Помоги проекту - поделись книгой:
В-третьих, прялка, тесно связаниая с символикой воспроизводства, плодородия, должна была играть значительную роль в отправлении культа предков — подателей плодородия. В этом своем качестве она, вероятно, в течение долгого времени выполняла роль надмогильного памятника. В этом убеждает тот факт, что в Сербии еще в ХVIII в. архиепископ Павел Ненадович требовал от своей паствы ставить на могилах кресты вместо «воздружаемых» по обычаю прялок. Кроме того, думается, что неслучайно нуристанские надмогильные резные доски совершенно идентичны по форме и декору северорусским прялкам и швейкам. И, наконец, очень показательно то, что резной трехгранно-выемчатый декор, покрывающий всю поверхность каменных надмогильных плит Московского Кремля ХIV–XV вв., абсолютно аналогичен резному декору северорусских прялок конца XIX — начала XX в.
В-четвертых, судя по структуре орнаментальных комплексов северорусских прялок, они являлись своеобразным зримым образом Вселенной, «древа жизни» и воплощали в себе идею перво-творения, или первой божественной пары создателей мира. Это находит ясную параллель в гимнах «Ригведы», утверждающих, что первотворцы мира — Адити, двуполы Пуруша и Рудра, состоящий из двух половин — мужской и женской, непременно связаны с деревом, лесом, а материалом Вселенной были дерево и пряжа»{198}. Стоит отметить, что орнаментация прялок носит ярко выраженный индоевропейский характер: так, например, ближайшую аналогию трехгранно-выемчатой резьбе северорусских прялок мы находим в Осетии, Армении, Иране, горной части Таджикистана, Гиндукуше, Северо-Западной Индии, но она абсолютно несвойственна нашим ближайших соседям финно-уграм.
Помимо прялки на данном этапе изготовления одежды важную роль играло веретено. Судя по всему, оба этих предмета были изображены на сцене заклинания льна и пряжи на браслете XII–XIII вв., найденном на территории бывшего Галицкого княжества и входящем в целую серию подобных русских средневековых браслетов с изображением русальных обрядов. На интересующей нас композиции художником были помещены две женщины, сидящие друг напротив друга. Одла из них держит ритуальный рог и предмет, напоминающий прялку с куделью. Вторая женщина поднимает правую руку в благословляющем жесте, а в левой держит веретено. Между ними сверху находится какой-то предмет, составленный из трех полукругов, который Б. А. Рыбаков идентифицировал как обыденную пелену. Однако с гораздо большим основанием можно предположить, что над головами обеих женщин мастер изобразил не сотканную ими ткань, поскольку из наличия кудели у левой пряхи и заклинатель-пых жестов следует, что процесс прядения только начинается, а дневное светило, освещающее работу мастериц. Связь солнца с не просто с прядением, а именно с изображенном на данном браслете веретеном, с которым оно ассоциируется в русской загадке, нами будет рассмотрена чуть ниже, а что касается того, что загадочный предмет представлен как бы состоящим из трех слоев, в центральном из которых изображены две точки, то это вполне соотносится с идеей троичности дневного светила, зачастую представляемом в отечественной традиции в виде человеческого лица с двумя глазами.
После того как ткань была соткана, из нес делалась одежда, также зачастую украшавшаяся солярными знаками, речь о которых пойдет ниже. Завершая рассмотрение в интересующем нас аспекте женских орудий труда, необходимо отмстить, что солнечный орнамент присутствует и на тех из них, которые замыкают собой логически ряд предметов, связанных с одеждой — вальках для стирки белья. Стоит обратить внимание, что изображения солнца присутствуют не только на широких лопастях вальков, но и на верхнем навершии рукояти и, временами, на их перекрестье (рис. 9). Поскольку сама форма валька из всех предметов женского обихода более всего похожа на форму меча, этого главного оружия воинов, то наличие солярного орнамента на тех элементах женского орудия, которые присутствовали и у оружия, может служить косвенным доказательством изначальной связи с дневным светилом и воинских мечей. В пользу этого предположения говорит и тот факт, что вальки и прялки делали для своих невест и жен мужчины и именно они украшали свои подарки резным орнаментом, отражавшим их эстетические и мировоззренческие представления.
Если мужчины при строительстве дома стремились изобразить на нем всю «красоту поднебесную», то женщины делали то же самое в своей сфере. В одной северорусской песне так описывается девичий труд:
Солярная символика чрезвычайно часто встречается в русской народной вышивке. Как отмечает Г. С. Маслова, «в вышивке графическим символом солнца была розетка (часто крестообразная), круг с крестом, чаще всего лучистый (рис. 10). По условиям техники вышивки круг превращался в многогранник, ромб и даже квадрат. Но нередко именовался также «кругом»{200}. Касаясь проблемы происхождения орнамента северорусской вышивки в целом, С. В. Жарикова отмечает ее чрезвычайно древние истоки: «Во-первых, на территории Восточной Европы и, в частности, Русского Севера, орнаментальная традиция, истоки которой ведут в верхнепалеолитические костенковскую и мезинскую культуры, развивалась непрерывно на протяжении тысячелетий, трансформируясь и видоизменяясь, но сохранив в восточнославянской традиции древнейшие архетипы, сложившиеся еще более двадцати тысячелетий тому назад»{201}. К их числу исследовательница относит в первую очередь крест и ромбо-менандровый узор, свойственные также вышивке ряда других индоевропейских народов: «Многие орнаменты, являющиеся составными элементами сложных геометрических композиций северорусского бранного ткачества, вышивки и кружева, с одной стороны, и среднеазиатских, иранских и североиндийских орнаментальных комплексов — с другой, имеют свои истоки в орнаментике таких верхнепалеолитических культур Восточной Европы как костенковская (ряды косых крестов) и мезинская (ромбо-менандровый узор)»{202}. Однако крест, как было показано выше, был древним символом огня и солнца, а что касается менандра, то специалисты предполагают его лунарную природу. Изображения небесных светил, таким образом, появляются у людей еще в каменном веке. Изначальными, судя по всему, изображениями солнца были круг или квадрат с исходящими от него лучами. По мере усложнения представлений появляется розетка с вписанным в псе крестом, тем же схематичным изображением лучей, сопровождающаяся иногда фигурами птиц, которые не оставляют сомнений в том, что перед нами элемент небесного пространства. Солнце в виде креста, в центре которого помещены вписанные друг в друга три круга в сопровождении деревьев и птиц вышито на северорусском полотенце. Солнечная символика чрезвычайно богато украшает «мировое древо» на другом полотенце (рис. 11). Можно предположить, что это не только «мировое древо», но и символическое изображение года, поскольку листва на нижней ветке дерева образует семь лепестков, по количеству дней недели, а на самом верху — двенадцать, по количеству месяцев солнечного года. В пользу этого говорит то обстоятельство, что в русских загадках год уподобляется дереву: «Стоит дуб о двенадцати ветвях, на каждой ветви по четыре гнезда, в каждом гнезде по шесть простых яиц, а седьмое — красное» (вариант: «по семи яиц беленьких, по семи черненьких»{203}). Дуб в отечественных загадках мог соотноситься непосредственно и с самим солнцем:
Однако солярная символика в вышивке отнюдь не исчерпывается изображениями одних только геометрических элементов или деревьев. Как отмечает Г. С. Маслова, наиболее сопоставим с антропоморфными изображениями солнца всадник (или всадница) с лучистой головой на конской или птичьей, нередко лебединой ладье, которого мы можем видеть на композиции на полотенце из Тихвинского уезда. Присутствие здесь птиц однозначно свидетельствует, что речь здесь идет о высшем, небесном мире. О солярной символике коня уже говорилось выше в связи с декоративным оформлением крыш на крестьянских избах. Обращает на себя внимание, что хоть наиболее крупное и пышное изображение солнца заменяет голову всадника, однако чуть меньшее изображение дневного светила венчает стоящую в центре женскую фигуру. Образ солярной богини в сопровождении одного или двух солнечных всадников неоднократно встречается нам и на других вышитых полотенцах. При анализе астрального брака уже отмечалось, что солнце могло представляться как в виде мужского, так и женского начала. В древнерусском поучении против язычества «Слове св. Григория» среди прочих порицаются тс, кто почитают «и недѣли днь и кланяются написавше женоу въ члвчьскъ образъ тварь»{205}. Следы почитания женского олицетворения воскресенья сохранились и в восточнославянской фольклорной традиции, по-разному преломившись в отдельных местах под воздействием христианства. Так, например, белорусы считали
Помимо того, что как одежда, так и полотенца обильно украшались солнечной символикой в русской традиции, археология фиксирует массовое бытование амулетов с различными изображениями дневного светила у наших далеких предков (рис. 12). Помимо уже приводившихся выше изображений привесок со специфической солярной символикой в распоряжении исследователей имеется еще целый ряд подобных предметов, на которых солнце изображается в виде четырехконечного или восьмиконечного креста. Завершая описание бытовой стороны солнечного культа на Руси, стоит отмстить, что солярные знаки встречаются нам также и на гребнях, найденных в средневековом Новгороде. Обращает на себя внимание, что зачастую на гребень наносилось именно три таких знака, что опять-таки тесно связано с глубокими корнями представлений о троичности солнца в мирочувствовании русского народа. Понять причину нанесения символики дневного светила на этот предмет человеческого обихода позволяет приводившееся выше соотнесение солнца с человеческим лицом, что предполагает соотнесенность солнечных лучей с волосами. Ежедневно соприкасаясь с человеческой головой, гребень играл очень важную роль в магической обрядности и, для предохранения от возможного вредоносного колдовского воздействия на человека через этот предмет личной гигиены, обильно украшался защитной символикой. В ином виде солнечная символика встречается нам на височных кольцах различных восточнославянских племен. Б. А. Рыбаков по этому поводу отмечает: «Наиболее ранние височные кольца мы встречаем в Среднем Поднепровье VI–VII вв. н. э. У племени «русь» на р. Роси бытовали огромные серебряные кольца, один конец которых закручен в плотную спираль, позолоченную в середине. У каждого виска было по 3–4 таких кольца.
Золотые круги спиралей естественно рассматривать как изображения солнца. <…> Такие же солнечные знаки окаймляли головные уборы и у соседних с русами Северян. Отличие было лишь в том, что серебряная проволока закручивалась с обеих концов, образуя две спирали. <.. > Круглая кольцевидная форма, позволяющая говорить о солярной символике, была у височных колец дреговичей, кривичей и словен новгородских. У словен большое проволочное кольцо расплющивалось в 3–4 местах в ромбические щитки… Другой тип (пришедших к славянам извне височных подвесок. —
Солнце и погребальный ритуал
В начале данной главы отмечалось, что союз между мужчиной и женщиной, призванный дать новую жизнь, зачастую воспринимался как воспроизведение на земном уровне небесного брака дневного и ночного светил. Однако с солнечной символикой в славянском обществе было связано не только начало, но и конец человеческой жизни. Как уже отмечалось выше, представление об астральном браке солнца и луны встречаются на территории нашей страны впервые в верхнепалеолитическом погребении Мальты, оставленного людьми 24 тысячи лет назад. Однако поиски зарождения истоков солнечного культа уводят нас вглубь на еще большее число тысячелетий. Археологи отмечают, что в захоронениях неандертальцев трупы обычно были расположены по линии восток — запад, т. е. ориентированы по солнцу. Связывались ли людьми в ту эпоху с дневным светилом еще какие-нибудь представления, сказать трудно, поскольку археологически определяется только его связь с погребальным ритуалом. Самые ранние памятники неандертальцев, встречающиеся в Европе, Азии и Африке, отстоят от нашего времени на 200 тысяч лет. Между 40 000 и 35 000 гг. до н. э. неандертальцев сменил человек современного типа, однако связь солнца со смертью была отмечена и им. Говоря об астрономических достижениях доиндоевропейского населения Британских островов, Д. Вуд отмечает: «Но когда в начале неолитического периода появилось сельское хозяйство, весь их образ жизни претерпел радикальные изменения. И вполне можно предположить, что тогда же зародились начатки астрономии, так как для планирования сельскохозяйственного года, идет ли речь о земледелии или скотоводстве, совершенно необходим более или менее точный календарь. Как мы увидим, на определенном этапе неолитического периода велись действительно точные астрономические наблюдения и постепенно был создан какой-то календарь, однако первые признаки интереса к астрономии обнаруживаются в погребальных камерах и могильниках. Какова бы ни была для этого причина, но в очень раннем неолите движение Солнца связывалось со смертью и погребением, и весьма возможно, что культовые ритуалы поклонения Солнцу совершались по соседству с жилищами мертвых»{210}. Одним из наиболее ранних памятников, в котором присутствует данная идея, является неолитический могильник Нью-Грейндж в Ирландии, примерно в 50 км к северо-западу от Дублина, датируемый около 3300 г. до н. э. Само погребение было грандиозным для той эпохи: поперечник насыпи над могилой превышает 80 м, а высота достигает 10 м, под ним из камня была выложена погребальная камера высотой около б м с тремя нишами, к которой вел сложенный из каменных плит коридор длиной в 19 м. По подсчетам специалистов, всего на сооружение могильника Нью-Грейндж людям каменного века потребовалось 200 000 т камня. В конце коридора находилось так называемое «слуховое окно», закладываемое кварцевым блоком, который можно было вынуть. При исследовании памятника в 1969 г. случайно было замечено, что во время зимнего солнцестояния лучи восходящего Солнца падают через «слуховое окно» в коридор и озаряют заднюю степу погребальной камеры. Стоит отметить, что сама гробница имеет форму креста, что липший раз подтверждает связь этого символа с дневным светилом. В качестве еще одного типологического примера связи солнца с загробным миром можно привести египетскую религию: «Небесный потусторонний мир лежал в золотом солнечном венце, а не в темпом подземном царстве, как это утверждало созданное позднее религиозное учение. <…> Какое бы место ни находила египетская религия для вечного покоя мертвых, вечного сна у Осириса, всюду оно обязательно утопало в сверкающих лучах солнца.
Но это далеко не религия солнца. Кому египтяне покажутся солнцепоклонниками, — предупреждал по этому поводу Э. Церен, — тот неизбежно допустит ошибку..»{211} В Египте и в более позднюю эпоху души умерших стремились попасть в солнечную ладью бога Ра и вместе с ним день за днем пересекать небесный океан.
Связь солнца и смерти присутствует и у индоевропейских народов, причем сама смерть эта в ряде случаев могла быть двоякой. Проявление этой идеи можно увидеть на примере уже неоднократно упоминавшегося выше греческого Аполлона. Если в «Илиаде» этот бог девять дней поражал своими губительными стрелами ахейцев, вызывая в их лагере чуму, то уже в «Одиссее» мы видим, как эти же солнечные лучи, осмысляемые как стрелы, несут старикам добрую смерть:
О том, что подобные представления о связи дневного светила с загробным миром широко бытовали в эпоху индоевропейской общности, красноречиво свидетельствуют данные сравнительного языкознания: др. инд. аrkа — «солнце», но лат. orcus — «подземный мир, царство смерти» (с этим корнем можно сопоставить и др. инд. n-аrakа — «подземный мир, царство смерти», представляющее из себя табуированное образование с начальным отрицанием); алб. diell — «солнце», но др. инд. talatala — «загробный мир, ад»; греч. ηλιοζ — «солнце», по греч. ηλυσιον — «царство блаженных, загробный мир»; ирл. grian — «солнце», по лат. in-femum — «ад, преисподня»; валл. haul — «солнце», но англ, hell, нем. Hoile — «ад», с которым можно сопоставить и прусск. gallan — «смерть»{213}. С миром смерти соотносился и волк, тесно связанный с культами греческого Аполлона, сербского Дабога и восточнославянского Ярилы. Данное обстоятельство отразилось не только на мифологическом, по и на языковом уровне. Как отмечают специалисты, к первичному значению корня uel-, лежащему в основе индоевропейского слова «волк», могут быть отнесены такие слова как лат. uеllo — «рву, разрываю», uolnus — «рана», др. исл. vаіr — «трупы на поле брани», тох. А wal — «умирать», лув. u(ua) lanti — «мертвый»{214}.
В силу этого нет ничего удивительного в том, что аналогичные представления мы видим и в верованиях наших далеких предков. Выше уже отмечался как сербский средневековый обычай ставить прялки, многие из которых были украшены именно солярным орнаментом, на могилы вместо крестов, так и устойчивая связь эпитета «красный» в русском языке не только с солнцем, но и со смертью. Помимо трупосожжения, тесная связь которого с отцом Дажьбога была проанализирована в исследовании о Свароге, у славян-язычников неоднократно встречается и обычай трупоположения. Как отмечал еще Л. Нидерле, обычно славяне клали покойников ногами на восток, а головой на запад, чтобы лицо умершего было всегда обращено к восходящему солнцу. В русских причитаниях об умерших родителях люди спустя многие столетия после христианизации продолжали просить дневное светило осветить могилы своих близких: «Уж ты солнце, солнце ясное! Ты взойди, взойди с полуночи, ты освети светом радостным все могилушки, чтобы нашим покойничкам не во тьме сидеть, не с бедой горевать, не с тоской тосковать»{215}. На восточнославянском материале В. В. Седов отмечает не только безусловное преобладание данной ориентации в захоронениях наших предков, по и предполагает се наличие и в ритуале трупосожжения: «Абсолютное большинство курганных трупоположений на древнерусской территории (свыше 95 %) ориентировано головой на запад (включая северо-запад и юго-запад). Такая ориентировка погребенных характерна для всех восточнославянских племен и ведет свое начало с дохристианской поры. Есть основания полагать, что обращение умерших головой к западу было характерным для славян и в период кремации умерших. В таком положении славяне помещали умерших на погребальный костер. Очень возможно, что обычай хоронить покойника головой на запад, навстречу лучам восходящего солнца, обусловлено у славян языческими мифологическими представлениями»{216}. Поскольку кремация представляет собой достаточно позднее явление и, по мнению различных специалистов, появляется в IV–II тысячелетиях до н. э., то западная ориентировка трупоноложений праславян представляется изначальной. Очевидно, отражением тех же исходных представлений стал обычай выбивать солярные знаки на некоторых русских средневековых намогильных плитах. Так, например, подобный орнамент украшает намогильную плиту кладбища церкви Козьмы и Демьяна Чудова монастыря Московского Кремля XV в.{217} Есть похожий знак солнца и на намогильной плите Никольского женского монастыря Переславля-Залесского (рис. 13). В силу того, что уже неандертальцы клали тела своих умерших по линии восток — запад, мы можем предположить, что и данный погребальный ритуал возник у наших далеких предков еще в глубокой древности. Следует отмстить, что обычай захоронения представляет собой еще одну грань, отделяющую человека от животного мира. Ни у одного вида животных человек не мог наблюдать этого явления, и это нововведение явилось результатом его духовного и интеллектуального развития. Связь похоронного ритуала с мифологическими представлениями неоднократно отмечалась различными специалистами и, судя по всему, именно они обусловили возникновение данного обряда. Кроме этого, обычай, требовавший от оставшихся в живых захоронить умершего, свидетельствует о достаточно развитом родовом сознании, согласно которому покойник и после смерти продолжал оставаться членом рода и должен был быть защищен им от растерзания хищниками.
Своеобразную параллель археологическому материалу, фиксирующему ориентировку умершего по солнцу, представляют собой северорусские причитания, в которых местонахождения умерших родственников описываются следующим образом:
Связь солнца со смертью косвенно, как отмечают специалисты данного вида народного фольклора, встречается нам и в русских загадках: «Загадки, в которых солнце обозначено видом дерева, по-видимому, самые древние и связаны с представлением о мировом дереве. Образ солнца ассоциируется с дубом, с птицей веретеницей, которую никто не может поймать:
Связь эта была многообразна, и в качестве еще одного примера можно привести девичьи гадания о замужестве. В различных регионах славянского мира данный обряд мог проводиться в различные даты, однако большинство из них тяготеют к солнцевороту на Рождество и Ивана Купалу. Способы гаданий были также весьма разнообразны, однако одним из наиболее популярных считался вещий сон, во время которого девушка должна была увидеть своего суженого. Чтобы его вызвать, надо было поставить сосуд с водой на ночь под кровать или у изголовья вблизи спящего. Сверху на сосуд надо было положить палочку, прутик, гребень, щепку и т. п., которые назывались «мостом». О древности подобного вида гаданий свидетельствует то, что оно упоминается в западнославянском «Каталоге магии Рудольфа» XIII в.: «Готовят воду и вместе с гребнем, овсом и куском мяса ставят со словами: приди сатана, искупайся, причешись, своему коню дай овса, ястребу мяса, а мне покажи мужа моего»{221}. Исследовавшая данный тип гаданий Л. Н. Виноградова отмечает, что деталь умывания сатаны должна рассматриваться как эволюционно более поздняя, заменившая собой первоначальное представление о воде как стихии, с помощью которой можно связаться с миром умерших, от которых только и можно было получить знание о своем будущем. Поскольку подобные гадания были описаны этнографами также у восточных и южных славян, то данный тип узнавания будущего можно определить как общеславянский и время его возникновения должно быть отнесено к эпохе единства этих племен. Однако обращает на себя внимание то обстоятельство, что девушки входили в контакт с загробным миром в период летнего и зимнего солнцестояния. Если бы гадания происходили только на Ивана Купалу, можно было бы предположить, что подобная календарная приуроченность обусловлена мотивом «всеведения», свойственному этому празднику. Однако тот факт, что они совершались также и на Рождество, заставляет нас предположить, что между ключевыми фазами годового движения дневного светила и миром мертвых существует какая-то связь. Кроме того, из приведенного текста следует, что при осуществлении контакта с потусторонним миром обязательно использовался гребень, а данный предмет у восточных славян в ту же средневековую эпоху зачастую обильно украшался солярным орнаментом. Все это позволяет нам не только понять, почему Дабог, сербский аналог древнерусского Дажьбога, рисуется поглотителем душ в южнославянском фольклоре.
Однако почему же дневное светило, этот космический источник жизни, щедро дарующий свое тепло всему живому на нашей планете, оказался соотнесен с миром смерти, причем связь эта носит весьма древний характер и, как можно заключить из приведенных выше фактов, восходит к эпохе каменного века и зарождения первых религиозных представлений у человечества? Причина такого парадокса кроется в закономерностях движения дневного светила, которое каждое утро вставало из-за горизонта, совершало свой путь по небу и вечером исчезало за горизонтом на западе, что воспринималось сознанием первобытного человека как сон или смерть солнца. Еще в XIX в. простые крестьяне на Руси по этому поводу говорили: «солнце погружается в морс», уходит вечером в «другой свет», а утром «встает из океана». Галицкие русины, живущие далеко от моря, описывали данный процесс аналогичным образом: «Солнце ея в море купае», т. е. «солнце спочило»{222}. Чрезвычайно схожие представления бытовали у украинцев: «Проведя ночь в подземных чертогах, утром солнце начинает подыматься по
Как видим, восточные славяне связывали ежедневный уход дневного светила с хтоническим подземно-подводным миром, неизбежно ассоциировавшимся с представлениями о смерти. В соответствии с этим и умерший сравнивался с солнцем. Если в приведенных выше северорусских причитаниях покойник оказывается у небесных светил вообще, то в еще одном аналогичном тексте вдова прямо сравнивает своего умершего мужа с дневным светилом:
Судя по всему, именно на этот, негативный для человека, аспект связи солнца со смертью был сделан акцент в сербской традиции после принятия христианства, когда надо было вытеснить из народного сознания память о языческих богах. Однако это была только половина вселенской правды. Действительно, каждый вечер солнце умирало, уходя за линию горизонта, однако каждое утро оно воскресало, вновь восходя над Землей на небо. И если в конце своей жизни человек умирал подобно солнцу, то подобно ему он должен был и воскреснуть. Связь дневного светила с идеей возрождения на уровне природы видна из русской поговорки «Вешнее солнышко землю воскрешает». Применительно к людям это чудотворное свойство дневного светила было зафиксировано этнографами у восточных славян применительно к Егорию, солярная природа которого была рассмотрена выше: «Егорий податель жизни и воскресения людей. Есть, по великорусскому преданию, какое-то царство, где люди, умирая на зиму, воскресают весной на Егория»{225}. Отголосок этого представления встречается нам и в позднем украинском фольклоре, где «герой женился на дочери солнца, а всемогущий тесть сделал его неуязвимым, заставив его окунуться в громадном казане в кипящее молоко»{226}. Как отмечалось в исследовании о Свароге, котел был одним из символов, которые неразрывно связаны с процессом человеческой трансформации, будь то из жизни в смерть и обратно путем перерождения в новую жизнь, либо через символическую смерть к новому духовному или социальному рождению в более высоком качестве. То, что данный предмет, изначально включенный в семантическое поле бога-кузнеца, оказывается в украинском фольклоре у его сына, бога солнца, лишний раз подчеркивает как родственные связи между обеими божествами, так и их связь с переселением человеческих душ. В ходе дальнейшего развития индоевропейских представлений о посмертной судьбе человеческой души и ее повторном приходе на эту землю, произошедших еще в период их общности, ее перемещение стало связываться не с каким-либо одним небесным телом, а со всей их совокупностью. Наиболее полно данное представление, следы которого встречаются у многих индоевропейских народов, было зафиксировано в среднеперсидском тексте «Денкарт», повествующем о происхождении Заратуштры: «Как откровение говорит об этом: Когда Аухармазд создал материал для Заратуста, слава затем в присутствии Аухармахда перешла на материал для Заратуста, на этот зародыш, с этого зародыша она перешла на…; от бесконечного света она перешла на Солнце; от Солнца она перешла на Луну; от Луны она перешла на звезды; от звезд она перешла на огонь в доме Зоисха, а от этого огня она перешла на жену Фрахимвана-Зоисх, когда она родила ту девочку, которая стала матерью Заратуста»{227}. Как видим, дневное светило оказывается ближайшей к божественному бесконечному свету «стоянкой» человеческой души, а в качестве последней выступает огонь домашнего очага. После смерти, особенно с введением ритуала трупосожжения, последовательность движения человеческой души была обратной: с погребального костра на небо. Весьма схожий обратный маршрут праведного человека рисует нам индийская Чхандогья Упанишада: «Те, которые знают это и которые в лесу чтут веру и подвижничество, идут в свет, из света — в день, из дня — в светлую половину месяца, из светлой половины месяца — в шесть месяцев, когда [солнце] движется к северу, из этих месяцев — в год, из года — в солнце, из солнца— в луну, из луны — в молнию. Там [находится] пуруша нечеловеческой [природы]. Он ведет их к Брахману. Это — путь, ведущий к богам. Те же, которые, [живя домохозяевами] в деревне, чтут жертвоприношения, благотворительность, подаяния, идут в дым, из дыма — в ночь, из ночи — в другую [темную] половину месяца, из другой половины месяца — в шесть месяцев, когда [солнце] движется к югу, но они не достигают года. Из этих месяцев [они идут] в мир предков, из мира предков — в пространство, из пространства — в луну. Это — царь Сома, он — пища богов, его вкушают боги»{228}. С незначительными изменениями эта же картина дастся и в Брихадараньяка упанишаде (Раздел дополнительный, VI, 2, 15–16). Весьма показательно, что, согласно данным примерам сокровенной индийской мудрости, годовое движение солнца, разделенное зимним и летним солнцестояниями («шесть месяцев, когда [солнце] движется к северу» и «шесть месяцев, когда [солнце] движется к югу»), указывает два направления для душ умерших: в мир богов, находящийся на севере, и мир предков, находящийся на юге. Генетически родственным этим воззрениям оказывается приводимое В. Петровым гуцульское предание о том, что сначала солнце было очень большим, но после того, как появились люди, оно начало уменьшаться, поскольку, когда рождается человек, от солнца отрывается кусок и превращается в звезду» а когда человек умирает, то его звезда гаснет и падает. Если умер праведный человек, то его душа возвращается в солнце, а из тех звезд, которые гаснут, когда умирают неправедные люди, получается месяц{229}. Возвращаясь к индоевропейской традиции, следует отмстить, что важнейшие небесные светила, таким образом, оказывались своего рода «стоянками» в космическом кругообороте человеческих душ, которые они проходили как при пути с Земли на небо, так и при возвращении их на нашу планету. Аналогичная идея встречается нам как в северорусских причитаниях, так и в оформлении надгробных памятников у западных и южных славян, что было подробно показано в исследовании о Сварогс.
Следует отметить еще одну черту, которая подчеркивает родство мифологических представлений, связываемых с отцом и сыном. В результате введения богом-создателем человеческой культуры первых пищевых и половых табу возникло представление о божьем суде путем перехода по мосту через огненную яму или реку, впоследствии развившееся в концепцию кармы в индуизме и Страшного суда в зороастризме, заимствованного впоследствии христианством. Преодолеть это испытание могла лишь «легкая», не отягощенная грехом человеческая душа. В сказках этому испытанию подвергается живой человек, однако впоследствии образ огненной реки стал границей, разделяющей мир живых и мертвых, и проходить по мосту через нес должны были души умерших. С дальнейшим развитием материальных условий жизни средством определения степени отягощенности грехами человеческой души стали уже весы, которые встречаются нам в связи с попаданием героя в обитель дневного светила в русской сказке «Ведьма и Солнцева сестра»: «Перебралась ведьма через горы и опять погнала за братом… Завидела его и говорит: «Теперь не уйдешь от меня!» Вот близко, вот нагонит! В то самое время подскакал Иван-царевич к теремам Солнцевой сестрицы и закричал: «Солнце, Солнце! Отвори оконце». Солнцева сестра отворила окно, и царевич вскочил в него вместе с конем. Ведьма стала просить, чтоб ей выдали брата головою; Солнцева сестра се не послушала и не выдала. Тогда говорит ведьма: «Пусть Иван-царевич идет со мной на весы, кто кого перевесит! Если я перевешу — так я его съем, а если он перевесит — пусть меня убьет!» Пошли; сперва сел на весы Иван-царевич, а потом и ведьма полезла: только ступила ногой, как Ивана-царевича вверх и подбросило, да с такою силою, что он прямо попал на небо, к Солнцевой сестре в терема; а ведьма-змея осталась на земле»{230}. В свое время еще А. Н. Афанасьев видел в этой сказке описание посмертного взвешивания человеческой души. Это испытание логически полностью стыкуется с предыдущей идеей — в обитель небесных светил после смерти может попасть не любая, а только праведная дута, не отягощенная злом. Если со Сварогом, отцом не только солнца, но и земного огня, было связано возникшее еще в первобытную эпоху испытание путем преодолевания огненного препятствия, то на следующем этане развития данной идеи средством испытания стали весы, упоминающиеся в связи с попаданием героя в солнечное царство.
Через некоторое время душа могла вновь вернуться с неба на Землю, т. е. воскреснуть к новой жизни на нашей планете. Данная идея, подчеркивал Л. Н. Соболев, была зафиксирована нашими языческими предками еще на языковом уровне: «Еще яснее связь понятий огня и жизни становится для нас в слове «воскресать», которое образовалось от старинного слова «кресъ» — огонь (кресало — огниво, кресати — высекать искры, «крссник» — июнь, то есть месяц огня) и буквально значит: возжечь пламя, а в переносном смысле: восстановить погасшую жизнь»{231}. Следует отмстить, что июнь, месяц летнего солнцеворота, в древнерусском языке назывался словом кресень, что чисто этимологически указывает на его связь с крестом, этим символом земного и небесного огня. Лингвистический факт находит свое подтверждение в археологическом материале: на календарном сосуде IV в. н. э. Черняховской культуры из Ленесовки, расшифрованном Б. А. Рыбаковым, июнь был единственным из двенадцати месяцев, отмеченный двумя косыми крестами. В свете этого становится понятной и фиксируемая археологами устойчивая ориентировка умерших у славян лицом к восходящему солнцу: человек уподоблялся дневному светилу и, умерев, подобно тому, как каждый вечер умирало солнце, он, наподобие ему, должен был затем воскреснуть для новой жизни. Точно определить время окончательного формулирования этой идее трудно, но, судя по всему, уже в каменном веке человек дал себе ответ на вставший перед ним главный вопрос своего бытия: что будет с его душой после смерти тела? «Позаимствовав» не только символ креста, но и идею бессмертия человеческой души и се последующего воскресения к новой жизни, да вдобавок еще и извратив се, отнеся само воскресите к моменту Страшного суда, христианство в этом плане не могло дать ничего нового индоевропейцам, а только способствовало забвенно ими унаследованных от предков космических истин.
Приведенные в данной главе факты убедительно свидетельствуют, что солнечная символика присутствовала в жизни наших предков на протяжении, как минимум, последней тысячи лет. Сравните с культурами других народов показывает, что традиция эта восходит, самое меньшее, к эпохе индоевропейской общности, а в отдельных случаях уходит корнями своими даже в каменный век. В силу необходимости мы были вынуждены ограничиться в основном примерами из различных регионов восточных славян, однако даже небольшое количество приведенных фактов говорят о том, что поклонение солнцу было свойственно всему славянскому миру. Изучая различные его проявления в жизни далеких предков, трудно удержаться от вывода, что вся их жизнь была пронизана солнечной символикой. Даже если избегать столь категоричных суждений, все равно следует признать, что изображение дневного светила было одним из самых главных в их жизни на протяжении последних десяти веков. Рассмотрев различные примеры солнечной символики в повседневной жизни русского человека, следует отмстить, что она безусловно играла функцию оберега, защищая человека от окружающих его невидимых злых сил, что неоднократно уже подчеркивалось исследователями. Однако тотальность, всеохватность данной символики, присутствовавшей практически во всех сторонах жизни славянина-язычника, вряд ли будет правильно объяснять одними только утилитарно-магическими соображениями. Подобное обилие, даже сверхобилие солнечной символики в повседневной жизни наших предков красноречиво говорит об их чувство глубокой внутренней сопричастности к дневному светилу и об их стремлении освятить свое обыденное, повседневное бытие этим символом, сделать его буквально пронизанным солнечным светом. Все это — внешнее материальное проявление некоей внутренней духовной потребности нашего народа, подробно рассмотренной в книге, посвященной Дажьбогу. Солнце, этот всемогущий источник животворной энергии, стало в славянском язычестве единым основополагающим принципом, образующим пространственно-временную систему координат древнего человека. Восходя каждое утро над Землей, оно пересекало небосвод, освещая человеку окружающий его мир. Стремясь уподобить свой микрокосмос макрокосмосу, человек обычно насыщал солнечной символикой свое жилище, ворота, орудия труда, с помощью которых оп использовал окружающее его пространство, свою одежду и оружие, с помощью которого он это пространство защищал. Во временном аспекте дневное светило не только регулировало смену дня и ночи, по и определяло годовой цикл, основанный за наблюдением за четырьмя его ключевыми фазами.
Солнце как главный эстетический принцип славянского мира
Из главного жизнесохраняющего начала солнце постепенно превратилось и в главный эстетический признак. Представление о дневном светиле как об эталоне красоты нагляднее всего выразилось в русской загадке о нем: «Взглянешь — заплачешь, а краше его на свете нет»{232}. Сила и обаяние этого народного мирочувствования были столь велики, что оно проникает даже в творчество церковного автора Кирилла Туровского. В своем «Слове в новую неделю по пасце» он пишет: «…Ныня солнце красуяся къ восотѣ въсходить и радуяся землю огрѣваетъ…»{233}Стоит отмстить, что само слово красивый в нашем языке произошло от понятия красный, который еще в древнерусскую эпоху означало «прекрасный, красивый, приятный», например: «Образъ твой красенъ»{234}. В отечественном фольклоре данный термин является постоянным эпитетом дневного светила, «красна солнышка». Одним из наиболее ранних примеров этого является плач Ярославны, которая, обращаясь к «свѣтлому и тресвѣтлому» солнцу, говорит, что оно «всѣмъ тепло и красно еси»{235}. И это далеко не единственный случай, когда с красным цветом одновременно соотносилась и красота, и дневное светило: «Солнцеобразная, краснолиция»{236}. Красный был древнейшим цветом, который человек начал использовать в эстетических целях. Как отмечают археологи, красная охра стала самой первой краской, употреблявшейся в палеолитическом искусстве. Специалисты уже давно обратили внимание на данный факт и дали ему убедительное объяснение. Красный — это чрезвычайно яркий цвет, самый сильный в видимом человеческим глазом спектре, возбуждающий массу разнообразных ассоциаций: кровь животного и человека, неразрывно связанная с их жизнью, огонь, солнце и т. н. Сравнительное изучение славянских языков подтверждает правильность предложенных археологами объяснений: «Семантически krasa убедительно реконструируется как «цвет жизни», откуда затем — «красный цвет, румянец (лица)», «цветение, цвет (растений)» и, наконец, — более общее — «красота»{237}. Весьма показательно, что данный корень в форме кресати, т. е. высекать, а еще точнее — создавать, оказывается связаным и с огнем: «Древнее значение глагола kresati отразилось и в значениях раннего производного имени krasa, в котором этимологически исходной опять-таки оказывается не техническая семантика жара, огня и под., а семантика
Обращаясь к данным более близкого к нам языкознания, нельзя по отмстить тот показательный факт, что еще по состоянию на XIX в., когда В. И. Даль составлял свой знаменитый словарь, русская крестьянская изба была вся проникнута солнечным светом не только на декоративно-магическом, но и на языковом уровне. Во-первых, эпитет «красный» относился к самому крестьянскому жилищу — «красная изба», в смысле чистая, белая, а не черная, т. е. с трубой, с изразчатой печью и красными окнами. Про обращенный к восходящему солнцу красный угол речь шла выше, а среднее из трех окон также называлось красным. Под красным окном находилась красная лавка, точно так же называлось красным и выходящее на улицу переднее крыльцо, предназначенное для приема гостей. От той поры до нас дошли выражения: «Просим на избу: красному гостю красное место!» или «Первому гостю первое место и красная ложка». Подчеркивая значение обычая гостеприимства, народная мудрость утверждала: «Не красна изба углами, красна пирогами» (вариант: «Красна улица домами, а стол — пирогами»). Наконец, в целом ряде былин («Бой Ильи Муромца с Подскольником», «Мамаево побоище», «Алеша Попович и Илья Муромец», «Алеша Попович и Нахвальщик» и др.) эпитет красный применяется по отношению к столице Древнерусского государства — «красен Киев-град». Помимо жилища данный эпитет также неоднократно относился к различным периодам жизненного цикла человека, ср.: «красная пора», «красное житье» в смысле избытка и довольства чего бы то ни было; к этому же образу благоденствия отсылает и поговорка «жить в добре да в красне хорошо и во сне». Выражение «дело толком красно» можно отнести к любому значимому предприятию, а утверждение «красны похороны плачем, свадьба песнями» указывает на то, что любое дело хорошо в свое время. «Старость не радость, не красные дни» утверждала народная мудрость, противопоставляя пору увядания человеческого организма периоду его расцвета. Однако достойным мог быть и сам момент ухода из жизни, на что указывают поговорки типа «Весело пожить, а красно умереть» или «На людях (вариант: на миру) и смерть красна». Интересующий нас термин применялся и к семейно-брачным отношениям, как можно судить по следующим выражениям: «Сын да дочь — красны детки!», устоявшийся оборот «красна девица», шуточный диалог, основанный на параллелизме перемены цвета и семейного положения: «Что красен? Жениться хочу. Что бледен? Да женился»; выражение «красный поезд» как синоним свадебного поезда либо угощения, организуемого родителями жениха в брачный вечер или на другой день. С одной стороны, красивую жену не утаить от людей — «Красную жену не в стенку врезать, не картинка», а с другой стороны, язык подчеркивает зависимое положение жены от мужа — «птица крыльями сильна, жена мужем красна». Сюда же примыкает выражение «красные похороны», когда муж хоронит умершую раньше него жену. Третья группа значений, за которой отчетливо закрепилось понятие красный, связана с человеческой речью. Шутка или острота называется «красное словцо», причем о склонных к нему людей говорилось «ради красного словца не пожалеет родного отца». В негативном значении данный эпитет встречается в понятии краснобай. С другой стороны, пословица утверждает, что «красное словцо не ложь» и «красную речь красно и слушать». Связь эпитета красный со словом становится ясной, если учесть, что, с одной стороны, с речью было связано и дневное светило, а, с другой — что именно от понятия «слово» было образовано самоназвание славян-словен. Более подробно эти вопросы были рассмотрены нами в исследовании о Дажьбоге.
Глава 4
СИМВОЛИКА ДНЕВНОГО СВЕТИЛА
В ВОЕННОЙ СФЕРЕ И СИМВОЛАХ ВЛАСТИ
Солярная символика оружия
У некоторых славянских народов поверье об игре солнца связывалось с другими интересными чертами, относящимися к солнечному культу. Болгары, как отмечал Л. Н. Афанасьев, представляли солнце на Иванов день в виде воина, который пляшет в небе, кружится и вертит саблями. Данный южнославянский образ дневного светила перекликается не только с разобранным выше представлением об «игре солнца», по и с отождествлением его с мечом в одной русской легенде о мироздании: «В знамение своей победы над Сатанаилом Господь повесил над землей свой меч — солнце; пока оно светит, рать Сатанаила сидит во тьме кромешной, а ночью, вылезая, соблазняет человека…»{242} Весьма похожее предание в конце XIX — начале XX в. было записано и на Украине: «Сонце уявляють у нас таким способом, що Бог зганяє чортів з раю, що понаскакувало за цілу ніч. I це його меч так сіяе»{243}. Как приведенный выше силезский обряд встречи солнца, так и поэтическое описание его игры в болгарской традиции чрезвычайно показательны, поскольку, при всей их внешней несхожести, отсылают нас к семантическому полю отца Дажьбога Сварога, бывшего одновременно и изобретателем земледелия, и богом-кузнецом. Именно поэтому польские девушки встречали восходящее светило пирожками, конечным результатом труда пахаря, а болгары представляли его пляшущим с саблями, вы-кованными божественным кузнецом. Следует отметить связь солнца с оружием и металлическими предметами вообще и у других славянских народов. Описывая формы солярного культа у западных славян, И. И. Срезневский отмечал: «Словаки веруют в божественность Солнца, называют его святым и владыкою неба и земли, призывают на помощь в заговорах от недугов, веря, что оно помогает людям; гадают по лучам его, поставив против него два ножа или две косы накрест..»{244} Наиболее ранний пример связи меча и дневного светила в сознании славян приводит византийский историк Менандр при описании славяно-аваро-византийских отношений в VI в.: «Впрочем, движение авар против склавинов было следствием не только посольства кесаря или желания Ваяла изъявить ему благодарность за оказываемые им ласки; оно происходило и по собственной вражде Ваяла к склавинам. Ведь перед тем вождь аваров отправил посольство к Давриту и к важнейшим князьям склавилского народа, требуя, чтобы они покорились аварам и обязались платить дань. Даврит и старейшины склавин отвечали: «Родился ли на свете и согревается ли лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе силу нашу? Не другие нашею землею, по мы чужою привыкли обладать. И в этом мы уверены, пока будут на свете война и мечи». Такой дерзкий ответ дали склавины, не менее хвастливо говорили и авары»{245}. В этом мужественном ответе наглым завоевателям склавины, во-первых, указали пришлым азиатским кочевникам, что еще не родился на свете и не согревается лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе их силу. В упоминании дневного светила отчетливо проглядывает отголосок мифа о происхождении самих славян от бога солнца Дажьбога, который спустя века вновь всплывает в «Слове о полку Игореве», именующего русичей «Дажбожьим внуком». Более подробно этот основной миф славянского язычества был рассмотрен нами в исследовании о Дажьбоге. Утверждение о том, что «не другие нашею землею, но мы чужою привыкли обладать» показывает нам на возникновение имперского сознания, сформировавшегося у наших предков уже в ту далекую эпоху. Могучие светоносные потомки Дажьбога силой оружия распространяли свою власть на все окрестные земли, что вполне соответствовало реалиям эпохи великого расселения славян. Уверенность наших далеких предков в том, что пока будут на свете война и мечи, не родится на свет и не будет согреваться лучами их божественного прародителя тот человек, который смог бы подчинить себе славян, указывает на тесную связь дневного светила с этим видом оружия в глазах наших далеких предков уже в VI в.
У южных славян с мечами традиционного исполнялось русалийское коло — ритуальный танец, генетически, как подчеркивает Н. Н. Белецкая, связанный с культом солнца: «Связи магических значений меча и топора с кругом языческих представлений о магических свойствах железа важны для понимания русалийского коло — одного из видов танца с мечами — как типологического явления. Аналогии с русалийским коло прослеживаются у западных славян в средневековых танцах с мечами (круглая форма, одежда белого цвета, новогоднее приурочение).
Зависимость танца с мечами от мифологии отмечалась неоднократно. Определенную роль в формировании русалийского коло сыграли мифологические представления о солнце. При рассмотрении вопроса о генезисе формы русалийского обряда в целом и русалийского коло в особенности следует иметь в виду три элемента мифологических верований о солнце. Представление о том, что при солнцевороте, с которым связаны празднества в честь солнца, новогодние в частности, солнце танцует, скачет, играет. Представление, будто угасание и длительное отсутствие солнца — следствие его борьбы со злыми силами. Солнечные затмения, которые якобы несут людям болезни, неурожаи, падеж скота, стихийные бедствия, — результат того, что злым силам удается одолеть солнце. И, наконец, представление о солнце, приносящем людям всякое счастье и избавляющее от болезней»{246}. Символизм противодействия злым силам, угрожающим дневному светилу, и объясняет различные имитирующие борьбу действия, в частности, перекрещиваемые в ходе танца мечи, которые насыщают русалийское коло у южных славян. Об этом обряде речь пойдет еще впереди, а пока отмстим, что в Древней Руси праздновались русалии, генетически связанные с южнославянскими коло. В ходе этнографических описаний русалий в XIX–XX вв. танец с мечами у восточных славян зафиксирован не был, однако о том, что он присутствовал у них в данном обряде в эпоху Средневековья, свидетельствует изображение танцующего с мечом и щитом воина на найденном в Киеве серебряном наруче XII–XIII вв., который, как убедительно показал Б. А. Рыбаков, изображает сцены из древнерусского русального обряда.
В свете подобной солярной символики меча представляется весьма знаменательной та его роль, которую он играл как на протяжении ключевых моментов жизни русского человека в эпоху Средневековья. В жизнь свободного человека он входил сразу после его рождения. Описывая быт и нравы восточных славян еще до их крещения, арабский ученый Ибн Руст отмечал: «Когда у кого из Руси родится сын, отец (новорожденного) берет обнаженный меч, кладет его перед дитятею и говорит: «Не оставлю в наследство тебе никакого имущества: будешь иметь только то, что приобретешь себе этим мечом»{247}. Это же известие в несколько другой форме встречается и у другого восточного автора Марвази: «Они видят в мече средство к существованию и занятию; когда у них умирает какой-нибудь муж, а у него есть дочери и сыновья, они вручают его имущество дочерям, а сыновьям предоставляют только один меч и говорят: «Ваш отец добыл имущество мечом, подражайте ему, следуйте ему в этом»{248}. При весьма полном совпадении обоих известий между ними есть одно существенное различие — если у Ибн Руста именно отец завещает сыну меч, то в изложении Марвази речь идет о ситуации, когда отец уже умер, а распоряжение его имуществом осуществляют другие русы, о которых данный автор говорит во множественном числе. Этими безымянными «они» могли быть либо ближайшие родственники умершего, либо вся община в целом. В любом случае речь может идти о том, что в условиях постоянного противоборства со степью общество целенаправленно готовило из рождавшихся мальчиков одних только воинов, систематически лишая их нажитого родителями имущества, отходившего дочерям, и оставляя им единственный способ существования — добывания его с оружием в руках. Помимо экономическо-социального расчета данный обряд явно имел и сакральный смысл, если учесть третий вариант его описания, данный в анонимной рукописи «Моджмал ат-таварих», датируемой 1126 г.: «Когда родится сын, отец кладет ему на живот меч и говорит: «Вот тебе наследство!»{249} Живот у многих народов считался средоточием жизненной энергии, и, как уже отмечалось выше, отнюдь не случайно на Збручском идоле все четыре небесных божества держат левую руку на животе, явно изображая какой-то ритуальный жест.
Подробно роль меча в жизни древних славян была описана в книге про отца Дажьбога Свароге, поэтому сейчас мы просто повторим основные примеры из этой книги. На царских свадьбах XVI — ХVII вв. Московской Руси дружко с обнаженным мечом традиционно объезжал опочивальню новобрачных для того, чтобы отогнать от нее злых духов. О степени укорененности данного ритуала в народном мифо-магическом сознании говорит то, что сабля служила аналогичным оберегом и на украинских свадьбах XIX — начала XX в. В эпоху Средних веков меч служил и средством доказания правоты своего владельца. Описывая обычаи языческой Руси, уже знакомый нам Ибн Руст отмечает: «Если один из них предъявляет иск другому, то судится с ним у царя их, они оба препираются, и вот решается между ними обоими, как (царь) пожелал, а если оба не соглашаются на его слова (т. е. решение. —
Оружие клали в могилу в первую очередь для отпугивания злых духов, угрожавших душе покойного, как это следует из сделанного в том же регионе наблюдения Яна Менецкого, согласно которому еще в XVI в. в западной Руси на похоронах мужчины с мечами в руках кричали «бегите, бегите, пекельни (т. е. демоны)». Приведенные примеры красноречиво показывают, что меч сопровождал своего владельца не только в бою, по и в самых значимых моментах его жизни — рождении, свадьбе и смерти (а также судебном поединке, если таковой случался), оберегая его от зла как видимого, так и невидимого, будучи связан с ним неразрывной нитью.
Ритуальные жесты с мечом в древнерусской традиции
Этот вид оружия также тесно связывался и с идеей власти, что вполне соответствует древнерусским представлениям о солнечной династии наших князей, детально рассмотренным в исследовании о Дажьбоге. В этом контексте в первую очередь следует упомянуть запечатленные Радзивилловской летописью сцены вокняженья отдельных представителей рода Рюриковичей и наделения их властью. В летописи мы видим изображения того, как греки приносят дары Святославу, сидящему на троне и вкладывающему меч в ножны (рис. 14), и аналогичное изображение Ярослава, получившего киевский великокняжеский престол после победы над Святополком (рис. 15). Одинаковость жестов на обеих миниатюрах говорит нам о ритуальном характере подобных действий, а тот факт, что подобным образом был изображен князь-язычник и его внук, правивший вскоре после крещения страны, равно как и то, что более поздние князья христианской эпохе в Радзивилловской летописи никогда больше подобным образом не изображаются, свидетельствует о языческих корнях данного ритуала. Если в летописи интересующий нас жест отсутствует, то он встречается нам в миниатюре древнерусского перевода византийской Хроники Георгия Амартола, сделанной при дворе все того же Ярослава Мудрого в 40-х гг. XI в., являющейся, таким образом, древнейшим изображением данного ритуала. Подобным образом автор рисунков изобразил начало правления библейского Иисуса Навина. Поскольку в качестве образца части миниатюр данной Хроники были использованы изображения греческого оригинала, естественным образом возникает вопрос, не является ли данный жест отражением византийской традиции. Однако исследовавшая данный памятник О. И. Подобедова дает на него однозначно отрицательный ответ, специально подчеркивая древнерусские корпи отразившихся в интересующей нас миниатюре политических представлений: «Если, явно следуя первооригиналу, воцарение Соломона миниатюрист изображает как «вознесение» царя воинами на щите, если царствование Инаха, создавшего Иоград, он изображает, пользуясь привычными византийскими атрибутами власти (венец, скипетр, держава в виде луны, воины по бокам тропа), то уже в сцене принятия власти Иисусом Навином миниатюрист обращается к традиционным представлениям феодальной Руси. Меч, как символ власти, лежит на коленях Иисуса Навина, придерживающего его руками»{253}. Ответить на вопрос, почему из всех ветхозаветных персонажей древнерусский автор миниатюр именно на Иисуса Навина перенес отечественные представления, не составляет большого труда: именно по молитве этого прославленного полководца бог в Библии остановил на небе солнце, чтобы он смог закончить разгром неприятеля. Таким образом, связь Иисуса Навина с дневным светилом послужила поводом изобразить его в соответствии с древнерусскими языческими представлениями, что в очередной раз доказывает солярную природу данного ритуального жеста, зафиксированного как Хроникой, так и Радзивилловской летописью. Отметив повторяемость данной сцены вложения меча в ножны сидящим на тропе правителем независимыми друг от друга источниками, попробуем понять тот внутренний смысл, какой имел этот жест для людей той эпохи. В первую очередь отметим то, что его не совсем точно называют сценой вокняженья: так, например, Святослав не один год правил Русью, прежде чем отправился в поход на греков. Следовательно, перед нами не просто сцена обыкновенного принятия власти. Во всех трех случаях правитель изображается в момент своего наивысшего торжества, которое является результатом крупной, если не сказать судьбоносной, военной победы: Святослава над Византией, Ярослава — над Святополком, Иисуса Навина — над заселявшими Палестину местными племенами. Однако всякая военная победа Руси, как было показано в исследовании о Дажьбоге, восходила в своей основе к победе солнечного начала над зловещими силами мрака, добра над злом, являясь отражением и следствием победа Света над Тьмой. Кроме того, в следующей главе будет рассмотрена мифологема о солнце-предводителе воинов, элементы которой переносились и на земных потомков дневного светила из числа княжеского рода. Если мы примем во внимание эти соображения, то символика данного ритуального жеста станет для нас достаточно ясна: только что одержана великая победа, и русский князь, этот прямой наследник и представитель Дажьбога-Солнца на земле, осененный как божественной, так и своей личной славой и находясь на вершине своего могущества, торжественно вкладывает меч в ножны. Однако меч скрывается с людских глаз не до конца и может немедленно вновь грозно засверкать, если какой-нибудь враг вновь осмелится бросить вызов Руси.
Помимо разобранного нами жеста, древнерусские источники фиксируют еще один неоднократно повторяющийся жест с мечом, когда верховный правитель вручает это оружие как символ власти другому правителю, стоящему ниже его на иерархической лестнице. Впервые он встречается нам опять-таки в Хронике Георгия Амартола, где таким образом изображен Юлий Цезарь, фактически первый римский император. О. И. Подобедова опять-таки фиксирует русские, а не византийские истоки данной миниатюры: «Примечательно, что именно во второй части Хроники Амартола, впервые в составе дошедших до нас исторических рукописей древней Руси, встречается своего рода «формула» передачи феодальной власти — меч как знак передачи инвеституры, дарования военной власти. Антиох повелевает «избиваты сущих во граде». Он передаст меч стоящему перед ним военачальнику, после чего воин избивает неповинующихся царю. Юлий Цезарь, в знак военного могущества и императорской власти, сидя на престоле, принимает (или вручает военачальнику?) окровавленный обнаженный меч»{254}. Неоднократно данный жест встречается нам и в отечественных памятниках. Так, в Радзивилловской летописи впервые подобным образом изображен Владимир Красно Солнышко, вручающий свой меч Борису, которого он с дружиной отправляет в поход на половцев. В отличие от разобранного выше ритуального жеста, вручение меча неоднократно изображалось автором миниатюр применительно к христианской эпохе, так, например, Всеволод Ольгович подобным образом дарует инвеституру Святославу Ольговичу. В свете отмечавшейся связи между мечом и солнцем, подтверждаемой и разобранным выше ритуалом торжественного вложения меча в ножны, мы вправе предположить солярную символику и у этого часто встречающегося жеста. Интересно отмстить, что, прославляя умершего в 1212 г. Всеволода Георгиевича, автор Лаврентьевской летописи особо подчеркивает, что именно посредством меча князь осуществляет свою главную обязаниость по поддержанию справедливости в управляемом им обществе: «Княз бо не туне мечь носить в месть злодѣм. а в похвалу добро творящим»{255}. Данная показательная фраза вновь отсылает нас к рассмотренной в исследовании о Дажьбоге тесной связи Правды и носителя верховной власти, связывая се на сей раз с символикой меча.
Этимология слова меч
Солярная символика, которую мы вправе были бы ожидать на древнерусских мечах, на них отсутствует, однако это объясняется, на мой взгляд, тем, что мечи в ту эпоху делали по стандартному общеевропейскому (каролингскому) образцу, в результате чего их внешнее оформление подверглось нивелировке, уничтожившей собственно славянские мифологические представления, связанные с этим видом оружия. В пользу реконструируемой связи меча с дневным светилом говорят не только приведенные выше фольклорные данные, но и сама этимология этого слова. Как установил Г. Ф. Одинцов, русск. меч, заимствованное из славянского лит. mеcius — «меч», равно как и др. англ. mесе, др. сакс. mаkі, гот. mekі, обозначающие в германских языках все то же оружие, происходят от кельт, mесс — «сверкать, блестеть», ср. лат. mіcо — «сверкать, блестеть», возводимую к и.-е. meik, mik — «сверкать, искриться», ср. брет. mecet, micet — «сверкать, блестеть, искриться», откуда andemecet — «честь, достоинство»{256}. Исторически сам факт заимствования объясняется мощным влиянием кельтов на своих восточных соседей в кузнечном деле, отмечавшимся в исследовании о Свароге. Если же посмотреть на дело с точки зрения сущности этого процесса, то мы увидим, что в момент заимствования этого понятия славянами и германцами меч наделялся ими эпитетами, сходными с эпитетами, соотносимыми с солнцем. Если на мечах солярные знаки отсутствуют, то зато они имеются на топорах — другом весьма популярном у наших предков оружии. Древнерусские амулеты в виде топориков богато украшены маленькими концентрическими кружочками, изображающими дневное светило (рис. 16). Иногда они соединяются с зигзагообразной линией, символизирующей молнию, олицетворяя тем самым обе основных формы небесного огня. Солнечный орнамент имеется и на боевых средневековых славянских топорах. Знак солнца мы видим и на парадных посольских топорах XVII в. Московской Руси, с которыми во время официальных приемов стояли рынды-телохранители царя. Данная традиция оказалась весьма устойчивой, и солярная символика встречается нам даже на сечке для рубки мяса начала XIX в., украшенной как изображением двух коней, т. е. тех животных, которые, как мы увидим далее, были в наибольшей степени связаны с дневным светилом еще с индоевропейских времен, так и семью кругами с каждой из сторон, обозначавших, по всей видимости, семь дней недели. Топор оказывается связанным с целым рядом ритуальных действий, с которыми был связан и меч. Если последний клали с покойником, а на похоронах с его помощью отгоняли злых духов, то в более позднюю эпоху у русских, живших в районе Керенска, когда покойника клали в гроб, то старуха ударяла топором по тому месту, где до этого лежал мертвец, «чтобы этим срубить смерть». В Пензенской губернии при выносе покойника топор клали на порог избы, а у западнославянского племени лужичан было принято на гроб покойнику класть секиру. Таким образом, в похоронном ритуале более поздней эпохи топор, по своей магической значимости, вполне мог заменять меч. Косвенно в пользу изначальной солярной орнаментации мечей говорят и отмеченные выше изображения солнца на верхнем навершии рукояти и перекрестье вальков, напоминающих рукоятки мечей. Поскольку вальки и прялки изготовляли именно мужчины, то именно они и украшали свои подарки резным солярным орнаментом.
Весьма показательно присутствие топора и в русалийской обрядности южных славян, связь которой с культом солнца отмечалась выше. Подчеркивая, что крест был языческим символом дневного светила, Н. Н. Белецкая подчеркивает: «Заключение об основном содержании креста подкрепляется анализом функции другого языческого символа — топора. Действия предводителя — «балтаджии» (наименование происходит от «брадва», «балтия» — топор), показывают, что основная функция его — средоточие совершаемого русалиями культового действа. По-видимому, функции эти в древности возлагались на него волхвом: иначе как христианским переосмыслением трудно объяснить назначение балтаджии церковным настоятелем, как и обычай начинать и завершать обряд перед церковью, заменившей, вероятно, языческое святилище. Перед танцем балтаджия обводит топором по земле вокруг ставших в позицию русалиев (значение круга было, вероятно, двояким: символ солнца и оберег от злых сил). Танцует он в центре коло. Движения и фигуры выделяют его из остальных танцующих. На нем лежит обязанность следить за правильностью танцевального действа. Движениями обращенного к небу топора он подает знак к началу и окончанию танца.
Связь магического значения топора с культом солнца имеет различные проявления. Для понимания функционального значения топора в русалиях особенно важно свидетельство Иеронима Пражского о почитании железных топоров, с помощью которых солнце якобы освобождается от заключения. Из представления о топоре как надежном обереге и о связях его с аграрной магией выделим три факта: поверье, будто топором бог поражает злых духов; обычай перекидывать топоры через скот крест-накрест; македонский обычай в сочельник топором обводить вокруг людей (над больными — прежде замахнувшись), скотины, сельскохозяйственного инвентаря, прежде всего рала»{257}. Итак, приведенные данные из различных эпох и регионов славянского мира позволяют нам констатировать тесную связь с культом солнца меча и топора как основных видов вооружения наших далеких предков. Эта связь была многообразной и могла проявляться в самых разных формах — от орнаментального украшения оружия до семантической нагрузки, которое оно несло в тех или иных ритуальных действиях. На уровне сравнительного языкознания интересна связь дневного светила и металла вообще, фиксируемая М. М. Маковским в отдельных языках: ирл. grian — «солнце», но др. инд. hira — «железо»; др. — греч. ηλιοζ — «солнце», но др. инд. kala — «металл».
Стоит отметить, что с солнечной символикой было связано не только наступательное, по и оборонительное оружие. Так, например, при описании вооружения воинов Даниила Галицкого летописец отметил, что шлемы его дружины были подобны «солнцу восходящу»{258}, а щиты сияли как утренняя заря. Еще более показательно в этом отношении зерцало. Хоть в Древней Руси эта часть защитного оружия не была известна и появляется лишь в эпоху Московской Руси, тем не менее обусловлена она была все той же солнечной символикой, знакомой нам по топорам и шлемам. Помимо чисто прикладного значения — ослеплять в бою противника отраженными лучами солнца — зерцало, взятое в более широком контексте мифо-магической семантики славянского оружия, несло и более широкую нагрузку, указывая на сопричастность его носителя к солнечному свету. Даже когда зерцало утрачивает свою утилитарную функцию по ослеплении врага и превращается в геральдическую эмблему, оно все равно продолжает нести на себе солярную символику, выраженную теперь с помощью трех вписанных друг в друга кругов, украшенных слегка изогнутыми лучами. Это мы можем наблюдать на зерцальном доспехе царя Алексея Михайловича, изготовленного для него в 1670 г. (рис. 17), который почти полностью повторяет аналогичный доспех 1616 г. царя Михаила Федоровича. Что касается солярной символики зерцала, то подобное изображение дневного светила нам уже встречалось на древнерусском амулете (см. рис. 16).
Гривна как солярный символ
Еще одним символом власти, солярную символику которого мы вправе предполагать, являлась гривна. Следует сразу отмстить, что данным термином в Древней Руси одновременно обозначались и денежная единица, и носившееся на шее украшение. В первом значении слово гривна упоминается «Повестью временных лет» еще в эпоху Вещего Олега в 882 г., а во втором— в 1015 г. в рассказе об убийстве Бориса и его верного слуги Георгия Угрипа. О последнем летописец сообщает: «Его же любляше повелику Борисъ, бѣ бо възложилъ на нь гривну злату велику»{259}. Для того чтобы снять с княжеского любимца эту драгоценное украшение, служившее зримым воплощением этой самой любви, убийцам прилилось отрубить голову отрока, и лишь благодаря этой подробности упоминание данного вида украшения и попало на страницы летописи. Само по себе это украшение представляло собой значительную материальную ценность, в результате чего археологи фиксируют большое количество гривен в русских средневековых кладах, причем некоторые из них состояли из одних этих украшений как самых цепных предметов, которые прятались в первую очередь: «К числу отличительных черт кладов XI века относится появление в большом количестве шейных гривен и браслетов. И те и другие украшения были известны уже в кладах X века, по там они попадались в значительно меньшем количестве и были гораздо менее разнообразны. В XI же веке известен ряд кладов, состоящих исключительно из одних шейных гривен, либо из гривен и браслетов, либо из одних браслетов. Кроме того, шейные гривны в значительном количестве экземпляров на клад попадаются и вместе с другими украшениями»{260}. Как полагает Г. Ф. Корзухина, подавляющее большинство предметов, встречающихся нам в кладах домонгольской эпохи, входило или могло входить в состав женского убора. В них не встречаются предметы, которые могли бы принадлежать мужчинам, в первую очередь князьям, однако это, по мнению Б. Л. Рыбакова, объясняется тем, что собственно княжеские драгоценности хранились в казне и вместе с ней доставались победителям. Тем не менее, как отмечают исследователи, гривны в качестве украшений в равной степени носились как мужчинами, так и женщинами и, поскольку летопись однозначно указывает, что гривна была пожалована князем своему слуге, использовать материалы русских кладов, где эти украшения скорей всего принадлежали женщинам, для рассмотрения данного символа власти. Вместе с тем рассказ Ипатьсвской летописи под 1289 г. о щедрых дарах князя Владимра Васильковича Волынского церквям и, в частности, украшении им икон, позволяет предположить, что гривна первоначально была мужским атрибутом: «Икопоуж списа на золотѣ намѣстноую стго Георгіа, и гривноу златую възложи на н съ жемчюгом, и стоую Бцю списа на золотѣ же намѣстноую, и възложи на ню монисто золото с каменіем дорогъм»{261}. Тот факт, что икона святого воина была украшена гривною, а икона Богородицы — монистом, говорит об исходном противопоставлении этих двух украшений как мужского и женского. Обратим также внимание и на то, икона какого именно святого была украшена гривной — выше уже неоднократно приводились примеры того, как в христианскую эпоху на святого Георгия перешли многие черты прежнего славянского языческого божества весеннего солнца Ярилы. Если брать гривны вообще, то на связь с дневным светилом указывают как круглая форма данного украшения, так и сам материал, если оно делалось из золота. Эти общие соображения, неоднократно высказывавшиеся исследователями, можно дополнить конкретным древнерусским материалом. Как уже говорилось во второй главе, крест был древним языческим символом дневного светила, и именно этот самый знак, выполненный самыми различными способами, то в виде треугольников, то в виде линий, встречается нам на целом наборе шейных гривн из клада, зарытого в XI — начале XII в. в деревне Бужиски Бельского уезда Гродненской области. Сама форма данных знаков, равно как и их ненужность с культовой точки зрения для христиан, носивших нательные кресты, говорит за то, что здесь перед нами символ не новой, а старой веры. Хоть на основной массе древнерусских гривен знак креста и отсутствует, тем не менее эта находка позволяет нам однозначно говорить, что, по крайней мере, для той части восточных славян, где были изготовлены эти гривны, они выступали в качестве солярного символа. Приведенные данные, внешне никак не связанные друг с другом, свидетельствуют о том, что для наших предков гривны соотносились с дневным светилом.
Можно предположить, что значительная материальная ценность данного украшения привела к тому, что обозначающий его термин перешел впоследствии и на название денежной единицы, и в этом случае упоминание гривны в этом значении под 882 г. служит указанием и на существование в ту эпоху и гривны-украшения. Данное предположение подкрепляется и археологическими данными: у восточных славян гривны фиксируются еще в VI — начале VІII в. Эти же данные, взятые в масштабе всего славянского мира, позволяют предположить существование данного украшения у наших предков еще в эпоху славянской общности. В пользу этого говорит и тот факт, что слово «гривна» является общеславянским термином. Приводя примеры культурного единства славян в Средневековье, А. В. Арциховский, в частности, писал: «Затем надо отметить гривны — шейные обручи, полужгутовые, т. е. витые с припаянными пластинчатыми замкнутыми кольцами. Большинство славяно-русских гривен именно таковы, этот же тип представлен в городских кладах Киева, Новгорода, Владимира и Москвы и в курганах всех русских племен. По столь же часты такие гривны и на противоположном конце славянского мира, в кладах поморских славян. Встречаются они и в других славянских землях, хотя и довольно редко»{262}. Запомним это сходство по данному аспекту между полабскими и восточными славянами. Как отмечает И. И. Срезневский, гривна была одним из атрибутов власти сербских феодалов, причем передававшимся по наследству: «Гривна иначе называлась злати нас (пословица: болjи jc добар глас нечо злати пас). Бисерной свитой и златым пасом отличались властители царства Сербского, как знаем из законника Стефана Душана: «Кад умре властелинъ, конь добръ и оружие да се да цару, а свита велика бисерна и злати nojacь да узме сынъ его и да му царь не узме»{263}. Помимо славян гривны встречаются и у других индоевропейских народов. У кельтов это украшение было весьма распространено и неоднократно находилось в Галлии до римского завоевания. С гривной на шее изображен и кельтский бог, предположительно Церпунос, фигура которого датируется концом I в. до н. э. — I в. н. э. На территории Восточной Европы изображение гривны встречается уже на каменных скифских идолах, датируемых VI–V вв. до н. э. Особый интерес представляет группа идолов, найденных в буго-днепровском регионе, который географически отчасти совпадает с описанными Геродотом Священными Путями. На севере эти изображения начинают встречаться на территории скифов-пахарей, а на юге они достигают древнегреческого города Ольвии. Все эти идолы объединяет обязательный набор атрибутов изображаемого божества: гривна на шее, рог в правой руке и короткий скифский меч-акинака у пояса. Б. А. Рыбаков сопоставил места находок данных идолов с картой античного импорта, позволяющей нам реконструировать торговые пути, по которым земледельцы Среднего Поднепровья вывозили свой хлеб в Ольвию, получая в обмен на него продукцию греческих ремесленников. Самих скифов-пахарей этот исследователь считает праславянами и, на основании этих и ряда других данных, определяет интересующие нас изваяния как древнейшие идолы Дажьбога-Гойтосира. В принципе подобная интерпретация не противоречит и данным нашего исследования: меч и гривна, как было показано выше, несут на себе солярную символику, а что касается рога, то его изображения достаточно часто встречаются у собственно славянских идолов. Стоит вспомнить, что мед как культовый напиток был тесно связан с отцом бога солнца Сварогом, что было подробно показано в посвященном ему исследовании. Таким образом, наличие у данной группы идолов скифов-пахарей всех трех атрибутов говорит в пользу вывода Б. А. Рыбакова. Кроме того, он подчеркивает, что их наличие и географическое расположение помогает понять и само название Священных Путей, зафиксированное «отцом истории»: «Обилие изваяний Гойтосира-Дажьбога на водораздельной возвышенности, открывающей путь из земель пахарей в богатую Ольвию, объясняет нам название «Священные пути»: записанное Геродотом ничего не выражает ни по-гречески, ни по-скифски»{264}. В Иране гривна, как отмечают специалисты, появляется практически сразу с началом изображения верховного божества ахеменидской империи в антропоморфном облике: «Символ Ахура-Мазды появляется, вероятно, при Дарии I и в ту же эпоху эволюционирует — на Бехистуанской скале тиару бога венчает шар со звездой, в руке у него гривна — инсигния власти»{265}. Наличие гривны в качестве атрибута у различных божеств от Галлии до Ирана позволяет уверенно констатировать ее наличие и у правителей соответствующих племен. Дополнительным доказательством ее бытования в качестве символа власти являются гривны, выполненные в форме короны, найденные на территории Восточной Европы в районе города Мены Черниговской области. Поскольку помимо славян, кельтов, персов и ираноязычных кочевников шейные гривны были у римлян, скандинавов и байтов, можно предположить возникновение данного украшения еще в эпоху индоевропейского единства. В силу этого мы можем с достаточной степенью уверенности считать, что и у славянских князей гривна являлась одним из символов власти, подчеркивавшим солярную природу ее носителя. Как минимум с XI в., если еще не в более ранний период, в Древней Руси начинается процесс «демократизации» ношения гривн, отмечаемый как письменными, так и археологическими источниками, в результате чего это украшение распространяется в среде ближайшего княжеского окружения и других состоятельных слоев общества. Тем не менее и в более позднюю эпоху, как подчеркивают специалисты, это украшение носило явно элитарный характер: «Шейные гривны». Это своеобразный вид украшений в виде металлического обруча встречается в древнерусских памятниках значительно реже других изделий. Объясняется это тем, что гривны являлись достоянием знатных людей. В курганах X–XIII вв. они попадаются исключительно в женских захоронениях с наиболее богатым инвентарем»{266}. В силу этого мы можем предположить, что в более раннюю эпоху круг носителей гривен был еще более узок, и, при сопоставлении с данными других индоевропейских народов, говорит о том, что некогда гривны, во всяком случае изготовленные из золота, были достоянием одних лишь княжеских родов.
Глава 5
СОЛНЦЕ — ПРЕДВОДИТЕЛЬ ВОИНОВ
Основной индоевропейский миф о Солнце —
предводителе воинов
Поделиться книгой: