– Хорошо-хорошо, – начал я было говорить, как вдруг издалека послышалось конское ржание, а топот вздымающих снег копыт глухим эхом пронесся по запорошенной снегом улице.
Мы замерли в ожидании, ржание повторилось, и словно из призрачной дымки появился идущий отточенной рысью всадник. Крепко сбитый, кожа черная как смоль, а губы синие от холода. Гнедой жеребец с легкостью прокладывал себе путь сквозь сугробы, а я не мог поверить глазам.
Мои незнакомцы удивились не меньше меня и заметно напряглись, когда всадник, словно и не замечая нас, прошел мимо, но в последний момент передумал, развернул коня и, обогнув нас, обратился четко поставленным голосом:
– Что вы тут делаете?
– Общаемся, – ответил тот, что слева от меня, а двое других невинно помялись так, будто мы давние друзья и просто мило гуляем в прекрасный час полной луны.
– А с виду и не скажешь, – сплюнув под ноги, обвел нас взглядом, махнул рукой на байдарку, – чья лодка?
Я поднял руку, и он тут же спросил:
– Из чьих будешь?
– Мусорщик с Блумфилд, – ответил я и тут же кивнул на пришлых, – они не со мной.
– Далеко ты от поста Блумфилд забрался.
– Я рейсом до Панту, там обмен и к вашим евреям на Таймс.
Всадник ничего не ответил, лишь оценивающе взглянул на лодку, на меня, на тех троих. Ударил пятками по бокам коня, вклинился между мной и парочкой справа, и, развернув коня, оттеснил их в сторону третьего.
– А вы из каких? – и в голосе его чувствовалась сталь.
– Из шептунов с Центрального вокзала, – ответил один из них, когда под напором коня их сбили в кучу.
– Вам запрет на посещение Панту вынесен, – всадник постучал двумя пальцами по рожку седла, и рука легка на бедро с кобурой.
– Да заплутали мы, босс, – поведя руками, сказал один из них, понимая, к чему всё идет, а второй в унисон ему подпел: – Метель та вон какая!
И третий за него закончил:
– Тут заблудиться как на два пальца…
Закончив, троица заговорщически переглянулась.
– И никто про комендантский час не слышал на тракте, да? – и не ожидая ответа, всадник сам за всех ответил, буркнув: – Ясно, – качнул головой и оттеснил конем троицу еще дальше от лодки.
А я, пользуясь моментом, подхватил вожжи своих саней и поспешил прочь. Услышав голос, обернулся. Про меня на время забыли: всадник оттеснил троицу к углу дома, там посреди сугроба стоял в объятии снега одинокий зеленый столб с давно потерянными указателями.
Самый тощий из троицы, нервно вертел головой, второй, насупившись, опустил голову к груди, а черные глазки метались по сторонам, как искры в забитой сосновыми дровами печке. Лишь главный из них, хоть как-то пытаясь держаться, говорил:
– Да, мы уходим, шеф. Давай миром договоримся?
– Чего сказал, миром? А ну руки на виду, – достал револьвер, – к столбу живо.
– Да брось, шеф, – взмолился один из них с четким восточно-европейским акцентом в речи.
– К столбу, сукины дети.
– Спокойно-спокойно, идем, – выставив перед собой руки, твердили они и тряслись то ли от холода, то ли от страха.
– Высунули языки.
– Чего?
– Языки высунули, шваль, – гаркнул всадник, подавшись вперед.
Револьвер лег на луку седла, конь фырчал и вздрагивал, но держался смирно, а пар вырывался из ноздрей, словно огонь из сопел.
– Лизнули столб, быстро!
Спорить представившиеся шептунами не стали и повинуясь приказу, намертво прилипли языками к столбу с сорванным дорожными указателями. А я более не стал пытать судьбу и поспешил в сторону Панту. Не знаю, что с ними было дальше, выстрелов я не слышал, а все прочие действия меркли в сравнении с хрустящим под ногами снегом.
Он нагнал меня спустя два квартала, преградил конем путь и вежливо, но настойчиво спросил:
– Разрешение на сбор горючки есть?
– У друга бумаги.
– А друг где?
– У тех троих спроси, может они знают.
– Кто еще сможет подтвердить?
– Ли Кван из ночлежки в Панту.
– Ладно, со мной пойдешь. Оставлю тебя в местном отделе.
Отделение полиции находилось в полуразрушенном здании бывшего азиатского отеля, что недалеко от главного департамента, который спалили еще в первую уличную войну. Да и полицией парней в тёмно-синем уже давно никто не звал, на слуху было лишь одно определение – Трасти. Доверенные лица, которые непонятно чему служили, но как-никак свой закон блюли и были охранниками спокойствия на территории между севером и югом.
Вестибюль переоборудован в дежурку, а номера в общие камеры и кабинеты. Всадник представился дежурному сержантом Эдвардцем и, сопроводив меня до местного обезьянника, ушел по своим делам, и более я его не видел.
Со мной за компанию сидело пару пьяных, один свежий труп, холод, вонь и вши. Безумно хотелось курить, я позвал жестом дежурного, стрельнул сигарету.
– Слушай, может, хорош фигней страдать, и отпустишь меня?
– Начальник смены придет и разберется.
– А он где?
– На вызове.
– Надолго?
– Гадюшник на Малбери знаешь?
– Типа того.
– Вот тогда сам и прикидывай, насколько их это болото затянет.
Так мы с ним и общались время от времени.
Спустя два часа я в четвертый раз запросил покурить, и меня вполне справедливо послали на все четыре и добавили:
– С такой горючкой, как у тебя, свой табачок иметь надо.
– Так у меня свой есть, в лодке остался.
– А что же ты раньше молчал?
– Так я вроде как за решеткой.
– Ага, – ухмыльнулся дежурный и, уходя к стойке и пряча улыбку, сказал, – дверь толкни.
И она оказалась открытой, я сказал: «Вернусь мигом». Счастливый побежал к выходу и в дверях обомлел.
– Лодка где? – спросил я, понимая, что всё верно понял с самого начала.
– На парковке у входа.
– Ага – промычал я, открыв рот и замер.
– Чего застыл-то?
– А ты сам посмотри, – закашлявшись, ответил я.
Дежурный подошел, и лицо его вытянулось от удивления поболее моего.
– А где эта? – спросил он, глядя на пустое место на парковке.
Обрывок цепи висел у столба куцым хвостиком, а парковку накрыло белесое свежайшее покрывало, без следов и прогалин.
– Где эта? Это ты меня спрашиваешь?
– Тут же ставили, – не услышав меня, пролепетал себе под нос дежурный.
– Вы куда, снегири, мою лодку дели?!
– За языком следи.
– За лодкой следить надо было, олухи.
– Не борзей, – сказал дежурный, придя в себя, поправив шапку и добавил, – черт, тут же ее крепили, сам видел.
– Да мне-то что. Кто сани у меня забирал, кто цепью к столбу приматывал?
– Ладно, не заводись, – отмахнулся дежурный.
– Что делать-то теперь?
– Запрос оставь.
– Найти сможете?
– Ну, лодку может быть, горючку уж точно нет.
– Кому заявление оставлять?
– Мне и оставишь, – буркнул дежурный угрюмо.
Исписав желтый бланк в пятнах, я вышел из участка, не помня себя, и вздохнул полной грудью, да так, что аж дыханье сперло, и я зашелся кашлем. Туман застилал улицу, снег хлопьями падал с небес, и луна едва освещала путь. Прошел по Бауэри на север, миновал освещенную красными фонарями закусочную братьев Нам. На душе кошки скребут, что и как делать – не знаю и, главное: «Что это вообще всё было?»
Хотелось есть, спать, курить. И обязательно выпить, но не так чтобы просто, а прям в калину – до беспамятства. Вновь нащупал револьвер с пустым барабаном и всем сердцем пожалел, что там ни одного живого патрона, ведь будь он, я знал точно, на что его пустить.
Вслед мне свист, я обернулся. Ринат с Копченым стояли под козырьком у недавно сгоревшего дома.
– Да быстрее давай, – крикнул мне Копченый, хищно озираясь по сторонам. И видя мою понурую поступь, добавил громче, – Андрюх, шевели поршнями!
– Вы где были?
– Долгая история, – цыкнув сквозь зубы, ответил Копченый. – Главное, хворост перехватили, уже даже разгрузились на базе у Сизого.
– А лодка?
– Спрятали, – гордо добавил Ринат с той самой татарской гордостью – когда получается что-то втихаря взять и не отдавать ничего взамен.
– Да, есть еще дело, – заговорщически улыбнулся Копченый.
– Какое еще? – устало спросил я, зная, что ничем хорошим вся эта история не закончится.
– Мы когда по следу тому шли, мясо у столба нашли.
– Можешь не рассказывать, – отмахнулся я и попросил огня.
– Так вот, мы его Ли Квану разменяли уже на пайки и дюжину патронов.
– И вот какое дело, – наклонился ко мне Ринат, – у желтого брата мы пару саней заприметили, такие же переделанные байдарки, как наша.
– Ты хотел сказать – моя?
– Ага, – повеселел Ринат и осклабился желтыми зубами, – как наша.
– Цыган, ну-ка скажи мне, что этот татарин мне предлагает, а то вот за милю чую, керосином от этого дела несет так, что аж не продохнуть.