Помоги проекту - поделись книгой:
и так говорят о своем намерении:
или пытаются славословиями снискать милость грозного бога:
Весьма интересен и такой пассаж авторов гимнов:
(других богов!)
Из этого отрывка следует, что еще в ведийские времена Рудру призывать следовало отдельно от других богов индийского пантеона. Как отмечают комментаторы, и жертвы ему приносились в другом месте, чем другим богам, а именно в северной стороне, а не в восточной. С учетом того, что и жил он одиноко на севере, отдельно от других богов, и не был приглашен на жертвоприношение Дакши, на которое собрались все остальные боги, все эти черты указывают на определенную выделенность Рудры из индийского пантеона, на то, что он в определенной степени чужд остальным ведийским богам. Такое положение типологически сопоставимо с положением Ориона вне олимпийского пантеона и может объясняться весьма ранним происхождением данных мифологических образов, оттесненных с последующим развитием мифологических представлений на второй или даже третий план и действительно являющихся уже в определенной степени чуждыми для последующих новых и более «культурных» поколений небожителей.
Хоть традиционно Рудра изображался в образе лучника, по в одном из гимнов он описывается вооруженным палицей-ваджрей, обычным оружием Индры: «Самый сильный из сильных, о ты, с ваджрей в руке» (РВ II, 33,3). Следует отмстить, что Рудра в индийской мифологии не только неистовствовал и приносил смерть, но и отвращал ее, продлевая жизнь. Грозный убийца, он мог быть и подателем целебных трав, о получении которых просил его поэт:
Хоть он и не считался непосредственно родоначальником индийских ариев, именно к нему они обращались с просьбами: «Мы хотим возрождаться, о Рудра, через потомство!» (РВ II, 33,1) или «Не повреди нас в продолжении рода!» (РВ VII, 46, 3).
Хоть Рудра и не являлся прародителем человечества, эта черта присутствует у Праджапати, еще одного персонажа, фигурирующего в связанном с созвездием Орион варианте индийского астрального мифа. Уже само его имя буквально означает «господин потомства», и именно за этим к нему обращается ведийский риши: «Да породит нам потомство Праджапати!» (РВ X, 85,43). В гимне на удачное зачатие его просят: «Пусть вольет (семя) Праджапати!» (РВ X, 184,1), и, что показательно, он оказывается единственным богом, который охватывает все живые существа:
Показательно, что этот последний гимн посвящен неизвестному богу-творцу, отличному от известного пантеона ведийских богов. Некоторые исследователи считают, что данный неизвестный бог лишь впоследствии был отождествлен с Праджапати, олицетворением которого индийские арии считали часть звезд созвездия Орион, но, даже если это и так, данное отождествление весьма показательно. Сам гимн построен в виде серии вопросов, описывающих могущество этого демиурга:
Как видно из этого текста, неизвестный космический демиург стал «господином творения», что перекликается со значением имени Праджапати как «господина потомства» и, олицетворяя «единую жизненную силу богов», дает жизнь всему живому. Благодаря этому он является не только «единственным богом над богами» (РВ X, 121,8), но и повелителем всех живых существ на Земле, двуногих и четвероногих, отражениями которого оказывается не только бессмертие, но и смерть. В космической своей ипостаси он установил небо и солнце, измерил пространство в воздухе и укрепил землю.
Хоть некоторые исследователи и считают, что имя Праджапати было добавлено в этот гимн впоследствии, тем не менее в индийской мифологии отчетливо прослеживается направление, считающее именно этого бога творцом вселенной и остальных богов. Наиболее ярко проявилось это в «Маханараяна упанишаде», где о нем сказано следующее:
«1. В безбрежных водах, в середине мира, на спине небосвода, огромней огромного,
2. Пронизывая блеском светила, Праджапати движется в зародыше.
3. Он — (тот), в котором все соединяется и разъединяется, в котором утверждены все боги;
4. Это и бывшее, это и будущее, это — в неуничтожимом, высшем, в небесах.
5. Им покрыто пространство, и небо, и земля; благодаря ему греет солнце (своим) жаром и сиянием;
6. Поэты вплетают его в океан; это — в неуничтожимом, высшем, в творениях.
7. От него рождено рожденное в мире, и с помощью воды рассеяны по земле живые существа.
8. Растениями он проник в людей и скот, в движущиеся и неподвижные существа.
9. Нет ничего выше, (ничего) меньше его — (того), который выше высокого, огромней огромного.
10. Единый, непроявленyый, бесконечный (в своем) образе, всеобщий, древний, по ту сторону мрака.
11. Его зовут должным, его (зовут) истинным, его (зовут) высшим Брахманом поэтов,
12. Подношением, благочестивым деянием, многообразно рожденным и рождающимся; он держит все, (он) — средоточие мира. <…>
17. (Он повелел): «Да идут своей чередой половины месяца, месяцы, времена года, годы!»
18. Он доит воды из обоих: воздушного пространства и неба.
19. Ни сверху, ни поперек, ни в середине никто не охватил его,
20. Никто не властвует над ним, имя его — «великая слава»{99}.
Как видим, в представлении автора этой упанишады Праджапати находится «в середине мира, на спине небосвода», покрывая своим величием небо и землю, он повелевает временем, олицетворяя собой и бывшее, и будущее, тот, «в котором все соединяется и разъединяется». Своим блеском он пронизывает светила, благодаря ему греет солнце, в нем утверждены все боги, и от него рождено рожденное в мире. В связи с рассмотренной связью Ориона с растительностью в мифах других народов представляет интерес утверждение данного текста, что растениями Праджапати проник в людей и скот, во все существа. Он — «великая слава», «средоточие мира», «всеобщий, древний, по ту сторону мрака». Другие упанишады также называют Праджапати отцом богов и асуров — старшего поколения богов (Чх. уп. 1, 1,2,1; Бр. уп. 1,1,3,1), а также и людей: «Три вида сыновей Праджапати жили со (своим) отцом Праджапати как изучающие священное знание — боги, люди и асуры»{100}. Оплодотворяющая и порождающая сущность Праджапати, отмеченная еще в ведах, находит свое отражение и в упанишадах: «Поистине сущность этих существ — земля, (сущность) земли — вода, воды — растения, растений — цветы, цветов — плоды, плодов — человек, человека — семя. И Праджапати подумал: «Что же, я создам для него основание» — и сотворил женщину. Сотворив ее, он соединился с ней. Поэтому следует соединяться с женщиной. Он протянул от себя этот выступающий вперед давильный камень. Им он оплодотворил ее»{101}. «Шатапатха-брахмана» добавляет одну весьма интересную подробность: от упоминавшейся выше кровосмесительной связи Праджапати со своей дочерью Ушас родился мальчик. Поскольку он плакал, то Праджапати, для освобождения его от зла, дал ему имя{102}. Соответственно, и люди, нарекая имена своим детям, воспроизводят в этом ритуале первое действие подобного рода, произведенное этим богом. Но сотворение людей — это лишь одно из проявлений общей творческой силы бога. «Майтри упапишада» рисует его как космического первобога: «Это и есть грубейший образ (Праджапати) — образ миров. Небо — его голова, пуп — воздушное пространство, земля — ноги, солнце — глаз…»{103} Поэтому становится понятно, почему в других произведениях именно он является творцом Вселенной. «Прашна упапишада» начинается со следующего поучения мудреца Пиппалады: «Поистине Праджапати желал потомства. Он предался подвижничеству. Предавшись подвижничеству, он сотворил пару — вещество и дыхание, (решив:) «Они создадут для меня многочисленное потомство». Поистине солнце — дыхание, вещество — луна. Поистине вещество — это все, что имеет образ и не имеет образа. Поэтому образ и есть вещество. Далее, восходя, солнце движется к восточной стороне, и таким образом оно погружает в лучи жизненное дыхания востока. Когда оно освещает южную, западную, северную, нижнюю, верхнюю промежуточную стороны — все (это), — таким образом оно погружает в лучи все жизненные дыхания»{104}. Чтобы понять последнее утверждение, следует иметь в виду, что в оригинале стоит слово прана, которое обозначает не просто дыхание, а жизненную энергию вообще. Таким образом, если перевести древние понятия на современный язык, Праджапати оказывается создателем вещества и энергии. Эта же идея, но уже с акцентом на священное знание, дважды развивается в «Чхандогья упанишаде»: «Праджапати согрел миры. Из них, согретых, он извлек (их) сущности: огонь из земли, ветер — из воздушного пространства, солнце — из неба. Он согрел эти три божества. Из них, согретых, он извлек (их) сущности: из огня —
Брахман сказал его Праджапати, а последний — Ману, прародителю человечества (Там же, III, 11). Помимо этого, Праджапати неоднократно отождествляется со временем, в частности с годом (Майтри уп. VI,15; Прашна уп. I, 9; Бр. уп., раздел Мадху, I, 5, 14), и с сердцем как самым главным человеческим органом: «Сердце — это Праджапати, это Брахман, это все»{106}. Наконец, «Чхандогья упанишада» провозглашает Праджапати отцом жизненных сил в человеке (V, 1,7), а «Майтри упанишада» поясняет это утверждение: «Поистине вначале Праджапати был одним. Один он не радовался. Поразмыслив о себе, он сотворил многих существ. Он увидел, что они непробужденные, безжизненные, словно камень, и стоят, словно дерево. Он не радовался. Он подумал: Чтобы пробудить их, я проникну в (них). — Уподобившись ветру, он проник в (них). Один он не мог (пробудить их). Он разделился на пять частей: дыхание (в легких), дыхание, идущее вниз, общее дыхание, дыхание, идущее вверх, общее дыхание»{107}. Как видим, в данной упанишаде излагается общий космогонический миф о сотворении Вселенной, но применительно уже к живым существам и, в частности, к человеку. Пять дыханий, упоминаемых в тексте, — это пять пран, циркулирующих, согласно индийским представлениям, как в теле каждого человека, так и во Вселенной. Таким образом, мы видим, что отождествляемый с частью созвездия Орион Праджапати оказывается в индийской традиции богом-творцом не только Вселенной и человека, но и пронизывающих их невидимых энергий, а порождение им потомства может описываться как в виде утонченных философско-мифологических тем, так и в виде описания физиологического акта зачатия. В брахманах и эпосе Праджапати также выступает как главный бог и отец богов, единственный, кто существовал вначале, установитель жертвоприношений, а его именем несколько позже стали называть праотцов человеческого рода и одну из восьми узаконенных форм брака{108}.
Возвращаясь к образу Рудры и его последующей эволюции, следует отметить, что одним из эпитетов Рудры был Шива («благой», «приносящий счастье»), однако впоследствии эпитеты как бы поменялись местами: Шива стал одним из трех главных богов в индуизме, а Рудра стало его эпитетом. Образ Шивы, вобравший в себя как индоарийские, так и неиндоевропейские элементы, чрезвычайно сложен, однако не подлежит сомнению тот большой вклад, внесенный в его сложением образом бога-охотника Рудры. В свете рассмотренного выше астрального мифа, связанного с Рудрой, весьма показательна одна пураническая легенда, согласно которой враждебные Шиве аскеты наслали на него змею и антилопу, но Шива надел змею на шею как ожерелье, а антилопу навечно зажал в своей руке{109}. Как видим, оба божества оказываются неразрывно связанными с образом антилопы, состоявшим из трех звезд в созвездии Орион согласно древнеиндийской астрономии. Интересно отметить, что приверженцы секты пашупата, возникшей на юге Индии около 200 г. н. э. и названной так в честь Пашупати, ставшего одним из имен Шивы, стремившиеся даже внешне уподобиться своему божеству, ходили полуголые, со спутанными волосами и носили с собой палицы{110}. Возможно, это указывает на то, что и в Индии первоначальным оружием небесного охотника был не лук, а палица. Впоследствии и «Хвалебная песнь величию Шивы» называет одним из оружия этого бога «палицу со знаком мертвой головы»{111}. Хоть Шива также не считается родоначальником индийцев, в его образе отчетливо заметны мотивы плодородия, а одним из основных символов его культа является лингам — изображение мужского члена. Его космогоническое значение следует из мифа об определении верховенства в индуистской троице верховных богов. Когда Вишну и Брахма, остальные два члена этой божественной триады, заспорили о том, кого из них следует почитать творцом Вселенной, перед ними внезапно возник пылающий фаллос необозримой величины. Стремясь отыскать его начало и конец, Брахма обернулся гусем, а Вишну — кабаном. Гусь взлетел в небо, кабан опустился под землю, но оба верховных божества так и не смогли определить пределы этого явления, после чего они единодушно признали Шиву, воплотившегося в фаллосе, величайшим из богов. Для своих последователей он был важнейший из богов и носил у них эпитеты Махадева («великий бог»), Бхава («сущее»), Вишвантха («владыка всего»), Панчанана («пятиликий») и многие другие. Как «великий аскет» Махайогин, Шива был тесно связан с мистическим учением йоги, верховным наставником которой он являлся. В посвященном ему «Шива-пуране» этот бог характеризуется так: «Шива — это Чистое Существование, бессмертный Божественный Принцип. Шива — это Чистое Сознание, Безусловное, Трансцендентное. Шива — это бог Разума, Господь Йоги, Владыка Трех Миров и Победитель Смерти. Шакти (супруга-эманация творческой энергии этого божества. —
Данный миф для нас интересен еще и тем, что в древнеиндийской астрономии были выделены созвездия на или около эклиптики для обозначения пути Солнца и Луны, так называемая система накшатров. Всего накшатр насчитывалось двадцать семь или двадцать восемь, однако при их перечислении брахманы постоянно ставили на первое место именно Криттику — созвездие Плеяды. По мнению исследователей, эта особенность весьма архаична и указывает на то, что некогда индийский календарь начинался годом, в котором Плеяды совпадали с весенним равноденствием, а это было, согласно расчетам астрономов, около 2500 г. до н. э{115}. М. Н. Боголюбов обратил внимание на то, что не только в индийском, но и в иранском зодиаке, использующем систему 27 небесных стоянок, отсчет ведется именно от Плеяд. Поскольку первой в подобных списках упоминается стоянка, располагающаяся в районе точки весеннего равноденствия, исследователь констатирует: «Из этого следует, что обе системы (индийская и иранская. —
Для завершения картины отметим, что образ двух собак, связанных с загробным миром, также имеется в индийской мифологии, но там они сопровождают не Рудру или Шиву, а Яму, брата Ману, родоначальника индийских ариев.
Обратившись к кельтской мифологии, мы видим там Арауна, короля Аннувна, потустороннего, иного мира данной мифологической традиции. В его описании мы видим две уже знакомые нам черты — связь с охотой и собаками: «В «Сказании о Пуихле, короле Диведа» Араун появляется в облике охотника на огромном белом коне со сворой белых псов с красными ушами — псов из ада, встречающихся в ирландском, валлийском, шотландском и британском фольклоре»{121}. Белый цвет коня и собак объясняется их принадлежностью к потустороннему миру. Известно кельтской традиции и животное, на которое, очевидно, первоначально велась охота, которое также было белого цвета. Оно стало причиной для знаменитой «Битвы деревьев», «или, как говорят другие, Битвы Ахрен, случившейся из-за белой косули с детенышем, а явились они из Аннувна (Подземного Царства), и принес их Аматаон ап Дон. Поэтому бились Аматаон ап Дон и Араун, король Аннувна»{122}. Интересно, что даже само имя кельтского Арауна созвучно имени греческого Ориона. Что касается королевского сана и изображения в виде всадника, то, очевидно, это более поздние напластования на исходный образ. Кроме того, в более поздних рыцарских романах артуровского цикла, впитавших в себя часть кельтского наследия, упоминается в качестве отца рыцаря Ивэйна некий Уриен, король земли Горр, «страны, откуда никто не возвращается», т. е. страны смерти, которая отождествляется исследователями с островом Авалон кельтской традиции{123}. Как видим, данное имя оказывается еще ближе к имени греческого Ориона, особенно если учесть существование традиции его написания через
у. Упоминания о нем фрагментарны, но и из них мы узнаем, что первоначально он оказался в числе королей, не признавших верховной власти Артура, однако вскоре примирился с ним и даже получил в жены сестру Артура: «А третья сестра — Фея Моргана — была отдана на воспитание в обитель, и там обучилась она столь многому, что ей стали ведомы все тайны черной магии. Потом она обвенчалась с королем земли Горр Уриеном, отцом сэра Ивэйна Белорукого»{124}. Как отмечают исследователи, прототипом зловещей феи Морганы была ирландская богиня войны и смерти Морриган. Хоть больше всего Моргана известна своими попытками погубить собственного брата Артура, в романе Т. Мэлори встречается упоминание о том, что она хотела убить своего мужа. Когда Артур, Уриен и король Акколон Гальский, ставший любовником Морганы, втроем охотились на оленя, волшебница своими чарами перенесла мужа домой, а относительно брата и любовника подстроила так, что те, не узнав друг друга, вступили в смертельный поединок. Надеясь, что Акколон убьет Артура, колдунья решила собственноручно убить собственного мужа: «Тем временем Фея Моргана полагала, что король Артур убит. И вот видит она однажды, что король Уриен лежит и спит на своем ложе, позвала она девицу из своих доверенных и приближенных и говорит:
— Ступай принеси мне меч господина, ибо не было еще удобнее мгновения, чтобы зарубить его»{125}. Убийство не состоялось лишь потому, что девицы предупредила сэра Ивэйна и тот, буквально схватив мать за руку в момент готового свершиться преступления, не позволил ей убить своего отца. Как видим, что даже на столь сниженном уровне, каким является третьестепенный персонаж рыцарского романа, Орион в кельтской традиции сохранил целый ряд своих характерных черт: связь с потусторонним миром, охотой и мотив вражды к нему женского персонажа. Остается добавить, что ирландцам созвездие Орион было известно как Caomai — «вооруженный король»{126}.
О том, как изначально мог выглядеть этот кельтский аналог Ориона, нам дает представления огромный геоглиф (высеченная на склоне холма фигура) «Гигант Серп Эббас» в Южной Британии, создание которого специалисты относят к римскому времени. Здесь мы видим обнаженную мужскую фигуру с эрегированным членом, сжимающую в правой руке дубину. Хоть мы и не можем однозначно утверждать, что здесь изображено кельтское олицетворение созвездия Орион, обращает на себя внимание то, что фигура вписана в пятиугольник. Эту необычную деталь можно соотнести с индийским Садашивой — космической ипостасью Шивы, управляющего пятью первоэлементами и, соответственно, изображавшегося пятиглавым. В следующей главе мы увидим, что и на Руси подчас выделяли именно пять звезд в созвездии Орион. Между кельтской и индийской традициями есть еще одна интересная параллель. Если в Индии Рудра мог как убить, так и исцелить человека, то аналогичную амбивалентность ирландцы приписывали палице бога Дагды: при ударе одним концом она убивала сразу девять человек, однако удар другим концом возвращал их к жизни. Сам Дагда (буквально «хороший, добрый бог») был богом в первую очередь друидической мудрости и в этом качестве носил имя Руад Совершенного Знания. Интересно отметить, что другим его именем было Эохаид отец всех, что может быть возведено к образу бога неба — прародителя человечества и что, в свою очередь, перекликается с сообщением Цезаря: «Галлы все считают себя потомками (отца) Дита и говорят, что таково учение друидов. По этой причине они исчисляют и определяют время не по дням, а по ночам: день рождения, начало месяца и года они исчисляют так, что сперва идет ночь, за ней день»{127}. Из этого упоминания с очевидностью следует, что первопредок галлов Дит был явно ночным божеством. Как отечественные, так и зарубежные исследователи сближают кельтского Дагду со скандинавским Одином. Интересно и то, что кельтские мифы локализуют местопребывание этого бога на севере: «В Глен Этин, что на севере, было жилище Дагды»{128}. С этой частью света Дагду, как бога друидов, связывает и происхождение языческой мудрости: «Туата Де Данан (Люди Богини Дана, к которым принадлежал и рассматриваемый нами бог. —
В других мифологических текстах резиденцией Дагды является «Гостиница Войны», как называли курган Ньюгранж{131}. Этот знаменитый ирландский неолитический могильник расположен примерно в 50 км к северо-западу от Дублина и, как установили археологи, был закончен около 3300 г. до н. э. Для его сооружения было использовано около 200 тысяч тонн камня, но гораздо более его внушительных внешних размеров поражает то, что могильник являлся еще и астрономическими часами: во время зимнего солнцестояния лучи восходящего солнца падают через «слуховое окно» в коридор и озаряют заднюю степу погребальной камеры{132}. Понятно, что данный могильник был построен еще до прихода индоевропейцев в Ирландию, однако то, что новые пришельцы, которые могли знать о его необычных свойствах, связали его с Дагдой, судя по всему, не является простой случайностью. Кельтские мифы изображают его как властелина времени. В саге о «Сватовстве к Этайн» рассказывается о том, как Дагда соблазнил Боапд, жену Элкмара. Чтобы муж ничего не заподозрил, Дагда отослал его с поручением, выполнив которое Элкмор рассчитывал вернуться домой до заката. Однако силой своего могущества бог приостановил движение солнца, и этот день на самом деле длился девять месяцев, во время которых Боапд успела не только зачать, по и родить сына от Дагды. В результате на свет появился Мак Ок (Энгус), который, как отмечают исследователи, олицетворял собой время, а Дагда, в сопоставлении с ним, являлся властелином вечности. Весьма интересно, что оба этих бога имеют отношение и к земледелию. Когда Мак Ок посватался к дочери короля Ульстера, тот поставил условие, чтобы жених расчистил двенадцать лугов и осушил землю, проложив русла для двенадцати рек. С помощью своего отца Мак Ок выполняет обе эти задачи за одну ночь, что опять-таки указывает на ночную природу Дагды. Кроме того, этот бог оказывается связанным с сельским хозяйством и в другом мифе. Когда сыновья Миля захватывают Ирландию у Людей Богини Дану, тс уничтожают у пришельцев всю рожь и все молоко, и так продолжается до тех пор, пока они не заключают союз с Дагдой{133}.
