Третья стихия

Оставшись в любезном его сердцу одиночестве, Отшельник не поспешил вновь предаваться Великим Забвению и Отрешению, справедливо решив, что с этим всегда успеется, а вместо этого тяжело задумался. В неуклюжих — с непривычки — мыслях фигурировали в основном два старых добрых «зачема» и один хороший «как?».

ЗАЧЕМ Мятежнику приспичило сводить счеты с миром, да еще таким нестандартным способом? Неужто мир за время Великого Отрешения Отшельника стал настолько добродетелен и прекрасен, что Мятежнику с его гнусностями не осталось в нем больше места? Почему бы тогда ему не убраться в какую-нибудь из параллельных Вселенных, где найдется еще достаточно грязи для такой свиньи, как он? Впрочем, с этим как раз все ясно — где ж ему жить в покое параллельно космическому раю? Изойдет ведь желчью, не выдержит и сдохнет в конце концов (туда, кстати, и дорога!). Куда как отраднее распылить этот ненавистный рай на атомы, пусть даже и вкупе со своей желчной персоной.

Но ЗАЧЕМ он сообщил о своем намерении Отшельнику? Ведь специально нашел, хоть и нелегко это, ох нелегко, добрался, вражина, и сообщил! Даже боя не принял. Хотя какой там был бы бой? С «зеркалом» — скорее его, Отшельника, самоубийство. По всему выходило, что нужен был Мятежнику зачем-то в его апокалиптических происках Отшельник. Но — опять же — зачем? Неужто на помощь надеется? Его-то, Отшельника, помощь в уничтожении нового прекрасного мира?.. Рекомендую, говорит, насладиться… Рекомендует он, значит…

Надо сказать, что сам по себе мыслительный процесс давно уже стал для Отшельника явлением нетрадиционным — отключился он просто-напросто от этого процесса в своем Великом Отрешении, и обратное подключение требовало не меньших усилий, чем требовало в свое время отключение. Поэтому мысли вязались нестройные, узловатые, норовящие то и дело впасть обратно в прохладные глубины Забвения и Отрешения. Посему Отшельнику приходилось напрягать всю свою неординарную способность к концентрации, чтобы заставить мысли худо-бедно ворочаться в голове и вернуть им хоть малую долю их былой остроты. Для большего эффекта он к тому же еще изменил положение своего тела в пространстве, приняв очень способствующую полету мысли позу «мыслителя».

Итак: сковырнуть мир не так-то просто, даже зная о ТРЕХ. Одному Дьяволу ведомо, как Мятежник о них узнал, но, в конце концов, он, хоть и изгой, но все же Изначальный, так что для получения информации у него имелось достаточно времени и немалый арсенал средств. Сам Отшельник подозревал, что язык развязался у Шалой, с которой у Мятежника, помнится, была в свое время сердечная связь; с другой стороны Отшельник не мог себе представить существования в мире каких-то мужских соблазнов, способных заставить проговориться Шалой. Хотя Мятежник, это дьяволово семя, надо признать, всегда имел подход к женщинам: способность, являвшаяся в былом предметом тайной зависти Отшельника, так и оставшаяся для него одной из неразрешимых загадок покинутого мира.

Именно в этот, отнюдь не узловой, момент размышлений неожиданно дал о себе знать, ожив и провернувшись в груди как-то неудобно поперек, стилет давней ревности, позабытый, ржавый и затупленный, но все еще, оказывается способный причинять боль. А были ведь времена, когда Отшельнику — тогда еще Фанатику — верилось в благосклонность к нему непредсказуемой Шалой… Сжавшись, будто и впрямь от невидимого удара, Отшельник постарался вновь сконцентрироваться на своих базовых вопросах; если позволить нахлынувшим воспоминаниям разбередить в себе сразу, всем скопом утраченные эмоции, под их лавиной можно похоронить, чего доброго, и здравый рассудок.

Сама по себе история о ТРЕХ походила на красивую легенду и вряд ли воспринималась как непреложная истина даже узким — очень узким — кругом Посвященных. Но Отшельник-то ЗНАЛ — это Истина, и самая страшная Истина в мире: ведь к этой Истине ему довелось однажды прикоснуться собственными руками. На мгновение отвлекшись от размышлений, он поднял руки и пристально взглянул на ладони, покрытые алой сетью никогда не заживающих шрамов.

Легкий, словно погребальный саван, туман опустился на дорогу сверху, а вовсе не приполз, как полагалось бы туману, с раскинувшихся на юге Слепых болот; будто слетело к темной земле невесть с каких высот усталое облако и осторожно прилегло пухлым телом в колючую луговую постель, осенив непроглядный мрак летней ночи своей зыбкой невесомой кисеей.

Единственный живой человек, ехавший в этот час по дороге, заметил, что вокруг как будто бы чуть посветлело, хотя ночь стояла безлунная и до рассвета времени хватило бы еще на три сна с одной дремотой. Плоть тумана стелилась ажурным одеялом, простеганным звездными нитями, и сама его потусторонняя бледность создавала иллюзию призрачного освещения.

