Сельский врач

Даже ребятишки, прекратив свои шумные игры и радостно поблескивая шустрыми глазенками, разноголосо кричали:

— Здравствуйте, дедушка доктор!

— Здравствуйте, внучата, здравствуйте, озорники, — ласково отзывался он и, повернув к спутнику помолодевшее, озаренное светлой улыбкой лицо, продолжал: — Ишь выросли как, а давно ли я им пуповины перевязывал.

Василий с интересом посматривал на старого фельдшера, и ему вдруг захотелось, чтобы и его вот так же встречали все от мала до велика в Федоровке, чтобы и ему кричала разноголосая детвора: «Здравствуйте, дяденька доктор», — но он шел сейчас по незнакомой сельской улице чужой и никому неизвестный.

По дороге Корней Лукич не забывал знакомить спутника с сельскими достопримечательностями. Ему, по всей видимости, хотелось, чтобы доктору сразу понравилась Федоровка.

Указывая на белое здание под шифером, старый фельдшер не без гордости говорил:

— Полюбуйтесь, Василий Сергеевич, экий красавец стоит — наш колхозный Дом культуры. Первого мая открытие было. Между прочим, лучший сельский клуб в районе!

По словам фельдшера выходило, что и школа в Федоровке, и радиоузел, и библиотека, и даже здание правления колхоза — лучшие в районе.

— Вот мы и подошли к вашей будущей квартире.

В доме, куда привел фельдшер Василия, гостей встретила невысокая сухонькая старушка с морщинистым лицом, с добрыми молочно-голубыми глазами. Она, видимо, сразу догадалась, с кем пришел Корней Лукич, и приветливо молвила:

— Милости просим.

— Квартиранта, Ивановна, принимай, нашего нового доктора Василия Сергеевича, прошу, как говорится, любить и жаловать, — сказал фельдшер.

— Да уж, Корней Лукич, голубчик, чем богаты, тем и рады, — с церемонным поклоном ответила старушка. — Комнатка уже готова, только понравится ли, не ведаю. Проходите.

В небольшой горенке стояла кровать, покрытая стеганым лоскутным одеялом, на ней, по сельскому обычаю, возвышалась пирамида белых подушек с острыми, как пики, углами, посреди комнаты — стол, а на нем в стеклянной банке — букет полевых цветов, в углу — пустая этажерка. Неказистую обстановку дополняли два полумягких новых стула.

— На первое время сойдет, — заключил Корней Лукич, оглядывая знакомую горенку. — А цветы Иринка принесла, что ли?

— Она, а то кто же, — подтвердила Ивановна и обратилась к доктору, поясняя: — Внучка у меня, Иринушка, девятый класс нынче кончает.

Пожелав доктору спокойного отдыха, фельдшер и хозяйка ушли.

Василий присел с папиросой к открытому окну, перебирая в памяти события нынешнего беспокойного, дня. Ему вспомнилась райбольница и ее главный врач Моргун, который, вручая доктору предписание, уверял, что «товарищу Донцову повезло: именно в Федоровке может во всю развернуться настоящий хирург, условия там отличные, коллектив дружный».

Еще в студенческие годы Василий увлекся хирургией, и однажды на четвертом курсе профессор Казанский, зная об этом увлечении, разрешил ему произвести первую самостоятельную операцию — грыжесечение. Студенту ассистировал опытный хирург, а сам профессор стоял рядом, зорко следя за действиями начинающего оператора и подбадривал его короткими замечаниями.

Операция прошла удачно, и профессор поощрительно говорил студенту:

— У вас, товарищ Донцов, правильная постановка руки, это много значит для хирурга. Будем надеяться, что ваше увлечение перерастет в пылкую любовь.

Так оно и случилось. Василий стал частым гостем в хирургической клинике. Иногда он ассистировал хирургам, но чаще только присутствовал на операциях, цепко присматриваясь к тому, как оперируют другие Он, конечно, не пропускал ни одной операции самого профессора, добровольно напрашивался на ночные дежурства и нередко бывал нужным помощником дежурному хирургу.

На государственном экзамене профессор Казанский по-стариковски расчувствовался, горячо пожал Василию руку за отличный ответ по хирургии и тут же снова повторил:

— Советую поступать в ординатуру. Да, да, товарищ Донцов, настоятельно советую. Я уже говорил с директором…

Василий не замедлил воспользоваться советом и поддержкой профессора.

Два года он продолжал постигать в клинике тайны искусства хирурга, два года не отрывался от книг, от конспектов и мечтал о кандидатской диссертации. Профессор Казанский подогревал мечту прилежного ученика, подобрал ему интересную тему для первой научной работы, обещал свою помощь. Василий уже стал собирать понемногу материал для кандидатской, но вдруг планы старого профессора и молодого хирурга рухнули: несколько дней тому назад Василия вызвал заведующий облздравотделом Шубин и предложил ему поехать в район.

Василий отказался: он не может ехать, он собирается посвятить себя хирургии!

— Вот, вот, — подхватил Шубин, — я как раз и хочу направить вас хирургом в сельскую больницу.

Василий побежал к профессору, дескать, Ефим Гаврилович, спасите, не дайте похоронить мечты в сельской глуши. Профессор позвонил Шубину: просил не трогать Донцова, но заведующий облздравотделом оказался человеком несговорчивым и упрямо твердил: — Приказ подписан. Поезжайте.

А Василий втайне вынашивал мысль — навсегда остаться в клинике. Он уже потихоньку хлопотал о коммунальной квартире и вдруг этот шубинский приказ…

— Василий Сергеевич, еще не спите? — послышался голос хозяйки.

— Нет, нет, пожалуйста, входите.

Ивановна приоткрыла дверь, и в комнату ворвалась неяркая полоска света.

— Я уж тороплюсь с ужином.

— Благодарю, я сыт.

— Ох, что-то не верится, — усомнилась хозяйка. — Проехали вон сколько, а в селе у нас не то, что в городе — тут тебе ни чайных, ни столовых. Идемте, Василий Сергеевич, к столу, да вы не стесняйтесь.

За ужином он подумал, что ему, пожалуй, следует поговорить с хозяйкой насчет стола. Когда он заикнулся об этом, Ивановна с готовностью ответила:

— Мне Корней Лукич давеча говорил. Уж покормлю вас, как умею.

«Значит, Корней Лукич уже побеспокоился… Видимо, хороший он человек», — подумал о нем Василий.

Рано утром во дворе без стеснения загорланил петух. Он так громко и любовно выводил свое «кукареку», будто хотел, чтобы его голос был услышан где-то на краю земли.

Василий проснулся и взглянул на часы — было половина пятого. Поругивая беспардонного певуна, он силился заснуть, и вдруг соседскому петуху тоже захотелось подать голос и, видимо, не без умысла перекричать собрата. Не успели петухи обменяться утренними приветствиями, как под самым окном послышалось густое, басовитое коровье мычание…

Василий ворочался в постели с боку на бок, но сон пропал. Потом он привыкнет и будет спать, не обращая внимания на обычные утренние сельские звуки, а сейчас они мешали ему, даже раздражали с непривычки. По всей вероятности, коренной сельский житель вот так же мучается в постели, прислушиваясь в городе к автомобильным гудкам и грохоту раннего трамвая.

В седьмом часу утра Василий отправился в больницу и встретил там Корнея Лукича. Одетый в синий, забрызганный известью халат, старик-фельдшер старательно подбеливал деревья. За поясом у него торчали большие садовые ножницы.

— Доброе утро, Василий Сергеевич, — радушно поприветствовал он доктора. — Что-то раненько вы…

— Не раньше вас, — ответил, поздоровавшись, Василий.

— Да вот боюсь, как бы гусеница не одолела, — озабоченно сказал фельдшер.

Весь день Василий провел с Корнеем Лукичом. Вместе они были в стационаре на утреннем обходе, в амбулатории на приеме, и день промелькнул как-то незаметно. А вечером, возвратясь к себе на квартиру, Василий одиноко сидел в комнатке и на душе у него было муторно. В мыслях он поругивал Шубина, который так неожиданно выхватил его из привычной обстановки, оторвал от родного коллектива хирургической клиники и бросил его, горожанина, в незнакомое степное село. В городе Василий мог бы пойти сейчас и в кино, и в парк, и на концерт или просто побродить по шумным улицам. А как скоротать вечер здесь? И сколько еще будет таких вечеров?

Василий разложил на этажерке привезенные с собой книги, пробовал читать — не читалось; он взялся было за письмо, — тоже ничего не получилось.

«Напрасно согласился я поехать в эту Федоровку», — с грустью раздумывал он.

4

После амбулаторного приема Василий хотел было снова заняться операционной, но дежурная сестра, Юлия Галкина, сообщила, что звонили по телефону из Каменки и просили врача срочно приехать к больному.

— Поеду и я с вами, — вызвался Корней Лукич, — а то дорога вам незнакома, люди тоже.

Василий согласился. Вдвоем они отправились на бричке в самое отдаленное селение, вместе осмотрели больного, назначили лечение и теперь возвращались в Федоровку. Старая больничная лошадка с много обещающей кличкой Молния неторопливой рысцой бежала по укатанной, как асфальт, степной дороге. Время от времени Корней Лукич дергал вожжами, ободряюще посвистывая, но Молния, за свой долгий век, видимо, привыкшая к такому обращению, не ускоряла бега.

— Эх, и транспорт, будь он неладный, — сокрушался старый фельдшер. — Скоро, говорят, автомобили с атомными двигателями появятся, а мы все по старинке ездим.

— До атомных автомобилей еще далеко, — возразил сидевший рядом Василий.

— Ну бог с ними, с атомными, путь дадут нам самую обыкновенную санитарную машину. Ведь не дают же!

— Не хватает у нас машин.

— Оно, конечно, где машин, а где распорядительности не хватает, — грустно заметил Корней Лукич. — Вы посмотрите: у директора МТС — легковая, у главного агронома — тоже, председатель колхоза на «Победе» по полям носится. Слов нет, транспорт им нужен. А врачам? Да, может быть, вам, доктору, в тысячу раз машина нужнее, чем тому же председателю или, скажем, директору. Вот, к примеру, вызвали нас к больному — двадцать километров туда и столько же обратно, пока съездили — и день прошел. А может быть, за это время другой человек нуждался в вашей помощи!

— Потерпите, Корней Лукич, будет и у нас машина.

— Эх, Василий Сергеевич, я уж более тридцати годов терплю. Не привыкать мне. И в двадцать пятом на лошадях ездили, и в тридцать пятом, и в сорок пятом, и сейчас, как видите, тоже. Дело знакомое. Вы только начинаете, а я уж сколько исходил по этим дорогам, сколько изъездил — сосчитать невозможно. Бывало, приедут за мной, пригласят к какому-нибудь тяжелому больному, а по темноте своей и попа прихватят на всякий случай, чтобы дважды лошадь не гонять. И вот едем: на одном конце брички я сижу с санитарной сумкой, а на другом — поп Макарий с крестом. Едем, значит, и про себя гадаем, кто скорей понадобится: то ли я с лекарствами, то ли отец Макарий с молитвами. Нужно вам сказать, попик был старикашкой задиристым, всю дорогу, бывало, грызет меня. Ты, говорит, племя антихристово, супротив бога идешь со своими лекарствиями, ты, говорит, о спасении грешных душ не печешься. И так порою доймет меня своими словесами да святыми писаниями, что хоть слазь и пешком иди. Слушаю, слушаю, бывало, и не вытерплю — волостью пригрожу или с подковырочкой посоветую: «Батюшка, насколько я разбираюсь в медицине, ваш Иисус Христос транспортом никогда не пользовался, не последовать ли вам его примеру, да не размять ли вам пешочком свои косточки». Богохульник, кричит поп Макарий, фарисей! Иногда я опаздывал к больному или не помогали мои лекарства, тогда поп Макарий, проговорив «На все милость божья», гнусавил над умирающим, а я сидел где-нибудь в сторонке, вздыхая да проклиная свое бессилие, и ждал, когда поп закончит свои молитвы, чтобы вместе возвращаться домой. Но чаще все-таки бывало наоборот: поп Макарий ждал, покуда я отхаживал больного уколами, микстурами, порошками. После моей удачи поп всю дорогу молчал, наверное, в мыслях поругивая меня, что хлеб у него отбил. Словом, незавидный у меня был спутник. А когда поп Макарий на пасху подвыпил изрядно, да ночь проспал у себя под крыльцом, да подхватил крупозное воспаление леших, сразу попадью свою пригнал за мной. Пришел я к нему, прослушал как следует, установил болезнь и говорю: «На все милость господня, лечить бы вас нужно, батюшка, да боюсь грех на душу брать и супротив бога идти со своими лекарствами». — «Что вы, что вы, Корней Лукич, — взмолился поп Макарий, — мы люди свои, не помните зла, окажите медицинскую помощь болящему телу». Вылечил я его, и с тех пор поп Макарий не ворчал, если ехать вдвоем доводилось. Да, Василий Сергеевич, на веку, как на долгой ниве, всего было вдосталь: и в полыньях тонул, и под дикие бураны попадал, и от волчьих свадеб отбивался. Собаки всей округи меня узнавали по голосу. А уж грязи помесил — прореву…

Когда-то, в первые годы Советской власти, Корней Лукич был в этом крае чуть ли не единственным медицинским работником. Приехал он в Федоровку после гражданской войны, занял пустовавший дом и жил в нем и больных принимал. Днем и ночью тянулись к фельдшеру люди; приходили пешком, приезжали на лошадях из дальних селений. На десятки верст вокруг, кажется, не было ни одной хаты, в которой не лечил бы кого-нибудь. Всюду он был желанным гостем, и все уважительно величали его доктором.

Свернув с пыльного большака на узкую проселочную дорогу, бежавшую между лесозащитной полоской и пшеничным полем, Корней Лукич неожиданно остановил Молнию, по-молодецки бодро спрыгнул с брички. Сорвав зеленый колосок, он стал внимательно рассматривать его.

— Какой налив! Посмотрите, Василий Сергеевич.

Он выдавил на ноготь белое с голубоватым оттенком молоко зерна.

— Хорошо! Зерно обещает быть ядреным!

Заметив кого-то на дороге, Корней Лукич помахал рукой и сказал Василию:

— Не сидится нашему бригадиру, обходит свои владения Тихон Иванович.

— Грушко? — обрадовался Василий. — Он-то мне как раз и нужен.

— Ну что, Корней Лукич, хороша пшеничка? — спросил бригадир, подходя к ним.

— На редкость! — похвалил фельдшер.

Тихон Иванович Грушко был человеком приметным — высокий, плечистый, до черноты загорелый. У него широкий выпуклый лоб, тяжелый подбородок, юлнота губ скрадывалась темными пышными усами. На нем сиреневая безрукавка, заправленная в серые, отглаженные брюки.

«Богатырь мужчина», — подумал о нем Василий.

Когда старик-фельдшер представил Тихону Ивановичу нового доктора, тот приветливо улыбнулся и протянул мускулистую, как у молотобойца, руку.

— Вы, говорят, искали меня вчера. Извините, Василий Сергеевич, в райкоме был, — сказал Грушко. Голос у него негромкий, чистый.

— Садись, Тихон, подвезем, — пригласил было Корней Лукич, но тут же, спохватившись, добавил с улыбкой. — Хотя что это я приглашаю тебя, знаю ведь не сядешь, не любишь транспортом пользоваться.

— Что верно, то верно, не люблю, отцовский понадежней будет, — в тон фельдшеру ответил Грушко и обратился к доктору. — Мне говорили о вас в райкоме. Приходите завтра вечерком часам к пяти, возьму вас на учет.

Василий снова сидел на бричке рядом с фельдшером.

Почуяв близость дома, Молния бодрой рысцой бежала по мягкой луговой дороге.

— Ну вот, Василий Сергеевич, еще с одним жителем Федоровки познакомились нынче. Обратили внимание на ноги Тихона?

— Ноги, как ноги, шагает крепко.

— То-то и есть — крепко. А ведь я, грешным делом, думал — инвалидом человек останется, с костылями век ходить будет. Ранен был на фронте. Вернулся он из госпиталя уже после войны. Вижу, хромает человек, а в больницу глаз не кажет. Я к нему, как полагается, домой, что такое, мол, Тихон, зайди, покажись. Еле затянул в больницу. Смотрю, с ногами-то дело — швах. Я ему парафин и костыли в руки. Вот тебе, говорю, помощники. От парафина не отказался, а костыли не взял. Ты что, говорю, в своем уме? В своем, отвечает, мне, говорит, один умный человек сказал — только в ходьбе спасение. И стал он ходить. Встречу его, бывало, взгляну — губы до крови искусаны, а ходит, ходит, и что же вы думаете! Добился своего, теперь никаких признаков хромоты. Упорный человек!

5

В больнице Василия ожидала новость: приехал из командировки главврач и просил доктора зайти к нему на квартиру.

Главврач, Борис Михайлович Лапин, жил неподалеку от больницы в большом рубленом доме. Дом был похож на другие больничные постройки и, видимо, строился одновременно с ними, он только отличался бьющей в глаза яркой синей окраской ставен. Василий толкнул плечом тяжелую скрипучую калитку и вдруг откуда-то из глубины двора послышался хриплый собачий лай, а потом, грозно гремя цепью, выскочил огромный лохматый пес. Василий попятился от неожиданности, но в следующее мгновение из сеней раздался по-хозяйски властный мужской голос: «Тарзан, молчать». Пес тут же затих, словно подавился чем-то, и, скаля острые редкие зубы, косился на пришельца злыми, налитыми кровью глазами.

На крыльцо вышел в полосатом домашнем халате Лапин.

— Донцов? Здорово, дружище! — воскликнул Борис Михайлович. — Очень рад, очень рад, что именно ты приехал ко мне в больницу!

Лохматый пес поглядывал на гостя, но, по всей вероятности, убедившись, что верная служба его здесь ни к чему, медленно поплелся в свою конуру.

Лапин подхватил Василию под руку и повел в дом.

В комнате гостя встретила жена главврача Лариса Федоровна. Когда муж представил ей доктора, она улыбнулась, протянула узкую ладонь и с воодушевлением проговорила:

— Мы очень рады вашему приезду, Василий Сергеевич, давно ждем вас.

— Как с квартирой? Хорошо ли устроился? — поинтересовался Борис Михайлович.

— А как с питанием? — в свою очередь полюбопытствовала хозяйка. — В сельских условиях эта проблема решается не так-то просто.

— Именно, именно, дружище, могут быть всякие осложнения! — подхватил Борис Михайлович.

Василий был растроган такими заботливыми расспросами и успокоил радушных хозяев дома: и с квартирой и с питанием благополучно.

— Вот и хорошо! — искренне обрадовался Лапин. — А теперь, дружище, отметим нашу встречу под сельским небом скромным ужином. Лариска, приглашай!

Василий был рад, что главврачом оказался человек, знакомый по институту. Хотя Борис Михайлович шел тремя курсами впереди, но им доводилось нередко встречаться в комитете комсомола, в профкоме, на институтских вечерах. За эти пять лет, пока Василий кончал институт, а потом ординатуру, доктор Лапин заметно располнел. Он был коренаст, невысок ростом, лицо у него широкое, несколько даже скуластое с румянцем во всю щеку, круглая с рыжеватым ежиком голова плотно сидела на широких плечах. При каждой улыбке во рту Лапина огоньком поблескивал золотой зуб.

Лариса Федоровна была полной противоположностью мужу — тонкая, по-девичьи стройная. Лицо у нее смуглое с маленьким, будто выточенным подбородком. Нос тонкий с чуть-чуть заметной горбинкой. Глаза карие с каким-то холодным блеском. Одета она была просто, но со вкусом и всем своим видом как бы подчеркивала: не смотрите, мол, что живу в сельской глуши, следить за собой умею не хуже любой горожанки.

Василий обратил внимание на обстановку комнат, мебель в них была больничная: шкафы, табуретки, тумбочки — все было окрашено в неуютный белый цвет.