что не разбудил я тебя.

— Не разбудил. Сам почему полуночничаешь?

— По милости Рябова, приснись ему коза-дереза. Подступил как с ножом к горлу: душа из тебя вон, а давай оснастку для станков механического цеха. Пришлось и мне, и Коневу, и Смелянскому, и еще кое-кому тряхнуть стариной, заступить в ночную смену. Отметь там для доклада — нормы выполнили, а до утра еще далеконько. Еще по одной дадим.

— Только для этого и звонишь, чтобы хвастануть?

— Э, сам себя не похвалишь, кто еще похвалит. Ты там не в курсе, почему к нам не зашел секретарь обкома? Мы тут и порядок навели, и целый свиток просьб и претензий приготовили.

— Теперь у тебя телефон, позвони в обком и спроси у товарища Портнова, почему он обошел тебя.

— Понятно. Не в курсе ты. Ну, приятных сновидений.