Фанатик сидел на козлах сгорбившись, безвольно свесив руки с колен; поглядеть со стороны — сморило сном усталого человека в дороге; и в голову не придет, что внутри дремлющий возчик насторожен, как боевой лук, готовый вот-вот пустить в полет свою стрелу. Сейчас, именно сейчас — Фанатик ощущал это всем существом, каждой его звенящей жилочкой — должно произойти нечто такое, что, возможно, изменит его дальнейшую судьбу — а она, надо сказать, была и без того непростой, яркой и извилистой, длиною не в одну жизнь… Нечеловеческой, одним словом, была эта судьба, да и сам Фанатик, говоря откровенно, человеком не был. В отличие от того, кто лежал сейчас в поскрипывающей телеге позади него — прикрытый соломой, неподвижный, холодный, окоченевший: не теперь, конечно, но вчера еще печальный груз телеги звался человеком, сражался на стенах крепости Угден, обороняя ее от лихих ребят Хоша Доброго… Впрочем, и сам Фанатик бился вчера на тех же стенах, отвоевывая сии стены у своры свирепых псов Угдена Скупого. Злое, жаркое было дело! По сей час не остыли еще сердце — от праведной ярости и меч — от пущенной им вчера в Угдене поганой крови. Пресветлая леди Удача реяла незримо в Угденской битве над буйными головушками лесных братьев. Да и то сказать, не покидала она удалое войско Хоша Доброго с тех самых пор, как присоединился к нему в Харосских лесах один из рыцарей Святого Воинства — Фанатик, как вскорости окрестили его меткие на прозвища лесные братья. И пировать бы ему сейчас вместе с ними во взятой крепости после раздела жирной добычи, да поймала Фанатика вскоре после битвы во дворе замка его Особая Судьба, да не как-нибудь образно схватила, а конкретно — за правую ногу. И чем схватила! — окровавленной рукою одного из трупов, сваленных в кучу напротив ворот. Чего только не повидал Фанатик в своей неординарной жизни, но тут и его поначалу ледяная оторопь сковала: рука, вцепившаяся мертвой хваткой в его пыльный сапог, принадлежала, несомненно, трупу. Да и кто выживет, если у него на теле, по крайней мере, четыре смертельные раны — три на груди и одна — на горле, вторая рука отрублена по локоть, лицо налилось уже мертвенной синью, глаза остекленели, и даже кровь из многочисленных ран давно перестала течь? Фанатик, мгновенно сравнявшись с ним бледностью, уставился ошалело на скошенный, чуть приоткрытый рот убитого, словно в ожидании объяснений его абсурдным действиям. Через мгновение, не обманув ожиданий задержанного, откуда-то из глубин мертвеца донесся деревянный, лишенный всякой интонации голос:

— Я — ХРАНИТЕЛЬ. ОДИН ИЗ ТРЕХ. Я ДОЛЖЕН ПЕРЕДАТЬ. ТЫ — ПОМОЖЕШЬ.

После этого мертвые пальцы, сжимавшие железной хваткой ногу Фанатика, разжалась.

Объяснение оказалось для Фанатика исчерпывающим. Расспрашивать труп, как он смог распознать в проходящем мимо Посвященного, Фанатик не стал: покойник, назвавшийся Хранителем, уронил голову и лежал теперь среди трупов мертвее мертвого, да и лесные братья, проходящие мимо по двору, вряд ли отнеслись бы с пониманием к действиям своего товарища, склонившегося к мертвецам в попытках разговорить одного из их отгулявшейся орды.

Так вот и вышло, что в столь поздний час Фанатик оказался на ночной дороге один на один с трупом, удаляясь от крепости Угден, где соратники вкушали сейчас обжигающее жаркое, запивая его не менее обжигающим пойлом и подсчитывали натруженными в битве руками плоды последней славной победы. Покидал Фанатик павшую крепость не таясь — никто и не думал ему в этом препятствовать. Сотоварищи проводили его косыми взглядами' исподлобья, тихо перешептываясь за спиной: мол, поехал творить в лесу черную мессу, прихватив с собой для комплекта труп. Одному Сатане ведомо, каким богам приносит страшные жертвы рыцарь Святого Ордена. Да, видимо, нужным, и не стоит ему в этом мешать, покуда его боги приносят войску удачу в набегах.

Фанатик не имел ни малейшего представления о том, куда ему надлежит теперь ехать, но это его не особенно и волновало — раз уж речь идет о Хранителе Предвечной Стихии, коих Хранителей насчитывалось лишь трое на целую Вселенную, то можно было не сомневаться — без ориентира его не оставят.

Лошадь, бредущая все медленней, наконец остановилась, низко опустив голову, словно уснула в середине очередного шага. Фанатика охватило навязчивое ощущение, что весь подлунный мир затоплен бледным маревом гипнотического тумана, задушен, усыплен туманом, как наркотиком; он, Фанатик, единственный, кому дано бодрствовать в этом остановившемся мире, потому что на него пал Выбор; он — главное звено в выстроенной Высшими Силами цепочке случайностей для передачи неведомой смертным Предвечной Стихии.

Тишина внезапно треснула звуком, будто топором из-за угла. Фанатик вздрогнул всем телом и обернулся: безмолвие было бесцеремонно нарушено знакомым деревянным голосом, донесшимся сзади из телеги:

— СЛУШАЙ!

Тело лежащего позади Хранителя напоминало присыпанное кое-как соломой длинное бревно, ощутимо твердое даже на придирчивый взгляд, но Фанатику было с его места хорошо видно мертвое лицо с черным шрамом приоткрытого рта, откуда и шел звук.

Фанатик замер, не дыша, весь обратившись как бы в одно огромное ухо.

— ПРИМЕШЬ ТО, ЧТО ДАМ, И ПЕРЕДАШЬ ФЕЛЬЕ ДАГАНУ.

Фанатику было известно, что Даганы — соседи Угденов с востока: знатный старинный род, ведущий свою родословную от Харосских королей. По легенде, звание Хранителя должно было передаваться по наследству: стало быть, убитый Хранитель был при жизни Даганом. Фанатик не знал, что один из Даганов находился вчера в Угдене и принимал участие в битве: занесла, значит, нелегкая в недобрый час в гости к соседу. Фелье, насколько помнил Фанатик, было имя младшего отпрыска рода Даганов.

Уцелевшая рука трупа вдруг резко вздернулась вверх, взметнув фонтан соломенных былок; Фанатик, шарахнувшись от неожиданности, чуть не свалился с телеги, потом, овладев собой, всмотрелся внимательнее в торчащую из соломы корявой палкой руку: судорожно сведенные пальцы мертвеца сжимали какой-то мелкий предмет. Стылая волна разочарования окатила Фанатика: хоть он и не разглядел пока, что именно ему надлежит передать Фелье Дагану, но и так было видно, что это какая-то побрякушка, мелочь, не достойная, быть хранилищем Предвечной Стихии; он даже позабыл трепетать, протягивая руку за безделушкой Хотел было взять предмет, но мертвые пальцы держали крепко, не отдавали свое сокровище. Фанатик сделал осторожную попытку разжать их хватку с помощью одной руки — задействовать в разжимании свою вторую руку категорически не хотелось; неожиданно ледяные пальцы трупа сами собой резко разжались, и тут же холодная клешня хищно сомкнулась на пятерне Фанатика, втиснув до боли предмет в его ладонь.

Фанатик успел только крупно вздрогнуть; опешить, испугаться, облиться липким потом ужаса — всего этого он сделать так и не успел, потому что пребывал уже в каком-то совершенно ином, требующем еще осмысления, месте, куда сам же, кажется, и шагнул, явственно ощутив при этом, как его милостиво впустили, благодаря цепкому рукопожатию мертвого Хранителя.

А находился он теперь в углу мрачного пятиугольного помещения с серыми шершавыми стенами, потолком и полом. Больше всего помещение смахивало на чистый — прямо-таки стерильно чистый — каменный склеп, так как ни в стенах, ни в потолке и ни в полу комнаты не имелось ни малейшего намека на выход, окно или, на худой конец, на какое-нибудь вентиляционное отверстие. Откуда лился свет — хоть и тусклый, но показавшийся Фанатику достаточно ярким после обманчивой поволоки ночного тумана, — тоже оставалось неясным, но всерьез интересоваться этим вопросом ему сейчас было недосуг; его внимание сразу привлек предмет, стоящий в самом центре комнаты на невысоком каменном постаменте. Небольшой — размером, примерно, в локоть — изготовленный, похоже, из цельного куска какого-то прозрачного кристалла (хрусталя? кварца? На алмаз не похоже, да и великоват для алмаза), продолговатой формы, предмет ничего конкретно не изображал, поверхность его представляла собой набор тысяч разновеликих граней, образующих сложнейшие узоры, похожие на извилистую вязь древних символов. Фанатик сделал шаг вперед, и светотени на кристалле неуловимо сместились, сложив замысловатые узоры-символы в новый кабалистический рисунок.

Он сделал еще шаг, неотрывно глядя на кристалл, и сейчас же почувствовал пустоту в груди, сродни сильной жажде, настойчиво требующей утоления: кристалл притягивал его, как — он знал это — способны притягивать только предметы, обладающие Силой. Оружие, например. Впрочем, любая сила — от самой примитивной, мускульной, до силы, таящейся в атомных ядрах, — для человека во все времена являлась в первую очередь оружием — защиты или поражения, а чаще и того и другого. Оружия Фанатик на своем богатом приключениями веку повидал как грязи, а то и больше, в том числе оружия космических категорий таких степеней и масштабов убойности, до которых здесь, в Хароссе, и через три тысячелетия вряд ли додумаются. Судя по мощи притяжения, исходящего от кристалла, Фанатик безошибочным чутьем профессионала определил: в нем, несомненно, заключена Сила — сиречь оружие, — способная, похоже, потрясти основы самого мироздания. Хранитель не обманул: одна из Трех Предвечных Стихий, покоренных еще до начала мира, мерцала и переливалась перед Фанатиком за прозрачными гранями кристалла, стиснутая ажурными рамками узкой хрустальной темницы.

Фанатик упустил момент, когда он позабыл, где находится и как сюда попал.

Он подошел к кристаллу вплотную — ноги сами поднесли его, послушные необоримому зову вместилища титанической силы, — руки потянулись вперед, пустые, как вакуумные полости, до невыносимой ломоты жаждущие заполнения переливами тайн радужной плоти. И тогда живую тишину нарушил — нет, не нарушил, а скорее продолжил, настолько он был густой, мягкий и шероховатый, как сама эта тишина, — голос:

— ВОЗЬМИ…

Ладони обняли кристалл, накрыв колючие узоры, успев еще ощутить ранящие прикосновения тысяч острых, как бритвы, граней, но так и не успев вобрать в себя, осознать и постигнуть их смысл. Потому что никакого кристалла в руках уже не было; вместо острых граней левая рука Фанатика сжимала вожжи, а правая вцепилась в жесткую ладонь давно окоченевшего трупа с рвением, наводящим на мысль об эксперименте по выжиманию жидкостей из сухостоя. Телега по-прежнему плыла сквозь зыбкие туманные толщи, или эти толщи сами плыли мимо телеги — в такие тонкости Фанатик сейчас вдаваться не желал, не до тонкостей всех этих толщ ему сейчас было.

Первым делом он выпустил мертвую руку, не сделавшую ни малейшей попытки его удержать; при этом собственная ладонь отозвалась такой резкой болью, будто вся представляла собой одну сплошную рану. Поднеся ладонь к лицу, почти к самым глазам, Фанатик разглядел первым делом в ее центре треугольный медальон на цепочке, оставленный в руке посмертным рукопожатием Хранителя. На черной крышке медальона светилась маленькая звезда. А сама ладонь под медальоном была иссечена сетью мелких, но, очевидно, очень глубоких порезов. Стиснув зубы до хруста в висках, Фанатик медленно сжал медальон в кулаке. Посидел с минуту, не шевелясь, глядя, как из-под пальцев вытекают на запястье черные струйки крови, сливаясь по пути к локтю в два торопливых ручейка. Поднес к лицу вторую ладонь, словно на всякий случай проверяя и ее, потом разжал кулак, расправил цепочку и надел медальон на шею, даже не дав себе труда открыть его, чтобы заглянуть внутрь.

Фанатик не был человеком. Он принадлежал к расе Изначальных — первой разумной расе, возникшей во Вселенной за миллиарды лет до появления в ней расы человеческой — изнеженной, смертной и по большому счету нежизнеспособной. Изначальные обладали практически неограниченной властью над собственным телом: не говоря уже о фактическом бессмертии, Фанатик мог, к примеру, зарастить мгновенно любой порез и любую рану на своем теле, а мог и оставить ее открытой, чтобы заживала медленно, как на человеке, с болью и с загноениями — просто для разнообразия, ради полноты ощущений от прискучившей за тысячелетия скитаний по разным мирам, от галактики к галактике, жизни. Имелись у него и способности, по высоким меркам его расы куда более ценные: например, для понимания сути вещей, людей или явлений Фанатику не требовались слова; чтобы понять, ему достаточно было только прикоснуться к предмету — рукой, взглядом или просто дотянуться до него мысленно. Он не стал заглядывать в медальон Хранителя, потому что, едва увидев его, понял — медальон — это только символ, предмет, необходимый человеку, считавшему его, возможно, главным ключом, а скорее даже — единственным рычагом, приводящим в действие непостижимый механизм Стихии. На самом деле главный ключ и единственный рычаг заключались в душе человека, несущего самое, пожалуй, нелегкое во Вселенной бремя — бремя власти над Стихией, способной, быть может, убить и саму Вселенную. Фанатик стал, пускай ненадолго, одним из Трех Столпов, на которых испокон века держался мир, — Хранителем… Его сочли достойным. Его допустили. Сказали: «Возьми»… И передай…

А если… Не передавать? Оставить себе, унести ее с этой планеты, стать самому Властелином Стихии, а не передаточным звеном между двумя смертными, один из которых уже упокоился навеки?..

Острая боль, пронзившая внезапно обе ладони и эхом ударившая с двух сторон в сердце, привела Фанатика в чувство. Обмануть оказанное ему высшее доверие, стать навсегда предателем и вором, утратив при этом свою изначальную независимость, — не слишком ли высокая цена за место вечного стража у врат Апокалипсиса? Неужто он дерзнул даже подумать об этом?

Порыв прохладного ветра дунул в занемевшее лицо, слизнув с него морщины озабоченности, прошелся верхушками трав, вороша плывущие над лугами клочья тумана. В поле застрекотала цикада, ей ответила с другой стороны дороги еще одна. Время, проснувшись, тронулось с места, возобновляя свой вечный бег, мир, словно разбуженный чьим-то мягким толчком, очнулся от гипнотического дурмана и зябко поеживался со сна в предвкушении утра.

Фанатик машинально подобрал вожжи, тронул застоявшуюся лошадь. Ладони и пальцы нестерпимо пылали, отзываясь на малейшее движение фейерверками колющей боли, будто утыканные изнутри осколками битого стекла. Это надолго. Пусть. Хоть это останется ему в память о короткой миссии посредника между Хранителями Предвечной Стихии, как доказательство самому себе, что Высшие Силы удостоили его чести держать в руках и стать на миг Властелином страшного оружия, способного, быть может, уничтожить и сам этот мир.

Как бы там ни было, от Шалой или от кого другого, Мятежник узнал о Трех Предвечных Стихиях, одна из которых способна пожрать и сам мир. Надо полагать, ему было известно теперь и о том, как тщательно они замурованы и с какой дьявольской изощренностью упрятаны в этом мире. Кем именно замурованы и упрятаны — об этом доподлинно не знал никто, но в том же узком кругу Посвященных бытовала легенда, что замурованных Стихий поначалу было пять и покорила их перед самым возникновением мира легендарная раса Хаоса, существовавшая еще до рождения Вселенной и возникшая, следовательно, намного изначальнее самих Изначальных. Гораздо позже плененные Стихии были якобы отданы предтечами на хранение лучшим представителям этого мира, наподобие ящиков Пандоры, с историческим напутствием: отдаем, мол, судьбу вашей Вселенной в ваши собственные руки, а свои руки, если что, умываем. Два «ящика» были уже с той поры так или иначе вскрыты, и ничего хорошего, насколько мог судить Отшельник, из них в мир не вылезло, а повылезло, наоборот, такое, от чего этот злополучный мир чуть было не ликвидировался стараниями собственных обитателей, обуяных вырвавшимися на волю Двумя Предвечными Стихиями, даже без посредства остальных Трех. Но мир в конце концов, хоть и со скрипом, выдержал их совместный напор, выстоял и даже, как это ни странно, выровнялся. Три Стихии, в их числе и самая фатальная, благодарение Небу, оставались до сей поры закукленными, каждая под присмотром Хранителя, передававшего по наследству свою тайну.

Таким образом, основной вопрос, не дававший покоя Отшельнику, был следующий: КАК Мятежник собирается искать Хранителей, имена которых, как и их местоположения во Вселенной, никому не известны? АБСОЛЮТНО НИКОМУ! Кроме, пожалуй, самого Отшельника. Ему было известно, правда, лишь одно имя, открывшееся в незапамятные времена, случайно, хоть сам он был склонен считать тот невероятный случай снизошедшей до него Высшей Закономерностью и всю последующую жизнь тайно лелеял его в своем сердце, как отметивший его Знак Особой Судьбы. Укрепляло его уверенность в своем пока еще не проявившемся особом предназначении еще и то, что никому в те времена не известное имя старинного рода, за которым Отшельник продолжал, разумеется, издалека следить, не затерялось, как можно было бы ожидать, в ветвистых родословных древах родной планетки, а постепенно с веками росло, становясь все более известным, набираясь сил и славы, поднималось ступенька за ступенькой все ближе к заоблачным вершинам власти и в конце концов воссияло на самой высшей ее ступени. Это произошло незадолго до отрешения Отшельника от мира. Теперь Отшельник, не бывавший в миру на протяжении, наверное, нескольких поколений, не знал, сияет ли это имя на вершине и до сих пор, как не был уверен, существует ли сейчас вообще эта вожделенная в былые времена многими «вершина». Но даже если и нет, даже если гигантский социальный организм, созданный обитателями Вселенной, настолько с тех пор усовершенствовался, что обходится теперь вовсе «без головы» (нечего сказать, отрадное было бы «усовершенствование»!), то отыскать представителей королевской ветви Даганов наверняка и теперь не составит большого труда.

«Погоди-погоди, — спохватился вдруг Отшельник, — а с какой это стати я буду их разыскивать? Может, Мятежник именно этого от меня и ждет?»

Вот тут Отшельника и пробило наконец долгожданное озарение. Да поздно оно его, проклятущее, пробило. Ведь неспроста Мятежник пожаловал именно к нему, давно отвыкшему от каверз «дружеского» общения с глазу на глаз. Отшельник вспомнил, что в течение первых мгновений встречи был полностью открыт перед врагом, как несмышленый школяр перед бдительным исповедником. Мятежник, конечно, не преминул воспользоваться моментом, чтобы запустить загребущую лапу в сокровенный тайник его подсознания и скопировать архивы памяти — на то, стервец, и рассчитывал. В замогильном свете позднего озарения Отшельник так и не смог уяснить лишь одного: зачем гость, сграбаставший мгновенно по прибытии весь возможный урожай информации, завел еще после этого беседу и открыл Отшельнику свои грандиозные по своей апокалиптической гнусности замыслы; мог бы тут же, едва появившись, и отбыть. В этом случае Отшельник, ничегошеньки не заподозрив, счел бы, конечно, его отбытие рядовым позорным бегством зарвавшегося очага скверны перед превосходящими силами интеллекта, сияющего во всеоружии Высшей Истины.

Отшельник в отчаянии схватился за голову. Пока он здесь, в своем Абсолютном Уединении, мучается подкинутыми ему гостем каверзными «зачемами» (будь они все трижды прокляты вместе с самим гостем!), злоумышленнику уже известно ничуть не меньше, чем самому Отшельнику, и уж он-то наверняка времени зря не тратит, а предпринимает тем временем какие-то шаги — и предпринимает их первым!

Резко выпрямившись, Отшельник окинул беглым прощальным взглядом несостоявшуюся колыбель своего полного воссоединения с Абсолютом; на размышления у него теперь больше не оставалось времени, на Отрешение с Забвением — тем более. Сожаления по этому поводу Отшельник, как ни предательски это выглядело с его стороны, не испытывал. Причем собственное равнодушие, тем более возмутительное в свете внезапного и полного крушения давно налаженного «холостяцкого» быта (выражаясь метафорически), самого Отшельника нисколько не насторожило: то ли сказалась многовековая привычка к шуганию по закоулкам сознания лишних эмоций, то ли — что более вероятно — Отшельник ни на мгновение не усомнился в том, что рано или поздно вернется сюда и заживет по-прежнему, расправившись предварительно с разрушительными замыслами своего изначального врага и мирового изгоя (не исключено и даже очень вероятно, что и с ним самим (аминь!).

Глава 3

ЗАТЯНУВШИЙСЯ ИНСТРУКТАЖ

— Двое справа, один сверху… Бей! Еще! Хорошо! Ныряй влево… Так, теперь давай третьего… Отлично! Сзади два… Не дергай штурвал, резче разворот… Один готов, снизу еще трое… Всех не снять, уходи за вспышку… Попробуй достать крайнего… Оп, нас задели… Еще… Заходи выше!.. Все… Прямое попадание!..

Лучший в Серединной Империи, а также во всех ее доменах инструктор по пилотированию маневренных катеров «ХР-400» и всех прочих известных пилотируемых средств, производимых в Империи, равно как и в ее доменах, развернулся вместе с креслом к своей ученице и сказал, подавшись вперед, глядя насмешливо в ее расстроенные глаза:

— Мы вспухаем эффектным сиреневым облаком. Но в целом неплохо. Чаще поглядывай на экран заднего вида. Сейчас можешь переключаться на автопилот.

Брови ученицы чуть заметно сдвинулись; едва уловимо но этого обычно бывало достаточно для повержения в благоговейный трепет даже самого высокопоставленного собеседника. Новый инструктор оставил знак тайного неудовольствия своей ученицы без внимания. И вообще этот инструктор вел себя слишком вольно. Конечно, она прощала ему обращение на «ты» во время учебных схваток в космосе с галлофантомами — «что поделаешь, профессиональная привычка», и все такое… Но с чего он взял, что смеет ТАК на нее смотреть? Глаза в глаза, не опуская взгляда, словно на какую-то простую девчонку, с которой можно… которую можно…

«Можно что?» — совершенно отчетливо переспросили его глаза, глядя в упор с выражением, соответствующим по наглости разве что самому вопросу. Настолько отчетливо, что она вздрогнула, будто дерзкий вопрос в самом деле коснулся только что ее слуха, и еще чуть-чуть свела брови, так что на переносице образовалась легкая продольная морщинка. Эта последняя эволюция ее бровей с появлением морщинки сразила бы наповал любого из приближенных к императорской особе, поскольку предвещала скорый и безвременный крах даже самой сногсшибательной карьере.

— Да как вы смеете!..

На последнем слоге она даже слегка задохнулась.

Инструктор будто бы в раскаянии покачал головой, откинувшись при этом вольготно на спинку кресла.

— Разумеется, я не смею приказывать Вам, Ваше Императорское Величество, нажать клавишу автопилота. И, дабы искупить свою грубейшую оплошность, с Вашего всемилостивейшего соизволения, я сам…

С этими словами он, не глядя, протянул руку к панели управления.

— Нет!

Ее Императорское Величество зло отвернулось и покусало тайком губу, догадавшись, что инструктор попросту издевается над ней, делая это уверенно, нагло и со вкусом. Вести себя с ней подобным недопустимым образом мог либо только законченный самовлюбленный болван, которому очень скоро придется в своем поведении раскаяться, либо человек, по какой-то неясной причине уверенный в собственной абсолютной безнаказанности. Инструктор, без сомнения, болваном не был, да и не мог им быть: болвану никогда не занять бы такой должности при самой императрице. Стало быть… А что, собственно, «стало» и чему теперь «быть»?..

Она повернула голову и прошлась по инструктору, словно щупом, высокомерно-изучающим взглядом. Темные волосы, серые глаза, широкоплечий… Молодой?.. Хм… Императрице исполнилось недавно двадцать, и по ее меркам инструктор был далеко не молод — лет тридцать, должно быть, а то и больше. Летный костюм сидел на нем как влитой и очень ему подходил… но не это было так важно. Лицо… Да нет, и не в лице даже дело — надо признать, красивое по-мужски лицо… Императрица привыкла смотреть на людей, не видя их и даже как бы сквозь них; слишком уж много лиц прошло перед ней за ее недолгое царствование: реки лиц, озера, моря и даже океаны лиц. Вглядываться в каждое лицо значило впускать его в свою душу, давать ему там место. Но душа — не бесконечна, она, оказывается, имеет свои пределы вместимости, и в какой- то момент в ней срабатывает защитная реакция: императрица открыла в себе это качество, поняв однажды, что не в силах представить себе в подробностях не только лица своих дальних родственников, но и многие из лиц, с обладателями которых она общалась едва ли не каждый день. Вместо людей перед глазами всплывали какие-то общие абрисы, расцвеченные памятью в неясные Цвета: одежда, волосы, тембр голоса… Такими ходячими и говорящими слепками с людей были для нее в числе прочих и ее инструкторы по пилотированию. Сейчас, впервые вглядевшись в своего инструктора повнимательней, она наконец-то догадалась, чем задевали и почему так неуловимо раздражали ее присутствие инструктора и его взгляд: этот человек был до краев полон безграничной уверенностью, словно изящный античный кувшин выдержанным столетним вином; не самоуверенностью, нет, но спокойной и совершенной по своей самодостаточности уверенностью в себе, сквозившей в любом, пусть случайном его жесте и в его неподвижности, и даже в острой пряди волос, перечеркнувшей тенью вороньего крыла его бледный лоб.

— Вот Вы и удосужились наконец меня рассмотреть, Ваше Величество, — произнес он без тени улыбки.

Императрица подчеркнуто-презрительно отвернулась. Впервые в жизни она ощущала робость перед подчиненным и жалела теперь, что отказалась вскоре после своей коронации от услуг личных телохранителей — и пришла же ей не в добрый час такая блажь! Ну что, казалось бы, могло угрожать ей, пусть даже облеченной высшей властью, в мире удовлетворенных потребностей, в мире, которым не надо было управлять, потому что он функционировал безупречно сам по себе, наподобие перпетуум-мобиле, безо всякого управления, в мире, где императорская власть давно уже стала лишь красивым патриархальным символом, вроде реющего над шпилем древней крепости флага с гербом? Но разве могло ей тогда прийти в голову, что когда-нибудь она окажется в космосе на маленьком маневренном катере один на один с человеком, прошедшим все допуски и проверки, имеющим безупречную репутацию, с кристально чистой характеристикой, по всем параметрам вполне подходящим даже на роль ее личного телохранителя и при всем при этом осмеливающимся… Осмеливающимся… Она не смогла даже дать самой себе вразумительного определения, на что, собственно говоря, осмеливающимся — возможно потому, что ей неожиданно стало страшно. По-настоящему. Первый раз в жизни.

— Я немедленно возвращаюсь на Сатвард!

Она тронула штурвал, собираясь развернуть катер, чтобы направить его к парящей по левую руку теплой живой планете, укрытой сейчас на одну треть ночной тенью. Все будет в порядке, все будет хорошо, только бы попасть поскорее в свою столицу, почувствовать себя вновь властительницей, оказаться под надежной охраной… И избавиться навсегда от этого человека… Но катер движению штурвала не подчинился: инструктор включил все-таки автопилот.

Юная императрица впилась отчаянно всеми пальцами в бесполезный теперь штурвал, силясь сохранить хотя бы остатки своего царственного хладнокровия. Первым делом следовало унять — и как можно быстрее — мечущиеся в голове рывками, как дикие кошки по клетке, мысли, чтобы затем по возможности спокойно оценить сложившуюся ситуацию. Спутник ее молчал, неподвижно глядя в экран перед собой, как бы предоставляя государыне возможность как следует осознать нынешнее свое незавидное положение. Она поймала на лету за хвост одну из дергающихся мыслей-кошек, и та, как это ни странно, оказалась на удивление разумной: а действительно ли происходящее настолько серьезно, как она себе это с испугу вообразила? Ведь ничего страшного на первый взгляд не произошло, если не считать страшными мужской взгляд в упор и нажатие против ее воли автопилота. Такие мелочи обычная девушка и происшествием бы не сочла… Наверное. А ведь императрица почти убедила себя в том, что она и есть самая обычная девушка: живет не намного роскошнее, чем все ее сверстницы в их-то изобильный век, к тому же она, в отличие от них, более ограничена в общении, жизнь ее полна запретов, которые для девушек ее возраста давно уже остались в прошлом; что же касается власти — ее власть над миром иллюзорна, и ее корона, изготовленная из золота высшей пробы, вся усыпанная бриллиантами, жемчугами и сапфирами, — всего лишь яркая игрушка. Единственная Истинная Власть, по-настоящему достойная самого трепетного преклонения, переданная ей по наследству отцом, навсегда останется для всего мира Тайной…

— Эвил…

В груди что-то — не иначе как сердце — резко екнуло, оборвалось и тяжело ухнуло куда-то на дно живота, продолжив уже там гулко, на весь организм, биться. Просто по имени безо всяких титулов ее мог звать теперь только один человек во всем мире, после того как в последний раз называл отец… А было это два года назад, когда она стояла на коленях у его смертного одра, принимая из его рук Великий Дар Хранителя… Какой-то инструктор по пилотированию только что назвал ее, императрицу Серединной, Верхней, Нижней, Дальней и Запредельной Великих Империй, властительницу пятисот пятидесяти двух доменов Большого Кольца и семидесяти трех доменов Малого, не упоминая уже остальных, менее звучных ее титулов, подробный перечень которых хранился в императорской резиденции на каждой обитаемой планете, по традиции, в виде толстого фолианта раритетного бумажного издания… он назвал ее просто Эвил…

Императрица повела окрест удивленным взглядом, невольно задержав его на планете, медленно проплывающей за обзорным окном: мир, похоже, продолжал стоять — или висеть — на том же месте, где и раньше, и рушиться или хотя бы содрогаться от только что свершившегося святотатства пока что не собирался. Эвил. Да, это, видимо, серьезно. «Телохранители, где вы?.. Никого нет, один сумасшедший инструктор имеется на мою голову… По имени, кажется, Карриган. Владимир Карриган». И собственные голые руки, вцепившиеся, как в единственный спасательный круг, в предательский штурвал. Да — зря, выходит, равняла она себя с ровесницами: будь сейчас на ее месте любая из ровесниц, обернулась бы эдак грациозно с поволокой во взгляде к красавчику инструктору, шепнула бы в ответ вопросительно-благосклонно: «Володя?..» — и дальше, надо думать, уже без слов, только все вширь и вглубь и в скорость.

«Боже ты мой!» Она чуть не рассмеялась от хлынувшего внезапно на душу летним ливнем великого облегчения. Стоило ей только перевести ситуацию в плоскость его мировосприятия, как загадка таинственного похищения молодой императрицы злодеем-инструктором разрешилась, как правильно сложенная головоломка, сама собой. «Так вот что ему надо! Сейчас, когда в моей империи никаких проблем с моралью, то есть — полная раскрепощенность, поголовное соитие всех со всеми, более того — целомудрие или неприступность считаются атавизмами, дурным тоном — как знать, может, у них и ритуал уже даже такой завелся: сначала на катере кататься, потом с инструктором кувыркаться? Что поделаешь, профессиональная, так сказать, привычка. И я, по его мнению, ничуть других не лучше: погонял, поинструктировал, а теперь самое время отдать должное доброй традиции. Автопилотом…»

Владимир Карриган, сидевший молча напротив, не отрывая глаз от императрицы, усмехнулся от души, широко, с чуть тлеющей на дне зрачков искоркой удивления. Она вздрогнула от его усмешки, как от пощечины, и мысли моментально смешались: казалось, цепкий взгляд инструктора следил за всеми поворотами ее мысли, и усмешка возникла на его губах как раз в тот момент, когда она сама мысленно хмыкнула.

«Да что же это творится со мной сегодня?..»

Ей внезапно стало стыдно. За все: за свой страх, за отчаянную внутреннюю панику, за перепутавшиеся мысли и, главное, — за то, что она выказала непозволительную слабость перед обнаглевшим сверх всякой меры инструктором. Подумать только — он даже осмелился назвать ее просто по имени! Все остальное можно еще было — хоть и со скрипом — списать на ее собственную чрезмерную мнительность, но этот последний финт ему так просто не пройдет! Дай только вернуться домой, на Сатвард, в свой императорский дворец!.. Вот когда мы посмотрим, что останется и останется ли что-нибудь от твоей раздутой самоуверенности!

«Все, хватит, — подумала императрица. — Пора положить конец затянувшемуся инструктажу. Пришло время дать понять занесшемуся чересчур высоко инструктору, кто перед ним находится».

— Мы идем на Сатвард, Карриган! — отчеканила императрица непререкаемым тоном. — Отключайте автопилот! — И добавила, позволив просочиться в голос толике едкой насмешки: — Впрочем, инструктор, я и сама справлюсь.

Она потянулась к пульту. Фигура инструктора замерла в неподвижности, лишь когда до нажатия кнопки автопилота оставался какой-нибудь сантиметр, его правая рука, ожив, метнулась к руке императрицы и перехватила ее у самого запястья.

— Я прошу прощения, Ваше Величество. Но Вам нельзя возвращаться на Сатвард.

Взгляд его при этих словах был спокоен и убийственно серьезен.

Это стало последней каплей. Избалованная высшей властью, видевшая в своей жизни только беспрекословное повиновение, привыкшая внушать трепет одним лишь движением бровей, императрица была все же под личиной Высшей Власти в первую очередь женщиной. А в данную минуту — оскорбленной женщиной. Весь свой пережитый страх, панику и все унижение, внушенные ей только что этим человеком, она вложила в яростную оглушительную пощечину.

Звон пощечины разорвал тишину кабины управления трескучим выстрелом и мгновенно отрезвил императрицу. «Боже, какой позор!.. — подумала она, в ужасе глядя на свою руку, как на оскверненную часть тела, которую уже вовеки не отмоешь, а остается только немедленно отрубить. — Неужели я могла унизиться до такого?..»

Инструктор опустил голову и покачивал ею из стороны в сторону, не забывая в то же время крепко держать — то есть, опять же, осквернять — вторую высочайшую руку. Губы его при этом беззвучно смеялись.

— Хорошее начало… — проговорил он, не поднимая головы. — Я уже успел забыть, как это бывает. С тобой, пожалуй, недолго поверить и в то, что вернулись старые времена.

Оскорбленная до самых основ своего величия, императрица делала тем временем безуспешные попытки вырвать из унизительного капкана свою руку, разгневанно бросая в лицо инструктору:

— Вы забываетесь, инструктор Карриган!!! Как вы смеете ко мне прикасаться?!! Немедленно отпустите!!! И выполняйте приказ, иначе…

Карриган вскинул голову, и императрица увидела, что неистребимое спокойствие на его лице приобрело теперь оттенок некоей сухой деловитости. Она поняла, что инструктор намерен сейчас сказать ей что-то, что представляется ему, похоже, чрезвычайно важным, и, чтобы сохранить остатки своего царственного величия, ей ничего другого не остается, как оставить безуспешные попытки вырваться и по возможности спокойно его выслушать.

— Я должен сообщить Вам важную информацию, — подтвердив ее догадки, заговорил он строго и властно, как главнокомандующий, выступающий в штабе перед собранием генералитета. — Вы не можете возвратиться в столицу, потому что там за время Вашего отсутствия произошел дворцовый переворот. Власть в империи давно спущена на тормозах, точнее — прежний институт управления попросту изжил себя, сохранилась лишь видимость единого императорского господства, и среди высших чинов нашлись люди, пожелавшие прибрать власть к рукам. Возможно, Вы сочли мои действия по отношению к Вам насилием, но, я надеюсь, они будут мне прощены, когда Вы убедитесь, что они были обусловлены только желанием сохранить Вам жизнь и свободу.

— Это невозможно!.. — отрезала она, не уточняя, к чему именно относится это «невозможно» — к смещению ее с престола или к прощению грехов непочтительному инструктору.

— Почему же? — приподняв брови, поинтересовался он.

— В случае переворота за мной выслали бы погоню, и мой катер был бы уже взят под конвой! — снизошла до объяснения она, выведенная из себя его бессовестной ложью.

Он в ответ пожал плечами жестом терпеливого педагога, взявшегося объяснять очевидную истину нерадивому ученику.

— А ее и выслали. Только на предполагаемом месте пребывания императорского катера никакого катера не обнаружили. Посмотрите внимательнее на окружающий пейзаж.

Императрица невольно оглянулась на висящую по левую руку от нее за обзорным окном планету и несколько мгновений молча изучала ее рельеф. Потом медленно повернула голову к инструктору и выговорила с трудом:

— Это не Сатвард?..

Либо она находилась под каким-то странным гипнозом, либо только что произошло нечто фантастическое, не поддающееся ее пониманию и вообще никакому разумному объяснению: катер, в котором они находились, непостижимым образом перенесся мгновенно из одной области Галактики в какую-то другую ее область, притом Перемещение было совершено так искусно, что сама императрица ухитрилась при этом ничего не почувствовать и не заметить.

— Вы совершенно правы, это не Сатвард, — сухо подтвердил инструктор. — Мы сейчас находимся у другой планеты, но в данный момент не это самое важное.

Избавив наконец от цепкой хватки ее руку, он бросил взгляд на свои наручные часы, обернулся к пульту и щелкнул рычажком межпространственной связи, настроенной, как обычно, на правительственную волну.

— …Давно пора было ликвидировать устаревший механизм власти, ставший не только бесполезным, но и вредным придатком общественного организма! — рванулся, словно на волю из душной темницы, упоенный голос из динамика. — Свершилось! Сегодня народами Вселенной сделан новый великий шаг по пути прогресса! Мир избавился наконец от дармоеда, столетиями паразитировавшего на теле общества и пившего его жизненные соки! Мы перешагнули наконец через трухлявую ступень, ставшую преградой на пути исполнения разумными их великой миссии во Вселенной! Последняя Великая Императрица Эвил Третья Даган свергнута с престола и находится в данную минуту под арестом в своих покоях императорского дворца. Наместники основных доменов уже дали официальное согласие на принесение присяги новому правительству и его президенту. Новая власть, освободившая империю от тысячелетнего гнета правления Даганов, вырвет наконец народы Вселенной из эволюционного тупика, в котором они пребывали вот уже на протяжении столетий! С сегодняшнего дня в бывшем императорском дворце столицы работает специальная комиссия, принимающая любые предложения от граждан свободной отныне космической федерации по усовершенствованию общественного устройства. Новым правительством уже предприняты меры по…

Карриган щелкнул тумблером и в воцарившейся тишине уронил насмешливо:

— Ничего нет нового в этом дряхлом мире…

Императрица сидела, явно его не слыша, прямая и гордая, с высоко поднятой головой, словно ее не свергли только что с престола, а собирались с минуты на минуту повторно короновать. Лицо Ее Свергнутого Величества не уступало по белизне мраморным изваяниям древности, бескровные губы были напряженно натянуты и приоткрыты.

— Марк Севрый… — цедилось с шипением сквозь стиснутые зубы новоявленного изваяния поверженной императорской власти.

— Согласитесь, ему пришлось проделать титаническую работу…

Она резко повернула голову, вцепившись в собеседника ледяными щелками глаз.