Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Происхождение творчества - Эдвард Осборн Уилсон на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

В ходе этой адаптивной радиации представители одной из линий перешли к более интенсивному потреблению мяса – в частности, того, которое «готовилось» для них благодаря ударам молний и пожарам в африканских лугах и саваннах. Еще на ранних стадиях своего развития эти группы стали создавать стоянки, причем поначалу они были не сложнее птичьих гнезд. Потом на этих стоянках появился контролируемый огонь – завести себе такой очаг оказалось не сложнее, чем перенести с одного места на другое тлеющие уголья или горящую ветку дерева.

Благодаря этому элементарному, но важнейшему на тот момент сдвигу и появился на свет Homo erectus, прямой предок Homo sapiens. Произошло это не позднее, чем два миллиона лет тому назад. Сосуществование упомянутых различных видов длилось долго и завершилось примерно 100 000 лет тому назад. К тому времени мозг у представителей по крайней мере одной из популяций стал намного больше, а челюсти и зубы – меньше и легче.

Окончательный переход к Homo sapiens начался во время существования Homo erectus, но, скорее всего, он произошел не у этого вида, а раньше, у его собственного очевидного прямого предка Homo habilis. Служащие доказательством этого окаменелости хабилин встречаются намного реже, чем Homo erectus, а также более поздние переходные виды, непосредственно предшествовавшие Homo sapiens.

Очевидно, что именно у Homo habilis, обитавшего в Африке в период от 2,3 до 1,5 миллионов лет тому назад, началось то отклонение, которое привело к возникновению современного человека. На этом участке предыстории объем его черепа, а следовательно, и объем мозга, вырос с 500 до 800 см³и значительно превысил объем черепа современного шимпанзе. Этот параметр снова вырос у Homo erectus (около 1000 см³), а затем и у Homo sapiens (в среднем 1300 см³ или более). Этот значимый порог впервые пересек ранний Homo sapiens; больший мозг обеспечивал большую память, что привело к возникновению навыков внутреннего повествования, а затем – впервые в истории жизни на Земле – и к настоящему языку, а уже из языка вышло все наше не имеющее аналогов творчество и вся культура.

Мы по-прежнему эволюционируем, но не за счет прямого отбора, ведущего к более крупному мозгу и более высокому интеллекту, а за счет гомогенизации того, что мы создали с помощью скрещивания по всему миру. В целом генетические различия между популяциями резко сокращаются, а общее генетическое разнообразие человечества остается примерно одинаковым. В биологии, как и в культуре, мы становимся все более единым видом.

11. Генетическая культура

Экспоненциальный рост размера мозга, начавшийся во время хабилинского периода предыстории около двух миллионов лет тому назад, оказался самым быстрым преобразованием сложного организма за всю историю жизни на Земле. Он был обусловлен уникальным режимом эволюции, называемым коэволюцией генов и культуры, при котором культурные инновации увеличивали скорость, с которой распространялись гены, способствующие развитию интеллекта и умению сосуществовать с себе подобными. И наоборот – в порядке взаимности полученные генетические изменения увеличивали вероятность культурных инноваций.

По сценарию, широко распространенному среди современных ученых, все началось с того, что у одного из африканских австралопитеков возникло смещение от вегетарианской диеты к диете, богатой мясом, прошедшим тепловую обработку. Это событие не было обычным изменением, новым выбором блюда из меню, но не было оно и чистым капризом вкуса. В конце концов это изменение привело к полным наследственным преобразованиям в анатомии, физиологии и поведении. В результате у данного вида австралопитека уменьшились размеры тела, стали меньше челюсти и зубы, причем последние побелели, череп раздулся и приобрел шаровидную форму. Изменилось и сообщество пралюдей: из группы, блуждавшей, словно шимпанзе, по охраняемой территории, члены которой добывают себе пищу как самостоятельно, так и в маленьких группах, это сообщество превратилось в более крупное и лучше координирующее свои действия собрание, состоящее из групп охотников и собирателей. Все они уходили на охоту со своих стационарных стоянок стаями, как волки, и стаями же к ним возвращались. Видимо, именно такие хабилины, обладавшие свободой рук и большим интеллектом, научились приносить огонь на участок, а затем его поддерживать и контролировать.

Подобная нарисованная в теории реконструкция повлекла за собой интерес ученых к изучению а) ископаемых останков и б) образа жизни современных охотников-собирателей. Выяснилось, что мясо достаточно крупных жертв они делят между собой так же, как это делают волки, дикие африканские собаки и львы. С учетом относительно высокого уровня интеллекта, которым обладают крупные наземные приматы в целом, исследователи сделали вывод о том, что в дочеловеческой эволюции существовал этап, на котором имели место беспрецедентные до того степени сотрудничество и разделение труда. Развитию этих качеств также способствовали повышенная конкуренция во владении социальными навыками среди членов группы, что привело к их естественному отбору на индивидуальном уровне и еще более усилило конкуренцию между группами. А естественный отбор на групповом уровне особенно благоприятствовал альтруизму и сотрудничеству.

Анализ этих процессов совершенно логично привел к выводу об установлении между культурной эволюцией и генетической эволюцией положительной обратной связи – они друг друга поддерживали и усиливали. Можно ожидать, что в таких условиях каждая из этих компонент эволюции, подпитывая друг друга, увеличивала скорость роста мозга. В силу этого в промежутке времени от хабилин до неандерталоидов и современных людей наблюдался экспоненциальный рост размеров мозга. Сначала он шел медленно, затем все быстрее и быстрее, пока не уперся в естественные физические ограничения – размеры черепа. Это простое анатомическое обстоятельство замедлило и окончательно остановило наступление человеческого гения. При этом организм человека в целом (особенно в течение долгой эпохи метания камней и копий) был совершенно не приспособлен к тому, чтобы поддерживать все более массивную голову на все более тонкой шее. Окончательно этот процесс застопорился у предела, достигнутого примитивными расами Homo sapiens около трехсот тысяч лет тому назад. Он достиг лучшего результата из всех возможных.

Возникновение генно-культурной коэволюции имеет фундаментальное значение с точки зрения единства естественных и гуманитарных наук. Рассмотрим, например, процесс старения. Почему мы обязательно должны умереть? Или, если говорить в более общем плане, почему каждый вид, в том числе наш, и каждый штамм внутри каждого вида, в том числе вида человека, обладает характерной продолжительностью жизни? Если вы ищете себе четвероногого друга на длительной срок, то лучше брать его не из числа пород – пастухов овец или охотников на диких кабанов. В этом смысле лучше взять собачку породы чихуахуа (продолжительность жизни двадцать лет), чем дога (продолжительность жизни – шесть лет). У растений также есть запрограммированные сроки жизни. Некоторые северные хвойные деревья живут в среднем около столетия, магнолии – полтораста лет, а секвойи и сосны на юго-западе Соединенных Штатов – несколько тысячелетий. Но и они тоже в конце концов стареют и умирают. Что может быть более важным как для естественных, так и для гуманитарных наук, чем изучение жизненного цикла человека и причин, определяющих продолжительность его жизни?

Преобладающая ныне в эволюционной биологии теория объясняет запрограммированное старение и смерть тем, что каждый вид растений и животных ведет такой образ жизни, при котором большинство особей умирают от внешних причин – болезней, несчастных случаев, врожденных дефектов, недоедания, убийств, войн, – и все эти причины срабатывают еще до того, как будет достигнут максимальный возможный возраст. Такое же правило действовало в эпоху палеолита, когда мало кто доживал до пятидесяти лет. В результате активности этой особой предустановленной смертности, которая, конечно, уменьшилась, но и сегодня по-прежнему действует на большинство людей, естественный отбор по-прежнему поддерживает энергичных первооткрывателей с репродуктивным драйвом. Он запрограммирован на жизненную физиологию и психическое состояние самых молодых людей и не обращает внимания на пожилых. Можно сказать, что он выступает против инвестиций в пожилых и старых.

С развитием неолитической цивилизации, появлением сельского хозяйства и хранилищ продовольствия, а также падением смертности от внешних причин условия изменились таким образом, что перенаправили естественный отбор по жизненному циклу человека. Благодаря ослаблению факторов палеолитической смертности средствами культурной эволюции увеличилась средняя продолжительность жизни, а возраст размножения увеличился и достиг времени наступления менопаузы.

Одним из неизбежных результатов этих процессов для будущих поколений стал общий наследственный сдвиг на уровне популяции (а не только перемещение молодости и способности к деторождению в сторону бóльших возрастов). Наступление менопаузы также оказалось сдвинутым в сторону бóльших возрастов. Соответственно, возросло влияние этих процессов на культурную эволюцию и наследственность.

По-видимому, совместная эволюция генов и культуры вообще сыграла важную роль во всей предыстории человека. При этом стоит заметить, что коэволюция следует постоянному повторяющемуся циклу. Когда язык и технологии продвигаются вперед, то дарвиновские механизмы благоприятствуют наследственным линиям, представители которых способны наиболее эффективно использовать преимущества новаций.

На самом деле вполне возможно (а по моему мнению и весьма вероятно), что революция хабилин, этот гигантский шаг к человеческому состоянию, тоже подпитывалась генно-культурной коэволюцией. По-видимому, в течение периода существования раннего Homo культура смогла создать относительно немного технологических инноваций. Если бы дело пошло иначе, то неолитическая революция наступила бы гораздо раньше, чем она наступила, и никакие общества охотников и собирателей времен каменного века не дожили бы до настоящего времени. С другой стороны, логика и накопленные доказательства указывают на коэволюцию генной культуры как на мощную силу, действовавшую в начале процесса создания устного языка – вместе с усложнявшимся социальным поведением, характеризовавшемся все более высокими уровнями эмпатии и сотрудничества.

12. Природа человека

Человек – это то, чем мы являемся как вид, то, чем мы хотим стать, то, к чему мы стремимся в мечтах и в реальности. Какими мы предстаем в этом мире? Это зависит от явлений, происходящих на четырех уровнях. Первый связан с обработкой данных, поступающих на сенсорный вход, то есть в органы слуха, зрения и обоняния. Второй – это рефлексы; типичные примеры – моргание глаз и отклики вегетативной нервной системы. Третий уровень – паралингвистический, к нему относятся выражения лица, движения рук и смех. Четвертый и последний уровень – это язык, основанный на системе символов; его существование полностью отличает Homo sapiens от других существ. Явления на каждом из четырех уровней в некоторой степени связаны с центрами эмоций, существующими в мозге. Если мозг принимает решение пропустить эти сигналы через свои «контрольно-пропускные пункты» в подсознание, то там они помогают формировать будущие сценарии, которые потом хранятся в области сознательного. Результатом всех этих процессов является то, что мы называем «мышлением». Сенсорное восприятие у людей сильно сдвинуто в сторону зрения и слуха, тогда как подавляющее большинство других видов организмов полагается на химические сигналы. Исследователи, работающие в области гештальтпсихологии, давно обнаружили, что мозг имеет склонность модифицировать информацию, поступающую к нему от органов чувств, причем искажения и неоднозначности вносятся в сигналы вполне предсказуемыми способами. Так возникают визуальные аномалии, в том числе знаменитая иллюзия «ваза Рубина»: реальное изображение постоянно «переключается» в нашем сознании с вазы на пару лиц, изображенных в профиль, и обратно на вазу. Схожий эффект наблюдается в иллюзии «Куб Неккера»: когда изображение куба с шестью гранями одинаковой площади поворачивается и наклоняется, то кажется, что передние и задние вертикальные ребра быстро и многократно меняются местами. Но самая яркая и раздражающая всех иллюзия – это иллюзия Мюллера-Лиера. Состоит она в том, что если к одному из равных отрезков присоединить стрелочки, ориентированные концами внутрь, а в другому – такие же стрелочки концами наружу, то первый из двух равных отрезков будет казаться длиннее второго. В этом случае мозг сталкивается с необходимостью представить вещественные доказательства существования явления, которое он же запрограммирован отрицать.

Существует множество других способов, которыми визуальная система справляется с двусмысленностями, поступающими из реального мира. Чаще всего мозг управляет путаницей в визуальной информации, поступающей на вход, путем переупорядочения и упрощения этой информации в автоматическом режиме. Когда в одном из экспериментов добровольцев попросили нарисовать объекты, которые они до того запомнили, то они изображали их в более обобщенных формах, чем те, которые имели реальные объекты. В частности, рисовальщики делали их более симметричными, упрощали их формы, увеличивали детали, делали вертикальными наклонные линии и обособляли сочетавшиеся фрагменты.

Рефлексы, формирующие второй уровень поведения, твердо встроены в человека и не зависят от сознательного мышления (если не считать более поздней памяти). Так, например, чихание – это рефлекс, так же как коленный рефлекс, непроизвольное моргание глаза, способность заливаться румянцем, зевота или слюноотделение. Самый сложный рефлекс у человека – это вздрагивание при испуге (стартл-реакция). Представьте себе, что вы тихо подкрались сзади к незнакомому человеку и издали громкий звук (не советую пробовать это на самом деле). Что произойдет? Человек мгновенно подастся вперед, опустит голову, закроет глаза и откроет рот. Функция стартл-реакции – это защита. Представьте себе охотника времен палеолита, которого атаковал подкравшийся сзади хищник (скажем, леопард). Охотник так же мгновенно бросится вперед и примет подобную позу. Таким образом, в обоих случаях правильное решение и быстрое действие реализуются совершенно бессознательно, что называется, не задумываясь.

Выражения лица, позы и движения тела, то есть паралингвистические сигналы, составляющие третий уровень человеческой натуры, формируются на уровне сознания и в определенной степени являются общими для всех культур. Они также используются повсеместно в качестве заменителей или «расширителей» вербального языка. Во время своих классических полевых исследований, выполненных в 1960-х годах, немецкий антрополог Иренеус Эйбл-Эйбесфельдт в мельчайших подробностях продемонстрировал, что люди во всех обществах, от примитивных и бесписьменных до современных и урбанизированных, используют один и тот же широкий спектр паралингвистических сигналов. В основном эти сигналы связаны с выражениями лиц, демонстрирующих различные эмоции: страх, удовольствие, удивление, ужас, отвращение и т. п. Эйбл-Эйбесфельдт подолгу жил среди объектов своих исследований. Чтобы не смущать людей, он снимал их в повседневной жизни с помощью объектива, ориентированного под прямым углом к оптической оси камеры, так что человек думал, что фотоаппарат «смотрит» совсем в другом направлении. Общий вывод, который сделал исследователь, заключался в том, что паралингвистические сигналы – это наследственные особенности, присущие всему человечеству.

Универсальные или почти универсальные шаблоны поведения с фиксированным действием включают в себя высоко поднятые брови в знак приятного удивления при встрече: при этом глаза широко открыты, брови подняты и рот расплывается в улыбке. У детей и некоторых женщин застенчивость при встрече выражается прерыванием визуального контакта, часто при этом они закрывают лицо руками и отворачивают голову. В играх с юными членами своего семейства взрослые часто делают умиленные лица; распространен и такой жест, как нарочитое шуточное покусывание. По-видимому, генетически обусловлены различия в играх мальчиков и девочек: так, мальчики обычно имитируют схватки с противником (поодиночке или в коалициях) – это способ выражения доминирования.

Новорожденные дети пытаются хватать все руками и ногами, более взрослые ползают на четвереньках в поисках груди матери. Младенцы используют пять видов звуков, символизирующие, прежде всего, контакт, неудовольствие, сон – последний сигнал подается матери, когда нужно сказать, что все в порядке, а когда этого сигнала нет, то, значит, что-то не в порядке. Причмокивание также означает, что все хорошо, а отсутствие подобного звука предполагает, что что-то идет не так. Наконец, сильный плач означает голод, боль, дискомфорт или страх.

То, что все эти сигналы и движения жестко определены генетически, подтверждается их появлением у слепых, глухих и немых младенцев. Несмотря на отсутствие у этих младенцев визуального или слухового опыта, они все равно демонстрируют те же чувства улыбками или плачем и сохраняют спокойствие, когда нужно обозначить нейтральное психическое состояние. Кроме того, когда они остаются в одиночестве, то есть без тактильного контакта, они так же кусают ногти и выражают на лице отчаяние. А если их потревожить, то они делают общий для всех жест отвращения – показывают открытые ладони.

По мере изучения первичных форм общения выяснилось, что у человека имеется богатый запас средств универсальной лексики. Один набор сигналов содержит позы, демонстрирующие доминирование внутри группы, а также претензии на то, чтобы достичь его первым. Эти жесты оказались похожими на те, что существуют у социальных обезьян Старого Света и других приматов. Дебора Грюнфельд, социопсихолог из Стэнфордского университета, обнаружила, что люди чувствуют себя более могущественными (и часто являются такими на самом деле), если в присутствии коллег показывают определенные жесты. Что нужно для того, чтобы продемонстрировать свое могущество? Ведите себя уверенно, не прижимайте руки к телу. Установите визуальный контакт с собеседником, но при желании не стесняйтесь отводить глаза. Не выдавайте себя мелкими движениями. Присвойте окружающее вас пространство, будь то зал заседаний или офисный закуток, как бы говоря себе и другим: «Это мой стол, это моя комната, а вы – моя аудитория». Интересно, что те, кто практикует доминирующее поведение, имеют более высокие уровни тестостерона и более низкие уровни кортизола, гормона стресса.

Еще один простой наследуемый знак доминирования – это умение как бы неумышленно оказаться в положении, когда вы возвышаетесь над вашими подчиненными – будь то на сцене, на троне, на башне, на пьедестале почета или в пентхаусе. Смотреть вниз на других, особенно находясь в расслабленной позе, значит демонстрировать их подчинение себе. Не так давно в Мадриде я потратил два полных дня на посещение музея Прадо. Я не обратил внимания на проходившую там выставку Гогена – вместо этого мои плебейские гены потянули меня любоваться портретами Габсбургов. Венценосные особы присутствовали в залах во всем их имперском великолепии, и каждый из правителей выглядел в высшей степени доминирующим, как это по милости Божией и имело место в действительности. Один из них, Король Испании Филипп IV, был изображен Рубенсом на посмертном портрете верхом на коне. Монарх буквально летит над землей, над его головой витают ангелы. Где-то вдали и много ниже видны воины, ведущие сражение времен Тридцатилетней войны. Эти маленькие люди сражаются и умирают, Филипп же выглядит отстраненным и спокойным. Он соизволил слегка повернуться к вам, но так же бесстрастно смотрит сверху вниз и в вашем направлении.

Десятилетиями изучая врожденное поведение животных и людей, я всегда с восхищением наблюдал, как мастерски пользуется этой техникой один мой коллега по Гарвардскому университету. Откровенно слабый исследователь (что выяснилось сразу после его появления в Гарварде), небрежно исполнявший свои обязанности на факультете и в бакалавриате, он всячески поддерживал свой престиж специалиста, демонстрируя свой доминирующий статус на факультетских собраниях. Появившись на собрании, он прогуливался либо садился рядом с руководителем отдела или деканом колледжа и беседовал с ними, одновременно следя за прибывающими коллегами своим постоянным инквизиторским взглядом. Дома он обычно не готовился к обсуждению темы, вынесенной на собрание. Но это его не смущало. Он становился в командирскую позу и решительно обращался к председателю собрания так, как будто он выступает от имени других участников: «Ну а теперь я хочу знать, что делается для того, чтобы…» Глядя на него, я все время думал об этой успешной стратегии, которую я также наблюдал у доминирующих самцов шимпанзе. Позы, мимика, направления, по которым оратор бросал свои взгляды, – все было очень похоже.

Как выяснили социальные психологи, наследственные невербальные сигналы могут сильно варьироваться в мельчайших деталях в соответствии с контекстом, в котором они используются. Так, в 2015 году международная команда психологов, возглавляемая Полой Мари Ниденталь и Магдаленой Рыхловски из Университета Висконсина, проанализировала большой массив данных и выяснила, что успех коммуникации с помощью улыбок во многом зависит от того, насколько несходными были люди, которые основали ту страну, в которой улыбается участник эксперимента. Так, улыбки, которые сигнализируют о дружеских намерениях (в отличии от улыбок, демонстрирующих агрессию или конкуренцию), чаще встречаются в странах с неоднородным населением. При взаимодействии с незнакомыми людьми улыбка – надежный индикатор доверия и возможности в дальнейшем совместно использовать ресурсы. Более того, вид улыбок, сопровождающих совместное поведение, увеличивает шансы на сотрудничество в будущем. Еще одна сфера использования улыбок – согласование статуса. Этот тип социального взаимодействия является сложным и потенциально деструктивным в таких однородных культурах, как культуры Японии и Китая, где долгосрочная стабильность населения создает условия, благоприятные для развития жестких иерархий. В подобных обстоятельствах улыбка постороннего может сигнализировать о том, что взаимодействие с ним не будет нарушать общественный порядок, но конкретные черты виды улыбки могут восприниматься как насмешка или критика, а это уже характерные признаки носителя высокого статуса.

Но вернемся к биологии. Изменчивость в форме и значении «встроенных» сигналов является частью такого фундаментального процесса коэволюции генов и культуры, как сужение и закрепление самой изменчивости как врожденной черты путем эволюции посредством естественного отбора. Первоначально это явление было названо эффектом Болдуина в честь американского психолога Джеймса Марка Болдуина, который сформулировал его в 1896 году. Коэволюция генов и культуры имеет существенное значение для понимания эволюционного происхождения человеческой природы. По сути, она заключается в том, что когда изменения в приобретенном поведении оказываются полезными и часто повторяются, то возрастает частота мутаций, сохраняющих, а не отбрасывающих эти изменения, и со временем новый признак закрепляется.

Эффект Болдуина поразительно ярко иллюстрируют касты муравьев и термитов. Этими насекомыми был очарован еще Чарльз Дарвин. Он часто сидел в своем саду в Даунсе, глядел на муравьев и подолгу размышлял об их поведении. Рассказывают, что эти размышления продолжались так долго, что горничная натуралиста однажды сказала: «Жаль, что господин Дарвин не знает, как убить время. Брал бы пример с мистера Теккерея» (плодовитый романист Уильям Мейкпис Теккерей жил по соседству с Дарвином).

На самом деле великий натуралист был занят поведением муравьев куда больше, чем Теккерей – поиском сюжетов и развязок. Дело в том, что он обнаружил у муравьев явление, которое, как ему показалось, противоречит его теории эволюции путем естественного отбора и может оказаться фатальным для этой теории. Дарвин знал, что типичные колонии муравьев состоят из матери-королевы и нескольких самцов, которые, если и присутствуют, то являются в муравейнике временными гостями, и, наконец, из очень большого количества самок-рабочих, которые управляют колонией и выполняют в ней всю работу. Дилемма, возникшая перед Дарвином, состояла в следующем: рабочие муравьи не воспроизводятся; большинство из них являются стерильными, а у некоторых видов муравьев вообще нет яичников. Если рабочие муравьи не могут воспроизвести себя в потомстве, и если они, таким образом, не могут передать свою анатомию и поведение рабов, то как эти черты могут эволюционировать посредством естественного отбора? Ответ, придуманный Дарвином, оказался правильным (этот скучный человек почти всегда оказывался прав). Он предположил, что все самки – члены колонии имеют одну и ту же наследственность. Кем станет та или иная самка – королевой или рабочим муравьем с его отличительной формой тела и поведением? Это зависит от среды, в которой она воспитывается. Особенно важно здесь количество и качество пищи, которую она получает на стадии роста и превращения из личинки в шестиногого взрослого муравья. Детали формирования представителя той или иной касты сильно различаются среди 14 000 известных видов муравьев, но у тех, которые были изучены до сих пор, развитие, как оказалось, описывается генетически обоснованной версией решения задачи линейного программирования. Один из кодов, найденных исследователями, содержит следующее правило: если личинка к определенному возрасту достигает определенного размера, то ее развитие не ослабевает до следующей точки принятия решения, и в итоге личинка превращается в новую королеву с полным набором крыльев и яичников. Если в ходе развития во времени личинка не достигает критической точки, то у нее прекращается рост тканей, которые смогли бы стать крыльями и яичниками, а взрослый муравей появляется на свет как бесстрашный рабочий, бесплодный и меньший по размеру, чем его сестра королева-девственница, даже если все потомство колонии является генетически идентичным.

Для человека эквивалент выбора касты с изменчивостью, генерируемой генетической формой динамического программирования, состоит в том, что психологи называют биологически подготовленным обучением. Это явление лежит в основе человеческих инстинктов – то есть того, что все мы воспринимаем как природу человека, которая, фигурально говоря, является движущим началом для всех гуманитарных наук.

Во всех учебниках в качестве примера биологически подготовленного обучения называется страх перед змеями. Причем это не обычный страх или осторожность, которые мы ощущаем при приближении рычащей собаки или при близкой вспышке молнии, но нечто иное – мучительное, парализующее отвращение…

Ребенок может научиться любить змей. Он может обращаться с ними без всякого страха, как с домашними питомцами. Именно за такое поведение я получил прозвище «Змея Уилсон», когда учился в средней школе имени Томаса Ричарда Миллера в Брютоне, штат Алабама, прекрасном городке (в моем романе «Муравейник» он называется Клэйвилл) с сильной командой по американскому футболу и единственным герпетологом, а именно мною. Мне нравилось показывать другим, что если приучить змею прикасаться к человеку, то она будет отдыхать в ваших руках или безо всякого вреда ползать у вас под одеждой – наверно, в поисках мышей и лягушек. Кожа у змей не скользкая, как считают многие, а мягкая и шершавая на ощупь, а постоянно высовывающийся язык – невинный орган обоняния, а вовсе не ядовитое жало.

Но если ребенка испугала змея – пусть даже только один раз, только слегка и едва ли не любым мыслимым образом, например в виде пугающей картинки, страшной истории или даже в виде какого-то цилиндрического объекта, извивающегося на земле, – то ребенок разом приобретет глубокое отвращение ко всем змеям или, что еще хуже, полномасштабную вегетативную фобию с парализующими эффектами на всю оставшуюся жизнь.

Другими словами, офидиофобия, то есть патологическая боязнь змей, выглядит как инстинкт и в некотором (традиционном) смысле этого слова им и является. Но отвращению к змеям можно научить, если поставить себе задачу сделать это быстро и целенаправленно. Ведь какова была первопричина инстинкта, заставлявшего уклоняться от встреч со змеями? Ответ очевиден: это смертельная опасность, с которой люди и их дочеловеческие предки сталкивались в течение миллионов лет. Только небольшой процент видов змей являются ядовитыми, но и эти немногие считаются наиболее опасными животными на Земле. Самая высокая смертность от змеиных укусов наблюдается в Юго-Восточной Азии (тому виной некоторые виды гадюк, кобры и крайты). Одним из самых рискованных занятий в мире может быть сбор чая, среди кустов которого любят скрываться гадюки Рассела – большие, агрессивные, смертоносные и малозаметные. Ядовитые змеи распространены практически повсеместно как в тропических, так и в умеренных климатических поясах мира. А смертельные укусы, хотя и очень редко, но все еще встречаются даже в Финляндии и Швейцарии.

Как и другие призраки нашего далекого, почти геологического прошлого, иные потенциально опасные животные также навязали нам свои собственные генетические фобии. У меня самого существовала арахнофобия (инстинктивный страх перед пауками), правда, она проходила в легкой форме, но зато ее так и не удалось полностью изжить. Этот чувствительный период начался у меня примерно в три с половиной года и тянулся в течение всего детства. Страх перед насекомыми в целом («жуками») наиболее распространен среди детей шести-восьми лет, а потом спадает. «Предустановленный» страх перед крупными животными обычно не развивается до пятилетнего возраста, но боязнь собак (а, следовательно, в древние времена волков) может проявиться и в возрасте двух лет.

Так или иначе, следует отметить тот факт, что способность ставить волосы дыбом с помощью выработанных отвращений и фобий у нас почти полностью ограничена рисками, полученными в дикой природе нашими далекими человеческими и дочеловеческими предками на протяжении многих тысячелетий. Кроме различных врагов из числа живых существ, предметами фобий могут стать замкнутое пространство, высота, текущая вода и встречи с незнакомыми людьми вне дома. У нашего вида не хватило времени, чтобы выработать фобии на ножи, огнестрельное оружие и автомобили, которые являются наиболее частыми причинами смерти в современной жизни.

Обратимся теперь к более приятным вещам. Измерения альфа-ритмов мозга показали, что при рассматривании абстрактных композиций максимальное возбуждение мозга достигается при избыточности элементов композиции, составляющей около 20 процентов. Это примерно равно сложности картинки примитивного лабиринта, двум виткам в логарифмической спирали или асимметричному кресту. Меньшая сложность композиции дает ощущение непривлекательной простоты, в то время как бóльшая сложность осознается как «толкотня». В свете этого кажется разумным, что примерно такая же степень сложности характерна для большого количества признанных произведений искусства наблюдается во фризах, декоративных решетках, колофонах, логотипах и дизайнах флагов.

Такой же уровень сложности характеризует часть произведений, которые считаются привлекательными в первобытном искусстве, а также в современном искусстве и дизайне. Этот принцип оптимальной сложности может выражать ограничения, возникающие в том случае, когда мозг пытается одним взглядом охватить всю картину. Тот же принцип объясняет существование загадочного числа семь – это количество объектов, которые можно подсчитать с первого взгляда – то есть не разбивая изображение на единицы, которые должны учитываться по отдельности, а потом складываться вместе. Гуманитарные науки еще не научились справляться с химерической природой нашего ума и нашего творчества. Нами управляют эмоции, вписанные в наши ДНК малоизвестными и лишь частично понятыми доисторическими событиями. Между тем именно в таком запутанном состоянии мы были катапультированы в эпоху научно-технического прогресса, в которую легко писать инструкции для роботов, но трудно следовать тем древним ценностям и чувствам, что навечно сделали нас людьми.


Бесконечная красота жизни на земле. Каждая «снежинка» составлена художником из изображений нескольких видов беспозвоночных. (Сотрудники кафедры зоологии в Гарвардском университете, благодаря которым были составлены эти «снежинки»: Тауана Кунха (Tauana Cunha), Сара Карико (Sarah Kariko), Ванесса Кнутсон (Vanessa Knutson), Лора Лейбенспергер (Laura Leibensperger) и Кейт Шеридан (Kate Sheridan). Кейт Шеридан выполнила обработку фотографий и сведение их воедино в программе Photoshop).

IV

Даже сегодня, когда наш вид со всевозрастающей скоростью разрушает мир природы, сама природа остается источником сильной любви и сильного страха. По мере того, как мы спешим покрыть Землю гуманизированной средой, нам нужно – нет, мы должны – задуматься о том, как и почему у нас существует такое отношение к природе. Мне кажется, что данной степени самопознания человека можно достичь только путем объединения усилий естественных и гуманитарных наук.

13. Почему природа – мать

Почти все 100 000 лет существования человечества природа была нашим домом. В наших сердцах, в наших глубочайших страхах и желаниях мы все еще остаемся приспособленными к этому миру. Прошло уже 10 000 лет после изобретения ферм, деревень и империй, но наши души по-прежнему живут на своей экологической родине, в мире природы.

Мы не живем и не можем долго жить за пределами этой самоподдерживающейся среды. Мы существуем в узкой биологической нише, которая в конечном счете зависит от щедрости природы. Мир природы обладает смиренной силой и вечной жизнью, так что мы не зря называем его Мать-Природа. Наша деятельность наносит ей ущерб, но в этом нет для нее ничего нового. На долгих геологических масштабах времени человечество – это всего лишь еще одно возмущение. Говоря метафорически, Природа мыслит эпохами, как это заявила от ее имени актриса Джулия Робертс, выступающая от имени Международного фонда сохранения природы (Conservation International)[13]:

На самом деле мне не нужны люди, это я нужна людям. Да, ваше будущее зависит от меня. Когда я процветаю, вы процветаете. Когда я слабею, вы тоже слабеете, если не сказать хуже. Я существую здесь уже мириады лет, я взращивала виды более великие, чем вы, и я пожирала виды более великие, чем вы. Мои океаны, моя почва, мои текущие реки, мои леса – все они могут как помочь вам, так и бросить вас на произвол судьбы. Как вы решите прожить каждый свой день? Уважаете ли вы меня или пренебрегаете мной – это не имеет для меня никакого значения. Поступите вы так или иначе – ваши действия будут определять вашу судьбу, а не мою.

Мы – непослушные дети Земли, которые покинули свой дом, чтобы добиться успеха в большом городе. Но, как я уже говорил, ученые выяснили, что в наших генах еще много оставшегося от Матери-Природы. Эволюция, которая происходила во время нашего длительного пребывания в мире природы, оставила на нас нестираемую печать (эта метафора принадлежит Дарвину): так, например, мы все так же общаемся друг с другом с помощью жестов и мимики лиц.

Нам также от рождения предопределен выбор среды, в которой мы больше всего хотим жить. Благодаря новаторским исследованиям Гордона Орианса из Университета Вашингтона и других специалистов в области естественных и гуманитарных наук мы хорошо осведомлены о существовании так называемого инстинкта выбора мест обитания. Опросы людей, выросших в разных культурах, показали, что большинство из них предпочли бы жить в таком доме, который: стоит на возвышенности; выходит на широкие просторы саванны с вкраплениями невысоких деревьев; имеет позади себя защитный барьер в виде пологой скалистой гряды или леса; и, наконец, находится рядом с озером, рекой или другим водоемом. Этот «ландшафт желания» очень сильно похож на пейзажи Африки, в которых возникли и жили наши человеческие и дочеловеческие предки.

Множество художников из Азии, Европы и Северной Америки изображают на своих картинах именно такие пейзажи: комбинации лугов и леса. При этом в целом художники стараются не изображать первобытную среду обитания в северной температурной зоне, для которой характерны густые лиственные и хвойные леса, а если такие пейзажи и пишут, то обычно смягчают их за счет лугов и озер – и именно такие пространства инстинктивно предпочитали предки человека.

Орианс уточнил «гипотезу саванны», включив в нее также определенные организмы. Замечено, что формы деревьев, широко используемые садоводами повсюду, от храмов Киото до усадеб аристократов в Англии, обладают чертами, характерными для самых распространенных растений африканских саванн – акаций. Как правило, эти деревья при относительно небольшой высоте имеют исключительно широкие кроны, короткие стволы и мелкие узорчатые листья. Интересно, что японцы, которые более тысячи лет занимаются выращиванием кленов и дубов, стремились придать им именно такие формы. Могу засвидетельствовать, что японские клены были моими любимыми деревьями еще до знакомства с «гипотезой саванны». Таковыми они остаются и сейчас.

Почему люди предпочитают среду обитания, напоминающую африканскую саванну? Какие адаптивные преимущества это им дает? Логично будет поискать хотя бы одно из них. Все известные виды животных перемещаются, стараясь найти среду, наиболее подходящую для их выживания и размножения. Они должны уметь находить путь к заданному месту и добираться туда быстро и без ошибок. Почему бы нам не поискать по крайней мере остатки этих способностей в современных людях?

Однажды я выступал на съезде ландшафтных архитекторов с докладом, в ходе которого сделал акцент на биофилии, врожденной любви к контактам с другими живыми организмами (биофилия тогда только-только начала получать профессиональное признание в архитектуре). В свое выступление я включил изложение «гипотезы саванны», рассказал о том, почему человек предпочитает именно такую среду обитания – и был немало озадачен тем, что показалось мне относительно прохладным приемом моего выступления. Неужели я говорил слишком заумным языком? Или у непонимания была какая-то иная причина? Позже я спросил своего друга-архитектора, почему меня не поняли, на что он ответил: «Да нет, все было понятно, просто мы все это уже давно знаем».

На самом деле саванна изначально сформировала наши устремления жить именно в ней простыми и понятными методами. Находясь на возвышенности, предки людей имели широкий обзор и хорошо видели пасущихся животных и приближающихся противников. Жизнь вблизи водоема давала людям возможность выжить даже во время суровой засухи и обеспечивала их дополнительными источниками пищи. Характерные кроны акаций с низкими горизонтально растущими ветвями давали возможность быстро скрыться от львов и других хищников, достаточно крупных и жестоких для того, чтобы уничтожить человека. Просторные горизонтальные ветви также служили опорами, на которых можно было отдохнуть или спрятаться от преследователей. Деревья также служили смотровыми площадками, с которых можно было обозревать окрестности в поисках добычи.

В рамках эволюционной биологии легко понять, почему большинство людей любит прогуливаться по лесу и почему этот опыт способствует укреплению физического и психического здоровья. Разумеется, здесь являются ценными прежде всего физические упражнения, но такие прогулки меняют что-то и в нашей психике. Ведь в душе мы все по-прежнему охотники и собиратели – в том или ином смысле. Так проследуйте же за мной в далекое прошлое! Давайте вместе с одним из наших палеолитических предков выйдем на охоту!

Чтобы в этих условиях выжить, мы должны широко раскрыть глаза и навострить уши. Пройдем с четверть мили напрямик, а не по тропе – хищники и вражеские разведчики любят устраивать засады у троп и дорожек. Хорошее место для такого похода – зрелый лиственный лес где-нибудь в зонах умеренного климата Европы, Азии или Северной Америки. Вы увидите множество растений и животных, которых раньше не замечали; но и они будут составлять лишь крохотную долю всех разновидностей живых и пока невидимых существ, которые обитают в нескольких шагах от вас. Это десятки видов растений, мхов и лишайников; это бесчисленные грибы и тысячи разновидностей пауков, сороконожек, тысяченожек, клещей, ногохвосток и еще великое множество существ, чья биология по-прежнему в основном или полностью неизвестна. (В любой горсточке земли могут оказаться неизвестные науке виды живых существ – даже если вы взяли эту горсть земли в вашингтонском парке Рок-Крик или в Центральном парке Нью-Йорка).

Хочу подчеркнуть: для тех, кто научился воспринимать опыт природы, она – настоящий волшебный колодец. Чем больше вы из него черпаете, тем больше в нем остается. При первых выходах на природу вы просто пропустите бóльшую часть интересного. Потом вы понемногу станете видеть все больше и больше, начнете накладывать на виденное названия. Скоро придет время новых деталей. Каждый вид, который вы изучаете, сам по себе является историей. У меня был друг-энтомолог, который после выхода на пенсию стал отслеживать во дворе своего дома во Флориде появление каждого экземпляра адмирала Vanessa atalanta – гусениц и бабочек, поколение за поколением. Это может показаться пустым времяпровождением, но должен вам сказать, что он обнаружил: он выяснил, что бабочки адмирала имеют сложное, часто индивидуальное, территориальное поведение. Эти наблюдения энтомолога получили высокую научную оценку.

Сегодня вам не нужно уезжать на Амазонку или в Конго, чтобы изучать дикую природу. Существует достаточно много нового и проблемного в том, что мне нравится называть дикой природой на микроуровне (microwildernesses). Появился новый жанр исследований природы в тонких процессах и мелких деталях. Пионером этого жанра выступила Энни Диллард, которая за свою книгу «Паломник у Тинкер-Крик» получила в 1974 году в Пулитцеровскую премию. Среди других примечательных примеров – Дэвид М. Кэрролл с работой «Иду за водой: блокнот гидроманта» (2009); Дэвид Джордж Хэскелл и его «Невиданный лес» (2012); Дэйв Гоулсон с книгой «Жужжание на лугу: естественная история французской фермы» (2015). Эти работы, в которых естественнонаучный подход сочетается с поэтической интерпретацией, делают невидимое явным, мелкое – крупным, и оттого красота жизни становится еще более очевидной во всех ее измерениях.

Бесконечное биоразнообразие, втиснутое в небольшое пространство, которое Дарвин в заключительном параграфе «Происхождения видов» замечательно точно сравнил с густо заросшим берегом, не могло не привлечь внимания хотя бы некоторых творческих личностей. Мне очень нравится известная работа художника Джексона Поллока «Осенний ритм» (1950), которую по близорукости и на первый взгляд можно принять за изображение заросшей обочины дороги где-то в Англии. Позже мне было приятно услышать, что художник в этом произведении действительно вдохновлялся образами природы. Не знаю, что Поллок имел в виду в иных своих произведениях, но такое же (с моей стороны, возможно, преувеличенное) восхищение вызывают и другие его работы, особенно «Номер 8».

Тем не менее, как мне представляется, люди творчества, работающие в самых разных областях, еще очень мало используют те возможности, которые предоставляют участки нетронутой природы и царящее на них биоразнообразие. Эволюция, ведущая к умножению видов; первоначальный хаос, который «кристаллизуется» и образует упорядоченные экосистемы; инвазивные виды, уничтожающие древние природные экосистемы, – эти и многие другие природные и антропогенные процессы средствами поэтического и визуального восприятия можно перевести в идеи и эмоции.

14. Экстаз охотника

Описание густо заросшего берега в «Происхождении видов» хорошо передает тот экстаз, в который впадает специалист, который «охотится» на определенный вид растений или животных. Преследуя свою единственную добычу, охотник действует в одиночку, как тигр, а не в стае, как волк. Он должен быть крайне внимателен к мелким деталям на месте охоты и к среде, в которой обитает дичь. Он должен отслеживать малейшие изменения на земле и в растительности – они могут рассказать ему о маршруте животного, которого он ищет. Он должен быть подготовлен к тому, чтобы преследовать свою цель на далеком расстоянии, предельно аккуратно делая каждый шаг, потому что каждый этот шаг для него есть буквально вопрос жизни или смерти. Он должен быть готов к тому, чтобы в полной неподвижности несколько часов просидеть в засаде, поджидая жертву. Чтобы убить зверя, он должен очень хорошо знать его повадки – когда тот может почувствовать его присутствие, с какого направления к нему лучше всего подбираться и когда надо стрелять. Умелый охотник лучше всего действует тогда, когда воспринимает умвельт так же, как его воспринимает жертва. У некоторых людей опыт охотника переходит в духовный опыт и поднимает их на более высокий уровень сознания. В своей книге «Экстаз охотника» (2007) Карл фон Эссен цитирует охотника, который однажды преследовал группу благородных оленей вапити в гористой части штата Колорадо:

Я наткнулся на свежие следы нескольких оленей, в том числе одного матерого самца. Утро было ярким и солнечным, мне в лицо дул легкий ветерок, так что я был уверен в том, что смогу подойти к ним довольно близко. Целый час я медленно и осторожно шел за ними по следам, пока не наткнулся на вытянутую поляну шириной шагов пятьдесят. Если бы олени были рядом, то они бы наверняка увидели, как я пересекаю эту грязную заснеженную равнину. Мне оставалось только стоять совершенно неподвижно и внимательно смотреть на противоположный склон. Вскоре я почувствовал их присутствие и каким-то образом понял, что они тоже меня обнаружили. Пока я стоял, у меня совершенно изменилось восприятие времени. Казалось, прошло более часа, но в действительности я ждал всего лишь несколько минут. Меня охватило сильное чувство – я совершенно явственно видел разом всю сцену; казалось, что все мои чувства стали острыми, как лезвие великолепной бритвы. Я слышал тихое журчание отдаленных ручьев и шелест листьев, словно увеличенные в небесном усилителе. Казалось, все вокруг стало ко мне ближе, и я с удивлением ощутил своеобразное слияние себя со всем сущим, чувство принадлежности. Я был связан со всеми в этой панораме: с травой, деревьями, скалами, насекомыми, птицами, оленями, которые, как я совершенно точно знал, тихо движутся в гору и скоро станут мне видны. Я почувствовал сильный прилив эмоций, радость от того, что я живу, что мне дан шанс сосуществовать со всем остальным миром. Этот день я никогда не забуду…

Для того, чтобы испытать экстаз охотника, вовсе не обязательно иметь под рукой винтовку Винчестера или страстно жаждать крови павшей жертвы. Как натуралист, я тоже подходил близко к такому состоянию. Но для натуралиста еще более важным, чем дзэн-состояние полной вовлеченности, является формирование «образа искомого», то есть сочетания признаков вида растений или животных, которое позволит охотнику находить единственный нужный ему элемент среди тысяч подобных, скрытых в необъятной экосистеме. Я не могу найти слова, чтобы описать то удовольствие, которое я чувствовал и чувствую по сей день как натуралист, охотящийся на редкие и малоизвестные виды живых существ. Но я могу рассказать вам пару историй.

Одним из лучших результатов, свидетельствующих о той мощи, которой может обладать «поисковик» натуралиста, стало открытие зораптеров, исключительно редкой и неуловимой группы насекомых. Как-то ранней весной, в первый год обучения в Университете штата Алабама, я пробирался в поисках новых необычных видов муравьев по смешанному лесному массиву из хвойных и лиственных пород, который тянулся вдоль ближайшего к университету оврагу Харрикейн-Крик. Я снял кусок коры с очередного старого полуразложившегося ствола сосны. Под ним оказались характерные структуры, проеденные ранее личинками жуков. Эта ниша – любимое место обитания маленьких, редко встречающихся муравьев и других загадочных обитателей леса. Некоторые из них оказались и в выбранном мною стволе. Они начали убегать от меня в оставшиеся куски коры, стремясь найти убежище там, где было темно. Вместе они образовывали меланж, пеструю смесь из маленьких, похожих на скорпионов паукообразных шизомид, ногохвосток, панцирных клещей и каких-то мелких, неизвестных мне жучков. Но мое особое внимание в этой миниатюрной пещере привлекло несколько маленьких насекомых. Они немного напоминали термитов, поскольку тоже были белыми и удлиненными, но были меньшими их по размеру и казались более нежными. Незнакомцы тоже побежали в убежище, делая при этом более быстрые и более хаотические движения, чем их собратья по несчастью.

Я отобрал несколько живых особей и отвез их к себе в лабораторию в здании Джосиа Нот Холл, чтобы изучить их под микроскопом. Все они, как я быстро понял, принадлежали к роду Zorotypus, насекомым столь своеобразным по анатомии, что они заслужили себе собственный отряд Zoraptera, который по положению в зоологической классификации стоит наравне со всеми мухами (Diptera, отряд двукрылые), а также всеми жуками (Coleoptera, отряд жесткокрылые) и всеми бабочками и молями (Lepidoptera, отряд чешуекрылые).

Я также выяснил, что они относятся к редчайшим из подобных насекомых; первый представитель Zoraptera был обнаружен только в 1918 году. С тех пор зораптеры получили общее название «ангельские насекомые», и получили совершенно заслуженно: они похожи на маленьких быстро бегающих чистых овечек (zor по-гречески и значит «чистый»), совершенно безвредных и очень уязвимых для острых челюстей окружающих их хищников. Питаются зораптеры спорными грибами – точно так же, как мы любим есть свежесобранные грибы.

Тогда мне пришло в голову, что одна из причин, по которой зораптеры так долго скрывались от наших глаз, может заключаться в том, что они живут только в той микросреде, где я, к моему счастью, их и обнаружил. Это предположение оказалось правильным. Вскоре я легко нашел новые места обитания своих маленьких ангельских насекомых – для этого оказалось достаточно осмотреть другие сосновые бревна, находившиеся на нужной степени разложения. Именно трухлявый обрубок дерева и оказался образцом для поиска, который позволял находить зораптеров всюду, где я потом их обнаруживал. Вскоре я опубликовал одну из своих первых научных статей «Зораптеры Алабамы». По-видимому, эту мою работу внимательно изучали, потому что у энтомологов вскоре возник своеобразный новый вид спорта – поиск этих «овечек» на больших территориях востока США. А, может быть, мне удастся найти зораптеров и в других местах? Как оказалось, да, это возможно! Позже, занимаясь исследованиями после защиты докторской диссертации в Гарварде, я случайно нашел первых из известных науке зораптеров в Новой Каледонии и на Новой Гвинее, островах в южной части Тихого океана. Нашлись зораптеры и в Центральной Америке. Позже один из моих аспирантов, Джей Чоу, написал докторскую диссертацию о жизненном цикле зораптеров в Панаме.

Иногда необычные виды обнаруживаются в результате тщательного и планомерного поиска, в других случаях они попадаются при самом мимолетном взгляде. В 1955 году я находился в мало исследованной биологами части Новой Гвинеи вместе с группой местных жителей – папуасов. Все они были охотниками. Поднимаясь в гору по полному бездорожью в лесу, расположенном у основания полуострова Хуон, мы продвигались к центральной части хребта Сарувагед, которая поднималась до высоты примерно 3650 м. Через пять дней пути мы достигли вершины и оказались под холодным дождем на лугу, усеянном цикадами величиной с ладонь. В то время мне казалось, что я – первый из числа пришлых людей, изучавших эту часть хребта Сарувагед, но позже я обнаружил, что еще в 1930-х годах у меня был предшественник, вернее, предшественница: американский ботаник Мэри Сингл Клеменс, очень сильная дама средних лет. (Конечно, она заслуживает отдельного памятника в пантеоне пионеров-феминисток.)

Моя цель (помимо получения острых ощущений, связанных с наблюдением экосистемы горных вершин, которую до меня посещали очень немногие ученые) заключалась в сборе муравьев для глобальной научной коллекции Гарвардского университета. Я также обращал внимание и на другие образцы, которые могли представить научный интерес (например, заметил новые виды лягушек). По мере того, как мы проходили через все более высокие вегетативные зоны, виды муравьев, которые мне попадались, постепенно менялись. Вместе с тем колонии муравьев становились все более и более скудными, пока не оказалось, что выше 2300 м их нет вовсе.

Среди тех немногих муравьев, которых я подобрал в нижнем ярусе горного леса, оказался образец с причудливой анатомией, который медленно двигался по листу кустарника подлеска. Я обшарил все вокруг на земле и осмотрел окружающую растительность, но так не смог найти гнездо муравьиной колонии или хотя бы другого такого муравья.

И сейчас, спустя шестьдесят лет, я готов с определенной долей предвзятости считать этого муравья одним из самых красивых живых существ в мире. Вы можете отмахнуться от такого решения, сославшись на небольшие размеры этого существа, но сначала я попрошу вас мысленно увеличить вес муравья с 5 мг до 5 кг, и тогда по размерам он станет равен большой птице или млекопитающему среднего размера. Немногие из животных, обитающих в разных уголках света (а я их повидал в своей жизни немало) могут конкурировать с этим маленьким горным муравьем!

Тело муравья покрывает хитиновая броня – блестящая черно-коричневая поверхность, которая кажется изготовленной из полированного и окрашенного металла. По голове муравья от передней границы глаз до челюстей проходят параллельные ряды бороздок, на противоположных концах которых формируются линии острых зубов. На усиках и шести ногах темный цвет тела уступает свое место различным оттенкам сияющего красно-коричневого цвета. Этот муравей – самка, но, как и все рабочие муравьи, она также должна быть беспощадным воином. С какими врагами она сталкивалась и на какую добычу она охотилась, я не знал, но мне очень захотелось это выяснить, потому что ее вооружение внушало неподдельный ужас. Назову только одну поразительную особенность – это пара огромных шипов, которые поднимаются с конца средней части тела и выгибаются назад, словно рога у барана; они явно предназначены для защиты тонкой талии муравья. Пара более коротких шипов, похожих на кусты роз, защищает также уязвимую шею. Еще два шипа выступают в тыл от первого сегмента талии поперек сочленения и приближаются ко второму сегменту тела.

Первый экземпляр этого вида был описан в 1915 году немецким энтомологом, который дал ему научное название Lordomyrma rupicapra. Первая часть названия включает в себя греческое слово, означающее «муравей». Второе, rupicapra, заимствует название у европейской серны, или горной козы (Rupicapra rupicapra), потому что, если смотреть сверху, то линии и формы середины тела этого муравья напоминают голову серны.

История открытия этого муравья, случившегося более века назад, была лишь одним, и очень незначительным, событием в истории экспедиции, проводившейся в грандиозном европейском старом стиле изучения естественной истории в те времена, когда о фауне и флоре Новой Гвинеи было известно совсем немногое. Роберт У. Тейлор, современный специалист, изучающий муравьев этого региона, дает замечательный образец описания этой экспедиции, который прекрасно передает дух этого предприятия. Эта дневниковая запись является одной из лучших в исследованиях по естественной истории и заслуживает того, чтобы процитировать ее в полном объеме.

Голотип L. rupicapra, скорее всего, был найден на высотном участке, возможно, занятом туманным лесом. Нашедший его С. Г. Бюргерс являлся офицером медицинской службы и зоологом замечательной экспедиции по изучению окрестностей реки, названной в честь германской императрицы Августы (1912–1913), которая в течение 19 месяцев исследовала бассейн реки Сепик и ее верховья. Группа ученых поднялась далеко вверх по течению, преодолев расстояние в 560 миль от участка реки, судоходного для пароходов. Были предприняты четыре похода вверх по течению средней продолжительностью 3 месяца. Исследованы все верховья притоков Сепика, простирающихся на запад за пределы границы между бывшими Землей Кайзера Вильгельма и Нидерландской Новой Гвинеей (современные Папуа-Новая Гвинея и индонезийская провинция Западное Папуа). Были также исследованы районы горных хребтов Бевани и Торричелли (север) с заходами в центр скалистой цепи (юг) (Sauer, 1915; Behrmann (Берманн), 1917, 1922). В сообщениях географа Берманна упоминается сбор образцов на «влажном, холодном пике высотой 2000 м» и траверс «хребта Шредера на высоте 2000 м» (около 4°59’ ю. ш., 144°05’ в. д.). Атрибутика коллекции растений для Национального гербария Нидерландов, которые собирал ботаник экспедиции Карл Людвиг Ледерман, включает в себя упоминания о четырех местах, расположенных на высоте более 1000 м на горе Лордберг (4°50’ ю. ш., 142°29’ в. д.), 1000 м; горе Хюнштайн (4°29’ ю. ш., 142°42’ в. д.), 1350 м (где 17 дней было проведено на вершине); и «Хольрунберг, 1800–2000 м». Указанные координаты – это места расквартирования лагерей экспедиции.

Наверное, я не стал бы уделять столько внимания описанию открытия этого вида, если бы отчет о его находке не объединял два архетипа, присутствующих как в естественных, так и в гуманитарных науках. Речь идет о приманках в виде географических исследований и научных открытий, которые привели меня тогда в Новую Гвинею и которые все еще можно использовать на оставшихся неисследованными территориях Земли. Они не могут не взывать к творческому началу, они требуют более пристального внимания к миру живой природы.

В подтверждение этого тезиса я хотел бы завершить свое описание экстаза охотника рассказом о моей встрече в 1952 году с Владимиром Набоковым – мы были с ним родственными душами в смысле интереса к естественной истории. Мне было тогда 23 года, я работал над кандидатской диссертацией в Музее сравнительной зоологии в Гарварде. Набокову было 53 года, его слава как англоязычного писателя была еще впереди. Я знал его только как лепидоптеролога, то есть специалиста по бабочкам. Он специализировался на голубянках – маленьких красиво раскрашенных насекомых, которые составляют таксономическую семью Lycaenidae. Набоков работал над гарвардской коллекцией бабочек, и образцы, которые он к ней добавил, теперь отмечают как литературоведы, так и энтомологи. Не зная о литературном таланте Набокова, я зашел к нему только для того, чтобы расширить свои познания о бабочках и других насекомых – в музей приходили все энтомологи.

Набоков тогда развлек меня собственным рассказом о бабочках, который принял интересный оборот. Он встретил капитана корабля, который недавно посетил Кергелен, отдаленный архипелаг вблизи Антарктиды, который редко посещали люди, и потому его естественная история была фактически неизвестна. Набоков был в восторге от рассказа о таком отдаленном месте. «А бабочки там есть?» – спросил он. «Да нет, – ответил капитан. – Никаких. Только кучка вот таких маленьких синих штучек».

Кергелен! Мы стали увлеченно говорить о таких местах на Земле, где неизвестные виды только и ждут, чтобы мы их открыли. На следующий год я получил стипендию сроком на три года, которая позволяла мне ехать куда угодно и делать все, что я хотел (при условии, что мне придется совершить «нечто необыкновенное» – этого, по крайней мере, требовало от получателя Положение о стипендии). И я поехал по миру в поисках неизвестных видов муравьев. Посетил горные леса на Кубе, верхние части склонов вулканических вершин в Мексике, дождевые леса на архипелагах Новая Каледония и Вануату в южной части Тихого океана, хребет Сарувагед и другие территории Новой Гвинеи, а также не самые исследованные западные окраины Налларборской равнины в Австралии. В каждом таком месте я увлеченно искал «нечто необыкновенное» и в ходе приключений на путях естественной истории просто не мог его не найти!

И поэтому я очень хорошо понимаю и охотника на благородных оленей в Скалистых горах, и специалиста по бабочкам, которого я когда-то посетил. Позже Набоков выразил свое видение этой темы в таких словах:

И высшее для меня наслаждение – вне дьявольского времени – любой уголок земли, где я могу быть в обществе бабочек и кормовых их растений. Вот это – блаженство, и за блаженством этим есть нечто, не совсем поддающееся определению. Это вроде мгновенной физической пустоты, куда устремляется, чтобы заполнить ее, все, что я люблю в мире. Это вроде мгновенного трепета умиления и благодарности, обращенной, как говорится в американских официальных рекомендациях, to whom it may concern – не знаю, к кому и к чему, – гениальному ли контрапункту человеческой судьбы или благосклонным духам, балующим земного счастливца[14].

Такое же чувство вернулось ко мне ненадолго, но в полной мере, в 2016 году, когда меня пригласили стать Почетным научным руководителем экспедиции на остров Херд (увы, из-за возраста – заочно). Этот остров тоже находится у берегов Антарктиды, но он еще более удален и скалист, чем Кергелен, и образован действующим вулканом. Я написал командиру экспедиции Роберту Шмидеру, что это, конечно, для меня очень большая честь. И добавил: я бы согласился, но при условии, что группа поищет на острове муравьев. «Вы их, конечно, не найдете, потому что там слишком влажно и холодно. Но даже если я буду знать только то, что вы их искали, я уже буду чувствовать себя лучше».

15. Сады

Уже более 35 000 тому назад, во времена палеолита, предки современных людей и схожие с ними виды неандертальцев, обитавшие в степях Европы и Азии, хоронили своих мертвецов, оставляя, таким образом, клады для современных археологов. В неглубоких могилах древние часто оставляли предметы домашнего обихода и украшения верхней части тела, принадлежавшие мертвым. Только очень немногие из обнаруженных до сих пор могил были тщательно оформлены, что свидетельствовало о высоком ранге покойников.

На рассвете неолита, для которого было характерно развитие сельского хозяйства, возникновение излишков продовольствия и поселений (деревень), скорбящие стали класть в могилы цветы. Самое старое из известных ныне подобных захоронений датируется периодом, отстоящим от нашего времени на 13 700 лет. Оно находится на четырех участках, расположенных в пещере Ракефет на горе Кармель на севере Израиля.

Существует логическая причина, по которой цветы и сады должны были занять в наше время столь высокое место. Лучше всего выразила эту мысль поэт и натуралист Диана Акерман:

Аромат цветка объявляет всему миру, что он плодороден, доступен и желанен, что его половые органы сочатся нектаром. Его аромат напоминает нам самыми простыми способами о плодородии, об энергии, о жизненной силе, о том, что он весь ожидание, о страстном расцвете молодости. Мы вдыхаем его неистовый аромат и, независимо от нашего возраста, чувствуем себя молодыми и привлекательными в мире, пылающем желаниями.

Цветы украшают нашу литературу, нашу моду, наши религиозные обряды. Они объявляют о нашем уходе в мир иной и отмечают наши праздники. Собранные в бутоньерки, букеты и гирлянды, они сообщают о нашем статусе, наших целях и нашем поведении в течение дня.

Красота и аромат цветов не возникли только ради того, чтобы доставлять удовольствие человеку. У цветковых (покрытосеменных) растений, которых в мире насчитывается более 370 000 видов, появление цветов объясняется исключительно проблемами размножения. Цветы служат для привлечения опылителей, в основном насекомых, но, кроме того, в зависимости от вида, они могут привлекать большое число птиц и даже некоторых млекопитающих. Эта взаимосвязь является симбиотической (если быть точным, то взаимно симбиотической); иначе говоря, от таких отношений выигрывают оба партнера.

Стратегии, используемые различными видами для достижения симбиоза, эволюционировали так, как будто цветы были специально созданы для эстетического наслаждения человека. Живущие на деревьях орхидеи рода Dendrolobium,известные тропические эпифиты, складываются в большие букеты из тонких бледно-розовых цветов и узких листьев. Цикламены предлагают нам оценить аморфные красные или белые цветы среди широких ярко-зеленых листьев с белыми прожилками – настоящие звезды шоу! Рождественская колумнея цвета кораллов может бросить вызов самым прекрасным произведениям искусства своими висячими трубчатыми красными цветами на ползучих лозах среди маленьких скромных листьев.

В этих и бесчисленных других примерах мы видим растения, которые выставляют части своих тел напоказ. Это делается для партнеров – живых существ, которые активны днем и обладают цветным зрением. Развитие отношений между ними шло и с другой стороны: некоторые животные в ходе естественного отбора развили в себе цветное зрение для того, чтобы собирать пыльцу и нектар, предлагаемые растениями. Так два вида существ, растения и животные, стали равными между собой партнерами.

Люди подхватили этот всесветный симбиоз и развили его дальше, создав на основе цветов новый вид искусства. Цветочный дизайн имеет долгую и неизменно блестящую историю. В качестве примера можно назвать портрет Святого Франциска, который в 1640–1645 годах написал испанский художник Франсиско де Сурбаран. Он изображает все одеяние святого так, словно все оно выходит из темного, редкого массива окружающих его лилий, которые отражают все оттенки кожи перевернутого лица святого, а очертания пальмовых листьев повторяют углы его рясы.

Совершенно другое настроение попытался создать Жан Оноре Фрагонар на портрете мадемуазель Мари-Мадлен Гимар. Портрет в полной мере показывает весьма самовлюбленную и всячески потакающую своим прихотям красотку «прежнего времени». Мадемуазель Мари-Мадлен Гимар – известная певица и танцовщица, которая по стандартам того времени считалась одной из первых красавиц Франции, окружена шпалерами ее любимых роз, которые проходят у нее по голове, бегут по рукам, а формы самой красотки подчеркиваются каскадом других роз. Коротко говоря, мадемуазель Гимар сама превращена здесь в цветок.

Радикально отличается от обоих этих классических примеров потрясающая композиция Пола Мэншипа «Утреннее настроение» (1935). Скульптура изображает пробуждающегося человека; он лежит на спине на ложе из бутонов различных цветов, переходящем в скопление птиц, лилий и других райских растений. По словам искусствоведа Виктории Джейн Рим, при движении глаза по композиции она раскрывается во «все более открытый, более пышный букет, заканчивающийся взрывом цвета и формы», который символизирует полное пробуждение человека.

Еще один пример: с самого зарождения цивилизации цветы и фрукты, окруженные скульптурами, украшали декоративные сады. В целом сады являлись ключевыми инструментами сельскохозяйственного производства, а сельское хозяйство, в свою очередь, было средством, с помощью которого человечество прошло путь от групп, которые во времена палеолита занимались охотой и собирательством, до цивилизованных сообществ. По-видимому, люди изобрели сельское хозяйство несколько раз независимо друг от друга на разных территориях всех обитаемых континентов, кроме Австралии. Происходило это также в разные периоды: от 12 000 лет тому назад на Ближнем Востоке до 5000 лет тому назад в Новом Свете. С большой вероятностью этот процесс реализовывался одним из двух способов. Первый начался с простого наблюдения: съедобные семена и фрукты дают жизнь растениям, которые снова производят съедобные семена и фрукты. Второй, альтернативный способ, состоял в том, что группы людей стали стараться селиться вблизи деревьев, кустарников и травянистых растений, которые давали исключительно высокие урожаи, а остальные растения просто уничтожали. Фактически происходило одомашнивание наиболее урожайных растений методом селекции, за которым логически последовало возникновение сельского хозяйства.

Сады, как и природный мир, который они представляют, оказывают на человека лечебное и восстановительное воздействие. Люди всегда чувствовали на себе их силу, а ученые изучали и доказывали их благотворное воздействие на человека. В одном из таких тестов добровольцам показали сначала кадры, вызывающие стресс, а затем видео, снятое на фоне природного или городского пейзажа. Те, кто просматривал сцены с природными ландшафтами, успокаивались после стресса, что подтверждалось измерениями пульса, систолического артериального давления, степени напряжения мышц лица и электропроводности кожи. Однако те добровольцы, которым после стресса показывали городские сцены, успокоения не испытывали. Другие исследования, как и ожидалось, показали снижение симптомов стресса перед операцией или посещением стоматолога при демонстрации растений или аквариумов с рыбками. Кроме того, оказалось, что пациенты, перенесшие операции, быстрее восстанавливаются, испытывают меньше осложнений и нуждаются в меньших дозах болеутоляющих средств, если им разрешают смотреть на природные ландшафты или даже просто на картины со сценами живой природы, развешанные по стенам больницы.



Поделиться книгой:

На главную
Назад