Культ солнца у древних славян

1

Мы молимся Солнцу Бессмертному Свету, Чьи кони быстры. Когда Солнце светит, Когда Солнце греет, Стоят божества Все сотнями тысяч И счастье вбирают, И счастье вручают, И счастье дарят Земле, данной Маздой, Для мира расцвета, Для Истины роста.

2

Когда всходит Солнце, То данная Маздой Светится земля, Святятся все воды, И те, что проточны, Источников воды И воды морей. Творенья святятся Все Духа Святого.

3

Не всходит же Солнце, И дэвы всё губят, Что есть на земле. И здесь небожители В мире телесном Не могут пробыть.

4

Кто молится Солнцу, Бессмертному Свету, Чьи кони быстры, Чтоб с тьмою бороться, Для дэвов отпора, Рожденных из тьмы, Бороться с ворами, От ведьм с волхвами, Защиты от гибели И Забытья — Тот молится Мазде, Святым и Бессмертным, Своей же душе. Божеств ублажает Земных и небесных Кто молится Солнцу, Бессмертному Свету, Чьи кони быстры.

5

Помолимся Митре, Луга чьи просторны, Тысячеухому, Чьих глаз мириад, Который бьёт метко Своей булавою По дэвов башкам, Помолимся связи, Из всех наилучшей, Меж Солнцем с Луной.

6

Молюсь ради счастья Я громкой молитвой Бессмертному Солнцу, Чьи кони быстры, Бессмертному Свету, Чьи кони быстры, Свершу возлиянья Из хаомы сока, Прутами барсмана И речи искусством, И мыслью, и делом, И истинным словом Я Солнце почту. «Молитвы тем приносим, Кому признал молиться Ахура-Мазда благом»{359}.

Интересно сопоставить приведенный иранский текст с записанным в XIX в. русским заклинанием, где человек прибегал к защите высших, но отнюдь не христианских сил: «…И прикрываюсь облаками небесными. И становлюсь против судей и командиров, и припал к матери сырой земле. Мать сыра земля, ты благословенна, ты освященна, ты украшена всякими травами и всякими цветами! Сукрасило тебе красное солнце, светлый месяц. Ясныя звезда и вечерния зори. Сукраси ты мене, раба Божия, перед вышними началы и перед всеми суды и командиры»{360}. Как изначально благословенное и священное начало, «сукрашенное» к тому же небесными светилами, Мать сыра земля передает часть этой благодатной силы человеку, «сукрашивая» его, в свою очередь, в плане социальном. Данный авестийский гимн показывает, что это основы этого славянского представления о солнце, «сукрашивающсм» землю, восходят ко временам индоевропейской общности.

Если обратиться к официальной религии Ахеменидов, то и там солнце не являлось верховным богом. Так, например, Геродот, сообщая о современных ему верованиях персов, констатирует следующее: «Так, Зевсу они обычно приносят жертвы на вершинах гор и весь небесный свод называют Зевсом. Совершают они жертвоприношения также солнцу, луне, огню, воде и ветрам»{361}. Очевидно, что Зеве в данном случае — это Ахура Мазда, на втором месте после которого стоит дневное светило. В другом месте своего труда (VII, 54) «отец истории» говорит о том, что перед переправой в Грецию Ксеркс вознес молитвы солнцу, чтобы не случилось несчастья, которое бы помешало ему покорить всю Европу. Однако в официальных надписях Ахеменидов солнце, как правило, не упоминается вместе с «величайшим из богов» Ахура Маздой, так что вопрос о месте дневного светила в иерархии официальной религии персидских царей остается открытым.

Что касается митраизма, то само имя этого бога буквально означало «договор», «согласие» и было родственно как имени ведийского бога Митры (букв. «друг», в среднем роде «дружба», «договор»), так русск. мир в его триедином значении «мира как вселенной», «мира как спокойствия и тишины» и «мира как общины». По мнению подавляющего большинства исследователей, Митра изначально не был солнечным богом. Проанализировавший ранние этапы развития его культа Г. А. Кошеленко пришел к следующему выводу: «Таким образом, видимо, древнейшее значите Митры можно определить как понятие общины (может быть племени) и одухотворите, исходя из общих принципов индоевропейского мировоззрения, этого понятия»{362}. Аналогичное положите сохранялось не только в период индоевропейской или индоиранской общности, по и в более поздний период: «В авестийской мифологии мотивы связи Митры с солнцем не могут считаться основными, в ней налицо лишь известные предпосылки для формирования солярной функции Митры. Тем не менее и в «Авесте» нельзя пройти мимо таких фактов, как эпитеты Митры «исполненный собственного света», «сияющий» (X, 44), «блестящий» и т. п.»{363}. О возможном происхождении этих эпитетов повествует древний маздеистский миф. Согласно ему, Митра впервые попробовал свои силы против бога солнца. Поскольку в этой битве Митра проявил свое превосходство, Солнце заключило с ним союз, а также преподнесло и водрузило на голову Митре зубчатую корону, излучающую свет{364}. Данный миф, объясняя возникновение солярных эпитетов у Митры, вместе с тем красноречиво свидетельствует о том, что изначально он не был божеством дневного светила и, более того, между двумя этими богами существовал некий антагонизм, разрешившийся определением в ходе единоборства наиболее сильного. Аналогичная ситуация наблюдается и в официальной религии Ахеменидов. Так, например, Курций Руф сообщает о поклонении персидского царя Дария III Митре, солнцу и вечному огню{365}, что, очевидно, предполагало различие между этими началами. На третьем месте, после Ахура Мазды и Анахиты, упоминает Митру в своей надписи и Артаксеркс II{366}. Что касается авестийского «Михр-яшт», содержащего наибольшее количество информации об этом боге, то, как полагает И. М. Стеблин-Каменский, старейшие части этого гимна восходят по крайней мере к середине первого тысячелетия до н. э., а то и к более древним временам. Этот ученый также полагает, что первоначально Митра был богом договора, следившим за верностью заключенных между отдельными племенами соглашений (например, относительно пастбищ или водоемов). Как обладатель широких пастбищ он изначально даровал «мирное, хорошее житьё арийским странам», однако достаточно рано в Иране он начал почитаться как бог войны, поражающий злодеев и нарушителей договора, картины чего посвященный ему гимн рисует яркими красками. Позднее он стал, видимо, почитаться также и как бог-судья над всеми людьми (в том числе и над душами умерших), и как солярное божество, сопровождающее Солнце. Однако, несмотря на солярные черты Митры, в «Авесте» он еще не отождествляется с дневным светилом: ему и Митре посвящаются различные гимны, а в самом «Михр-яшт» отмечается, что Митра предшествует, надо понимать на рассвете, солнцу (13) и шествует после заката солнца (95):

13.

Он первый из небожителей [язатов] Поднимается над вершиной Хара, Предшествуя бессмертному, быстроконному Солнцу; Первый овладевает Прекрасными золотыми высями И оттуда, могучий, Обозревает все арийские жилища,

14.

Где доблестные вожди Выстраивают свои многочисленные [войска] В боевые ряды…

18.

Если солжет ему Глава ли дома, Или глава общины, Или глава области, Или глава страны, То Митра воспрянет, Гневный и оскорбленный, И разрушит он и дом, И общину, и область, и страну.

Далее гимн подробно описывает, что солгавший Митре человек не ускачет на коне, брошенное им копье полетит обратно, выпущенные из пращи камни, из луков стрелы, кинутые ножи не попадут в цель, так как Митра отнимает силу у его рук, резвость у ног и т. д., разрушит жилища приверженцев Лжи и, наоборот, подарит стада и детей мужского пола тому дому, где творят угодное ему. Уже в «Авесте» мы хорошо видим истоки того, почему культ Митры стал религией собственно воинов в эпоху Римской империи. Так, данный гимн рисует следующую яркую картину роли этого бога в разгоревшемся сражении:

36.

Он разжигает битву, Он стоит среди битвы, Он, стоя среди битвы, Разбивает ряды врагов…

37.

Над ними властвуя, Несет им гибель, Сносит головы Солгавших Митре людей. Летят во все стороны головы Солгавших Митре людей.

Обращаясь опять к Митре, гимн так заканчивает описание этого бога:

95.

Он шествует после заката солнца, Широкий, как земля, Касается обоих концов этой обширной, Выпуклой, бескрайней земли, Обозревая всё, что есть между землёй и небесами <…>

96.

В руке своей он держит Булаву о ста шишках, Ста острых гранях, Которая устремляется и разит воинов. [Булава эта] отлита из жёлтого металла, Из крепкого, золотого. Это — самое мощное из оружия, Самое победное из оружия{367}.

Хоть в результате предпринятой Заратуштрой религиозной реформы Митра не попал даже в ближайшее окружение Ахура Махды (В. Н. Топоров допускает, что намерения пророка в отношении Митры были еще радикальнее), тем не менее отголоски былой тесной связи между обеими богами и даже их равенства сохранились даже в «Авесте». Так, например, «Яшт» от имени верховного бога зороастрийской религии недвусмысленно отмечает:

«Сказал Ахура Мазда Спитаме Заратуштре: Когда я создал Митру, обладателя широких пастбищ, То я создал его достойным такого же почитания и поклонения, Как сам я; Ахура Мазда»{368}.

Впоследствии у части ираноязычных народов почитание Митры полностью слилось с культом дневного светила, в результате чего парф. myhr (= mihr) и новопсрс. Mihr, восходящие к древнеиранскому имени Митры стали обозначать у них просто «солнце». Как уже отмечалось выше, культ Митры достаточно рано, еще с ассирийских времен, распространился на запад от Персии, сначала в Вавилон, затем в Малую Азию, откуда он наконец попал в Рим. Великолепным примером подобного синкретизма греческих и иранских богов, отражающим одновременно изначально тесную связь двух верховных божеств иранского пантеона, является греческая надпись I в. до н. э. из Коммагены: «Зевс Ормозд и Аполлон Митра — это Солнце»{369}. В своем триумфальном шествии на Запад Митра достаточно рано обретает черты солнечного бога и, в качестве такового, становится объектом поклонения римских легионеров.

Хоть осознание собственной светоносности и не проявляется в Иране так отчетливо, как в Индии, однако солярные черты мы видим как у Йимы, воспринимавшегося иранскими ариями некогда в качестве первопредка{370}, так и у Гайомарта, считавшегося первым человеком в другом варианте иранской мифологии. При описании создания последнего богом, «Бупдахишн» констатирует: «Шестым он изготовил Гайамарта, сверкавшего как солнце..»{371}Когда же этот первый человек был убит духом зла, то семя его, из которого произошло последующее человечество, было очищено солнечным светом. В более позднюю эпоху в книге «Ноурузнома» сообщалось, что Гайомарт или Каюмарс, как стали называть этого первого человека в Средние века, установил деление солнечного года на двенадцать месяцев{372} — деяние, приписываемое славянским переводчиком Иоанна Малалы отечественному Дажьбогу. Если к этим данным мифологии оседлых иранцев добавить образ солнца, единственного владыки ираноязычных кочевников-массагетов, равно как то, что первоначально олицетворявший общину иранцев Митра стал впоследствии богом солнца, то все эти факты в своей совокупности свидетельствуют об определенном мирочувствовании и позволяют высказать предположение, что у ираноязычных народов некогда был если и не миф о своем солнечном происхождении, то, во всяком случае, четко выраженная тенденция к его созданию. Отголосок этого представления мы встречаем и в зороастрийской традиции, где приверженцы этой религии так говорили о себе: «Мы теми хотим быть, кто весь мир светом озарит»{373}. Хоть данное утверждение и является результатом вторичного переосмысления своей сущности в контексте религиозно-этического учения Заратуштры, тем не менее в основе его лежит более древнее представление иранцев о самих себе как светоносных существах. Подтверждение подобной интерпретации мы видим у уже упоминавшихся выше роксоланов — северных ираноязычных кочевников, не подвергшихся влиянию зороастризма. Тот факт, что данное представление независимо друг от друга встречается нам у оседлых и кочевых иранцев, говорит о том, что данный миф о своем собственном солнечном происхождении или тенденция к его созданию существовал еще до разделения предков иранцев на северных и южных, кочевников и оседлых. Все эти факты свидетельствуют о том, что подобно тому как славяне осознавали себя «Дажбожьими внуками», так и иранцы в древности считали себя потомками дневного светила.

Поскольку ученые неоднократно отмечали примеры влияния скифской мифологии на славянскую, то, в свете рассмотренных выше фактов, закономерно возникает вопрос о степени воздействия на религию наших далеких предков со стороны их южных ираноязычных соседей. Принципиальный вопрос о том, является ли славянский солнечный миф самобытным, или в своей основе он был заимствован нашими далекими предками от скифов, был рассмотрен нами в исследовании о Дажьбоге. Как показало сравнение между собой мифологических систем славян, иранцев и индийцев, солнечный миф у славян возник самостоятельно, хоть североиранское влияние безусловно сыграло свою роль. Совокупность фактов свидетельствует о том, что миф происхождения человека от бога солнца зародился у народов, составлявших восточную половину индоевропейской общности еще в период их относительного единства, однако в историческую эпоху степень его развития, а то и просто сохранности оказалась у них весьма разной. Из этого следует принципиально важный вывод, что истоки солнечного мифа уже изначально присутствовали у наших далеких предков и не были ими заимствованы откуда-то извне. Скифское влияние, относящееся к тому же не ко всей мифологической системе как единому целому, а к отдельным чертам того или иного персонажа, могло обогатить и ускорить процесс его окончательного формирования, но в принципе не могло подменить собой данную основу.

Солярные боги индийской мифологии

Последним индоевропейским народом, солярную мифологию которого нам осталось рассмотреть, являются индийские арии. Уже в Ригведе, древнейшем собрании их религиозных гимнов, нам встречаются целых три солярных божества — Вивасват, Сурья и Савитар. Вивасват, буквально «сияющий» или «сверкающий» (само это имя этимологически родственно как изначальному имени хеттского бога солнца Сиват, так и славянскому слову свет), был последним, восьмым сыном матери богов Лдити и родился на свет без рук и ног, гладким со всех сторон. Старшие братья-боги, первоначально не признававшие его, отсекли ему все липшее, и из отрубленных частей его тела возник слон. Судя по всему, данный миф является отражением сравнительно позднего вхождения бога солнца в древнеиндийский пантеон. Первоначально класс верховных богов-адитьев насчитывал шесть или семь божеств, вместе с Вивасватом их стало восемь, и, наконец, в заключительной стадии адитьев стало двенадцать, по числу месяцев. Из этого мы можем заключить, что возникновение достаточно развитого солярного культа приходится где-то на средний период формирования ведийской мифологии: бог солнца отсутствует в древнейшем составе древнеиндийского пантеона, но появляется там до того, как он приобретает свой окончательный вид. Интересно отметить, что хоть первоначально бог солнца не принадлежал к числу адитьев, однако в ходе дальнейшего развития индийского языка слово aditya- стало одним из обозначений «солнца»{374}. Аналогичный процесс мы видели и в иранских языках, где в некоторых из них впоследствии дневное светило стало называться по имени верховного бога Ахура Мазды, первоначально не имевшего к солнцу никакого отношения. Оба этих примера красноречиво свидетельствуют о мирочувствовании индоиранских народов, когда несмотря на господствующие религиозные представления сам язык неуклонно стремился отождествить солнце с верховным богом или включить в класс высших божеств.

Отголоски этого мифа, где бог солнца упоминается под именем Мартанда (буквально «птица», «птица на небе» в значении «солнце», или, по млению других исследователей, «из мертвого яйца (происходящий)», подразумевающую под собой всё ту же птицу-солнце), встречаются нам уже в РВ:

Когда, о боги, как Яти, Вы сделали набухшими (все) миры, То спрятанное в море Солнце вы извлекли наружу. Восьмеро сыновей у Адити, Которые рождены из (ее) тела. С семерыми она присоединилась к богам, Мартанду отбросила прочь. С семерыми сыновьями Адити Присоединилась к первому поколению. К потомству, как и к смерти, Она снова привела Мартанду. (РВ Х, 72,7–9)

В этом космогоническом тексте первоначально речь идет о спрятанном в море солнце, что, как мы уже установили на материале славянской традиции, символизирует архаичную причастность дневного светила к миру мертвых. Соответственно и в двух последующих четверостишиях Мартанда, не признаваемый матерью и старшими братьями, олицетворяет восходящее и заходящее солнце, символизирующее собой как смерть, так и последующее возрождение. В свете этого становится понятным утверждение автора гимна о том, что мать привела Мартанду «к потомству, как и к смерти», что предполагает уже существование мифа о солнце-прародителе. Как отмечают исследователи, Вивасват первоначально стал прародителем людей и только потом сравнялся с богами и сам стал богом солнца. Его женой стала Саранью, которая родила ему близнецов, брату и сестру Яму и Ями, а затем создала свою копию Саварну (или Чхаю) и, обернувшись кобылицей, убежала от мужа. В некоторых версиях мифа бегство Сараньи мотивируется тем, что она не в силах выдержать исходящий от мужа жар. О древности данного мифа свидетельствует уже то, что упоминание о нем встречается нам уже в ведийский период:

Тваштар устраивает свадьбу для дочери, — И вот сюда собирается весь свет. Мать Ямы, привезенная домой, Жена великого Вивасвата исчезла. Они спрятали бессмертную от смертных. Создав (женщину) такого же вида, они дали (ее) Вивасвату. А также она носила двоих Ашвинов, когда это случилось. И Саранья покинула двоих, образующих пару. (РВ X, 17, 1–2)

В этой версии мифа не супруга по своей воле покидает бога солнца — инициаторами подмены Сараньи выступают боги. Уже будучи беременной Ашвинами, она уходит от мужа и своих первых детей — близнецов Ямы и Ями. Вивасват первоначально не заметил подмены, и от мнимой Сараньи у него родился сын Ману (собственно «Человек»), ставший родоначальником человеческого рода, который поэтому зовется «родом Ману», а понятие «человек» на санскрите передается словом «мануджа», буквально «рождённый Ману». Отзвуки этого мифа встречаются нам уже в РВ, где говорится, что Индра пил выжатую сому (священный опьяняющий напиток) у Ману Вивасвата (РВ VIII, 52, 1). Это священное растение росло на небе или на горе, откуда его для Индры похитил орёл и принес на землю сыну бога солнца, который и совершил с полученной сомой самое первое жертвоприношение:

Эта птица должна быть далеко впереди (всех) птиц, о Маруты. Быстро летящий орел — впереди (всех) орлов, Когда по собственному порыву без колес прекраснокрылый Понес жертву для Ману, услаждающую богов. (РВ ІV, 26,4)

Стоит отмстить, что отдельные намеки, разбросанные по РВ, позволяют предположить связь с молитвой, огнем и жертвоприношением уже самого отца Ману. Так, в одном из гимнов, посвященных богу-громовержце Индре, говорится:

Опьяняйся хорошенько в Сварнарс, А также, о Индра, в Шарьянавате! Опьяняйся молитвой Вивасвата! (РВ VIII, 6, 39)

В другом гимне, обращенном все к тому же громовержцу, создавшие его риши так говорят о себе:

Вот легко мы возносим речь, хвалебные песни Великому Индре на месте Вивасвата. (РВ І, 53,1)

«Место Вивасвата» в данном контексте означает «место жертвоприношения». Наконец, образ бога солнца возникает и в связи с богом огня Агни:

Ты, о Агни, первым Матаришвану Проявись прекрасной силою ума (и) Вивасвату! (РВ І, 31,3)

Как отмечает в комментарии к этому месту Т. Я. Елизаренкова, Матаришван был тот мифологический персонаж, который первым нашел Агни на небесах и принес его на землю, а упоминание в этом четверостишье отца Ману было обусловлено тем, что обычно Агни выступал как вестник Вивасвата, олицетворявшего свет на небе и на земле.

Тем не менее Яма, с которым мачеха дурно обращалась, понял, что перед ним не его мать, и однажды в гневе даже поднял на нее ногу. В поисках своей подлинной жены Вивасват оборачивается конем, что липший раз свидетельствует о солярной мифологической природе этого животного, находит все еще пребывающую в облике кобылицы Сарапью и соединяется с нею, в результате чего рождаются близнецы Ашвины, тесно связанные как с конями (само их название означает «обладающие конями» или «рожденные от коня»), так и с утренними и вечерними сумерками. Стоит отмстить, что с конем, этим солнечным символом, тесно связан и Яма, старший сын Вивасвата. Ведийское восхваление коня говорит по этому поводу следующее:

Его, подаренного Ямой, запряг Трита. Индра впервые сел на него верхом. Гандхарва схватил его поводья. Из солнца вытесали вы коня, о бога. Ты — Яма, ты — Адитья, о скакун, Ты — Трита по тайному обету. Ты наполовину отделен от сомы.  Говорят, что у тебя три привязи на небе. (РВ I, 163, 2–3)

Данный гимн недвусмысленно утверждает, что конь был «вытесан» богами из солнца. По всей видимости, здесь перед нами более архаический и восходящий к эпохе индоевропейской общности мотив сотворения ездового животного из частей дневного светила по сравнению с более поздним мифом о создании слона из отрубленных частей Вивасвата. Очевидно, что слон появляется в солярном мифе лишь после переселения ариев в Индию и знакомства их с животным миром этой страны. Если во втором четверостишии Яма дарит этого первого коня Трите, то в третьем он уже сам отождествляется с этим солярным символом.

В свете непосредственной причастности брата Ямы Ману к первой выжимке сомы и фигурирование этого священного напитка в другом гимне, посвященном Яме, интерес представляет утверждение автора этого гимна о тесной связи солнечного коня с сомой. Связь этого животного со священным напитком прослеживается и в случае Ашвинов, конская природа которых отразилась даже в их названии. Если Ашвины становятся небесными божествами, то их братья Яма и Ману являются людьми, причем функции между ними распределяются следующим образом: Яма в индийской мифологии рассматривался как первый человек, который умер и стал царем умерших предков, а Ману — как первый человек, живший на земле и царь людей. Как подчеркивает Т. Я. Елизаренкова, в РВ Яма всегда называется царем, но никогда богом. О его роли как первого смертного, проложившего этот путь для других, один из гимнов говорит так:

Того, кто удалился по великим отлогим склонам, Разглядел путь для многих, Сына Вивасвата, собирателя людей, Яму-царя почти жертвой! Яма первым нашел для нас выход — Это пастбище назад не отобрать. Куда (некогда) прошли наши древние отцы, Туда (все) рожденные (последуют) по своим путям. (РВ Х 14,1–2)

Сам загробный мир описывается риши от лица мальчика, тоскующего по своему умершему отцу, следующим образом:

Под деревом с прекрасными листьями, Где пьет с богами Яма, Там наш отец, глава рода,  Озирается в поисках древних. (РВ Х, 135, 1)

Хоть, как утверждают исследователи, Яма и стал царем загробного мира потому, что первым из смертных проложил туда путь всем остальным, тем не менее связь с миром смерти существовала уже у его отца Вивасвата, и эта причастность бога солнца к потустороннему миру изначально предопределила наличие этой связи, правда, в еще более сильной степени, у его сына. Однако еще с эпохи каменного века дневное светило было связано не только со смертью, по и с возрождением, и в гимне, обращенном к Соме, риши молит сделать его бессмертным именно в загробном мире Ямы:

Где немеркнущий свет, В (том) мире, где помещено солнце, Туда помести меня, Павамана, В бессмертный нерушимый мир! Для Индры, о капля, растекайся вокруг! Где царь — сын Вивасвата, Где замкнутое пространство неба, Где те юные воды, — Там сделай меня бессмертным! Для Индры, о капля, растекайся вокруг! (РВ ІХ, 113,7–8)

Исследователи отмечают, что под сыном Вивасвата понимается именно Яма, находящийся в высшей части неба (очевидно, в предыдущем четверостишии неслучайно говорится о бессмертном нерушимом мире, где помещено солнце), которое в данном переводе называется «замкнутым», в тексте же указано буквально «ограждение». И именно в этом потустороннем мире Ямы человек с помощью Сомы (первое жертвоприношение которой совершил именно брат Ямы Ману) становится бессмертным, уподобляясь тем самым их отцу солнцу.

Само дублирование человеческого потомства Вивасвата наводит нас на мысль, что первоначально в мифе шла речь лишь об одном его сыне, бывшем сначала прародителем и царем людей, а затем, после своей смерти — царем умерших, однако удвоение это произошло в достаточно ранний период, поскольку РВ знает одновременно как Яму, так и Ману, который упоминается в этом памятнике гораздо реже своего брата. Одна из причин этого удвоения видна невооруженным глазом: дети Вивасвата занимают свои места на небе (Ашвины), правят на земле (Ману) и в загробном мире (Яма), т. е. маркируют собой все три сферы мироздания ведийской вселенной, что предполагает верховную власть над всем мирозданием у их отца-бога солнца. Стоит отмстить, что как Вивасват, так и два его старших сына оказываются тесно связанными с огнем, олицетворяемым в ведийской мифологии богом Агни. С одной стороны, когда Агни, боясь службы жреца-хотара спрятался от богов, его обнаружил именно Яма:

Мы искали тебя во многих местах, о Джатаведас, Когда ты вошел, о Агни, в воды (и) в растения. Яма заметил тебя такого, о ярко светящий, Просвечивающего изнутри в десяти местах обитания. (РВ Х, 51,3)

С другой стороны, в РВ Агни неоднократно называется участвующим в жертвоприношении «хотаром, поставленным Ману» (РВ I,13,4; 1, 14,11). Именно он, «назначенный Ману, привел в движение возлияния» (РВ VIII, 19, 24), приносимые для богов смертными. В еще одном месте об Агни характеризуется как «назначенный хотаром у потомства Ману» (РВ I, 68, 7–8). С этим сыном Вивасвата бог огня упоминается и в другом случае: «Ты, о Агни, для Ману заставил небо загрохотать» (РВ I, 31, 4). Наконец, в другом гимне говорится о том, что Апш «с помощью Вивасвата как глаза (озирает) небо и воды» (РВ I, 96, 2).

По одной версии, сыном или потомком Ману был нечестивый царь Вена, запретивший жертвоприношения богам и убитый за это мудрецами после того, как он не внял их предупреждениям. По другой версии мифа, старшим сыном Ману и основателем Солнечной династии был Икшваку, появившийся на свет из ноздри отца, когда тот чихнул. Некий Икшваку, «богатый владелец обмолоченного зерна», упоминается уже в РВ (X, 60, 4), однако, судя по контексту, вряд ли это был внук Вивасвата. Кроме него, по некоторым вариантам мифа, у Ману было еще восемь сыновей. Сам Иквшака имел сто сыновей, из которых по мифам наиболее известны три старших. К Солнечной династии принадлежали многие цари и герои древнеиндийского эпоса, самым прославленным из которых был Рама. Как и на Руси, память о солярном происхождении верховных правителей в Индии передавалась разными способами. Так, например, «Махабхарата» отмечает, что царь Шантану был «блеском подобен солнцу» (1,94,12), а царская доля (норма сбора) в послеведийский период равнялась одной десятой или одной двенадцатой от имущества подданных. Последняя цифра немедленно напоминает двенадцать месяцев солнечного года. Стоит отметить, что помимо Солнечной династии, возводящей свой род непосредственно к Ману, сыну Вивасвата, в Индии существовала и Лунная династия, родоначальником которой выступал Сома, бог ночного светила. Согласно одной из версий, зафиксированной в «Махабхарате» (1,75,88), именно с Ману связывается разделение человеческого рода на сословия-варны: «Брахманы, кшатрии и другие варны произошли от Ману, поэтому они манавы». Ему же, как первому правителю, приписывали создание «Законов Ману» — самого авторитетного сборника законов в Индии. Интересно отмстить, что одной из главных обязанностей царя в нем определено пресечение прелюбодеяний в обществе: «Людей, домогающихся чужих жен, царю следует изгонять, подвергать наказаниям, внушающим трепет. Ибо (прелюбодеяние), возникшее из этого, рождает смешение варн, благодаря которому возникает адхарма (беззаконие. — М. С.), уничтожающая корни и причиняющая гибель всему»{375}. Стоит вспомнить, что введение запрета на прелюбодеяние славянский перевод «Хроники» Иоанна Малалы приписывает Сварогу, отмечая, что его сын Дажьбог, генетически родственный отцу Ману, индийскому Вивасвату, жестоко покарал нарушивших его любовников. Что касается самого Ману, то в более позднюю эпоху появляются представления уже о четырнадцати Ману-прародителей человечества, семи бывших и семи будущих. Каждое конкретное поколение людей существует определенное время — манвантару («период Ману»), равняющейся 306 720 000 обычных человеческих лет. В данном контексте Ману, как и его небесный отец, оказывается связанным с течением времени. Когда все четырнадцать манвантар проходят, на небе появляются двенадцать солнц, которые дотла сжигают миры, которые затем возрождаются в новой космической эре. Таким образом, сын Вивасвата прародитель Солнечной династии индийских царей определял продолжительность вселенского цикла. Показательно, что связь Ману с царской властью сохраняется и в этой интерпретации, и «Вишну-пурана» по этому поводу утверждает: «Пуруша есть владыка Вселенной, а владыка кальпы — Брахма, владыка мира, владыкой же манвантары является Ману. Этих Ману четырнадцать, и в начале каждой манвантары земные цари происходят от них»{376}. При этом индийская традиция утверждает, что седьмой Ману, сын Вивасвата, был кшатрием по рождению{377}. Однако у Ману отчетливо прослеживаются и жреческие черты, в результате чего этот прародитель человечества символизирует собой слияние двух высших функций индоевропейского общества — жреческой и воинской. Так, в одном из гимнов Ману характеризуется как хотар (РВ I,105,14), т. е. главный жрец, а в другом гимне совершающий жертвоприношение жрец, держащий, по утверждению поэта, натянутыми семь поводьев, символизирующих семь разрядов жрецов, сравнивается с первым человеком: «словно Ману (держит он) восьмой, божественный (повод)» (РВ II, 5,2), что является указанием на то, что восьмая жреческая функция объемлет остальные семь, являясь высшей по отношению к ним. Один гимн упоминает, что с помощью молитвы Ману даже победил некоего демона Вишишипру (РВ V, 45,6). В качестве первого жреца Ману оказывается тесно связан со священным огнем и олицетворяющим его богом. В гимнах неоднократно подчеркивается, что Ману установил Агни как домашнего бога (РВ III, 2, 15; VI, 16, 9) и, соответственно, все последующие жрецы, возжигающие при священных церемониях огонь, следуют в этом сыну Вивасвата, о чем прямо говорится в посвященному богу огня гимнах:

Подобно Ману, мы хотим устроить тебя, Подобно Ману, мы хотим (тебя) зажечь. (РВ V, 21, 1)

Или:

Агни, зажженного (некогда) Ману, подобно Ману, Мы хотим всегда возвеличивать для обряда. (РВ VII, 2, 3)

С другой стороны, Агни в своей ипостаси жертвенного костра, являясь «родственным» первому жертвоприношению первого человека, осуществляет чрезвычайно важную функцию контакта между человечеством и богами, делая людей «заметными» для богов (РВ IV, 1, 9). И заслуга установления связи между людским родом и бессмертными божествами, обеспечивающего его потомкам не только процветание, но само их существование, также принадлежит сыну Вивасвата. Именно Ману устанавливает службу богам (РВ III, 26, 2) и через это добывает те жизненные блага, которые под предводительством бога, в данном случае Рудры, хотят снова добыть его потомки:

То счастье и благо, что добыл себе жертвой Ману-отец, — Мы хотим достигнуть его под твоим предводительством, о Рудра! (РВ І, 114, 2)

Однако наибольшее значение для нас представляет тот факт, что сын Вивасвата был прародителем индийских арисв, которые называли себя «племенами Ману» (РВ VI, 14,2) и, следовательно, отчетливо осознавали свое происхождение от бога солнца. Благодаря этому они отдавали себе отчет в собственной светоносной природе.

Вон те самые лучи солнца, К которым были причастны отцы наши, — (РВ І, 109, 7)

отмечает ведийский риши. Знают они и о свете, «что заложен в сердце» (РВ VI, 9, 6). Наконец, в другом гимне они прямо утверждают следующее: «Три арийских народа светоносны» (РВ VII, 33, 7). Правда, следует отметить, что традиционно всю совокупность индийских племен риши обозначали как «пять народов» (РВ I, 176, 3; V, 32, 11 и др.), в связи с чем предыдущее утверждение следует понимать или как указание на то, что три индоарийских племени были более светоносны, нежели оставшиеся два, или как результат идущего в данном четверостишье обыгрывания мистического числа три. Судя по всему, скорее верно последнее предположение, поскольку еще в одном гимне говорится о «блеске, что у пяти народов» (РВ VI, 46,7). С этим оборотом явно связана и та просьба, с которой к Агни обращаются авторы другого гимна:

Наш блеск пусть ярко сияет между пятью народами, Высоко, словно солнце, неодолимо! (РВ II, 2, 10)

Близкую к этому просьбу об индивидуальном превосходстве и опять-таки с солярным подтекстом, обращенную на этот раз не к Агни, а к Марутам, встречаем мы еще в одном гимне:

Я прошу вас о богатство, о сразу помогающие, Благодаря которому мы простерлись бы над мужами, словно солнце. (РВ V, 54,15)

Насколько мы можем судить, осознание своей собственной солнечной светоносной природы было связано у индийских ариев и с пониманием ее божественной сущности. Косвенно об этом свидетельствует утверждение одного из гимнов, понимающего грех, совершенный против божеств, как результат возобладания человеческой сути, что предполагает наличие в людях еще и иной, божественной по своей природе сути. Весьма показательно, что гимн этот обращен к Савитару, еще одному богу солнца в ведийский период, который наделяется способностью освобождать людей от греха:

Если по неразумению мы совершили (грех) против божественного Рода, По слабости воли, когда возобладала человеческая суть, О Савитар, среди богов и среди людей Сделай ты нас тут безгрешными! (РВ IV, 54, 3)

Сурья является еще одним солярным божеством в индийской мифологии. Взятое в мужском роде, его имя, собственно, и обозначает «солнце». В этом качестве он в первую очередь создаст свет и дарует все светлое пространство:

Пересекающий (пространство), всем видный,  Создающий свет — (вот каков) ты, Сурья, Ты даруешь все светлое пространство. (РВ I, 50, 4)