Также весьма показательна и сага «Захват сида». По условиям мира с новыми пришельцами сыновья Миля получили землю, а Люди Богини Дану сиды внутри холмов. Дагда поделил сиды между прежними богами, но когда раздел был завершен, к нему пришел Мак Ок и потребовал дать сид и ему. Поскольку свободных сидов больше не было, Дагда был вынужден отказать сыну, но тогда последний хитростью захватил принадлежащий самому Дагде сид в Ньюгранже и изгнал из него отца. Вновь мы видим конфликт между старшим и младшим поколениями богов. В завершение отметим, что ряд черт указывает, что этот бог друидической мудрости был вместе с тем и хозяином Потустороннего мира кельтской мифологии. Анализируя его образ, Н. С. Широкова пришла к следующему выводу: «Как мы видели, он бог Другого Мира… Миф и культ Дагды представляют мифическо-ритуальный ансамбль, принадлежащий к самому древнему слою кельтской традиции, какого только можно достигнуть»{134}. Но если это так, то Дагда в какой-то степени оказывается тождественным королю-охотнику Арауну.
Подводя итог собранному в настоящей главе материалу, отметим, что в мифологии почти всех индоевропейских народов имеется образ божественного или полубожественного охотника. Исключение составляет только иранская мифология, но и там убийство Митрой быка восходит, скорее всего, к охоте на это животное. В греческой, армянской и индийской традициях мы видим прямую и непосредственную связь этого охотника с созвездием Орион, в скандинавской с этим созвездием оказывается связан не сам предводитель Дикой охоты Один-Вотан, а его жена, которая у континентальных германцев сама вместе с супругом участвует в этой Дикой охоте. Исключение составляют иранская и кельтская традиции, однако и в них иконографии соответствующих божеств вместе с косвенными данными позволяют с достаточной степенью уверенности предположить изначальное существование такой связи. Мы видим, что этот небесный охотник оказывается и героем-первопредком. Армянские и кельтские мифы прямо говорят об этом, в греческой мифологии этот мотив также восстанавливается. В индийских мифах Рудра-Шива тесно связан как с плодородием, взятым как космический принцип, так и с воспроизведением человеческого рода, а Праджапати, также отождествляемый с созвездием Орион, вообще является «господином потомства». В скандинавской традиции Один непосредственно или через своего сына Хеймдалля оказывается устроителем трех сословий человеческого общества, причем не просто предписывая соответствующее устройство, а лично зачиная олицетворяющих эти сословия детей. Иранский Митра хоть и не является первопредком, но зато олицетворяет собой человеческую общину в целом. Греческая, скандинавская, индийская и кельтская мифологии дают нам многочисленные примеры бьющей через край сексуальности соответствующих персонажей, причем в первой непосредственно, а в индийской опосредованно он оказывается связанным, так или иначе, с созвездием Плеяды. Эти же две традиции особенно отмечают необузданность и буйство небесного охотника, которое может оказаться опасным для человека. Гесиод прямо говорит об «ужасной мощи» греческого Ориона, Арат называет его «неосилимым», индийский Рудра, придя в ярость, в одиночку побеждает всех остальных ведийских богов. «Могучий силой» армянский Хайк побеждает своего противника, да и остальные персонажи индоевропейской мифологии, связанные с данным созвездием, вряд ли заняли бы соответствующие места в своих пантеонах, не обладай они достаточной силой. Изначальным оружием небесного охотника следует признать палицу, о чем, помимо прямых указаний в греческом, иранском, индийском и кельтском материалах, а также сравнения с ней лука Хайка у армян, говорит и этимологическая связь имени прародителя белорусов с обозначающими это оружие терминами в других индоевропейских языках. Весьма интересна и связь небесного охотника с календарем, которую мы отчетливо видим в армянской, греческой и, в меньшей степени, в индийской традициях. Связь с временем мы видим также и в мифах о кельтском Дагде. Поскольку в Скандинавии в древности достаточно широко использовались рунные календари, а Один, стоявший во главе пантеона из двенадцати асов, считался изобретателем рун, опосредованную связь с временем можно отмстить и у него. С появлением земледелия у прежнего охотника постепенно появляется связь и с сельскохозяйственными работами, также непосредственно связанными с измерением времени. На примере рассмотренных выше божеств мы видим, как поэтапно появляются новые черты: если в Иране Митра еще просто господин «широких пастбищ», то в Индии Рудра непосредственно связан с целебными растениями, в Ирландии Дагда уже расчищает луга и по своей воле дарует людям рожь и молоко, а в Греции созвездие Орион указывает подходящее время для проведения всего цикла земледельческих работ. Из общих черт можно отметить и связь с севером части этих богов: на север от Вавилона ведет своих людей Хайк, с этой частью света связано местопребывание Рудры и Дагды. Хоть по поводу иранского Митры в этом отношении трудно сказать что-то определенное, но с учетом того, что в зороастризме север считался местом обитания злых духов, в честь которых совершались кровавые жертвоприношения скота и к числу которых, судя по всему, основатель этой религии хотел причислить и Митру, достаточно вероятно, что и этот бог был связан с этой стороной света. Насколько можно судить, божество созвездия Орион во времена индоевропейской общности могло считаться наделенным магическими способностями. Если в облике «великого аскета» (Махайогина) и «владыки мистики» Шивы еще можно заподозрить туземное неиндоевропейское влияние, а в сложении облика бога-мага Одина предположить шаманское влияние финно-угорских народов, то Дагда у кельтов однозначно является богом — носителем друидической мудрости. Взятые по отдельности, все эти указания на связь со сверхъестественным вполне могли оказаться случайными, но, взятые в сравнительном изучении, указывают уже на определенную закономерность, что предполагает наличие исходных магических черт и у родственных Дагде индийского и скандинавского божеств. Иранский Митра хоть и не связан с магией напрямую (в индийской мифологии Митра совместно с Варуной обладает майей — магической способностью преобразовывать друг в друга вещи и события видимого мира), по зато имеет непосредственное отношение к жертвоприношению, что также наделяет его сакральной функцией. Исключениями в этом отношении являются только армянский Хайк и греческий Орион, что в целом вполне объяснимо: предания о первом записывались уже в христианский период, когда наделять прародителя своего народа какими-либо связями с нечистой силой армянским христианским летописцам было ни к чему, а в случае классической греческой мифологии ее создателям также не было необходимости подчеркивать былое могущество прежнего бога, оттесненного олимпийцами на второй план. Как мы видели, в классической Греции были заинтересованы скорее сблизить имя Ориона с понятием мочи, чем вспомнить о его былом величии. Тем не менее первым жрецом армянская традиция называет Араманиака, сына Хайка, жившего в 2026 г. до н. э. С тех пор, как отмечает Н. О. Эмин, «достоинство великого жреца или кермапета в период Хайкидов постоянно оставалось между членами царского дома»{135}. Тот факт, что прародитель армян был родоначальником не просто царской, но и жреческой династии, указывает на то, что и сам он так или иначе был связан со сферой сакрального. Кроме того, следует иметь в виду и то, что в условиях тех далеких эпох знания, связанные с исчислением времени, могли передаваться от поколения к поколению только благодаря жреческому сословию.
В восточной части индоевропейского мира мы видим устойчивую связь небесного охотника с числом «три», зримо представленного тремя звездами Пояса Ориона. Об этом красноречиво говорят как скифские оленные камни, так и заимствованная китайцами от своих северных индоевропейских соседей триграмма
От одного индоевропейского народа к другому мы видим различную степень сохранности исходного первообраза. Как уже отмечалось выше, наиболее полно, если не считать неизбежной христианской цензуры, миф об Орионе сохранился у армян. Хуже всего в этом отношении дело обстоит в Иране и Ирландии, где была утрачена сама память о связях соответствующего божества с интересующим нас созвездием. Очевидно, вследствие этого у данных народов происходит как минимум раздвоение исходного образа на Митру и Типггрийю в иранской мифологии и Арауна и Дагду в кельтской. Тем не менее приведенные в этой главе данные позволяют утверждать, что образ обожествленного созвездия Орион носил общеиндоевропейский характер и рассмотренные здесь различные божества этой языковой семьи с большими или меньшими отклонениями восходят к единому архетипу небесного охотника. Весьма различно складывалась судьба этого божества после распада ивдоевропейской общности в пантеонах уже отдельных народов. В Греции небесный охотник хоть и сожительствует с богиней, но все равно не принимается в сонм олимпийских божеств и в конечном итоге прямо или косвенно гибнет от их рук и превращается в обычное созвездие. В Армении Хайк всего лишь полубог, что было вполне неплохо с учетом восторжествовавшего в стране христианства. Если в его борьбе с обожествившим себя Титанидом Белом видеть не только отражение каких-то исторических событий, по и мифологических, то тогда конфликт Ориона с другим божеством присутствует и в армянской мифологии. В Иране Заратуштра вообще не включает Митру в число помощников Ахура Мазды и, по мнению некоторых исследователей, вообще мог воспринимать его как демона. Тем не менее в этой стране Митра становится верховным богом собственной религии — митраизма, а при преемниках Заратуштры посвященный ему гимн включается даже в Авесту. В Ирландии Дагда хоть и является одним из наиболее могущественных богов племен богини Дану, однако в конечном итоге оказывается обманом лишен собственным сыном принадлежащего ему по праву места. Как видим, кельтская мифология также сохранила отчетливые воспоминания о конфликте двух поколений богов. По мнению исследователей, Один первоначально не входил в число верховных богов скандинавов, во всяком случае, в наскальных изображениях эпохи бронзы на этом полуострове отчетливых аналогий этому богу, как мы его знаем по «Старшей Эдде», не просматривается. Тем не менее впоследствии бог-колдун потеснил Тюра и Тора и занял главенствующее место в пантеоне викингов. Еще более показательна история успеха Рудры-Шивы. Нс будучи первоначально принят в пантеон ведийских богов, он за счет своей физической и плодотворящей силы не просто добивается их признания, а в конечном итоге становится одним из трех верховных божеств в индуизме и самым великим богом для своих последователей. Мы видим, что в историческую эпоху судьба бога, олицетворявшего созвездие Орион, у различных индоевропейских народов складывалась весьма различно: его могли как низвести до уровня второ- или трстьестепенного мифологического персонажа и даже погубить, так, наоборот, возвысить до главенствующего положения в пантеоне. Но как бы пи складывалась его судьба после распада индоевропейской общности, его образ был настолько величествен и значим для людей, что при всем желании его нельзя было полностью игнорировать или просто замолчать. Весьма показательна в этом плане закончившаяся полным провалом попытка Заратуштры исключить упоминание Митры в создаваемой им новой религии. Для сравнения отметим, что такого же общеиндоиранского Индру, ставшего верховным богом в ведийском пантеоне, реформатору иранской религии удалось низвести до роли мелкого демона в зороастризме. Также и в классической греческой мифологии сохранился целый ряд противоречащих друг другу вариантов мифа о гибели небесного охотника. Все эти факты указывают как на значимость, так и на древность исследуемого нами образа.
Уже при сопоставлении различных индоевропейских традиций мы можем констатировать исключительную древность образа небесного охотника. Как армянские, так и белорусские предания дружно относят деяния своего первопредка Ориона к самому началу истории своих народов при том, что оба народа не имели между собой особо тесных контактов в историческую эпоху. Это же значение восстанавливается для Ориона и Одина в греческой и скандинавской мифологии. Если белорусская легенда относит Боя к эпохе сотворения мира, то в Греции мы видим отчетливые черты доолимпийского происхождения Ориона, этимологически сопоставимого с Ураном — главой первого поколения богов. Параллели с греческой мифологией, сделанные средневековым летописцем, равно как и соответствующий мифологический сюжет, также указывают на аналогичное доолимпийское происхождение Хайка в армянской мифологии. Праджапати, соотносимый с рассматриваемым созвездием в одном из вариантов индийской мифологии, вообще оказывается отцом богов и асуров — младшего и старшего поколений богов в ведийской традиции. Рудра, еще одно воплощение Ориона в другом варианте индийского мифа, также первоначально оказывается вне круга индийских божеств и силой добивается своего признания. К наиболее древнему поколению ирландских богов относится и Дагда. Все эти факты в своей взаимосвязи позволяют нам сделать вывод об исключительной древности образа небесного охотника в индоевропейской традиции. Данный образ, судя по всему, сложился еще до образования известных нам по письменным источникам пантеонов отдельных индоевропейских народов, образовавшихся уже после распада данной языковой семьи.
Обращает на себя внимание, что в различных вариантах греческих мифов то Артемида, осознанно или случайно, убивает Ориона, то богиня земли Гея насылает на него скорпиона. Это можно было бы считать локальной особенностью греческой мифологии, если бы аналогичный сюжет, как будет показано в следующей главе, не присутствовал и в славянской мифологии, а отголоски его не были бы известны в кельтской традиции. То обстоятельство, что охотник гибнет по вине женских персонажей, указывает нам на ту смену верований, которая произошла при торжестве матриархата в мифологической сфере. Подобно тому как олимпийское поколение богов смогло занять главенствующее положение в мире, лишь победив в битве предшествующее поколение богов, так и новые богини могли занять главенствующее положение в пантеоне, лишь уничтожив того персонажа, которому это место ранее принадлежало. Гибель Ориона по вине женщин в греческой, кельтской и славянской традициях указывает, судя по всему, на матриархальную революцию, когда образ Прародителя — Великого Охотника был вытеснен образом Великой Богини-Матери. Поскольку в скандинавской мифологии Пояс Ориона связывался не с мужским персонажем, в отличие от большинства мифов как индоевропейских, так и неиндоевропейских народов, а считался Веретеном жены Одина Фригг, эту особенность также следует считать последствием матриархальной революции. Но из этого наблюдения следует вывод, что образ Ориона относится к эпохе до матриархата и что в системе мифологических представлений людей той древнейшей эпохи он занимал главенствующее положение. Данный вывод не только полностью соотносится с его характеристикой как охотника, а ведь именно охота была главным средством добывания пищи для первобытного человека, но и великолепно объясняет как враждебность к нему женских персонажей греческой мифологии, так и то, что он оказался чужим для нового олимпийского поколения богов. Таким образом, сравнительное изучение индоевропейской мифологии позволяет нам отнести образ небесного охотника к числу древнейших мифологических персонажей, появившихся на самой заре истории в первобытную эпоху.
Глава 3
СОЗВЕЗДИЕ ОРИОН
В СЛАВЯНСКОЙ ТРАДИЦИИ
В славянском мире название интересующего созвездия впервые встречается нам в древнерусских переводах Библии, где в соответствующих фрагментах пророка Исаии и Иова слово кружилие поставлено на место упоминания Ориона в этих ветхозаветных текстах: «Звѣзды бо нбныя и кружиліа и вся тварь нбеная света не просиауть» (Ис. ХIII, 10) и «Разумѣлъ ли еси соузъ власожелиць и ограженіе кружилицъ» (Иов. XXXVIII, 31){136}. Об устойчивости подобного наименования Ориона в Древней Руси свидетельствует и то, что данное слово еще как минимум дважды используется в переводной литературе. Оно встречается нам при переводах «Шестиднсва» экзарха Иоанна: «Бъ имена полагаетъ свѣтиламь яко же се: денница, или прѣходница, власежелици, кроужалия», а также «Хроники» Иоанна Малалы: «Невродъ сътвори Вавилонъ, его глють Перси Бга бывше и суща въ звѣздах нбеных, его ж наричають кроужиліе»{137}. Последний фрагмент интересен еще и тем, что указывает на былое обожествление созвездия Орион. Понятно, что персы не обожествляли библейского Нимврода и не отождествляли его с Орионом, однако данный пассаж, возможно, отражает отголоски былой значимости данного созвездия, сохранившиеся в византийско-славянском мире на момент создания и перевода этой «Хроники». Еще более показательным является соотнесение данного созвездия с легендарным библейским охотником. В агадической традиции Нимврод вообще первый охотник, первый царь, первый, кто начал воевать с другими народами, возмутитель всего парода против Яхве и руководитель постройки Вавилонской башни, которая именуется «домом Нимврода»{138}. Широкое распространение перевода «Хроники» Иоанна Малалы в славянском мире косвенно может свидетельствовать о том, что данное соотнесение было свойствснно и славянам. Обращает на себя внимание, что как «Хроника» Иоанна Малалы, так и армянская традиция связывают небесного охотника с Вавилоном — местом, где, согласно Библии, произошло легендарное разделение языков и опосредованно началась история уже каждого конкретного народа, населяющего землю. Поскольку армянские хронисты не только не отождествляли своего прародителя Ориона-Хайка с библейским Нимвродом, а, наоборот, изображали их как смертельных врагов, говорить о византийском влиянии на них не приходится. Таким образом, как армянские, так и византийско-славянские книжники, независимо друг от друга, при обращении к образу Ориона помещали его, образно говоря, в начало времен, в тот период библейской истории, когда, собственно, и начиналась история каждого конкретного народа.
Описывая положение созвездий во время своих дальних странствий, Афанасий Никитин отмечал: «Волосыны да Коло в зорю вошьли, а Лось головою стоит на восток»{139}. Исследователи как древнерусского языка, так и истории астрономии сходятся во мнении, что в данном случае Волосынями знаменитый путешественник называет Плеяды, Коло — Орион, а Лосем — Большую Медведицу. Данный отрывок интересен для нас в двух отношениях. Во-первых, Орион и Плеяды упоминаются Афанасием Никитиным вместе, а во-вторых, особо отмечается положение обоих этих созвездий при восходе солнца, что, как мы увидим ниже, имело достаточно значительный смысл. Как первое, так и второе обстоятельство могут свидетельствовать о существовании на Руси соответствующей традиции астрономических наблюдений.
Древнерусское название Ориона кружилие вызывает целый ряд вопросов. Во-первых, непонятно, восходит ли данное название к эпохе славянской общности. Кроме Древней Руси в качестве название созвездия слово krozilice встречается только в словенском языке{140}. Во-вторых, оно явно обозначает неодушевленный объект, а не антропоморфного мифологического персонажа, что также указывает на достаточно позднее его возникновение. В-третьих, хоть ясно, что данное слово образовано от слова кружить и указывает на кружение образующих это созвездие звезд по небосводу, совершенно непонятно, почему данное название было присвоено именно этому созвездию, поскольку и все остальные звезды, кроме Полярной, точно так же кружатся по небосводу. В древнерусской письменности мы даже видим соответствующее выражение: «И обыхожепье кружное звѣздь»{141}. Или, используя это слово, древнерусские книжники хотели указать на какую-то особенную, ключевую роль Ориона в этом небесном кружении? В пользу последнего предположения говорит и труд «Астрономика» римского астролога I в. н. э. М. Манилия. В нем он дважды подчеркивает ведущую роль Ориона по сравнению с другими созвездиями. В первой книге своего труда он так описывает эту часть звездного неба: «Ближайший сосед Близнецов Орион раскинул руки в огромном небе и гигантскими шагами поднимается к звездам. На каждом плече его сияет по звезде, три звезды наклонным рядом обрисовали меч, три более слабые — поднятую ввысь голову (они не так ярки, но сияют выше других). Так он ведет созвездия в их движении вокруг мира»{142}. В пятой книге он вновь отмечает его ведущее положение: «С десятой частью слева встает великий Орион и обнимает великий Олимп. Когда он сияет над землей, ведя за собой небо, ночь, притворясь днем, складывает черные крылья»{143}. Очевидно, что римский астролог неспроста дважды подчеркивает роль Ориона, «ведущего созвездия в их движении вокруг мира», передавая тем самым какую-то древнюю традицию. Традиция эта была распространена как минимум в средиземноморском регионе, поскольку и древнеегипетский текст называет Ориона, отождествляемого с богом Осирисом, образ которого будет подробнее рассмотрен ниже, тем, «кто прокладывает путь звездам в небе»{144}.
Все это заставляет нас обратиться к связанным с данным корнем понятиям. Древнерусское слово кружало обозначало циркуль; размер по кругу, окружность или диаметр; приспособление из досок для кладки каменных сводов (дугообразно выложенную опалубку) и, наконец, сам свод с дуговым перекрытием{145}. Родственное ему древнерусское кружати означало «двигаться, ходить по кругу»{146}. Показательно, что в современном русском и украинском языках слова кружиться и кружати относится не только к движению по кругу, но и в воздухе, например применительно к листьям, снежинкам или птицам. Интересно, что в ряде славянских языках это слово контаминируется с верхом: болг., кръжило — «серебряное женское украшение, носившееся на голове» или словац. kruzilo — «верхняя часть прялки». Белорусское диалектное кружыць связывает данный корень с магией и обозначает «заговаривать, обводя круги»{147}. Стоит отметить, что круг играл весьма важную роль в магических обрядах. При предсказании будущего осуществляющий гадание человек вставал в центр круга, обеспечивая тем самым свою безопасность при контакте с потусторонними силами. В этом отношении весьма показателен русский приговор во время девичьих гаданий на святки: «Бог — в кругу, бес — по-за кругу»{148}. В высшей степени показательно, что круг в этом приговоре оказывается связанным именно с богом. Можно вспомнить в этой связи и знаменитый гоголевский «Вий», где именно нахождение в круге обеспечивает безопасность главного героя от нечистой силы, спокойно появляющейся в христианской церкви.
Если же обратиться к корню круг, то уже в древнерусском языке помимо значения окружности он имел такие значения, как «собрание, совокупность»; «собрание группы лиц для общего занятия»; «общее собрание казаков»; «период, цикл». Так, выражение «кругъ лѣту» обозначал период в один год, «кругъ луны» — 19 лет, «кругъ солнца» — 28 лет, а «кругъ звѣздный» значил «зодиак», а выражение «кругъ небесный» обозначал небосвод, само небо: «Доброта круга небеснаго украшается звѣздами»{149}. Большинство этих значений переходят и в собственно русский язык. В. И. Даль как синонимы приводит слова кругозор, горизонт, небосклон, равно как и выражение «планеты кругообращаются вокруг Солнца». Из включенных в его словарь примеров очень многие указывают на социальные значения этого корня: круг в значении общества, сборища, мирской сходки; круговая порука членов того или иного общества; круговня, круговщина, круговая связь или порука, товарищество; круговая песня — хоровая; круговая молва — общая в округе; круговая чаша — братина, из которой пьют все участники пира; ходить кругами — водить хороводы. Весьма интересно и диалектное калужское круговой в значении «окружной начальник». Весьма близкое к нему по смыслу и еще более близкое к древнерусскому названию Ориона по форме мы видим в архангельском слове крутить — «управлять хозяйством, начальствовать в доме или деле, быть большаком», отразившемся, например, в таком выражении «У них средний брат крутит». Помимо этого слово окрученный обозначало женатого или помолвленного человека, а в псковском говоре выражение крутящая голова определяло ветреного или разгульного человека{150}. В том же диалекте зафиксировано выражение кружить по свету в значении «шататься, скитаться». С другой стороны, в целом ряде случаев интересующий нас корень оказывается связанным с земледельческими работами. В вологодском диалекте кружить значило «веять, очищать зерновой хлеб», аналогичное значение имело и словен. kroziti — «очищать зерно, хлеб»{151}. Выражение круговая пахота, или бороньба, приводит и В. И. Даль. Подводя итог вышесказанному, мы видим, что древнерусское название Ориона оказывается связанным не просто с движением по кругу или даже реянием в воздухе, но также с такими понятиями, как небесный свод, верх, временной цикл, и, более чем вероятно, со значением главного, управляющего созвездия. Многочисленные семантические связи с сообществом, кругом людей, обработкой зерна, присутствуют единичные, но от того не менее интересные связи с колдовством и браком.
Тот факт, что в ходе сравнительного изучения мифов различных индоевропейских народов выяснилось, что образ охотника-прародителя того или иного народа оказывается тесно связан с созвездием Орион и связь эта явно восходит ко временам их былой общности, заставляет нас обратиться к анализу восприятия этого созвездия нашими предками и попытаться определить, есть ли какие-нибудь данные, указывающие на связь Ориона с Боем. О былой значимости этого созвездия в глазах славян лучше всего говорят данные польской народной астрономии. С одной стороны, три звезды Пояса Ориона отождествлялись поляками с Троицей (Trojca, Trojca Śwęta), с другой стороны, во второй легенде они же в этом самом созвездии видели превращенный в звезды посох, которым Люцифер хотел ударить Бога{152}. С одной стороны, отождествление данного созвездия с высшим началом в христианстве (для чего официальная религия не давала никакого повода) однозначно указывает на его былую значимость в языческую эпоху. С другой стороны, тот факт, что в рамках одной и той же польской культуры это созвездие воспринималось и как поднятое сатаной на библейского Бога оружие, недвусмысленно показывает, что первоначально с этим созвездием связывались отнюдь не христианские, а скорее противные новой религии ассоциации. Генетически сходный сюжет, по уже не связанный с христианской тематикой, мы видим в Сербии, где одним из названий Ориона было штапи, штапци, штапови, бабини штапови, образованное от слова штап — «трость, палка» и связанное с легендой о том, как Влашичи (созвездие Плеяды) украли у старухи дочь, а та вслед похитителям бросила палку, которая до сих пор видна на небе. У некоторых славянских народов палица или костыль связывались с теми или иными христианскими святыми, что лишний раз указывает на былую сакральность этого созвездия: поляки также называли Орион палицей святого Иакова, а у словенцев оно было известно как palica sv. Jakova или palica sv. Petra{153}. Болгары данное созвездие называли тояги и о распространенности данного названия в восточной части Балкан свидетельствует тот факт, что румыны, называя Орион посохом Моисея или св. Петра, используют для обозначения слова «посох» заимствованное из болгарского toeige{154}. Однако тоягами в Болгарии именовали не только посох, но и особые священные жезлы русальцев («тояги те русалийски»), являвшиеся обязательным атрибутом участников этих обеспечивавших плодородие языческих обрядов. Русальские тояги представляли собой деревянные жезлы длиной 1–1,5 м, в комлевом конце которых выдалбливалось «дуплецо», в которое закладывались волшебные «самовильские» травы. Эти священные жезлы хранились у предводителя русальской дружины и нередко передавались по наследству от отца к сыну. Они являлись непременной принадлежностью ритуальных экстатических танцев{155}. С учетом того, что вся русальская обрядность была призвана обеспечить плодородие, можно предположить, что и болгарские тояги были непосредственно связаны с этой задачей, в связи с чем становится более понятным контекст польской легенды, где из-за языческого происхождения данного посоха он оказался соотнесенным с противником христианского Бога.
О том, что данное восприятие Ориона восходит к эпохе славянской общности, говорят такие названия этого созвездия на Руси, как Аршинница, Аршинчик (волог.), Коряга (яросл.) и Старикова Тросточка (камч., оренб., челяб.){156}. Очевидно, что подобные ассоциации восходят к образу дубины, которой был вооружен в индоевропейской мифологии небесный охотник, что, как было показано выше, подтверждается и этимологическими данными. По мере забывания изначального мифа эта палка или трость могла уже связываться со стариком или со старухой. Интересно и вологодское название Ориона, указывающее не просто на палку, а на некий эталон или средство измерения. В этом отношении, согласно русским пословицам, аршин оказывается связан с понятием правды: «Аршин не солжет, мера делу вера» или «На аршине унести (обмерять) грешно, а на ножницах (в кройке) Бог велел». В целом же наиболее распространенным названием этого созвездия на Руси была Кичага (Кичаги, Утренние Кичиги и т. п.). В различных вариантах оно было зафиксировано на юге России, в Вятской, Свердловской, Архангельской, Иркутской, Красноярской, Новосибирской областях и в Забайкалье. Этим термином в старину назывался примитивный цеп для обмолота зерна. На Севере Руси, как отмечал Д. К. Зеленин, кичигу делали из березового бревна с длинным (140–190 см) кривым суком, который служил рукояткой. К нему приделывали доску длиной 35–45 см и били по снопам на току{157}. Таким образом, само это примитивное орудие генетически восходит к дубине или палке, а данное название может рассматриваться как своеобразный сельскохозяйственный вариант уже знакомого нам общеславянского восприятия Ориона в качестве палки. Это предположение подтверждает наблюдение В. И. Даля о том, что в Новгороде слово кичига обозначало палицу или палку. Впрочем, изначальный смысл этого названия в ряде мест также начинал забываться, и, по свидетельству И. Сахарова, на юге России уже в начале XIX в. представляли себе Кичаг как пятерых людей, которые только ростом и дородством отличаются от земных, ездящих по небу в колесницах. В. И. Даль тоже отмечал, что этим словом подчас обозначают пять звезд созвездия Орион. Вместе с тем в словаре этого выдающегося исследователя русского языка приведено тульское выражение «гнуть кому кичигу» в значении «пригибать голову к ногам»{158}, из чего следует, что в данном регионе словом кичига обозначали голову или позвоночник. Еще более интересно, что в значении небесного созвездия в Вятской губернии это слово было настолько распространено, что попало даже в народную песню:
Данная песня наглядно показывает, что не только наблюдали за перемещением Ориона по ночному небу, но и отразили это в своем фольклоре. Д. О. Святский отмечает, что венгерское название данного созвездия Kaszahugu очень похоже на русскую Кичагу{160}.
Если обратиться к общеславянским названиям этого созвездия, то мы без труда заметим, что в них доминирует сельскохозяйственная тематика. У украинцев и белорусов оно называется косари, у других славян: kosiarze (Польша, Центральные Карпаты), kosniki, kosa, kosy, serp (Польша), tri kosca (Хорватия), kosy (Чехия). Кроме косьбы Орион мог ассоциироваться также и с пахотой, о чем свидетельствуют его такие названия, как рало, орало, ралица, оралица, ралпица, ораго (Болгария, Македония), japaм (Сербия), чепіга (Подолия, ср. укр. чепіга — «ручка плуга»). О переплетении между собой двух типов сельскохозяйственных названий говорит польская легенда, согласно которой косари — это взятые Богом на небо вместе с бороной и плугом св. Исидор и два его помощника, безвозмездно работавшие во время великого мора{161}. Хоть святой с помощниками в последней легенде уже не косят, а пашут, тем не менее на них все равно переносится прежнее название, которое в данной сельскохозяйственной тематике можно считать исходным. Живущие в Белостокском воеводстве Польши белорусы так объясняли название этого созвездия: «Тры зоркі (звезды. —
Попробуем определить, что означали для наших предков эти названия. Если смотреть с точки зрения эволюции образов в зависимости от сменяющих друг друга исторических эпох, то становится очевидным, что созвездие, олицетворяющее собой охотника в период господства охотничьего хозяйства, с переходом к земледелию стало олицетворять собой ключевую фигуру нового способа обеспечения общества пищей — косаря или в других случаях пахаря. Эта смена образов оказалась тем более понятной и закономерной, если мы примем во внимание, что как минимум со времен Гесиода появление на небосводе созвездия Орион указывало на время начала и окончания земледельческих работ. В следующей главе мы встретимся с еще более ярким примером связи олицетворяющего данное созвездие бога с земными злаками. Охотник был заменен косарем, но в любом случае связь главной фигуры, обеспечивающей выживание общества, с интересующим нас созвездием, осталась, что лишний раз показывает его значимость в глазах наших предков. Конкретный образ в зависимости от эпохи мог меняться, но его локализация на ночном небе оставалась неизменной. И связь эта оказалась настолько сильной, что была способна выдержать не только коренную смену хозяйственного уклада, по и, в случае с Польшей, коренную смену религии, когда Орион оказался отождествленным с Троицей как высшим началом христианства. Поскольку ареал распространения названия Ориона в качестве косаря гораздо обширнее, чем связанные с плугом названия, и к тому же именно оно было заимствовано немцами и венграми, именно это название созвездия следует считать общеславянским. Очевидно, оно появилось после перехода славян к земледелию и появления в их обиходе косы.
Однако, помимо прямого хозяйственного употребления, коса в славянской традиции обладала и важным символическим значением. Значение это было амбивалентным: с одной стороны, наряду с некоторыми металлическими предметами коса считалась оберегом, и в Вологде даже был обычай вделывать в порог старую косу для защиты от злых людей, с другой — традиционным атрибутом смерти, которую у многих народов изображали именно с косой. Можно предположить, что изначально это основывалось на уподоблении человека травам и подобно тому, как человек срезал травы, прерывая их существование, так и смерть косила людей. Весьма важно, что ассоциация эта имела в русской традиции в том числе и астральное отображение: Л. Н. Афанасьев в своем труде отмечал, что в Тульской губернии голову Млечного Пути называют косари по той причине, что в начале этого созвездия стоят четыре косаря и рубят всякого, кто хочет пройти{167}. Представление же о том, что по Млечному Пути направляются души умерших, является общеиндоевропейским. Очевидна связь между общеславянским названием Ориона, не сохранившемся на Руси, и обозначением начала Млечного Пути в Тульской губернии. В пользу того, что это общеславянское название созвездия после его вытеснения в русской народной астрономии названием Кичага было перенесено на начало другого созвездия, говорит и тот факт, что еще одним локальным названием Ориона на Руси были Кащеговы Зубы{168}, отсылающие нас к смертоносному образу Кащея.
Не менее интересны семантические связи обозначения Ориона в качестве рала или плуга, зафиксированные в виде названий у южных славян и в Подолии и в виде легенды о пашущем св. Исидоре в Польше. Дело в том, что еще с индоевропейских времен плуг ассоциировался с фаллосом, а пахота символически воспроизводила сексуальный акт. Так, в Индии слово «лангалам» обозначало не только плуг, но и фаллос. Бог Индра, убивший Вритру и проложивший русла рек (Ф. Б. Я. Кейпер довольно обоснованно предположил, что в основе этого весьма распространенного ведийского мифа лежал процесс человеческого зачатия), издревле является господином плуга или вспаханной им борозды, упоминаясь в этом качестве среди других божеств поля: «Индра пусть вдавит борозду!» (РВ IV, 57,7). В иранской Авесте (Вендидад, III, 25–27) мы встречаем прямое отождествление женщины с землей и их оплодотворение соответственно мужем и пахарем: «Тот, кто обрабатывает эту землю… левой рукой и правой, правой рукой и левой, тот воздает (земле) прибыль. Это подобно тому, как любящий муж дарует сына или другое благо своей возлюбленной жене, покоящейся на мягком ложе. <…> Так говорит (ему) земля: «О ты, человек, который обрабатывает меня левой рукой и правой, правой рукой и левой, поистине буду я рожать без устали, производя всякое пропитание и обильный урожай»{169}. С другой стороны, и в Греции знакомый нам Гесиод советовал своим слушателям проводить все работы на земле следующим образом:
Необычный совет всегда работать на земле голым становится понятным, если учесть, что пахарь в этот момент уподоблялся Урану, божественному супругу Земли, которая рожает, лишь зачав от бога Неба. Напомним, что земледельческие работы этот поэт советовал начинать, ориентируясь на положение на небе созвездия Орион. Аналогичный обычай ритуальной наготы при посеве на Руси фиксировался этнографами вплоть до XX века: «Обычай обнажения при посеве, отмеченный в XIX в., сохранялся местами до начала XX в. А. Д. Зернов упоминает о том, что в Московской губ. «сеяли лен без порток или вовсе голыми». В Олонецкой губ. женщины, уходя сеять лен, надевали новую льняную рубаху, по при севе снимали ее (а мужчины порты), «чтобы лен вышел хорошим». <…> Обнажение было принято при посадке огородных культур. В Сибири сеяли репу нагишом; посадив капусту, женщины и девушки обегали участок без юбок или совсем обнаженные, с распущенными волосами. Обнаженное человеческое тело в соприкосновении с почвой имело, видимо, продуцирующее значение, а также было апотрейным средством (как видно из календарных обрядов и обряда с новорожденными)»{171}. О древности подобных представлений и об их существовании в эпоху Древней Руси красноречиво говорит запрет «для мужей и отроков» лежать на земле ниц в средневековом духовнике: «Грех есть легше чреви на земли, опитемии 12 дней, поклон 60 на день». Подобные действия даже православным духовенством приравнивались к словесному или физическому оскорблению родителей: «Аще отцу или матери лаял, или бил или, на земле лежа ниц, как на жене играл, 15 дни (епитимия)»{172}. Символизм этот, как в свое время отмечал Л. Л. Потебня, переходил и на плуг: «В славянской поэзии земля, роля — символ женщины, орать землю — символ любви и брака. Отсюда плуг — символ оплодотворяющего начала»{173}. Об этом же свидетельствует и русская поговорка, указывающая на параллелизм пахоты и акта зачатия: «Дураков не орут, не сеют, а сами родятся». Отечественная загадка о пахоте поля также отсылает нас к сфере эротических ассоциаций:
Подводя итог вышесказанному, следует отметить, что, исходя из общеславянских наименований интересующего нас созвездия, мы видим тесную связь Ориона не только с земледелием, но и полярными понятиями смерти и плодородия. Это же одновременное наличие двух, казалось бы, взаимоисключающих черт, мы видели и у ряда индоевропейских мифологических персонажей, прямо или косвенно связанных с данным созвездием. В первую очередь это индийский Рудра-Шива и кельтский Дагда.
К еще одной группе названий, перекликающихся семантикой с общеиндоевропейской, следует отнести ряд восточнославянских и польских названий Ориона типа русского Три царя (камч., оренб., челяб.), Трицарь (сиб., камч.){175}, белорус. Тры каралі, пол. Trzej Królowe (Mędrcy){176}. Все эти названия восходят к образу трех библейских королей-мудрецов, пришедших поклониться новорожденному Иисусу Христу. Однако в православии их традиционно именуют тремя волхвами, а название это пришло из обозначения языческих жрецов. Таким образом, соотнесение данного созвездия с образом трех волхвов находит свои параллели в индоевропейском мире, где бога — олицетворение Ориона во многих странах наделяли магическими способностями. Еще одно название этого созвездия, Девичьи зори, под которым оно было известно на Дону и в Туле, объединяет сразу два рассмотренных выше символических значения Ориона в славянской традиции, а именно связь с загробным миром, отразившуюся в названии косари, и наличие у него магических, сверхъестественных способностей, о чем свидетельствует рассмотренное русско-белорусско-польское название. А. Н. Афанасьев приводит объяснение этого русского названия созвездия: «У нас же есть предание о трех вещих сестрах, которым, после их кончины, досталось весь век гореть тремя звездами возле Млечного Пути = на дороге, ведущей в царство небесное; звезды эти называются Девичьи зори»{177}. Связь данного варианта названия Ориона с женскими персонажами также указывает на следы былой матриархальной революции. Данная магическая семантика интересующего нас созвездия дополнительно подтверждается рассмотренными выше примерами отождествления Ориона с посохом Люцифера в Польше и тоягой в Болгарии, равно как и белорусским кружыць в значении «заговаривать».
Весьма показательно, что аналогичными магическими способностями, причем вне всякой внешней связи с рассматриваемым созвездием, в отечественной народной мифологии обладает и охотник в силу своей связи с удачей, которую дарует ему сверхъестественная (в христианский период — нечистая) сила. Е. Е. Левкиевская, обобщая фольклорные представления, констатирует: «Охота — промысел, связанный с удачей, завладеть которой невозможно без помощи нечистой силы, поэтому считали, что кто занимается охотой, тот «на чертей научился» (рус.), тому «нечистый помогает» (полес.) <.. > Становление охотника, во многом аналогичное превращению в колдуна, в поверьях представляло собой акт отречения от христианской веры и кощунственного поругания святынь»{178}. Весьма интересен в этом свете новгородский охотничий заговор: «Пойду я в чистое поле, в чистом поле млад месяц народился, от млада месяца — млад молодец: сидит на вороном коне, по колено ноги в золоте, по локоть руки в серебре, на буйной голове все кудри в золоте. Держит молодец золотую кису, золотой топор и булатный нож; в золотой кисе лежит мясо и сечет мясо молодец булатным ножом и бросает на мой волок… Возговорил добрый молодец: гой еси лисицы черпоухия, черноусыя, лисицы бурыя, рыси и росомахи, и седые волки! Сбегайтесь на мой волок, на мою отраву — днем по солнцу, а ночью по месяцу. Ключ да замок!»{179} Весьма показательно, что сверхъестественный помощник охотника оказывается, как его верно назвал А. Н. Афанасьев, небесным ловчим, который притом связан именно с ночным небом, поскольку народился от месяца; это же подчеркивается и такой деталью, как вороная масть его коня. Что касается топора, никак не использованного им в данном описании, то вполне возможно, что он представлял собой дальнейшую трансформацию образа дубины. Представление о тесной связи охоты с магией уходит своими корнями в эпоху каменного века. Уже на стоянках эпохи мустье, продолжавшейся примерно с 70 000 до 32 000 лет до н. э., были найдены камни с намеренно нанесенными на них красными пятнами. Исследователи предполагают, что эти камни представляют собой археологические следы имитации успешной охоты со схематическим изображением истекающего кровью животного, а впоследствии эта имитация из реальной подготовки превратилась уже в магический обряд, призванный обеспечить удачу на охоте{180}. Европейские верхнепалеолитические изображения животных, пронзенных копьями и гарпунами, точно так же являются примерами охотничьей магии каменного века{181}.
Древнерусский героический эпос также рисует охотника как человека, наделенного магическими способностями. Былина о Волхе Всеславьевиче (летописном Всеславе) так описывает рождение будущего князя-богатыря:
Затем былина так описывает обучение юного богатыря волшебному искусству оборотничества, с помощью которого он стал охотиться на птиц и животных:
Другая былина весьма похожим способом описывает рождение и обучение другого князя — Вольги Святославовича:
Из текста былин мы однозначно видим, что становление охотников на примере этих двух князей было невозможно без овладения магическим искусством оборотничества. Кроме того, в связи с этими фольклорными текстами следует вспомнить одну интересную гипотезу, высказанную в свое время по их поводу Р. С. Липецем: «В основе одного из мотивов былин лежит, возможно, архаичная легенда о сотворении мира. Обычно в зачине былины о Вольге туры, вместе с другими животными, просто стараются спрятаться от народившегося великого охотника Вольги: «Туры да олени за горы пошли». Но в отдельных вариантах эти события, как можно предполагать, синхронны: когда туры, олени и другие звери заселили горы и леса, птица полетела в поднебесье, а рыба пошла в морские глубины, тогда же родился и Вольга. Упоминание о туре в таком контексте доказывает исконность образа этого вымершего зверя в былинах»{185}. Хоть из письменных источников известно, что туры еще водились в Восточной Европе во времена Киевской Руси, однако исследователь, отталкиваясь от того факта, что находки костей тура датируются преимущественно III тысячелетием до н. э., считал правомерным значительно отодвинуть в прошлое (по сравнению с эпохой возникновения Древнерусского государства) время проникновения образа этого животного в эпос. Если Р. С. Липец прав, то образ великого охотника-оборотня относился древнерусским эпосом к эпохе самого сотворения мира и заселения нашей планеты различными животными. Понятно, что к былинным Волху Всеславьевичу и Вольге Святославовичу, каждый из которых имел исторические прототипы, это ни в коем случае не относится, а однотипность описания рождения и обучения обоих князей-богатырей объясняется тем, что со временем в эпосе черты первоначального великого охотника перешли на новых героев. С другой стороны, отнесение в былинах образа охотника-колдуна к сотворению мира великолепно соответствует белорусской легенде, относящей великого охотника — прародителя белорусов к эпохе возникновения мира и жизни. Таким образом, и в русских былинах мы имеем отголосок изначального образа великого охотника.
Из зафиксированных учеными народных названий Ориона не рассмотренными еще остались следующие: Гнездышко (арханг.), Коромыслицо, Коромысло (арханг., орлов.), Лось (сев. двин.), Петров крест (волог., новг., рязан.) и Птичье гнездо (арханг.){186}. Единичное название Лось было перенесено на Орион с созвездия Большая Медведица, которое известно под ним во многих областях, и, поскольку оно носит разовый характер, данное локальное название можно считать случайным. Название Коромысло объясняется образом звездного неба, на котором видели девушку с ведрами, идущую по улице (Млечному Пути) к колодцу (Северная Корона), однако вся эта картина явно носит достаточно поздний характер. Гораздо интереснее два оставшихся названия. Они указывают на некую связь созвездия Орион с Плеядами. Последнее было известно на Руси под названиями Бабы, Волосожары (с различными вариациями этого названия), Волчий Хвост, Гнездо, Кичига, Ключи Петровы, Кочка или Кучка, Курица с цыплятами, Осье Гнездо, Птичье Гнездо, Утиное Гнездо и т. д.{187} Таким образом, мы видим, что в русской народной астрономии два названия (Кичага и Гнездо) оказываются абсолютно идентичными для Ориона и Плеяд, а еще одно (Петров Крест для первого и Ключи Петровы для второго) очень похожим. И эти указания на связь обоих созвездий через практически тождественные названия не ограничивается только русским ареалом: в болгарском языке слово власците обозначает как Орион, так и Плеяды; болг., власите — «Орион» при сербо-хорв. влашичи — «Плеяды»{188}. В отличие от единичного случая переноса на Орион названия Лось с Большой Медведицы все эти случаи, зафиксированные не только у восточных, но и у южных славян, однозначно не носят случайный характер и указывают нам на тесную связь обоих созвездий в народном сознании. Заканчивая рассмотрение народных астрономических названий, хотелось бы привести наблюдение, сделанное М. Э. Рут: «Таким образом, русская астрономическая система характеризуется ограниченностью входящих в нее объектов номинации, наличием трех «ядерных» элементов (Плеяды, Большая Медведица, Пояс Ориона)…»{189}
Хоть прямых указаний в дошедших до нас текстах о том, что прародитель белорусов Бой является олицетворением созвездия Орион, у нас пет, тем не менее изложенный выше материал позволяет сделать такой вывод. На это достаточно недвусмысленно указывает приведенная в первой главе родословная потомков Боя, перечисляющая его потомство от шести жен и одной наложницы. Поскольку в языческую эпоху грань между законной женой и наложницей была зыбкой, очевидно, автор родословной передавал существующую традицию, называя не семь жен легендарного первопредка, а обозначал в качестве жен лишь шестерых, а о седьмой сообщал, что она была сестрой последней жены и от нее Бой прижил таких-то детей. Данная деталь находит свое объяснение в рассмотренных в предыдущей главе греческом и индийском мифах, которые устойчиво говорят не о семи женах, олицетворяющих созвездие Плеяды, а о шести и одной. Причины выделения последней могут быть самые разные — от стыда, что она одна, в отличие от сестер, сожительствовала со смертным, до исключительной верности своему мужу, — однако это характерное обстоятельство явно отражает некую устойчивую индоевропейскую традицию выделения роли седьмой звезды. Эта же традиция отражается и в перечислении жен Боя. Следует отметить, что отечественная народная астрономия особенно подчеркивает женский характер Плеяд (рус. Бабы, укр. Баби, польск. Baby) и данное обстоятельство носит общеславянский характер{190}. Но если родословная отразила идущую еще с индоевропейской эпохи традицию восприятия Плеяд как шести и одной, то это обстоятельство предполагает звездную сущность и самого Боя, поскольку, не будучи сам созвездием, он вряд ли смог жениться на Плеядах. Помимо этого, астральную проекцию имеют обе собаки Боя, которым придано такое значение в дошедших до нас текстах. Взятые по отдельности, особенность перечисления жен Боя и наличие на небосклоне Большого и Малого Пса могли бы показаться случайными совпадениями, но, взятые в совокупности, указывают нам на то, что свое звездное соответствие имела и объединяющая их фигура родоначальника белорусов. С учетом как расположения этих созвездий, так и индоевропейских мифологических параллелей мы с достаточной долей уверенности можем предположить тождество Боя с созвездием Орион.
Кроме того, в пользу того, что прародитель белорусов некогда представлялся его потомкам в виде небесного созвездия, говорит и тот факт, что человеческая душа также ассоциировалась со звездой. Данное представление носит не только общеславянский, но и общеиндоевропейский характер. Как отмечает Л. Н. Виноградова, память о своем звездном происхождении в отдельных регионах славянства существовала вплоть до XX века: «Универсальные в европейской мифологии поверья о звездах как душах людей представлены у славян в разных вариантах. По одной версии, звезда загорается на небе в момент рождения ребенка и светит, пока человек живет, а затем падает или гаснет; по другой, наоборот, звезды — это души умерших людей, переселившиеся на тот свет. В Полесье падающие звезды воспринимались как души умерших некрещеных детей; чтобы помочь им перейти в страну предков, увидевший падающую звезду должен был перекрестить ее и сказать: «Коли ты хлопец, то — Адам, коли девка — то Ева». Аналогичным образом поступали пожилые женщины мазовецких сел Польши, когда перекрещивали в ночном небе светящиеся метеоры. По другим польским свидетельствам, душа вылетала изо рта умирающего человека в виде яркой звезды и улетала в небо…»{191} О древности подобной практики говорит одно средневековое поучение против язычества: «Проклинаю полагающи(х) звѣздамь члвч(с)кая имена»{192}. Однако, как свидетельствуют данные этнографов, несмотря на проклятия церкви, данная традиция в отдельных частях славянского мира благополучно дожила до XX века. Весьма показательно полесское восприятие звезды именно как некрещеной души, косвенно свидетельствующее об языческих корнях данного представления. Аналогичные воззрения были зафиксированы этнографами XIX в. в Холмской Руси и в Староконстантиновском уезде Украины, где падающие звезды воспринимались как души грешников, которые надо перекрестить. «В Харьковском уезде думают, что падающие звезды — это
Со звездой ассоциировалась умершая и в записанном на Севере Руси причитании:
Данные лингвистики указывают, что подобные представления зародились еще во времена индоевропейской общности: «Звезды считались вместилищем душ умерших: ср. хет. wallas «звезда», но литов, veles «души умерших»; др. англ. tungol «звезда», но рус. дух, душа. Своеобразной звездой считалась луна: ср. англ, moon «луна», др. — сев. maenir «свод крыши» («небо»), но лат. manes «души умерших» <.. > Понятие звезды (местопребывания душ) тесно связано с понятием смерти: ср. алб. hyll «звезда», но прусск. gallan «смерть»; хет. mul «звезда», но и.-е. mer «смерть»; англ., star «звезда», но нем. sterben «умирать»; хет. wallas «звезда», но тох. A wal «смерть»{197}. С другой стороны, и происхождение человеческой души у индоевропейцев связывалось со звездами. Так, например, на пластине с орфическими текстами умершей душе дается такой совет:
Идея звездного происхождения человека и, соответственно, возвращения на небо после смерти была свойственна не только последователям орфических таинств. Греческой классической мифологии также хорошо знаком этот мотив: после смерти братья Кастор и Полидевк превратились в созвездие Близнецы, на небо были перенесены и навечно запечатлелись там в качестве одноименных созвездий Орион, Персей, Андромеда, Геракл и ряд других. Если в греческой мифологии созвездиями становились герои седой старины, то в Древнем Риме аналогичные представления применялись и к реальным правителям. Так, рассказывая о смерти Юлия Цезаря, Светоний отмечает: «Он погиб на пятьдесят шестом году жизни и был сопричтен к богам, не только словами указов, но и убеждением толпы. Во всяком случае, когда во время игр, которые впервые в честь его обожествления давал его наследник Август, хвостатая звезда сияла в небе семь ночей подряд, появляясь около одиннадцатого часа, то все поверили, что это душа Цезаря, вознесенного на небо. Вот почему изображается он со звездой на голове»{199}. Как уже отмечалось выше, в Древней Индии созвездие Большая Медведица считалось зримым воплощением семи полу-божественных мудрецов-риши, а семь их жен стали звездами Криттиками-Плеядами. Со звездой Канопус отождествлялся мудрец Агастья; Ману, сын бога Солнца Вивасвата и Шани, звездой взошел на небо; Вена, один из первых царей, именуется потомком Северной звезды, а царя Тришанку мудрец Вишва-митра силой своего подвижничества живым поднял на небо, превратив в созвездие Южный Крест. Поскольку человеческая душа приходила на Землю со звезд и после смерти туда возвращалась, очевидно, что какой-то связью со звездами должен был обладать и прародитель человеческого рода. Таким образом, это широко распространенное у славян представление, восходящее как минимум к индоевропейским истокам, также косвенно свидетельствует об астральной природе Боя.
Хоть персонаж с данным именем больше неизвестен другим славянским народам, тем не менее генетически восходящие к нему фольклорные образы встречаются нам как у русских, так и у украинцев. Согласно записанной на Севере Руси сказке про волшебную мельницу, бездетные старик со старухой перед смертью решили построить «мельницу, чтобы заход был, а выходу не было». Встретившийся старику черт взялся построить старику волшебную мельницу, запросив за работу то, чего дома не знаешь. Старик согласился, а во время его отсутствия старуха забеременела и родила мальчика и девочку. Мальчика назвала Иваном, а девочку Марьей. Черт построил мельницу, но дети, узнав о грозящей им участи, бежали от родителей. Нечистый кинулся за ними в погоню, но Марьи удалось отгородиться от него огненной рекой от востока и запада. Брат с сестрой пришли в стоявший в лесу дом, хозяин которого принял их как своих крестников. «Старик ходил на охоту, а Маня с Ваней жили дома. В одно время старик и говорит Мане с Ваней:
— Вот, крестнята, я завтра похожу на последнее кровавое побоище с чертом. Вот вам стакан воды, я к ночи не приду домой, и вы ночь не спите, смотрите, — ежели вода объявится кровью, знайте, меня живого не будет. А ты, Ваня, бежи на конюшню, там стоит два вола, ты отвяжи их и скажи: «Где было два вола — станьте два кобеля, служите мне, как служили моему крестному батюшку».
Вот пришло время к вечеру, Ваня с Маней и сели за стол, и стали смотреть на стакан. Смотрят — в стакане вода стала мутиться и уже объявилась кровью. Тогда Ваня побежал на конюшню, отвязал двух волов и рассказал все то, что рассказал крестный отец. Сразу же сделалось два кобеля. Облизали оны Ивана, приласкались к нему. Ваня пошел в избу, и кобели пошли по сторону и по другу. Вот так и стали жить Ваня да Маня двое, теперь уж Ваня предоставлял пищу»{200}. Черт спустя некоторое время соблазнил Маню и уговорил ее пропустить его через огненную реку, спрятать дома и погубить брата. По его совету, сестра прикидывается заболевшей и отправляет Ивана на, казалось бы, невыполнимые задания. Однако благодаря своей доброте молодой охотник не только справляется с ними, но и приобретает себе новых помощников: «Ну вот, соловей и полетел впереди, кобели побежали по бокам, медведь сзади, так что у Ивана с четырех сторон была охрана»{201}. Однако сестра не унималась и, по очередному совету черта, послала брата к волшебной мельнице. Когда герой пришел к заколдованному месту, медведь и кобели вызвались одни зайти внутрь, велев хозяину с соловьем остаться снаружи. Когда животные вошли внутрь за двенадцать дверей, то эти двери замкнулись на двенадцать замков, и Иван остался без своих защитников. Когда же он один вернулся домой, черт, больше ничего не опасаясь, выходит из укрытия и грозится съесть героя. Тот упросил дать ему напоследок истопить баню, а за это время собакам и медведю удалось вырваться из западни. Охотник со своими помощниками заманивает черта в баню, где сжигают его, а неверной сестре назначает наказание: выпить бочку смолы, а другую бочку наполнить слезами. Сам Иван отправился путешествовать и пришел в город, дочь правителя которого была отдана на съедение змею. Охотник оставил своих животных у старухи в хлеву, а сам отправился на берег моря и срубил змею три головы, после чего уснул. Хромой царский конюх, до этого вызвавшийся спасти царевну, но испугавшийся чудовища, убивает спящего героя. Животные тем временем освобождаются из хлева, соловей приносит живой воды и мертвой и оживляет хозяина. Оживший герой разоблачает обманщика-конюха, после чего женится на царской дочери. На радостях он прощает свою сестру и приглашает ее на свадьбу. Та, однако, мечтает отомстить брату за возлюбленного, находит в бане чертов зуб и зашивает его в подушку молодым. Когда Иван лег спать в постель, зуб выскочил из подушки и убил героя. Однако и здесь верные животные спасают своего хозяина. Они вытаскивают его тело из гроба, соловей выклевывает чертов зуб изо лба хозяина, тот убивает птицу, а затем и двух кобелей, пытавшихся вытащить зуб из тела соловья. В живых остается один медведь, которому удалось расшатать зуб и направить его в сосну, после чего он велит зайцу достать живой воды. Этой водой он сначала оживил обоих собак и соловья, а затем и самого хозяина. Вернувшись к царю, Иван велит разорвать конями свою неверную сестру, после чего «стал жить с Марьей-царевной и прожили до глубокой старости»{202}.
Сюжет данной сказки весьма интересен и во многом перекликается с частью рассмотренных выше тем. Очевидно, что волшебная мельница, в которую «заход был, а выходу не было», представляет собой символическое изображение загробного мира. Представление о мире мертвых как «стране без возврата» чрезвычайно древнее и встречается нам уже в месопотамских текстах. В пользу этого предположения говорит как то, что эту волшебную мельницу старик задумал построить перед своей смертью, так и то, что от мира живых в сказке она оказалась отделенной огненной рекой — типичной границей между двумя мирами в славянском фольклоре. Понятно, что сам образ мельницы вторичен и появляется лишь с развитием у славян земледелия примерно тогда, когда вместо небесного охотника в Орионе наши далекие предки начали видеть косарей. Однако замещение одних образов в фольклоре другими, как правило, не происходит случайно, обычно оба образа связаны с какой-то лежащей в их основе глубинной идеей, что и позволяет замещать один образ другим без серьезного ущерба для внутренней логики повествования. И в данном случае это идея загробного мира. Соответственно, и сам образ волшебной мельницы, и достаточно распространенный в фольклоре сюжет о том, что отец обещает некоему сверхъестественному персонажу, в данном случае черту, «то дома, о чем он не знает», оказываются поздними вставками в изначальный сюжет. Животные, которыми окружен герой сказки, — это, с одной стороны, его духи-хранители, неоднократно возвращающие его из загробного мира, а с другой стороны, они имеют легко угадываемые проекции на звездном небе. Действительно, описанию молодого охотника и его чудесных помощников на небе соответствуют созвездия Орион, Большой и Малый Пес, Малая Медведица и еще одного созвездия, в котором наши предки видели соловья. Последним, в принципе, могла быть почти любая группа звезд, однако интересно отметить, что и на современных картах звездного неба ниже созвездий Орион и Заяц размещается созвездие Голубь. Интересен и мотив превращения волов в собак. В этой связи следует отметить, что в созвездии Большая Медведица болгары видели волка, грозившего смертью двум волам, запряженным в повозку. Представление об этом созвездии как о Возе было общеславянским и засвидетельствовано в том числе и на территории Руси. То обстоятельство, что в сказке только медведь и собаки могут войти и выйти из заколдованной мельницы непосредственно перекликается с образом собаки как существа, тесно связанного с погребальным культом в белорусском предании. То, что в конце сказки из всех персонажей лишь один медведь остается в живых и достает живую воду для оживления хозяина и своих товарищей, находит свое объяснение в нахождении посвященного этому животному созвездия в центре неба, у самой небесной оси. В то время как все другие небесные созвездия периодически уходят за горизонт, что понималось нашими далекими предками как их уход в царство смерти, созвездие Малая Медведица никуда не исчезает с небосвода и в силу этого не только не умирает, но и оказывается способным через какой-то промежуток времени воскресить другие созвездия. Если не учитывать астральную подоснову данного сюжета, рассматриваемый эпизод сказки окажется необъяснимым. Данное обстоятельство помогает понять, почему в Греции, согласно приведенному выше описанию Павсания, могила Ориона оказывается неподалеку от места, именуемого Полос (Небесная ось). Подтверждает это наблюдение и то, что в целом в общеславянской традиции медведь воспринимается как символ плодородия, здоровья и силы. Исследовавший образ этого животного в фольклоре А. В. Гура отмечает: «Сербы Хомолья относят медведя к особо чистым животным. С этим согласуется и русское представление, что нечистая сила не может принять облик медведя. По убеждению крестьян Олонецкой губ., «медведь от Бога». Мотив божественности медведя присутствует в украинской этиологической легенде: «старый дед» обогащает человека и делает его сначала богом, а потом медведем (Харьков.). Чистотой и божественностью обусловлено и сближение медведя со священником. В шутку его называют «лесным архимандритом» (рус., белорус.)»{203}.
Образ связанной с потусторонним миром собаки, спасающей своего хозяина от черта, известен и сербскому фольклору. Он использует общеславянское представление о зайце как воплощении нечистой силы, встреча с которым предвещает несчастье. Заяц, считают сербы, может принести несчастье охотнику, «так как в него может превратиться сатана и появиться перед охотником, и с охотником произойдет несчастье… Он может надеяться на счастливый исход в единственном случае — если у него в ружье есть записка с оберегом и если с ним черная собака без светлого пятна»{204}. Понятно, что образ собаки, спасающей охотника от опасности, вполне естествен и мог возникнуть из повседневной жизни. Однако акцент именно на черный цвет собаки, указывающий, как будет показано ниже, на тесную связь такой собаки в славянской традиции с похоронным ритуалом и загробным миром, равно как и то, что спасает она своего хозяина не от обычного хищника, а от черта, указывает на то, что перед нами здесь «сниженный» образ изначально мифологического архетипа. Поскольку треугольник «охотник — связанная с загробным миром собака — черт» встречается нам практически на противоположных концах славянского мира, в Карелии и на берегах Адриатики, это говорит в пользу общеславянского происхождения данного мифологического сюжета.
Весьма интересен в этом астрономическом контексте и образ мельницы. Дело в том, что в своем исследовании «Мельница Гамлета» Джордже де Сантильяна и Герте фон Дехенд показали, что в целом ряде древних мифов образ мельницы символизирует собой действие прецессии, когда из-за медленного изменения земной оси меняется положение звезд на небе, в том числе и того созвездия, на фоне которого восходит солнце в день весеннего равноденствия. В данной системе образов небесной купол уподоблялся безостановочно мелющей мельнице. Однако время от времени этот, казалось бы, безупречный механизм дает сбой, и небесная мельница «ломается», что случается с периодичностью раз в 2160 лет, когда из-за прецессии Солнце переходит из одного знака зодиака в другой. Помимо этого из-за изменения земной оси меняется и север мира, равно как и обозначающая его Полярная звезда. До того, как этой звездой стала современная нам звезда из созвездия Малая Медведица, ею была а Дракона. Может показаться невероятным то, что в русских сказках зашифрован такой сложнейший небесный механизм, однако в пользу этого говорит целый ряд фактов. Во-первых, как уже было показано выше, в самой сказке содержатся указания на небесные созвездия, в том числе на исключительную роль незаходящего созвездия Медведица, обеспечивающего воскрешение умершего героя. Во-вторых, образ небесной мельницы был прекрасно известен ближайшим соседям русских на севере — финно-уграм. Сантильяна и Дехенд останавливаются в своем исследовании на Сампо, волшебной мельнице карело-финского эпоса «Калевала», в которой они также видят мифологическое отображение описанного механизма изменения земной оси. Но если небесная мельница, как мифологическое олицетворение прецессии, присутствует в карело-финской традиции, то почему же ей не быть в таком же значении в русской? В-третьих, как будет показано в последующем материале, мифологический персонаж, олицетворяющий собой созвездие Орион, был напрямую связан с мельницей в религиозной традиции сабиев, славившихся по всему Ближневосточному региону своей исключительной астрономической и астрологической мудростью. Совокупность всех этих данных показывает, что и в рассматриваемой русской сказке мельница олицетворяет собой механизм прецессии, в безжалостные жернова которой попадает Орион, оказываясь, по сути, в царстве мертвых или «стране без возврата», но затем воскресая к новой жизни. Интересно, что даже в «сниженном» русском фольклоре образ мельницы оказывается соотнесен с идеей времени. Отмечено, что во время шуточно-эротической игры ряженый мельник мог «перемолоть» старика в молодого{205}.
История о герое-змееборце, спасенной им царевне и коварном слуге, пытающемся приписать подвиг себе, относится к числу «бродячих» сюжетов мирового фольклора и является достаточно поздней вставкой в первоначальный текст сказки. Кроме того, к первоначальному астральному сюжету был присоединен мотив инцеста брата и сестры Ивана и Марьи, достаточно распространенный в славянском фольклоре.
Поделиться книгой: