Всё, что имели...

— Да, то было Брянское направление, Вяземское, а теперь и до Тульского дошло, — ни к кому не обращаясь, проговорил с тяжким вздохом Макрушин.

Все поприумолкли, опустили головы, как будто бы почувствовали свою вину в том, что враг подходит к оставленному ими городу.

— Наконец-то явился, не запылился, боевой зам! — воскликнул обрадованный Леонтьев и пригласил: — Прошу в наш кабинет.

Кабинетом был уже отгороженный свежими досками закуток с окнами на улицу и в цех. Здесь стояли два стола, железная кровать, чугунная печка-времянка с выведенной в окно жестяной трубой.

— Смотри, Павел Тихонович, кого я привел! — сказал Леонтьев.

Выскочив из-за стола, Конев стал тискать Ладченко, восклицая:

— Порядок! Вся наша семейка в сборе!

Радуясь, что наконец-то прибыл на место, Ладченко разочарованно ворчал:

— Не понимаю, неужели не нашлось более подходящего помещения для нашего цеха?

— Ох, и надоели мне подобные словеса, — рассердился Леонтьев, понимая, что камешек брошен в его огород. — Каждый почему-то считает своим долгом попрекнуть, уколоть: не требовал, пошел на поводу…

Конев поспешил повторить слова Рябова:

— У нас хоть крыша над головой, у других и этого нету.

— Плохое утешение, — махнул рукой Ладченко. — Странно это и трудно объяснимо, — продолжал он. — Оружейному заводу приказали эвакуироваться, а мало-мальски удобных помещений не предоставили. Это как называется?

— Сложности военного времени, — ответил Конев.

— Но почему они возникли, эти самые сложности? Ведь кто-то заранее должен был предусмотреть возможность эвакуации.

— Всего предусмотреть нельзя, — сказал Леонтьев.

— Именно так будет оправдываться тот, кто, грубо говоря, прошляпил. Не предусмотрели, не учли… Мы и в этих условиях постараемся наладить работу цеха. Но сколько потеряем драгоценного времени на доделку-переделку помещения. Вот что обидно!

Леонтьев прервал разговор.

— Обижаться будем потом, а сейчас — обиды на полку и за работу! — сказал он.

Казалось бы, все проще простого: какое-никакое помещение имеется, застеклены окна, вчерашние ремесленники Борис Дворников и Виктор Долгих щедро подбрасывают дрова и уголь в большие, заменявшие печи бочки, а значит, устанавливай оборудование и докладывай заводскому начальству: цех заработал… Инструментальщики и рады были бы отрапортовать, но станки надо ставить на специальные бетонные основания-подушки, а цемента для этого нет. Даже Рябов, ежедневно бывавший в цехе и готовый чем угодно помочь своим подопечным, разводил руками, с болью говоря:

— Цемент ожидается, а когда он будет — неизвестно… Давай-ка пошлем Ладченко в соседний город. Там — огромная стройка, возможно, оборотистому и пробивному Николаю Ивановичу удастся раздобыть энную толику цемента.

— Можно послать, — согласился Леонтьев.

Выслушав предложение, Ладченко с готовностью сказал:

— Попытка не пытка. Послушайте, братцы, а не прихватить ли мне с собой ружьишко?

— Зачем? — удивился Конев.

Леонтьев пошутил:

— А что, наставил ружье: выписывай цемент, не то нажму на курок…

— Непрактичные вы люди, — с нарочитым сожалением покачал головой Ладченко. — Вдруг тот, в чьих руках стройматериалы, охотником окажется. А какой же охотник останется равнодушным к настоящей тульской двустволке?

Зажав ладонями уши, Конев деланно произнес:

— Я ничего не слышал. А ты, Андрей Антонович?

— И я тоже.

— Суду все ясно! — заключил Ладченко.

3

Кузьмин попросил секретаря горкома Алевтину Григорьевну Мартынюк побывать у них на совещании.

— Это очень важно, — вежливо говорил он. — Ваше присутствие придаст особую значимость нашему разговору о делах насущных.

— Непременно буду, — согласилась она.

Теперь, когда выпал ранний снег, Алевтина Григорьевна не очень-то надеялась на горкомовскую легковушку и чаще всего пользовалась добротными санями-розвальнями: не застрянешь, где угодно проедешь на лошадке.

Расчищенная дорога, но уже с нанесенными ветром продолговатыми холмиками снега, тянулась вдоль забора медно-серного завода. Этот молодой, набравший силу завод был всегда на примете у горкома. Алевтина Григорьевна гордилась его достижениями, остро, как личное горе, переживала всяческие упущения и недоделки медеплавильщиков. Ей и сейчас хотелось бы подъехать к проходной, где знакомый вахтер, как всегда, подскочил бы к саням, попросил бы товарища секретаря не беспокоиться: лошадка будет укрыта попоной и подкормлена…

Алевтина Григорьевна проехала мимо, торопясь к нелегкой нынешней заботушке своей — к оружейникам. И пусть товарищи с медно-серного не обижаются, у них-то дела идут нормально, а вот эвакуированным сюда трудно: у них за что ни возьмись, куда ни кинь — всюду нехватки… Положением на эвакуированном заводе постоянно интересуются Москва и область. Оружейникам приказано в кратчайший срок наладить выпуск продукции, необходимой фронту. Понимая, что этот приказ касается и ее, секретаря горкома, она обращалась в обком, — объясните, товарищи, в чем дело: не успел директор завода приехать, осмотреться, а его тут же вызвали в наркомат. Непорядок! Ей объясняли, что это продиктовано, мол, производственной необходимостью и что у наркомата есть какие-то свои соображения… Подобный ответ казался ей не очень-то вразумительным. Конечно, оружейники и без директора не сидели сложа руки и, как она замечала, временное отсутствие главного начальства не влияло на их работу. Алевтина Григорьевна старалась чаще бывать на заводе, не дававшем ей покоя и отдыха.

Вчера вечером пятилетняя дочь Юля серьезно сказала:

— Мама, да бросай ты свой горком и читай мне сказки, а то баба Клава очки разбила и читать не может. Баба Клава целый-целый день дома!

Еле сдерживая смех, Алевтина Григорьевна ответила:

— Почитаем сказки, а завтра бабе Клаве новые очки купим.

Почему-то вспомнились недоуменно-колкие слова соседки по лестничной площадке.

— Да какой же вы первый человек в городе, — говорила она, — да какой же вы секретарь, если всех ваших на войну забрали. Ну, про сынка вашего, про Феденьку, говорить не буду, он пошел на военного учиться. А ваш муж Павел Федорович? Да ведь вы могли бы вызвать военкома и сказать: не трожь! И муж-доктор был бы при вас…

— Вы бы, конечно, вызвали военкома, — насмешливо сказала Алевтина Григорьевна.

— Я всего-навсего билетный кассир в кинотеатре… Да и что сделали бы в военкомате, если мой добровольно ушел на фронт… Ему говорят — у тебя бронь, а он, чудило, посмеивается: броня — это хорошо, броня — это по мне, как раз в бронетанковых воевать буду…

В другой раз она опять же подковырнула: секретаря горкома уплотнили, в квартиру эвакуированных понатолкали.

— Но позвольте, ваша квартира тоже битком набита людьми, — улыбнулась в ответ Алевтина Григорьевна.

— Я не начальство, меня уплотнять можно, — отпарировала та.

Мартынюки занимали просторную трехкомнатную квартиру на втором этаже, и никто, конечно же, не отважился бы уплотнить секретаря горкома, но Алевтина Григорьевна сама сказала в горсовете — вселяйте эвакуированных и ко мне. Товарищи из горсовета все-таки сделали некоторую поблажку: подселили бездетных Клавдию Семеновну и двоих медицинских сестер из эвакуированного в Новогорск госпиталя. Пенсионерка Клавдия Семеновна, баба Клава, как ее называла Юля, стала хозяйкой в квартире, и это было кстати: дочурка Юля оказалась под надежным присмотром.

Вообще-то Алевтина Григорьевна с радостью отметила, что новогорцы оказались людьми понимающими: они почти безропотно потеснились, приняли в свои жилища эвакуированных. Помогло и другое. Когда-то строители медно-серного завода, рудника, брикетной фабрики, электростанции понатыкали в своих поселках немало бараков — дощато-засыпных, саманных, даже каменных из местного плитняка. Когда поселки Никишино, Ракитное, разъезд Новогорный стали Новогорском — городом областного подчинения, развернулось довольно-таки бурное строительство многоэтажного жилья и особенно вдоль железнодорожного полотна, где и предполагалось расти городу. Люди переезжали в новые дома, а в горсовете решили, что бараки отжили свой век и подлежат сносу. Мартынюк воспротивилась, она будто бы сердцем чувствовала — рано, ой, как рано разрушать старые жилища, они еще могут пригодиться…

И пригодились!

Пообещав Кузьмину побывать у них на совещании начальников цехов и служб и понимая, что самой придется выступать, Алевтина Григорьевна приехала пораньше, чтобы своими глазами увидеть, где и что делается, поговорить с людьми, освежить, как она выражалась, собственную информацию о заводской обстановке.

Как всегда, Алевтина Григорьевна в первую очередь заглянула в партком и увидела озабоченных, сразу прекративших разговор Кузьмина и Рудакова. Кузьмин улыбнулся, вышел из-за стола, радушно заговорил:

— Здравствуйте, Алевтина Григорьевна, рады, очень рады, что вы откликнулись, приехали к нам.

Она пожала им руки.

— С праздником, товарищи. Не удивляйтесь, Октябрьские дни миновали, но у вас нынче свой праздник. И немалый! Я узнала, что ваш старый рабочий Сазонов первым пустил станок.

К ее удивлению, Кузьмин вяло поблагодарил, Рудаков же промолчал, и вид у него был такой, будто ему неприятно откровенное поздравление. Она не понимала, в чем дело, почему секретарь парткома и главный инженер так холодно относятся к заметному событию — работает первый станок. Ей, например, пришлась по душе газетная строчка «Забился пульс завода», понравилась и вся боевитая заметка Марины Храмовой в сегодняшнем номере «Новогорского рабочего» и ее призыв к молодежи следовать примеру Александра Васильевича Сазонова. Она думала познакомиться с ним, сказать ему доброе слово.

— Сазонов — герой, — как бы самому себе сказал Рудаков. — А тех, кто заставил его работать на снегу, на морозе, как назвать? — хмуро спросил он и сам же ответил: — Бездельники! К чертовой бабушке гнать подобных руководителей!

— Константин Изотович, позаботься о выборе выражений, — с досадой упрекнул его Кузьмин.

После первой же встречи с Рудаковым Алевтина Григорьевна относилась к нему настороженно, даже с некоторой долей неприязни. По ее мнению, он был излишне резок, самонадеян, говорил, что думал, не заботясь о том впечатлении, которое могут вызвать его слова у собеседника.

— Думали, рядили мы, как обогреть цеха, и кое-что наклюнулось. Есть предложение использовать для этой цели паровозы, — продолжал Кузьмин.

Отодвинувшись от горячей железной печки-времянки — пока самого надежного обогревательного прибора, — Алевтина Григорьевна, не перебивая, выслушала Кузьмина, посмотрела на лист ватмана с расчетами и схемой подключения паровоза к отопительным трубам и сказала:

— То есть два локомотива должны стоять у вас на приколе?

— Именно так. И надо полагать, что горком поддержит нас, — ответил Рудаков таким тоном, будто уже заручился поддержкой. — Замысел наш несложен, — продолжал он, объясняя, что сейчас надо срочно и всеми силами достраивать котельную для инструментального цеха, а потом, когда работа будет завершена, немедленно приступить к доделке здешней котельной, предназначавшейся для так и недостроенной брикетной фабрики. — Все предельно просто. Паровозы будут возвращены, — заключил главный инженер.

Алевтине Григорьевне вспомнились жалобы железнодорожников на медно-серный завод, рудник, трест «Медьстрой», где иногда зря простаивали вагоны, и ей даже доводилось приглашать виновных на бюро, строго наказывать их за нерасторопность. Когда стали прибывать эшелоны эвакуированных, в горкоме и горсовете возникли опасения, что будут жалобы на оружейников из-за той же задержки вагонов. Но они проявили на разгрузке такую организованность, что нареканий в их адрес почти не было, и новогорцы поговаривали:

— Да, у них дисциплинка на высоте.

«Тогда речь шла всего-навсего о вагонах, а тут вон с каким замыслом познакомили меня оружейники, — обеспокоенно раздумывала Мартынюк, понимая, что нет у нее права распоряжаться паровозами, и вслух откровенно призналась в этом.

— Само собой понятно, Алевтина Григорьевна, — согласился Кузьмин, — у нас есть свои каналы, и мы обратимся куда следует, — говорил он. — В данном же случае для нас важна поддержка горкома.

— Хорошо, давайте обсудим этот вопрос на завтрашнем заседании бюро, — сказала Мартынюк, уже решив про себя: «Семь бед — один ответ, буду стоять на том, что Кузьмин и Рудаков правы и что нет у них иного выхода». В голове мелькнула и другая мысль: «Возможно, они связались по телефону с директором, а тот доложил наркомату о паровозах».

— Спасибо, Алевтина Григорьевна, приятно видеть, что вы за нас. — Кузьмин взял с тумбочки чайник, поставил его на раскаленную печку. — До совещания успеем чайком побаловаться, — сказал он.

Рудаков чаевничать отказался, он бережно взял в руки лист ватмана с расчетами и схемой, вышел из кабинета.

Зоя Сосновская сбегала на почту за газетами и письмами.

— Ну что, вестоноша, опять нет нам с тобой письмеца с фронта, — грустно сказал Никифор Сергеевич Макрушин и тут же стал успокаивать и себя, и Зою: — Ничего, дочка, ты не переживай, Петя еще не знает нашего адреса, как узнает, сразу и пришлет поклоны.

Виктор Долгих вскочил с газетой в руках на станок и вслух стал читать заметку Марины Храмовой.

— А мы старались, а мы шуровали, а там на снегу станок работает, — огорченно проворчал Борис Дворников.

— Вот, вот! — подхватил Макрушин. — А кто первым станок пустил? Саша, Александр Васильевич! Он ведь нашенской гвардии, он ведь чуток пораньше моего на пенсию вышел, а на завод мы вместе вернулись. И вот как порадовал Саша!

— Если бы у нас первых станок заработал. Макрушин тронул Дворникова за плечо, сказал:

— Не горюй, Боря. Дело-то помаленьку налаживается. Вот радость! В чем-то и мы будем первыми, нас хвалить будут. Так что все наше впереди.

Белобрысый, сероглазый, с чуть вздернутым носом, Борис Дворников был исполнительным и безотказным парнем. Надо, например, топить ненасытные печи-бочки, — он вместе с дружком своим Виктором Долгих топил, около них они вдвоем частенько и ночевали. Надо ямы делать в цементном полу для подушек-оснований под станки, — брал в руки лом… Вот и сейчас он долбил и долбил неподатливый бетон тяжелым ломом, высекая искры.

— Дворников, иди и помоги Зое выпустить «боевой листок», — мимоходом бросил Конев, и у парня даже в мыслях не было возразить, сказать, что у Виктора Долгих почерк поразборчивей, рисует он лучше. Чуть ли не с первого дня Борис Дворников заметил, что здесь не возражают, здесь работают слаженно и дружно, придерживаясь правила: приказ есть приказ. Но, кажется, не замечал, не догадывался парень, что тот же Павел Тихонович Конев или кто-нибудь другой из инструментальщиков норовят сделать какую-никакую поблажку, выкроить ему для отдыха лишнюю минутку.

— Ты чего, Боря? — спросила Зоя, когда он вошел в кабинет-закуток.

— Да вот… Павел Тихонович сказал… Про «боевой листок» сказал, — сбивчиво и смущенно проговорил Дворников.

— Готов. Можно вывешивать.

— Ну, тогда… тогда я пойду.

— Погоди. Что сказал Павел Тихонович?

— Помочь тебе надо…

— Обошлась без помощников!

Зоя радовалась появлению в цехе Бориса Дворникова и Виктора Долгих. Еще бы! Сразу на два человека увеличилась их комсомольская организация. А то ведь обидно: ее избрали секретарем, а работать не с кем, в цехе молодежи мало. Зоя однажды сказала об этом Андрею Антоновичу Леонтьеву и была удивлена его ответом.

— К сожалению, в скором времени молодежи у нас будет с избытком, — сказал он.

«Почему «к сожалению», что значит «с избытком»? — недоумевала она. — Разве это плохо, когда в цехе будет много молодых рабочих?»

В коротковатом зимнем пальто нараспашку и в мохнатой шапке-ушанке вошел Смелянский.

— Зоя, разреши преподнести запоздалый октябрьский подарок, — сказал он и положил на стол круглую плитку шоколада.

Она любила шоколад, и Женя Смелянский по-соседски иногда угощал ее, не забывая при этом повторять, что дружба у них как сталь крепка. Против крепкой дружбы Зоя не возражала, от угощений не отказывалась, а если он приглашал в кино, тут же соглашалась и бежала на соседнюю улицу к Люсе Райтановой.

Женя был влюблен в Люсю, и Зое нравилось это, потому что он угощал их обеих то шоколадом, то мороженым, да и мама отпускала ее, школьницу, на вечерние сеансы, если знала, что она идет в кино с Женей. Мама не возразила, когда Женя однажды пригласил Зою в Москву. «С тобой отпускаю, с тобой пусть съездит», — говорила мама.

Радуясь поездке в столицу, Зоя, конечно, помалкивала, что Женя Смелянский спешит в Москву, чтобы увидеть студентку университета Люсю.

И вот сейчас, взяв темно-коричневую круглую плитку шоколада и осмотрев ее со всех сторон, Зоя с удивлением спросила: