Забытый прародитель человечества

М. Л. Серяков

ЗАБЫТЫЙ

ПРАРОДИТЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

*

Художник И. Савченко

© Серяков М. Л., 2012

© ООО «Издательство «Вече», 2012

ВСТУПЛЕНИЕ

Великая тайна происхождения своего народа неизбежно привлекает к себе каждого исследователя, изучающего его раннюю историю. Естественно, и меня в первую очередь волнует загадка происхождения нашего народа. Древнейшая из дошедших до наших дней отечественная летопись «Повесть временных лет» начинает свое повествование с пересказа библейской легенды о трех сыновьях Ноя, разделивших между собой землю, и не дает ответа на интересующий нас вопрос. Западнославянские хроники донесли до нас предание о прародителе чехов Чехе, к которому в других источниках добавились его братья Лех и Рус. Однако и эти легенды, ценные сами по себе, вновь не дают ответа на вопрос о происхождении славян как таковых, а относятся уже к прародителям-эпонимам отдельных славянских племен. Хоть в средневековой «Великопольской хронике» и появляется образ Пана как отца Чеха, Леха и Руса, однако очевидно, что этот персонаж скорее является плодом книжной учености, отсылавшей читателя к Паннонии как славянской прародине и обыгрававшей слово пан в польском языке в значении «господин», чем живого народного предания. Состояние интересующего нас вопроса таково, что еще в начале XX в. выдающийся чешский историк Л. Нидерле с сожалением был вынужден отметить: «История сама по себе безмолвна. Нет ни одного исторического факта, ни одной достоверной традиции, ни даже мифологической генеалогии, которые помогли бы нам ответить на вопрос о происхождении славян»{1}.

К счастью, знаменитый ученый ошибся. Когда Л. Нидерле писал эти строки, он не мог знать о существовании нескольких связанных между собой малоизвестных белорусских преданий, с которым читатель познакомится чуть ниже. Хоть легенды эти были опубликованы еще в XIX в., ученые не придали им большого значения. Однако именно эти архаичные предания, восходящие к единому мифу, и дают нам ключ к ответу на вопрос о происхождении всего славянского племени в целом. Более того, этот белорусский миф находит свои параллели в мифологии других индоевропейских народов, что говорит о его исключительной древности. Наконец, он находит свои параллели у многих народов, не принадлежащих к индоевропейской языковой семье. А это обстоятельство приводит нас к мифологическому осмыслению глобальной проблемы происхождения человечества как такового и ставит вопрос о глубинах мифопоэтической памяти всего нашего вида Homo sapiens. Поскольку следы этого мифа в той или иной степени сохранились если не у большинства, то у значительной части народов, населяющих нашу землю, это позволяет назвать его общечеловеческим в буквальном, незатасканном смысле этого слова. Так поиски ответа на вопрос о нашем собственном происхождении ведут нас в глубь даже не тысячелетий, а десятков тысяч лет к самым истокам возникновения человечества. А путеводной звездой в этом путешествии нам будет служить мифологический образ прародителя человечества, которому и посвящена эта книга.

Миф о нем оказался таким древним, что был забыт многими народами задолго до возникновения христианства. Хоть многие народы забыли о своем первопредке, заменив память о нем на образы более поздних прародителей своих племен, было немало и тех, кто о нем помнил достаточно долго. А отголоски данного мифа сохранились у еще большего числа народов. Распространение сначала христианства, а затем и ислама нанесло еще один мощный удар по мифопоэтической памяти об исконном прародителе человечества. Библия и Коран однозначно утверждали о происхождении человечества от Адама и Евы, а послепотопного поколения людей — от трех сыновей Ноя. И этот еврейский миф стал главенствующей и обязательной догмой для всех народов, которым были навязаны эти две монотеистические религии, или, иными словами, для большей части человечества, которое насильно заставляли забывать о своем прошлом. Понятно, что в таких условиях исходный общечеловеческий миф забывался еще быстрее. Поэтому можно только удивляться тому, как много удалось сохранить людям в различных уголках земного шара, несмотря на неумолимое течение времени и фанатичные старания приверженцев новых мировых религий. Именно о восстановлении, изучении и осмыслении прошедшего сквозь целые исторические эпохи этого уникального наследия как славян, так и всего человечества в целом и пойдет речь в этой книге. В ней мы отправимся в путешествие по различным континентам и эпохам, чтобы во мгле времен рассмотреть величественный образ прародителя человечества. И самое удивительное заключается в том, что этот образ никогда полностью не исчезал и всегда был с нами, просто мы, как правило, не понимали его огромной значимости и, как следствие, не обращали на него должного внимания.

Глава 1

КНЯЗЬ БОЙ — ВЕЛИКИЙ ОХОТНИК

В Борисовском уезде Минской губернии Белоруссии еще в XIX в. была записана легенда о князе Бос, объяснявшая существование бытовавшего в том регионе ритуала поминания так называемых Ставрусских дедов перед Троицей: «Над рекою Дриссою находится поместье Краснополь, окруженное со всех сторон лесом. Там есть место, где в языческие еще времена жил князь Бой, слывший во всей Белоруссии сильнейшим богатырем. Он управлял всем народом, жившим в тех диких странах по берегам реки Дриссы. Обыкновенное его удовольствие состояло в том, чтобы объезжать боры и леса с луком и стрелою и охотиться на лосей и других диких зверей. Для этого у пего были два верных пса, один назывался Стауры, а другой Гауры. Оба они были очень сильны и умны. Самый сильный медведь не мог выдержать схватку с ними: он тотчас был ими разорван, как заяц, схваченный гончими. Когда на охоте, отделившись как-нибудь от своих товарищей, Бою случалось быть окруженным разбойниками, он их рассеивал и разбивал, науськивая и напуская на них своих псов. Нс раз бывало, когда заблудится в далеких лесах, они его выводили на дорогу к самому его дому. Часто эти псы спасали своего господина от больших опасностей, и поэтому они составляли для него самую приятнейшую забаву в жизни. Он приказал своим подданным отдавать им такие же почести, как важнейшим особам, при нем состоящим, а когда от старости эти псы, один за другим, перемерли, то он ввиду их заслуг назначил особые дни в году для торжественного чествования их памяти. В эти дни народ собирался на те места, где были зарыты их кости, и приносил с собою кушанья и напитки и пировал до поздней ночи; объедки и кости бросали в огонь, произнося при этом имена обоих псов: Стауры и Гауры, как бы призывая их тени с того света»{2}. Имена столь любимых Боем псов образованы от слов стау — «став, стал» и гаукаць — «гавкать, лаять»{3}. Попятно, что предание о двух собаках князя, любимых им настолько, что он учредил специальный погребальный культ в их честь, слившийся затем с культом умерших человеческих предков, получивших обобщенное наименование деды, явно носит достаточно поздний характер, возникший уже тогда, когда истинный смысл образов двух псов был основательно забыт. Истоки культа двух псов загробного мира являются весьма важными и весьма древними и потому будут рассмотрены далее в отдельной главе. Однако и помимо образа этих двух собак в предании встречается достаточно много элементов архаичной традиции. К их числу можно отнести соотнесение красного цвета с местом жительства князя Боя как представителя военной аристократии, восходящее еще к индоевропейским временам, а также сжигание жертвенной пищи на костре, которое вместе с упоминание имен обоих псов как бы вызывало их тени с того света. Как отмечали этнографы, на ужин хозяин дома ставил часть кушанья под стол и трижды говорил: «Стауры-Гауры, гам! Приходзице к нам!» Поскольку на остальной территории Белоруссии просто поминались деды — духи умерших предков, в определенные дни приглашавшиеся в дом на ритуальное угощение, это отклонение от общепринятого обряда нуждалось в объяснении, каковым и выступало это сказание. Нечего и говорить, что вызывание душ с того света вместе с ритуальным сжиганием пищи представляет собой явный пережиток дохристианской традиции. В полном соответствии с этим и сама легенда особо подчеркивает, что возникновение культа двух собак, равно как и время правления их хозяина, относится именно к языческой эпохе. Поскольку в восточнославянском эпосе время действия богатырей обычно приурочивается к правлению Владимира Красное Солнышко или более поздним временам, предание, называя Боя сильнейшим богатырем, особо оговаривает, что он правил еще в языческие времена, чем относит нашего князя-охотника к древнейшему поколению богатырей. В какой-то степени его можно сопоставить с былинным Святогором, если просто исходить из дошедших до нас текстов былин, не предпринимая их детального анализа, выявляющего подчас весьма архаические пласты в образе того или иного богатыря. Понятно, что это сопоставление достаточно относительное и характеризует лишь то место, которое Святогор и Бой, как представители более раннего поколения героев, занимают по отношению к богатырям киевского цикла. Объединяет их в какой-то степени и то, что дошедшие до нас фольклорные тексты крайне скупы на биографии как одного, так и другого персонажа и, в отличие от богатырей киевского цикла, не приписывают им подвигов в деле защиты родной земли. Обращает на себя внимание и то, что подобно тому, как Святогор появляется в былинах в основном в связи с Ильей Муромцем, так и в белорусском предании Бой упоминается во многом в связи с установлением культа своих собак, ставшего не совсем понятным уже в XIX в.

Обе эти собаки фигурируют и в другой легенде белорусов, посвященной уже непосредственно происхождению народа, записанной в 1820—1840-х гг. на территории белорусского Подвинья: «Когда-то еще мир только начинался, так ничего нигде не было. Везде стояла мертвая вода, а среди воды торчал то ли камень, то ли еще что. Один раз Перун как разыгрался и давай швырять стрелы в этот камень. От его стрел выскочили три искорки: белая, желтая и красная. Упали те искорки на воду; с этого вся вода замутилась, и мир замутился, как тучи. Но через некоторое время, как все просветлело, ясно стало — где вода, где земля. А чуть позже завелась и всякая жизнь — ив воде, и на земле. И леса, и травы, и звери, и рыбы, а после и человек завелся: или он пришел откуда или вырос тут. Потом он стал заводить свои человеческие порядки. Долго ли он так жил или коротко, но имел он уже свою усадьбу, имел много жен, а еще больше детей. Было ему имя Бай. А как пришел час его смерти, тогда созвал он своих сыновей и разделил все имущество. Только одного сына забыл. Тот в это время был на охоте, и с ним были любимые собаки отца Ставры и Гавры. Звали этого сына Белополь. Вскоре после смерти отца вернулся Белополь с охоты. А братья ему говорят:

— Вот отец разделил среди нас все свое имущество, а тебе он завещал своих собак и еще сказал, чтобы ты пустил их на волю: одну — в правую сторону, а вторую — в левую; сколько они земли обегут за день, так эта вся земля твоя будет.

Вот пошел Белополь и поймал двух птиц, прилетевших одна с южного моря, другая с западного. Пустил одну птицу на юг, да и говорит одной собаке:

— Бери!

Пустил вторую на запад и говорит второй:

— Хватай!

Как полетели эти птицы: одна в одну сторону, вторая в другую… Как побежали собаки за птицами, так даже земля задымилась… Как пошли те собаки, так и до сих пор не вернулись, а по их следам две реки протянулись, в одну сторону пошла Двина, в другую сторону — Днепро. Вот на этих просторах Белополь и начал селиться да заводить свои порядки. У этого Белополя от разных жен его развелись разные племена под названием белорусы. Они и теперь там ходят, земельку пашут и жито сеют»{4}.

Данная легенда ценна тем, что прямо называет охотника, хозяина двух собак, в качестве прародителя белорусов. Имена обоих собак указывают, что перед нами один мифологический персонаж, что Бой и Белополь — одно и то же лицо. Естественно возникает вопрос, как же звали первопредка белорусов на самом деле. Поскольку в первом предании говорится лишь об одном богатыре Бое, можно предположить, что раздвоение прародителя народа на отца и сына во втором тексте произошло сравнительно недавно. Об этом говорит и само имя Белополь, перекликающееся с названием Белоруссии, которое, как известно, появляется достаточно поздно и впервые встречается в стихотворении австрийского поэта П. Зухенвирта, посвященном памяти умершего на востоке в 1360 г. рыцаря. Очевидно, фигура Белополя появилась в рассказе лишь тогда, когда самоназвание «белорусы» достаточно распространилось среди этой части восточных славян и возникла идея вывести происхождение своего народа от олицетворяющего родную страну персонажа. Бай и Белополь рисуются охотниками, и точно таким же страстным охотником оказывается Бой. Стоит отметить, что обозначение охотника как бьющего или разящего явно древнее имени Бай, которое в белорусском языке означает «сказочник». Вместе с тем в обеих легендах достаточно много архаичных черт, указывающих на весьма раннее возникновение мифа, легшего в основу данного сюжета. Если первый текст просто указывает, что Бой жил в языческие времена, то вторая легенда недвусмысленно относит его ко времени первотворения, делая Бая и Белополя соответственно первым и вторым человеком на земле, прародителями своего народа, для чего особо подчеркивается многоженство обоих. Упоминание Перуна, а не христианского бога при объяснении зарождения жизни так же говорит о языческой эпохе возникновения основы мифа. Так же достаточно архаичен и ритуал определения с помощью животных земли обитания будущего народа: генетически родственный ему обычай скифов давать человеку столько земли, сколько он за день объедет на коне, был описан Геродотом еще в V в. до н. э. Рассказывая о последующем почитании упавших с неба при первом скифском царе Колоксае золотом плуге, ярме, секире и чаше, «отец истории» отмечает: «Упомянутые священные золотые предметы скифские цари тщательно охраняли и с благоговением почитали их, принося ежегодно богатые жертвы. Если кто-нибудь на празднике заснет под открытым небом с этим священным золотом, то, по мнению скифов, не проживет и года. Поэтому скифы дают ему столько земли, сколько он может за день объехать на коне»{5}.

Интересно отметить, что мифологема об образовании рек от бега собак в этой легенде перекликается с мифологемой образования русла рек в результате пахоты на запряженном в плуг змее, так же присутствующей в белорусском фольклоре. Вот как в нем рассказывается о возникновении р. Вить, притока Припяти: «Абразавалася змея I сказала, пггоб на кожный день буў чалавек. Ну вот як дзень, штоб ена зйіла. Ну дак вот ўубіралі: сеінні аднаго, а заутра другога. Із кожнай семы на чалавеку трэба ему (так!) атдаць, — чи женшчину, чи чалавека, чи дітя. Ат его (так!) не можна не замкнуцца. У се язык — як шахне на дверям, у се агняны язык I темянные зебра, ена разверне што хочеш, не схаваещся.

А у селе буў каваль, звалі его Кузьма-Дзсмьян. Дак си згаваріў людзей, што: «Давайце у кузню, да скуем плух, да змею запрагом, штоб ена людзсй не ела, а арала».　

Дак ена пришла к ему уже зьість его. А ен: «Заходь у кузню». Ена как ішла I в плух наделася, запреглася сама.　

Нс давай ены ехаць на ней. Выехалі на луг на такей, засаділі плуга араць ею. Дак ена батата праперла. Дак де плух вускачиць, там вузенька, а да глубока ворэ, да широка. Получился роўчак ілі ручеек — де лагутна співае, а де маркотна пее, дак прозвііцс Вічь. Дак ена прібегла в тэта урочище Шчоб да захацела піць. Ну да брала, брала, напілася I прапала»{6}. Мотив образования русла рек в результате пахоты героя на змее, имеющий к тому же параллели в фольклоре других восточнославянских народов, встречается гораздо чаще, чем мотив образования рек от бега собак. Однако в мифологии редко что бывает случайно, и эти примеры, демонстрирующие взаимозаменяемость собак и змей, указывают на какую-то общую черту, объединяющую этих столь несхожих между собой животных. При этом эта черта столь важна, что делает возможным замену одного животного на другое в разных вариантах мифа, описывающего одно и то же событие. Разгадка кроется в образе реки, русло которой прорывают собаки и змеи. Как в славянском, так и в индоевропейском и даже мировом фольклоре река символизирует собой границу, отделяющую мир живых от мира мертвых. В связи с этим стоит вспомнить, что помимо прорытия русла рек у собаки и змея есть еще одно общее качество — оба они являются хтоническими животными, самым непосредственным образом связанными с судьбой человека в загробном мире. О данной роли собак речь более подробно пойдет в пятой главе, а что касается змей, то соответствующий пример мы можем найти в древнерусском героическом эпосе, где в былине о Михайле Потыке подземная змея является смертельной угрозой умершему. Однако целый ряд археологических находок, в том числе и на территории нашей страны, свидетельствует, что так было далеко не всегда. В кургане близ хут. Дурновского в бассейне р. Хопра найдено погребение срубной культуры со скорченным костяком и и сопровождавшими его тремя костяками змей: «Позвонки одной змеи были расположены легким зигзагом в ногах погребенного, за плиткой краски, позвонки другой лежали клубком на уровне груди и третьей — резкими зигзагами у спины, головой к куску краски». При раскопке курганов Три Брата у Элисты в кургане № 9 найдены «скелеты двух больших змей», в другом кургане той же группы бронзовая булавка с изображением змей{7}. Эти данные свидетельствуют о положительной и охранительной роли змей в погребальном ритуале срубной культуры. Аналогичное отношение к ним было и в раннеземледельческой трипольской культуре: «На раннетрипольских статуэтках такая же пара змей изображалась в области живота, где змеи выступали охранительницами чрева, вынашивающего плод. Ответ получен: трипольские змеи — носительницы добра, хранители всего самого ценного»{8}. Однако культ змей присущ эпохе матриархата, и, когда она заканчивается, в мифах прежние охранительные существа предстают врагами, победу над которыми одерживают патриархальные боги и герои. Богатыри рубят змеям головы, а божий коваль Козьма-Демьян запрягает его в плуг. Кроме того, в Белоруссии было записано предание «Векавечная мяжа», в котором уже не кузнец, а князь Радар пропахивает на змее границу своей страны с Польшей{9}. Обращает на себя внимание, что в патриархальной мифологии индоевропейцев владыка царства мертвых, как правило, изображается с двумя собаками, а богиня-мать времен патриархата зачастую изображалась со змеями. Поскольку белорусскому фольклору был хорошо известен мотив пахоты на змее, то обстоятельство, повествующее в том числе и о происхождении рек, предание рисует прародителя своего народа охотником, а не пахарем, показывает, что оно возникло в очень древнюю эпоху, когда главным способом добычи пропитания была охота, а не пахота.

Наконец, еще в XIX в. в Белоруссии была записана родословная ста шестидесяти родов, возводимая все к тому же первопредку: «Давно неколи жив князь Бай, у Краснопольи, недалеко от того места, дзе стоиць цяпер Дрисса. Дриссы гэной тоды ще ня было. С того ўремя остались только концы — Ставры и Гавры, и дзевки и цяпер туды бегаюць песни піяць!　

Ставра и Гавра — гэно были собаки Бая. <.. > И князь изь ими гуляв по густых лесах, по цемных борах, — ездив от к княгини к княгини. А княгинь у яго было пяць-шесь; и кажная сядзела у своей пасецы. Ен, як потхвациць идзе сабе княгиню, дык построиць ей пасеку, дась паробков, служанок… И хорошая жись тоды усим была. Не было тоды ни справников, ни становых, ни пейсатых жидов-рандарей, ни панов… Ну, дык, самою першою княгиней у Бая была Вольга, — дочка дружинника князецкаго. Ўзяв ен яе от бацьки ўмесьцй с Ставрою и Гаврою. От яе радзився у яго сын Бойко, старший за усих, да дзевки три ци чатыре.　

Другая княгиня была Рогнеда с Полоцку. <…> И родзила яла ему шесь сынов и семую дзевку. Сыны яс во якие: Варган, Заранка, Нырка, Облухов, Самища и Юрла». Третьей женой была Красуля из Смоленска, родившая Цюру и Мотуза, а четвертой — Ода из Киева, ставшая матерью Бажена, Дзявули, Лана и Таранчука. Пятой женой была Доня, родившая Гадзюка, Жабка, Кавурка и Ревуна, шестой стала Альда из Литвы, от которой родились Хорош и Чиж, а с ее сестрой Лилей Бай прижил двадцатого сына Пацюка.　

«И вот от гэных самых дзяцей Баевых и разросся наш народ по усей нашей зямле». От Бойки, Вольгинова сына, пошли двадцать четыре старших рода. Из потомков Варгана, сына Рогнеды, один Скирла пошел к волохам, а Бульба отошел за Киев по Днепру. К Киеву пошел и Тутпала, один из потомков Заранки. Переселились потомки Бая и на Русь: «У пятаго сына Самищи родзився Миска и Лось. Миска отыйшов за Мяжу (река), у Москву…» Туда же перебрался и Сумка, потомок шестого сына Рогнеды Юрлы. Калинка, потомок Ревуна, четвертого сына Дони, отошел к ляхам. Потомки Чижа, сына Альды, двинулись в разные стороны: Рык пошел по Двине к латышам, а Лучина — к словенцам. Родословная заканчивается следующей констатацией: «Усяго родов наших сто шезьдссят. Восем пошли шукаць щасьця у белом свеци, по Двине, за Дняпром ды за Мяжою, а тыя уси и цяпер живуц тут, пашуць и скородзюць зямельку»{10}.

Сам Е. Р. Романов, опубликовавший эту родословную, отнесся к ней с некоторым скепсисом. Действительно, во второй жене Бая без труда угадывается хорошо известная как по летописям, так и по народным преданиям Рогнеда, жена Владимира Святославича. Да и имя первой жены Бая могло быть навеяно преданиями о бабке все того же Владимира. Точность в перечислении всех ста шестидесяти родов также может вызывать вопросы. Однако, даже если неизвестный автор родословной (записанной, кстати, на русском, а не на белорусском языке) кое-что и домыслил, несомненным остается одно: толчком для ее создания послужило распространенное в Белоруссии предание об охотнике-первопредке, доказательством чего являются приведенные выше две легенды. Кроме того, в Белоруссии и на Украине существует фамилия Бойко, что также косвенно свидетельствует в пользу не книжного, а народного происхождения мифа о прародителе. Помимо очередного упоминания двух собак князя, подчеркивания многоженства Боя-Бая и детальной генеалогии его потомства, эта родословная вводит в оборот новый мотив: князь оказывается не просто прародителем белорусов, но часть его внуков переселяется в другие земли: Румынию, Украину, Русь, Польшу, Латвию, Словению. К сожалению, текст не уточняет, были ли к этому моменту населены эти страны (наличие жителей предполагается лишь на Украине и в Литве, откуда были взяты четвертая и шестая жены). Однако, согласно этой родословной, в любом случае Бай оказывается предком если не всех, то, по крайней мере, какой-то части славянских и неславянских индоевропейских пародов. Таким образом, потомками его оказываются не одни только белорусы, но и украинцы, русские, поляки и словенцы, а также волохи и латыши. Показательно, что и данный текст так же отмечает пережиток культа двух собак Боя, поскольку в названные в их честь концы девушки ходили петь песни и в XIX в.

О том, что Бой был известен не только белорусам, по и другим славянским народам, свидетельствуют и фрагменты западнославянских мифов, использованные Саксоном Грамматиком. Он отождествляет его с Вали, сыном Одина, верховного бога скандинавов, и рутепской княжны Ринд. Слепой великан Хед убивает прутом омелы любимого сына Одина Бальдра, смерть которого становится предвестницей гибели богов и всего мира. Одину предсказано, что именно от Ринд родится мститель за Бальдра, поэтому он обманом овладевает сю. Сын Ринд действительно убивает Хеда, после чего еще раз появляется на страницах «Деяний датчан». Далее Саксон Грамматик сообщает, что шведскому конунгу Готеру было предсказано, что он погибнет в сражении с Боем, и это пророчество так же сбылось: «…он (Готер. — М. С.) погиб, столкнувшись в сражении с Боем. Победа не была более приятной и для Боя. Ведь он покинул строй столь тяжело раненный, что его вынесли на щите и, меняясь, принесли домой пехотинцы. На следующий день он умер от мучительных ран. Рутены похоронили его тело, приготовив великие похороны, и войско соорудило в его честь огромный холм, чтобы не исчезло из памяти потомков воспоминание о таком славном юноше»{11}. Следует иметь в виду, что рутенами средневековые латиноязычные источники называли как восточных славян Древней Руси, так и западнославянское население острова Рюген, известное также под именем ран: «Латинское название Rutheni, возникшее, возможно, как фонетическое подражание вероятному самоназванию «русины», часто применялось в европейских средневековых источниках к киевским русам и значительно реже — к прибалтийским ранам. У немецкого писателя Герборда (1159 г.) находим девять случаев обозначения ран русинами, столько же случаев имеется и у другого немецкого писателя — Эббона (1151–1159 гг)»{12}. С учетом того, что по весьма приблизительной хронологии Саксона Грамматика Готер жил примерно во П в. н. э., рутенами в данном эпизоде должны считаться предки западных славян. Мы видим, что в их преданиях Бой явно занимал весьма высокое положение, поскольку в противном случае Саксон Грамматик вряд ли бы отождествил его с сыном верховного бога скандинавов. Сооружение огромного холма показывает стремление рутенов увековечить память о своем герое. Особое стремление увековечить память о происхождении своего народа у рутенов отмечают и немецкие миссионеры, получившие от щетинцев «многие» сведения «о происхождении племени Рутенов»{13}. А. Г. Кузьмин справедливо предположил, что в данном случае пересказывались какие-то генеалогические предания, служившие прославлению рода и племени. Показательно, что по отношению к другим западнославянским племенам источники не фиксируют подобного бережного отношения к проблеме своего происхождения. Самое же главное в сообщение Саксона Грамматика — это то, что данное имя присутствовало и в мифологии западных славян, что доказывает, что данный образ не относится к кругу локальных белорусских преданий.

Об этом же свидетельствует и распространенность данного имени почти у всех славянских народов, притом многие из этих имен были зафиксированы письменными источниками достаточно рано. Это и болгарское и чешское имя Бой (последнее в источниках встречается под 1181 г.), чешское Бойек, болгарское Бойк, новгородское и сербское Бойка, сербское Бойин, сербское и чешское Бойка, болгарское Бойко (о наличии этой фамилии у белорусов и украинцев уже говорилось), сербские Бойн и Бойо, польское Бойомир, Воислав у чехов, сербов и русских, а также Боистлеб и Боитах{14}. На Руси письменные источники фиксируют фамилии Бойко, Бойка, Бойчик, Бойцович и Бойченко{15}. Возможно, что к этому же кругу имен можно отнести и одну загадочную надпись, сделанную греческими буквами на золотом сосуде, найденном в 1792 г. около Тисы. Надпись гласит: ΒΟΥΑΔ. ΖΟΑΠΑΝ. TECH. ΑΥΓΉ. ΤΟΙΓΗ. BOY. ΤΑΟΥΑ. ΖΩΑΠΑΝ. ΤΑΓΡΟΓНZIТГН. TAICH{16}. Поскольку эти слова не имеют никакого смысла ни на греческом, ни на латинском языках, очевидно, что она была сделана обитавшими к северу от границ Римской империи варварскими племенами. Еще приведший эту надпись в своей книги П. Й. Шафарик обратил внимание, что в ней дважды упоминается славянский титул жупан и, следовательно, она могла быть сделана славянами. Если это так, то тогда данная надпись относится к тому чрезвычайно раннему периоду, когда, по свидетельству Черноризца Храбра, славяне пытались записывать свою речь греческими и латинскими буквами «без устроения». Очевидно, что в подобном случае без значительного числа ошибок было не обойтись. Кроме того, в предпоследнем слове этот же исследователь увидел название тагров и языгов — двух ираноязычных сарматских племен, первое из которых обитало на Днестре, а второе между Дунаем и Тисой. Поскольку после гуннского нашествия оба этих племени исчезают со страниц исторических источников, надпись эту можно датировать временем не позднее IV в. н. э. В свете нашего исследования особый интерес представляют первое и шестое слова загадочной надписи, содержащие одинаковый корень. Поскольку в первом случае оно поставлено непосредственно перед словом «жупан», а во втором — отделено от него одним словом, можно предположить, что перед нами имя или имена носителя или носителей данного титула. Поскольку в греческом языке нет буквы для обозначения звука б, в их письменности он передавался через букву в, то эти имена в равной степени могли звучать как Войад и Вой или как Бойад и Бой. Если это действительно славянские имена, то перед нами, возможно, одно из древнейших письменных фиксаций имени Бой.

Хоть в русском фольклоре персонажа с таким именем не зафиксировано, однако значение слова бой в нашем языке демонстрирует семантические параллели к тому, что нам известно о прародителе белорусов. Если отбросить исторически более поздние значения этого слова, обозначающие сражение двух войск, бой свай, щебня или часов, плохую дорогу, то наиболее древними значениями интересующего нас корня является обозначение звериного промысла (бой белки, бой тюленя), забой (заклание) домашних животных, короткую палку (боек), кий, било, билень, цепец, пест, а также тяглового крестьянина или женатого мужика в возрасте от 18 до 50–60 лет в Сибири (боец). О том, что связь данного корпя с человеческим плодородием не ограничивалась одной только Сибирью, свидетельствует и приводимая В. И. Далем русская поговорка: «Живите бойконько: ребят многонько». Этот же исследователь приводит многочисленные примеры того, что рассматриваемый нами корень использовался в качестве нарицательного для обозначения определенного типа личности: бой-парень, бой-баба — «бойкий, тертый, опытный, смелый, дерзкий», бойчиться — «поступать бойко, решительно, смело, резко», бойкий человек — «смелый, ловкий, проворный, находчивый, сметливый, расторопный», бойчак — «смелый, решительный, бойкий человек»{17}.

Наконец, следует упомянуть и живущую на Западной Украине народность бойков, занимающую горную территорию на склонах Карпат между реками Уж и Сан на западе и Лимницей и Тересвой на востоке. Напрямую связать карпатских бойков с белорусским первопредком Боем мешает то обстоятельство, что в письменных источниках под данным именем эта народность появляется достаточно поздно — впервые это название употребил в своей «Грамматике», изданной в 1831 г., священник Иосиф Левицкий, обосновав его употреблением в их языке частицы бое — «только», в отличие от лемков, говоривших лем, и лишаков, говоривших лише. Против этого объяснения говорит тот очевидный факт, что в языке каждого народа или его группы есть немало диалектных слов, однако это не приводит к возникновению названия народов от данных особенностей их речи. С тех пор возникло много гипотез, объясняющих происхождение названия бойков. К настоящему времени есть сторонники как мнения Левицкого, так и исследователи, пытающиеся связать его с названием кельтского племени бойев или обосновать бойкостью, боевитостью карпатских горцев, не говоря уже о таких экзотических предположениях, как выведение этого названия от украинского боятися, от украинского бити, от якобы староукраинского войко — «воин», польского bojak — «вол». Однако кельты-бойи обитали гораздо западнее, на территории современной Австрии и Чехии и не фиксируются ни одним источником в Украинских Карпатах. Кроме того, даже если поселившиеся впоследствии на землях их обитания в Чехии славяне стали именоваться в честь своего легендарного предводителя, по отнюдь не переняли название жившего там до них кельтского племени, то тем более невероятным становится предположение, что это имя заимствовали никогда не контактировавшие с бойями бойки. Еще менее обоснованными выглядят другие предположения, поскольку оказывается абсолютно непонятно, почему именно эта группа карпатских горцев была бойчее и воинственнее своих соседей либо, наоборот, боязливее их, почему именно она была связана с волами. В свете этого гораздо более правдоподобной представляется предположенная М. Л. Худашом гипотеза о происхождении названия бойков от личного собственного имени основателя данного родоплеменного объединения или родоплеменного вождя{18}. Примеры такого рода встречаются в восточнославянской среде: речь идет об упомянутых еще Нестором Радиме и Вятко, в честь которых и были названы радимичи и вятичи. Понятно, что даже в том случае, если высказанная М. Л. Худашом теория правильна, мы не можем, в отсутствие других доказательств, автоматически поставить знак равенством между прародителем белорусов и вождем бойков, однако в данном случае для нас важнее факт распространения данного имени не только на белорусской, по и на украинской территории. Интересно отметить, что в приведенной выше белорусской генеалогии старший сын Боя-Бая называется именно Бойко и является родоначальником двадцати четырех старших родов.

В завершение этой темы следует сказать, что не все так однозначно и в вопросе первого упоминания бойков. Действительно, до XIX в. эта народность не упоминается в источниках, однако еще в X в. византийский император Константин Багрянородный, рассказывая о «прародине» переселившихся на Балканы сербов, делает весьма интересное утверждение: «Да будет ведомо, что сербы происходят от некрещенных сербов, называемых также «белыми» и живут по ту сторону Туркии (Венгрии. — М. С.) в местности, именуемой ими Воики. С ними граничит Франгия, а также Великая Хорватия, некрещеная, называемая также «Белой». Там-то и живут с самого начала эти сербы»{19}. Как уже отмечалось выше, в греческом языке пет буквы для обозначения звука б, и, таким образом, греческая транскрипция Воики передаст славянское название местности Бойки. Единственное, в чем мнения ученых расходятся, так это в том, что скрывается за данным наименованием: Чехия, т. е. искаженная Богемия, или же область карпатских бойков. Однако, согласно описанию все того же Константина Багрянородного, «белые» сербы граничили непосредственно с «белыми» хорватами, которых и венценосный автор, и русские летописи помещали в Карпатах. Таким образом, с достаточно большой долей уверенности можно говорить о существовании названия бойки на восточнославянской территории как минимум с X в.

Показав распространение имени Бой в славянском мире, следует теперь отмстить его индоевропейские параллели. Специалисты полагают, что истоки данного имени восходят не просто к праславянскому языку, но к более древней индоевропейской эпохе, о чем говорят иллирийское имя Boius и, возможно, фракийское имя Βιο-βριζ{20}. Еще одной параллелью является уже неоднократно упоминавшееся название кельтского племени бойев, которое жило не только в Чехии, но и в Тироле и Северной Италии, где они были подчинены римлянами в 191 г. до н. э. Более чем показательно и имя предводителя этого племени, при котором оно подверглось нападению римлян: «Бойориг, царь бойев»{21}. Тот факт, что имя вождя совпадает с названием возглавляемого им племени, косвенно свидетельствует и в пользу рассмотренной выше гипотезы о происхождении названия карпатских бойков. Согласно Титу Ливию, точно такое же имя носил и кимврский юноша Бойориг{22}, что показывает знакомство с этим корнем и германских племен.

Кроме того, следует упомянуть еще одну возможную параллель имени Бой, которая может быть древнейшим случаем его фиксации. Речь идет о союзнике троянцев Пилемене, упомянутом Гомером в «Илиаде». Как отметил А. Г. Кузьмин, само имя это греческое и означает «борец», «борющийся»{23} и, следовательно, было лишь переводом собственного имени троянского союзника. Особый интерес этому вождю придает то, что возглавлял он племя живших в малоазиатской Пафлагонии венетов (генетов в переводе Н. И. Гнедича). Однако именно этим именем в Средневековье называли славян их соседи. Еще раньше, в Античности, было известно два племени, носившие это же самое имя, — одно у Адриатического моря в районе нынешней Венеции и другое в Галлии, на берегу Атлантического океана. Следует отметить, что адриатические венеты выводились античной традицией от пафлагонских венетов: «Обстоятельства сложились так, что Антснор с немалым числом энетов, изгнанных мятежом из Пафлагонии и искавших нового места, да и вождя взамен погибшего под Троей Пилемена, прибыл в отдаленнейший залив Адриатического моря и по изгнании евганеев, которые жили меж морем и Альпами, энеты с троянцами владели этой землей»{24}. В пользу достоверности данного известия о переселении венетов говорит замечание об этом народе Полибия: «Странами, доходящими уже до Адриатики, завладело другое очень древнее племя, носящее имя венетов; в отношении нравов и одежды они мало отличаются от кельтов, но языком говорят особым»{25}. Тот факт, что спустя многие столетия данный народ, имея очень схожую со своими соседями материальную культуру, сохранил свой самобытный язык, говорит о древних корнях данного языка. Гомер трижды упоминает Пилемепа, дважды при этом подчеркивая его отвагу:

Вождь Пилемен пафлагонам предшествовал, храброе сердце, Выведший их из Генет, где стадятся дикие мески… (I, 851–852) Там Пилемепа повергли, Арсю подобного мужа, Бранных народов вождя, щитоносных мужей пафлагонян. (V, 576–577)

Хоть мы и не знаем, как в действительности звали предводителя генетов-эпетов на их родном языке, мы с достаточной степенью уверенности можем констатировать наличие в этом языке корня бой. Описывая Венецианскую область, уже знакомый нам Константин Багрянородный отмечает, что, «когда приплыли ныне называемые венетиками, а сначала эиетиками, они прежде всего выстроили сильную крепость (в которой и ныне сидит дука Венеции)», а затем построили еще ряд крепостей, в числе которых венценосный автор упоминает «крепость Воес, в которой есть храм Св. апостола Петра»{26}. Поскольку, как уже отмечалось выше, в греческом языке не было буквы для передачи звука б, название интересующей нас крепости могло звучать как Бой, Босс или Боец. Интересно отметить, что родственный топоним фиксируется в Черноморском регионе, где Клавдий Птолемей упоминает город Бойон в Крыму{27}. А происхождение адриатических венетов от описанных в «Илиаде» малоазиатских авторитетно засвидетельствовано Титом Ливием. Интересно отметить, что, помимо названия и наличия интересующего нас корня, между античными венетами и славянами есть как минимум еще одна интересная параллель: адриатические венеты почитали бога солнца Белина (Велен, Веленус), имя которого перекликается с западнославянским Белобогом и белорусским Белуном (интересно, что и название этого связанного с белым цветом бога встречается именно в тех славянских землях, где были зафиксированы предания о Бое). Таким образом, если Пилемена на языке малоазиатских венетов действительно звали Боем (а основания полагать так у нас есть), то это будет древнейшим случаем использования данного имени в индоевропейской традиции.

Само же слово бой в значении «бой, битва, сражение, драка» и т. п. присутствует практически во всех славянских языках, однако в некоторых из них оно имеет дополнительные значения. Так, например, в русском языке оно обозначает «убой животных» (аналогичное значение мы видим и у укр. бій — «убой скота»), что полностью соотносится с занятием Боя в белорусских легендах, а в некоторых диалектах так же «кулачного бойца» (влад.), «смелый, сильный, крепкий человек» (волог.), «человек, быстро работающий и везде поспевающий» (волог.), а также «молоток для отбивки кос» (новг., волог., тверск.) и «оружие» (арх.){28}. Праславяпское bojь соотносится с глаголом biti (восходящим к и.-е. глагольной основе bei), имеющим почти во всех славянских языках значение «бить, ударять, убивать», а в русском, кроме того, значение «умерщвлять, убивать, поражать на охоте животных, птиц», опять-таки великолепно соотносящимся с образом белорусского Боя. Кроме того, этимологические связи данного глагола указывают нам и на то оружие, которым орудовал древний охотник: гр. φιτρόζ «ствол дерева, кол, колода» и арм. bir «дубина, палка»{29}. Интересно отметить, что, по млению М. М. Маковского, в индоевропейских языках наиболее ранними, первичными значениями были именно значения «бить» и «гнуть»{30}. Понятно, что сначала просто поднятая с земли палка, а затем и осознанно выбранная и хотя бы в простейшем виде обработанная дубина были одними из первых орудий охотников. В отличие от каменных орудий труда эти примитивные орудия охоты не сохранились до наших дней, однако некоторые археологические находки косвенно свидетельствуют о наличии дубин уже у австралопитеков, появившихся в Африке около 4 миллионов лет назад. На трех исследованных стоянках этих «обезьянолюдей» Р. Дарт обнаружил 58 черепов павианов, на 80 % которых имелись радиальные трещины, подобные тем, что образуются при ударе острым камнем, и различного рода проломы, возникшие, по мнению исследователей, в результате сильных ударов тяжелым орудием типа дубины{31}. Понятно, что и у их более поздних и более развитых преемников это оружие также было в ходу с древнейших времен. С развитием техники в некоторых индоевропейских языках данный корень был перенесен на новое орудие: др.-в. нем. bihal «топор», ирл. benim «режу, бью», biail «топор»{32}. Что касается многоженства Боя, то интересно наблюдение М. М. Маковского, который отметил, что большинство слов со значением «охота» в индоевропейских языках первоначально означали «стремиться, домогаться»: др. инд. (pra) — yaksa «стремиться, домогаться», но др.-в. нем. jagon «охотиться»; англ, hunt «охотиться», но русск. хотеть, арм. xand «неукротимое желание», брит, hoant «предмет желания»; хет. huma «охочусь» и humai «домогаться, оплодотворять»; лат. uenor «охочусь» и «домогаюсь», uenas «любовь»; др. инд. lubdhaka «охотник» и lubh «желать, домогаться», русск. любить{33}. К этому перечню можно еще добавить русское охота и похоть. Как отмечает Е. Е. Левкиевская, при сватовстве невесты сваты часто представлялись охотниками, которые хотели бы поймать соколицу или куницу. Очевидно, что это уже сильно смягченный и социализированный вариант, исходящий все из того же круга значений, связанных с охотой. Так же интересно отметить, что в славянской традиции с оплодотворением связан и глагол, от которого образовалось имя прародителя белорусов: «Бить, битье — ритуальные магические действия, имеющее преимущественно продуцирующую и отгонную функции. Провоцирует рождаемость (появление детей, приплод скота), плодородие (вызывание дождя, обеспечение урожая), рост, здоровье и благополучие. Орудие битья — палка, розги или ветви вербы, березы…»{34} Все это говорит о том, что, помимо чисто лексических параллелей, рассмотренных выше, в индоевропейской традиции вполне могли сохраниться и семантические параллели великому охотнику, изучение которых позволит гораздо лучше понять истинное значение белорусского Боя.

Естественно возникает вопрос: как же на самом деле звали прародителя белорусов: Бой, Белополь или Бай? Выше уже отмечалось, что Белополь — это сравнительно поздно образованное имя. Что же касается выбора между двумя оставшимися, то все говорит в пользу первого имени. Во-первых, именно эту форму дает нам фрагмент западнославянского мифа, записанный Саксоном Грамматиком в XII, а не XIX в. Во-вторых, гораздо вероятнее, что имя охотника-прародителя означало бойца, убийцу животных, а не сказочника. В-третьих, в пользу формы Бой говорят и этимологические связи, начиная с ближайших восточнославянских параллелей и заканчивая более отдаленными параллелями других индоевропейских народов. Обобщая все три белорусских предания, мы видим, что первопредок этого народа был князем, богатырем и не просто охотником, а страстным охотником. Очевидно, что страсть его распространялась не только на охоту, поскольку легенды отмечают его повышенную сексуальную активность, выражающуюся как в многоженстве, так и в том, что он стал прародителем целого народа. Согласно приведенной выше генеалогии, он стал прародителем не только собственно белорусского народа, но и многих славянских и некоторых других индоевропейских народов. Одно предание связывает с ним определение границ будущего расселения белорусов. Его деятельность относится не просто к древней языческой эпохе, а ко времени сотворения мира и самого зарождения жизни на нашей планете. Две его любимые собаки каким-то образом оказываются связанными с погребальным культом, и в честь их Бой учреждает среди людей особый ритуал. В западнославянской мифологии Бой был не просто героем, но сыном верховного бога скандинавов Одина, что, как мы увидим ниже, так же не было случайностью. Это обстоятельство позволяет нам предположить, что изначально и сам Бой был богом у западных славян. Этимологические параллели имени Бой встречаются у ряда индоевропейских народов, что указывает на существовании данного имени еще в эпоху индоевропейского единства. Если к этим параллелям можно отнести и Пилемена пафлагонских венетов, то это обстоятельство свидетельствует о древности не просто имени, а представления об отважном вожде — носителе этого имени в индоевропейской традиции.

Глава 2

НЕБЕСНЫЙ ОХОТНИК

В ИНДОЕВРОПЕЙСКОЙ ТРАДИЦИИ

Самой первой параллелью, бросающейся в глаза, является греческий миф об охотнике Орионе и двух его собаках. О древности данного мифа красноречиво говорит тот факт, что уже в «Илиаде» Гомер связывает с ним «собачью» звезду Сириус: «Псом Ориона се нарицают сыны человеков» (ХХII, 29) — и притом говорит об этом как о чем-то общеизвестном и не требующим дополнительных пояснений. Столетия спустя Гитин уже счел нужным дать такое пояснение к созвездию Пес и возникновению данного обозначения: «Некоторые говорят, что это — пес Ориона, и поскольку он был страстным охотником, вместе с ним среди созвездий был помещен и пес. <…> Но у этого Пса на языке находится одна звезда, которая также называется Пес, а на голове — вторая, которую, считают, Исида поместила под своим именем и назвала Сириус вследствие ослепительной белизны се сияния..»{35} Кроме того, с Орионом Эратосфен связывает и созвездие Порцион, или Малый Пес{36}, и, таким образом, этот охотник точно так же, как Бой белорусам, представлялся грекам с двумя собаками.

В другой своей поэме Гомер отмечает красоту этого охотника — великаны Отое и Эфиальт «всех красотой затмевали они, одному Ориону в ней уступая» (Одиссея XI, 310) и дает такое описание его внешности:

После Миноса явилась гигантская тень Ориона; Гнал по широкому Асфодилонскому лугу зверей он — Их же своею железной ничем не крушимой дубиной Некогда сам он убил на горах неприступно-пустынных. (Одиссея XI, 572–575)

Аполлодор так кратко пересказывает связанные с ним предания: «Артемида же убила Ориона на острове Делос. Об Орионе говорят, что его родила земля и он был огромного роста. Феркид же говорит, что он был сыном Посейдона и Эвриалы. Посейдон одарил его способностью ходить по морю. Он женился на Сиде, которую Гера низвергла в Тартар за то, что та осмелилась состязаться с ней в красоте. Затем, прибыв на остров Хиос, он посватался к дочери Ойнопиона Меропе. Ойнопион напоил его пьяным и уснувшего ослепил, после чего выбросил на берег моря. Орион, придя в кузницу Гефеста и похитив одного из детей, посадил себе на плечи и приказал вести его к восходу солнца. Придя туда, он вновь прозрел, подставив глаза жгучим лучам солнца. После этого Орион поспешил сразиться с Ойпопионом, но Посейдон укрыл последнего в подземном доме, построенном Гефестом. Влюбившаяся в Ориона Эос похитила его и доставила на остров Делос. Афродита вселила в нее постоянное желание, отомстив ей за то, что она разделила ложе с Аресом. Орион же, как говорят некоторые, погиб, когда приглашал Артемиду состязаться с ним в метании диска, но, по сведениям других, Орион был застрелен Артемидой из лука, когда пытался совершить насилие над Опидой, одной из дев, прибывших от гиперборейцев»{37}. Как отмечают исследователи, в своем изложении Аполлодор упустил ряд важных деталей. Влюбившись в Мерону, дочь правителя Хиоса, он в угоду ей очистил весь остров от зверей. Однако, поскольку Ойнопион все откладывал свадьбу, не желая иметь такого зятя, Орион, однажды напившись пьяным, ворвался в покои Мероны и изнасиловал ее, после чего заснул, а Ойнопион, пользуясь этим, ослепил его. О смерти Ориона Эратосфен приводит другую версию мифа: не найдя Ойнопиона, Орион явился на Крит и стал охотиться с собаками на дичь, угрожая, что уничтожит всех зверей на земле. Разгневавшись этим, богиня Гея наслала на него огромного скорпиона, от укуса которого Орион умер. Однако Артемида и Лето, часто охотившиеся с ним, упросили Зевса превратить его вместе с собаками и скорпионом в созвездия. При описании движения небесных созвездий у Арата следует, что Орион пытался покуситься на честь самой Артемиды:

Стоит начать восходить Скорпиону — уже низвергает Без промедленья Река в Океан многоводный изгибы, И великан Орион спасается бегством постыдным. Предков преданье гласит — да помилует нас Артемида! — Что Орион прикоснуться посмел к ее одеянью, Хиоса дичь когда истреблял булавою тяжелой, Энопиопу стремясь угодить беспримерной охотой. Но расколола тотчас богиня хиосские холмы, Произведя из Земли невиданного Скорпиона: Оный, за то, что саму Орион оскорбил Артемиду, Жалом ударив, того, кто был неосилим, осилил. Вот почему, говорят, немедленно после восхода Зверя сего Орион за пределы Земли убегает{38}.

Однако в этом изложении становится совершенно непонятно, за какие заслуги нечестивец Орион, посмевший посягнуть на саму богиню, был взят на небо. Очевидно, что здесь, как и в ряде других случаев при эволюции греческой мифологии, в качестве насильников над богинями описывались их прежние супруги из доолимпийского пантеона, которые с победой нового поколения богов были оттеснены на задний план и лишены как божественного статуса, так и своих былых жен. В пользу этого предположения говорит и приводившаяся ниже версия, согласно которой Артемида-Диана была возлюбленной Ориона, что вызывало сильное неудовольствие ее брата Аполлона. С другой стороны, в «Фастах» Овидий утверждает, что Орион погиб, спасая мать Аполлона и Артемиды Лето:

Вырос богатырем, и взяла к себе его Феба: Стражем богини он стал, спутником стал он ее. Но прогневил он богов своим хвастовством неразумным: «Нет, — сказал он, — зверей, чтоб одолели меня!» Тут Скорпиона Земля на богиню, родившую двойню, Выслала, чтоб он ее жалом кривым уязвил; Встал на пути Орион; но Латона взнесла его к звездам Ярким, промолвив ему: «Это награда тебе!»{39}

Однако другие античные авторы мотива защиты Орионом Лето не знают, да и у Овидия проглядывает мотив гнева богов на похвальбу охотника, ставшую причиной его гибели. В пересказе Гитина этот эпизод звучит так: «…Орион, будучи страстным охотником, счел в этом занятии себя искуснейшим ловчим и стал похваляться перед Дианой и Латоной, что он способен истребить все живое, что рождается на земле. Поэтому рассерженная Теллус наслала на него скорпиона, который, рассказывают, убил его»{40}. Диана же, из-за любви к Ориону, попросила Юпитера поместить его на небо. Этот же автор приводит еще один вариант гибели охотника, вызванной на этот раз коварством Аполлона: «Истр же рассказывает, что Орион был возлюбленным Дианы и едва не стал, как считают, ее мужем. Аполлон был этим очень недоволен и часто упрекал, ничего, однако, не добившись. Однажды он увидел далеко в море голову плывущего Ориона и поспорил с Дианой, что она не сможет метнуть стрелу до той черной точки, что виднеется в море. Желая подтвердить свою славу искуснейшей лучницы, она пустила стрелу и попала Ориону в голову. Волны прибили к берегу его мертвое тело, и Диана, неутешно горюя и укоряя себя за его смерть, оплакала его гибель горькими слезами и поместила, считают, его среди созвездий»{41}.

Уже приведенные источники свидетельствуют о том, что Орион был доолимпийским божеством, погибшим от руки представителей нового поколения богов. Исходным, очевидно, является миф о происхождении великого охотника от богини земли Геи, а миф о том, что его отцом был Посейдон, — вторичным. Чуть ниже мы рассмотрим еще один вариант мифа о происхождении Ориона, где он окажется порождением даже не одного, а сразу трех богов. Об оппозиции рассматриваемого персонажа новому поколению богов говорит и то, что его жена была низвергнута в Тартар, в котором, согласно греческой мифологии, находились представители предыдущего поколения богов. Источники описывают Ориона великим охотником, да и сам он себя считал «искуснейшим ловчим». Как и у Боя, у него две собаки, а из описания Гомера следует, что вооружен он был дубиной — подробность, отсутствующая в белорусских легендах, но вытекающая из этимологических данных. Как и прародитель белорусов, Орион наделен бьющей через край сексуальной энергией. Даже из приведенных фрагментов следует, что, помимо жены, его возлюбленными были богини Эос и Артемида, которую латинские авторы называют Дианой; кроме того, он совершил насилие над Меропой и пытался совершить его над гиперборейкой. В «Одиссее» Гомер отмечает исключительную красоту Ориона, а, как в свое время подчеркнул Ж. Дюмезиль, красота — это свойство тех мифологических персонажей, которые являются носителями плодородия и сексуальности. Кроме того, Гитин добавляет такую существенную подробность: «Когда Плейона и ее дочери проходили по Беотии, Орион, распалясь желанием, захотел сойтись с нею против ее воли. Она пустилась в бегство, и Орион безуспешно преследовал их семь лет. Но Юпитер сжалился над девами и поместил их среди созвездий, и впоследствии некие астрономы назвали их хвостом Тельца. Поэтому взору представляется, что Орион до сих пор преследует их, убегающих на запад»{42}. Остается добавить, что Плейона была матерью семи сестер Плеяд, давших название одноименному созвездию, которое у греков, как и у многих народов, так или иначе связывалось с созвездием Орион. Уже при описании щита Ахилла Гомер подчеркивает, что на нем в том числе были изображены

Все прекрасные звезды, какими венчается небо: Видны в их сонме Плеяды, Гиады и мощь Ориона… (Илиада ХVIII, 485–486)

О том, как в Античности люди представляли себе очертания созвездия Орион мы можем узнать у Гитина: «Его пояс и остальное тело отделены [от груди] экватором. Его представляют так, словно он сражается с Тельцом, сжимая в правой руке дубину и опоясавшись мечом. <…> Он содержит на голове три яркие звезды; на каждом плече по одной; на правом локте одну тусклую; такую же одну на руке; на поясе три; там, где вырисовывается его меч — три тусклые; на каждом колене по одной; на каждой ступне по одной. Всего семнадцать»{43}. Из поэмы Арата следует, что данное созвездие было для греков своего рода точкой отсчета при наблюдении звездного неба, и своих читателей он считает нужным предостеречь о следующем:

Наискосок Орион под обрубленным чревом тельцовым, В небе вращаясь лежит. И если прозрачною ночью Взгляд твой минует его, в вышине распростертого, тщетно Будешь ты твердь озирать, ища остальные созвездья{44}.

Этот же автор, подобно Гомеру, также считает нужным подчеркнуть силу и гордость героя, олицетворенного этим созвездием:

Вот уже сам Орион, отнюдь не безвидный, но гордый Силой меча, и сияньем плечей и пояса светлый, Реку влача за собой, восстает от другого отрога{45}.

Как видим, Орион во многом напоминает Боя, однако от последнего у него есть два существенных отличия — ни один миф не сообщает нам о том, что Орион был родоначальником греков либо какого-нибудь другого народа, и не указывает на его связь с погребальным культом. Чтобы разобраться в первом несоответствии, нам следует обратиться еще к одной необычной версии мифа о рождении Ориона, приводимой независимо друг от друга Гитином и Овидием. Согласно ей в Фивах или на острове Хиос жил бездетный старик Гирией, к которому в гости пришли не узнанные им Зевс, Посейдон и Гермес (в латинской передачи мифа Юпитер, Нептун и Меркурий). Хозяин оказал им гостеприимство и, когда они, открывшись ему, предложили исполнить любое его желание, попросил у богов сына. Боги содрали шкуру с быка, наполнили ее своей уриной и велели закопать в землю, в результате чего через девять месяцев на свет появился мальчик. В честь этого невероятного события отец назвал его Урионом (от греческого глагола ουρεω — «испускать мочу»), ради благозвучия затем переименованным в Ориона. Об этом же пишет и Овидий:

И по рожденью его Гирией назвал Урионом: Первая буква потом в имени стала иной{46}.

Как видим, в этом варианте мифа Орион оказывается не столько сыном своего земного отца, сколько эманацией, пусть и достаточно своеобразной, трех великих богов-олимпийцев. Однако у того же Гитина во всем его изложении встречается лишь один единственный астральный миф, где эти три бога выступают вместе. И миф этот повествует об их астральном браке с Плеядами, за которыми, как выше уже отмечалось, семь лет безуспешно гонялся Орион: «Рассказывают, что числом Плеяд семь, но никому не дано разглядеть больше шести. Причину этого объясняют тем, что шесть из семи сожительствовали с бессмертными богами: три с Юпитером, две с Нептуном, одна с Меркурием, последняя же, считают, была супругой Сизифа. Из их числа от Юпитера Электра родила Дардана, Майя — Меркурия, Тайгета — Лакедемона. От Нептуна Алкиона родила Гириея, Келено — Лика и Нектея»{47}. Поскольку сын Нептуна и Алкионы и был тот самый Гирисй, ставший земным отцом Ориона, оба сюжета окончательно переплетаются. С учетом того, что мифы об олимпийском поколении богов накладывались на мифы о предшествующих божествах, частично приписывая новому поколению богов деяния и атрибуты богов предшествующих, а частично принижая прежних божеств, низводя их до уровня второстепенных, а то и третьестепенных персонажей, оттесненных на периферию новой мифологии, можно предположить, что и образ Ориона подвергся подобному же принижению. Возможно, что отголосок этого, некогда более высокого положение Ориона имеется и в труде римского астролога М. Манилия, который, описывая подъем на небо «великого Ориона», отмечает, что тот при этом «обнимает великий Олимп»{48}, ставший местом обитания нового поколения богов. В силу этого приведенная выше этимологическая связь его имени с уриной представляется вторичной, призванной унизить некогда более великий образ этого небожителя. Это подтверждает и свидетельство Аристомаха, передающего несколько иную версию данного мифа: «Аристомах рассказывает, что некий Гирией, желавший иметь сына, дал в Фивах обет. Юпитер, Меркурий и Нептун пришли в гости к Гириею и велели принести жертву для рождения сына. С жертвенного быка сняли шкуру, боги излили в нее семя, а затем по приказу Меркурия шкура была зарыта в землю. Когда родился обещанный сын, его назвали Орионом. Он якобы помещен среди созвездий. Нечто подобное о рождении Ориона рассказывает Гесиод»{49}. Как видим, в данной версии речь идет уже не о моче, а о семени богов, гораздо более знаковой и благородной субстанции.

Что же касается первоначального имени Уриона, то его следует связать с именем Неба-Урана — первого и самого древнего бога греческой доолимпийской мифологии. Как и Уран Орион, по одному из мифов, сын Геи-Земли. Оба они отличаются бьющей через край производительной силой. Если в «Теогонии» Гея подговаривает своего сына Крона оскопить своего отца Урана, то, согласно приводимым Гитином и Овидием версиям мифа, она же посылает скорпиона убить Ориона (Теллус в римской мифологии «мать-земля»). Помимо чисто фонетической связи Уриона-Ориона с Небом-Ураном, она подтверждается и мифологически: буйный охотник становится небесным созвездием. Следует подчеркнуть, что все три олимпийских бога, эманацией которых, по другому мифу, становится Орион, одновременно являются и небесными планетами — Юпитер, Нептун и Меркурий, — а взятые в своем мифологическом аспекте, символизируют собой небесный мир и водную пучину, а Гермес по природе своей является посредником между верхним и нижним мирами. Таким образом, брак трех этих богов с Плеядами является астральным браком, а в мифах неиндоевропейских народов, изложенных ниже, нам будет неоднократно встречаться мотив брака Ориона с Плеядами. Нечего и говорить, что с мифо-астрономической точки зрения брак между собой двух соседних созвездий гораздо естественнее, нежели брак созвездия с тремя планетами Солнечной системы. Поскольку и греческая традиция сохранила мотив преследования Орионом Плеяд, мы можем с достаточной степенью уверенности считать, что первоначально в мифе речь шла о браке между двумя созвездиями и лишь впоследствии, с падением значения рассматриваемого образа и возвышением олимпийских богов, фигура Ориона в нем оказалась заменена на Зевса, Посейдона и Гермеса. Но если это так, то небесный охотник оказывался родоначальником царей-эпонимов дарданцев и лакедемонцев. Таким образом, устраняется единственное существенное отличие между Боем и Орионом. Наконец, на связь Ориона с небом намекает и топонимика. При описании Беотии Павсаний делает следующее интересное замечание: «Есть в Танагре могила Ориона и гора Керикион, где, по легенде, родился Гермес; есть местечко, именуемое Полос (Небесная ось); тут, говорят, жил Атлант и исследовал то, что находится под землей, и то, что совершается на небе»{50}. Связь между небесной осью бога-посредника между мирами, бывшего к тому же внуком Атланта, проста и понятна. Нахождение же в этом месте могилы Ориона предполагает и его связь с небом, причем уже не просто как с небосводом, а как с центральной и наиболее значимой его осевой точкой. Что касается второго несоответствия, а именно отсутствия у Ориона связи с погребальным культом, следует вспомнить, что как в мифах, так и на звездном небе этот охотник изображался с двумя собаками, а собаки — это хтонические животные в индоевропейской мифологии, тесно связанные с загробным миром. Классическим примером этого является Кербер, стерегущий вход в царство мертвых в олимпийской мифологии. Подробнее эта тема будет рассмотрена нами в пятой главе. Кроме того, согласно Аполлодору, Орион был ослеплен, а слепота в фольклоре традиционно указывает на принадлежность того или иного персонажа к миру смерти.

С чисто этимологической точки зрения с именем Ориона связаны также Оры — божества регулярно сменяющихся времен года у греков. В классической олимпийской мифологии, изложенной в «Теогонии» Гесиода, они дочери нового главы богов:

Зевс же вторую Фемиду блестящую взял себе в жены. И родила она Ор — Евномию, Дику, Ирену (Пышные нивы людей земнородных они охраняют), Также и Мойр, наиболе почтенных всемудрым Кронидом{51}.

Однако в другой своей поэме, «Труды и дни», все тот же Гесиод напрямую связывает циклы земледельческих работ древнегреческого крестьянина с положением на небе интересующего нас созвездия:

Только начнет восходить Орионова сила, рабочим Тотчас вели молотить священные зерна Деметры На округленном и ровном току, не закрытом от ветра. <…> Вот высоко середь неба уж Сириус стал с Орионом, Уж начинает Заря разоперстая видеть Арктура: Режь, о Перс, и домой уноси виноградные гроздья. Десять дней и ночей непрерывно держи их на солнце…  После ж того, как Плеяды, Глады и мощь Ориона Станут на западе, — помни, что время посева настало. Вот как дели полевые работы в течение года. Если же по морю хочешь опасному плавать, то помни: После того, как ужасная мощь Ориона погонит С неба Плеяд и падут они в мглисто-туманное море, С яростной силою дуть начинают различные ветры. На море темном не вздумай держать корабля в это время — Не забывай о совете моем и работай на суше{52}.

Эти советы Гесиода охватывали период с конца июня — начала июля, когда созвездие Орион начинало восходить на небосклоне, до середины ноября, когда Орион с Гиадами скрывались на западе. Поскольку именно на этот период приходились главные земледельческие труды, совершать которые поэт рекомендовал, ориентируясь на положение этого небесного созвездия, становится ясно, что между Орами, главную функцию которых все тот же Гесиод характеризует следующими словами «Пышные нивы людей земнородных они охраняют», и Орионом существует не только этимологическая, но и семантическая связь. Помимо этого, этимологическая связь у Ор существует и с русским словом пора, в значении благоприятного времени для чего-либо или просто некоего временного отрезка.

Хоть Орион и не был включен в число олимпийских богов и в конечном итоге погиб если не от их руки, то по их воле, тем не менее, в опрсделенном смысле, небесному охотнику удалось взять реванш. Когда отгремели битвы с титанами и Тифоном и могуществу олимпийских богов, казалось бы, уже ничто не угрожает, в Греции внезапно появился новый бог. Звали его Дионисом. Несмотря на все попытки противодействия приверженцев традиционной олимпийской религии, его культ не только победоносно распространился по всей Элладе, но даже дал начало новой неортодоксальной религии — орфизму. Согласно одному варианту мифа, Дионис был сыном Зевса и фиванской царевны Семелы, в которого ревнивая Гера вселила безумие. От него Диониса исцелила во Фригии Рея-Кибела, приобщившая его к оргиастическим мистериям, после чего Дионис странствовал как по всему миру, от Египта до Индии, так и по Греции, учреждая свой культ. Согласно другому, орфическому мифу, Зевс назначил младенца Диониса царем всех богов, однако титаны по наущению Геры разорвали нового властелина вселенной на части и съели. Во время борьбы с ними Дионис оборачивался то львом, то драконом, то быком, однако в конечном итоге был заклан противниками. Разгневанный Зевс испепелил титанов молниями, и из их копоти возникли люди, несущие из-за этого в своей природе соединение двух противоположных начал — божественного и титанического. Данный чрезвычайно важный момент приводит Олимпиодор, который отмечает, что «у Орфея рассказано о четырех царствах: первое — Урана, которое наследовал Крон, оскопивший своего отца, после Крона царствовал Зевс, который низверг отца в Тартар, преемником Зевса был Дионис, которого, как говорят, по наущению Геры растерзали Титаны и вкусили его плоти. Разгневавшись на них, Зевс поразил их молнией, и из копоти испарений, поднявшихся от них (которая стала материей), произошли люди…»{53} Насколько мы можем судить, Дионис вобрал в себя черты целого ряда доолимпийских богов. То, что он принимал облик дракона и быка, а также его принесение в жертву, указывает, по мнению специалистов, на то, что на Диониса перешли отдельные черты супруга Великой богини эпохи матриархата, который периодически приносился в жертву и затем опять воскресал. Вместе с тем на Диониса перешел и ряд черт Ориона. Хоть в мифах новый бог не фигурирует как охотник и даже принимает зоорфные формы, тем не менее одним из имен Диониса был Загрей, буквально «Великий Ловчий» или «Великий Охотник»{54}. А. Ф. Лосев отмечал, что на Крите (а именно на этом острове, согласно классической мифологии, родился Зевс) хтонической ипостасью главы олимпийского пантеона был Великий Ловчий Загрей, образ которого напоминал исследователю охотников Ориона и Актеона. Еще более показательно, что, согласно мифам, для охраны посвященного Зевсу священного округа близ критского города Палекастро был поставлен сделанный Гефестом золотой Цербер{55}. Данная подробность указывает на отголоски образа охотника в облике критского Зевса. Стоит вспомнить и то, что, согласно приведенному выше одному из вариантов мифа, Орион охотился именно на Крите, угрожая истребить там всех зверей. Кроме того, Дионис был богом виноградного вина, а чуть выше уже приводилось наставление Гесиода, в соответствии с которым именно по положению Ориона на небе определялось время сбора винограда. Несмотря на то что античные источники не связывают напрямую Диониса с созвездием Орион, на это указывает календарная приуроченность «страстей» нового бога. В. Е. Ларичев, проанализировав временную привязку мистерии сына Зевса, изложенной в поэме Нонна, пришел к выводу, что «Дионис принимал свою смерть в ту же пору, когда, согласно Гесиоду, Крон оскоплял в мае — июне по наущению матери Геи своего отца Урана — месяцы сбора поселянами земных плодов. Следовательно, жизнь «отрока рогатого» приходилась на месяцы весеннего возрождения природы и созревания урожая, а драма его гибели совпадала с месяцами сбора плодов и последующей их обработки (май — ноябрь)»{56}. Однако именно в это же время, согласно тому же Гесиоду, на небосводе сияло созвездие Орион, указуя своим движениям крестьянам наиболее благоприятное время для начала и окончания земледельческих работ. Если верить мифам, любовных похождений у Диониса было гораздо меньше, чем у его отца Зевса, но тем не менее именно в честь Диониса в Древней Греции устраивались фаллические шествия, и это указание на гиперсексуальность вновь сближает нового бога с Орионом. Более того, Дионис как олицетворение животворящего начала и даже в какой-то степени прародитель человечества одновременно оказывался тождествен и Аиду, богу мира мертвых: «В качестве таинственного воспоминания об этих страстях по городам воздвигают фаллосы Дионису; как говорит Гераклит: «Нс твори они шествие в честь Диониса и не пой песнь во славу срамного уда, бессрамнейшими были бы их дела. Но тождествен Аид («Срамный») с Дионисом, одержимые коим они беснуются и предаются вакхованию»…»{57} Тесную связь бога-прародителя с божеством загробного мира мы еще не раз будем встречать в этой книге, а пока лишь отметим, что эта связь в глазах греков была далеко не случайной. Одним из эпитетов Диониса было Лиэй («освободитель»), и в этом качестве он проявлял себя двояко: освобождая людей от мирских забот в качестве бога вина и даруя посвященным в свое учение знание истинной природы человеческой души, освобождая их через это от тягот «многострадального, мучительного круга» перерождений и превращая из людей в богов. Об этом наглядно говорит надпись на костяной пластике, найденной в Ольвии: «Жизнь Смерть Жизнь // Истина // Дио(нису) Орфическому»{58}.

В еще большей степени сохранился миф об изначальном прародителе своего народа у армян. У них он известен под именем Хайк (вариант — Гайк), по его имени Армения называется Хайк, а сами армяне — хайки. Для нашего исследования весьма важно, что в переводе Библии на армянский язык созвездие Орион названо Хайком, а в народной песне это же созвездие называется Хэк-Хайк. Прародитель армян слыл также распорядителем времени, и, по утверждению космографа VII в. Анания Ширакаци, месяцы древнеармянского календаря считались сыновьями и дочерями Хайка{59}. Данное обстоятельство подтверждает отмеченную выше связь Ориона с Орами в греческой мифологии и делает более чем вероятным предположение, что первоначально и у греков времена года считались дочерьми не Зевса, а интересующего нас созвездия. Армянский ученый VII в. Анания Ширакаци передал нам миф, согласно которому часть звезд в созвездии Орион-Хайк, равно как и часть календарных месяцев, носили имена его детей. Кроме того, шесть звезд созвездия Весы, называвшихся Венцом Хайка, так же были названы в честь его шестерых сыновей и дочерей. Соответственно, древнеармянский календарь состоял из двенадцати месяцев по 30 дней каждый и дополнительного тринадцатого месяца из пяти дней. Каждый месяц этого календаря получил свое название в честь 12 сыновей и дочерей Хайка: Навасард (11/23 августа — 9/21 сентября), Ори (10 сентября — 9 октября), Сайми (10 октября — 8 ноября), Тре (9 ноября — 8 декабря), Кахоц (9 декабря — 7 января), Арац (8 января — 6 февраля), Мсскан (7 февраля — 8 марта), Арег (9 марта — 7 апреля), Аекан (8 апреля — 7 мая), Марери (8 мая—6 июня), Маргац (7 июня—6 июля), Хротиц, (7 июля— 5 августа), а вставной тринадцатый месяц назывался Авеляц. Поскольку солнечный год был на 5 часов 48 минут и 46 секунд больше календарного, то каждые четыре года новый год по армянскому календарю отставал от солнечного на один день. Однако за 1460 лет и один високосный год Новый год, приходившийся в древнеармянском календаре на день Арег (богиня Солнца и дочь Хайка, в честь которой назывался и первый день каждого месяца данного календаря), вновь возвращался на исходную позицию — 11 августа. Этот отрезок времени в Древнем Египте был известен как «сотис», а в Армении называли «период Хайка». Было известно, что 10 августа 428 г. н. э. завершился второй «период Хайка» и день Арег вновь занял свое изначальное место. При обратном расчете двух этих периодов ученые получили 11 (23) августа (день Арег месяца Навасард) 2492 г. до н. э., которое и было началом армянского летоисчисления. Считалось, что именно в этот день Хайк убил Бэла и тем самым положил начало истории армянского народа. Ученые раннего Средневековья Евсевий Кесарийский, Африкан и другие называют датой смерти Бэла тот же год{60}. Несмотря на естественные сомнения в точности этой хронологии, стоит отметить, что точка отсчета истории армянского народа, ставшая началом их летоисчисления, достаточно точно совпадает с мнением некоторых современных ученых, согласно которому распад индоевропейской общности происходил примерно в III тысячелетии до н. э. Кроме того, в связи с этой особенностью армянского летоисчисления стоит вспомнить, что в Древнем Египте также был аналогичный календарный период — Год Бытия, продолжительностью в 1461 год по 365 дней, благодаря чему достигалось наиболее гармоничное сочетание солнечного года с временными циклами Луны, Сириуса и Венеры. Правда, Год Бытия праздновался в Египте в другое время, чем «период Хайка»: письменные источники сообщают, что на берегах Нила он отмечался в 2782 и 1322 гг. до н. э. и в 138 г. н. э.{61}.

Согласно народной этимологии имя Хайк значило «исполин», а внук предка армян Кадм называл своего деда «великий между полубогами»{62}. О том, что Орион-Хайк был охотником, и притом умелым, свидетельствуют обращенные к нему слова Бэла, который, предлагая ему подчиниться его власти, говорил ему: «Живи мирно в моем доме, обучая у меня дома отроков-охотников»{63}. Необходимо отдать должное Мовсесу Хоренанцу и епископу Себеосу, которые, несмотря на то что были церковными авторами, бережно сохранили и записали языческие мифы своего народа, ограничившись их приведением в соответствие с библейской хронологией — случай достаточно редкий среди христианских писателей. Согласно Мовсесу Хоренанцу, Хайк был четвертым потомком Иафета и одним из исполинов, которые хотели построить Вавилонскую башню: «Одним из них был Иапетостеев Хайк, именитый и храбрый нахарар, меткий стрелок из могучего лука. <.. > Сам Хайк… славился среди великанов своей храбростью и выступал против всех, кто стремился к единоличной власти над великанами и богородными героями»{64}. Затем с тремя сотнями людей он отправился на север: «Ибо Гайк ушел из Вавилона вместе с женой и детьми и со всеми домочадцами, отправился и поселился в Арарадской долине, в доме у подножья горы, который впервые построил отец Зерван вместе с братьями. Затем Гайк оставил (этот дом) в наследство внуку своему Кадмосу, сыну Арамспака, а сам отправился оттуда еще дальше в сторону севера, пришел и поселился на высокой равнине, и равнина эта получила название Гайк, по имени отцов. А страна же по тому же примеру получила название Гайк, т. е. гайский народ. Вот этот Гайк, могучий силой, статный, с мощным луком, сильный боец.

В это время в Вавилоне воцарился охотник-исполин, Бэл Титанит, обожествленный властелин, с могучей силой, и велика была краса его выи. Он был властелином всех народов, рассеявшихся по лицу всей земли»{65}. Упомянутый в этом отрывке из сочинения Себеоса Зерван был древнеиранским богом времени, и, с учетом отмеченной выше связи Хайка с древнеармянским календарем, остановка его в доме бога времени не была случайна, а отражала связь со временем и самого прародителя армян. Мовсес Хорепанци добавляет, что новая деревня, основанная Хайком на нагорье, также получила название от его имени Хайкашен — буквально «построенная Хайком». Как отмечает М. Абегян, «упомянутые в мифе топонимы — Харк, Хайкашен, Хайоцдзор и другие находятся в бассейне Ванского озера, где первоначально разместился армянский народ»{66}. И по поводу древнейшего названия Армении Мовсес Хоренанци однозначно заявляет: «Страна же наша, по имени нашего предка, называется Хайкh»{67}.

Что же касается воцарившегося в Вавилоне Бэла, то Хоренанци отождествляет его с греческим Кроном и легендарным библейским Небротом-Нимвродом (современные исследователи полагают, что образ его восходит к семитскому богу Белу). Узнав, что Хайк не хочет подчиниться его власти, Бел пошел на него походом, и решающая битва произошла у озера Ван. Согласно Себеосу, при первой встречи Хайк бежал от Бела, тот стал его преследовать, и, когда враги наконец сошлись, Хайк предложил Белу вернуться назад, иначе, пригрозил прародитель армян, «ты сегодня умрешь от моих рук, ибо моя стрела никогда не дает промаху». В ответ Бел вновь предложил ему подчиниться и, как уже говорились выше, учить охотников в его доме. Поняв, что царь Вавилона стремится подчинить его силой, Хайк убивает Бела. Мовсес Хоренанци описывает это так: «Увидев это, Хайк, вооруженный луком, устремляется вперед, приближается к царю, туго натягивает широкий как озеро (лук) и трехперой (стрелой) попадает в нагрудную пластину…»{68} У Себеоса при описании этого же эпизода появляются дополнительные подробности. Услышав предложение Бела учить его охотников, «ответил ему Гайк и говорит: «Ты собака, и из стаи собак ты и твой народ, вот за то я сегодня же опорожню мой колчан на тебя». А царь Титанид был мощно вооружен и вполне полагался на свое вооружение. Яфетид же Гайк приблизился, держа в руках лук, подобный сильной кедровой палице. Он остановился и приготовил лук против пего. Он поставил на землю рядом с собой колчан до кольца исполинского пояса и, поднатужившись, со всех сил пустил стрелу, которая пробила железные латы и сквозь медный щит пронзила мясного истукана и вонзилась в землю»{69}. Во-первых, мы видим, что прародитель армян устойчиво связывается с числом «три»: триста человек отправилось с Хайком на север, а выпущенная им стрела называется трехперой. Можно предположить, что вся эта числовая символика не случайна, а связана с тремя яркими звездами, образующими так называемый Пояс Ориона — одну из наиболее отличительных черт данного созвездия. Этот пояс, названный исполинским, также фигурирует в описании Себеоса. Во-вторых, у того же автора мы видим уподобление лука Хайка «сильной кедровой палице», которое, в сочетание с данными этимологии и очертаниями созвездия Орион, недвусмысленно говорит о том, чем первоначально был вооружен прародитель армянского народа. На месте своей победы он основал селение Хайк, названное им своим именем, которое впоследствии дало название всей стране. Легко заметить, что миф о Хайке достаточно искусственно был привязан армянскими летописцами к библейской истории и первоначально исполин-родоначальник занимал гораздо более высокое место в армянском языческом пантеоне, нежели то, о котором решились упомянуть церковные писатели. Поскольку сам Бел был отождествлен Мовсесом Хоренанци не только с Нимвродом, но и с Кроном, что подтверждается требованиями Бела, чтобы все почитали его не только как царя, но и как бога, то противоборство с ним Хайка по своему значению соответствует борьбе различных поколений богов в греческой мифологии. Кроме того, если эта параллель с греческой мифологией имеет под собой основание, то она лишний раз свидетельствует о почтенной древности Хайка-Ориона, отнесенного армянским летописцем к доолимпийскому поколению богов. В пользу былого божественного статуса армянского первопредка говорит и его связь как с небесным созвездием, так и с календарем — черты, отнюдь не свойственные обычному земному родоначальнику. Наконец, внук Хайка называет его прямо полубогом — максимально возможная степень превознесения, возможная в христианский период, когда записывались древние мифы. Наконец, Н. О. Эмин отмечает, что армяне своего родоначальника и произошедших от него царей из династии Хайкидов называли каджами, т. е. духами, богами{70}. Кроме того, первым жрецом в Армении был сын Хайка Араманаик, и с тех пор «достоинство великого жреца или кермапета в период Хайкидов постоянно оставалось между членами царского дома»{71}. Если поклонение обожествленному предку составляло родовой культ первой армянской царской династии, то вполне понятно, почему данный культ логичнее всего было исполнять его прямым потомкам.

Из того, что нам уже стало известно из славянской и греческой мифологии, у армянского Хайка отсутствуют лишь немногие черты — бьющая через край сексуальность, сопровождающая его пара собак, связанных с погребальным культом. Поскольку Хайк и так считался родоначальником всего народа, раннесредневековые армянские письменные источники вполне могли и не акцентировать внимание на этой и так само собой подразумевающейся черте своего первопредка. Что касается собак, то мы их можем увидеть вместе с Хайком, правда не на страницах летописи, а на рельефе гробницы царей династии Аршакидов в Ахце (рис. 1). Следует отметить, что данный рельеф, непосредственно связанный с царским культом, датируется IV в. н. э. и является первым из дошедших до нас памятников собственно армянского искусства, что достаточно показательно уже само по себе. Вот как описывает изображенную на нем сцену искусствовед Н. С. Степанян: «Сюжет рельефа, на котором изображена борьба с вепрем, найденного в этой подземной усыпальнице, может быть расшифрован как история прародителя армян — легендарного Хайка, превращенного, согласно легенде, после смерти вместе со своими охотничьими собаками в созвездия Орион и Гончие Псы. Легенда эта космогонического характера, но вместе с тем она отразила и древние этнические изменения, процесс формирования армянского народа. Вепрь — тотем. Как на земле великан и охотник Хайк боролся с дикими зверями, так и на небе он борется с их символом, превратившись в созвездие, продолжает свою борьбу. Фигура обнажена, сам Хайк-Орион — тоже охотничий тотем»{72}. Нечего и говорить, что данный рельеф подчеркивает роль Хайка как охотника, на которую имеется лишь один намек в письменных источниках. Правда, на рельефе он вооружен копьем, а не дубиной или луком, но данную деталь можно отнести на счет присущей мифологии многовариативности. Самое главное, что данный рельеф показывает двух сопровождающих Хайка собак, являющихся, как было показано выше, верными спутниками славянского Боя и греческого Ориона и представлявших существенней элемент первоисточника данного мифологического образа. О связи собак с заупокойным культом в армянской мифологии мы более подробно остановимся в соответствующей главе, а пока отметим лишь то обстоятельство, что «у армян души усопших и их культ тесно связывался со звездами». Считалось, что каждый человек имел свою звезду, которая меркнет в случае опасности. Связь культа умерших со звездами у армян была такой тесной, что клятва этими небесными светилами приравнивалась по значимости к клятве могилой отца: выражение «Да будут свидетелями те большие и малые звезды!» вполне могло использоваться вместо «Да будет свидетельницей могила моего отца!»{73} С учетом того, что сам первопредок армян превратился в небесное созвездие, такая тесная связь является весьма показательной.

Рис. 1. Хайк вместе с собаками охотится на вепря.

Рельеф гробницы царей династии Аршакидов в Ахце

Как мы видим, армянская мифология дает нам наиболее полный вариант рассматриваемого нами мифа, в котором присутствует охотник-первопредок, отождествленный с созвездием Орион и обожествленный после смерти. Вместе с ним различные источники фиксируют такие его атрибуты, как пояс, двух собак и оружие, в качестве исходного варианта которого с достаточной степенью достоверности реконструируется палица, которая затем может заменяться на лук или копье. Все эти обстоятельства позволяют нам рассматривать миф о Хайке как своего рода эталон для сравнения с другими индоевропейскими мифами о небесном охотнике. Такая удивительная сохранность армянского мифа объясняется как достаточно бережным отношением средневековых летописцев к преданиям своего народа, не свойственное большинству их христианских собратьев в других странах, так и, возможно, весьма ранним выделением армян из индоевропейской общности, что могло способствовать сохранению архаичных представлений. Так, по мнению американских лингвистов Г. Трегера и X. Смита, армяне были вторым народом, отпочковавшимся от индоевропейского массива примерно в 2300 гг. до н. э. Как уже отмечалось выше, дата эта весьма близка к легендарному «периоду Хайка».

Следующим индоевропейским народом, где мы видим образ охотника с двумя собаками, являются германцы. Это Один-Вотан, верховный бог скандинавской мифологии. Хоть сохранность этого образа с интересующей нас точки зрения у германцев заметно хуже, чем у армян, однако и у него встречается целый набор существенных черт, уже знакомых нам по предыдущему изложению. Во-первых, это неоднократно отмечаемая скандинавскими сагами любвеобильность Одина, в которой он может легко соревноваться с греческим Зевсом. Хоть об Одине прямо не говорится как о прародителе германцев или хотя бы одних скандинавов, тем не менее есть целый ряд косвенных черт, указывающих на былое существование этого представления. Поскольку от Одина вели свой род не только скандинавские конунги, но и англосаксонские короли, можно предположить, что первоначально существовал миф о происхождении от этого бога всех германцев, который, по мере усиления королевской власти, трансформировался в миф о божественном происхождении одних только носителей верховной власти, призванный возвеличить правителей и выделить их из общей массы рядовых общинников. На существование первоначальной формы мифа достаточно прозрачно указывает такой эпитет Одина, как Альфедр, буквально «Всеотец». Хоть «Младшая Эдда» относит этот эпитет исключительно к богам, однако след первоначальных представлений проскальзывает в том, что там же данный бог оказывается отцом всех павших воинов: «Одина называют Всеотцом, ибо он отец всем богам. И еще зовут его Отцом Павших, ибо все, кто пал в бою, — его приемные сыновья»{74}. Кроме того, в «Старшей Эдде» сохранился миф о происхождении трех основных сословий человеческого общества. Согласно «Песне о Риге», Хеймдалль, называемый здесь Ригом, по очереди посещает три дома с живущими там человеческими парами.

Риг им советы умел преподать; лег он потом посредине постели, с обеих сторон улеглись хозяева.

Через девять месяцев женщины соответственно рожают детей: Трэда (букв, «раб»), Карла (букв, «мужчина») и Ярда (собственно титул высшего представителя родовой знати). Эти три ребенка становятся родоначальниками трех основных сословий скандинавского общества — рабов, свободных крестьян-бондов и военной аристократии. Здесь мы видим относительно позднюю трансформацию исходного сюжета о происхождении трехчленной структуры индоевропейского общества. Сам Хеймдалль, «светлейший из асов», является сыном Одина и, как его отец, тесно связан с мировым древом Иггдрасилем. Слух Хеймдалля, равно как и глаз Одина, спрятаны под корнями этого дерева. Эти, а также некоторые другие обстоятельства привели Р. Мейснера и некоторых других ученых к выводу, что первоначально под Ригом в указанной песне подразумевался не Хеймдалль, а сам Один. И хоть Риг здесь выступает не прародителем человечества в собственном смысле, а лишь создателем его социальной структуры, в сочетании с уже приведенными фактами есть все основания предположить, что первоначально Один мог почитаться как родоначальник всего племени и лишь позднее трансформировался в предка различных королевских родов и бога-покровителя воинов.

Во-вторых, Один в неприкосновенности сохранил другую важную черту небесного охотника — связь с собаками. Правда, это даже не собаки, а волки по имени Гери и Фреки — «жадный» и «прожорливый», — сопровождающие своего хозяина. О тесной связи и взаимозаменяемости образов собаки и волка в индоевропейской мифологии не раз говорили исследователи.

В-третьих, Один самым непосредственным образом связан с потусторонним миром и культом мертвых, о чем красноречиво говорит один из его эпитетов Отец Павших. Верховный бог скандинавской мифологии одновременно является и хозяином Вальгаллы — рая, куда могут попасть только храбрые воины. Оказавшиеся там избранные бесконечно пируют, сражаются и охотятся в небесных чертогах. Если Орион в греческой мифологии был ослеплен, но затем сумел вернуть свое зрение, то Один в скандинавской мифологии одноглаз, что также указывает на его принадлежность к потустороннему миру.

В-четвертых, Один весьма тесно связан с магией (само его имя, но мнению исследователей, указывает на возбуждение и поэтическое вдохновение, на шаманский экстаз), он знаток заклинаний и изобретатель рун. Поскольку известны рунические календари, то через эти наделенные сверхъестественной силой знаки Один оказывается связан и со временем. Кроме того, число возглавляемых им богов-асов составляет ровно двенадцать, что также вполне может соответствовать двенадцати месяцам годового цикла.

В-пятых, хоть как верховный бог Один уже не является охотником по преимуществу, отдельные элементы связи с этим занятием в его образе сохранились. По скандинавским мифам в последней эсхатологической битве Один сражается с волком Фенриром и гибнет в его пасти, а в поздних континентальных немецких легендах Вотан является предводителем Дикой охоты душ мертвых воинов. Наконец, именно наличие многочисленных черт исходного архетипа, очевидно, и побудило Саксона Грамматика сблизить скандинавского Одина и западнославянского Боя, объявив мифического персонажа другого народа сыном своего бывшего верховного бога.

Тем пс менее, несмотря на множество черт, роднящих Одина с уже рассмотренными персонажами, у него есть от них и одно существенное отличие: ни один германо-скандинавский источник не указывает на связь их верховного языческого бога с созвездием Орион. Это могло бы поставить под сомнение все перечисленные связи, если бы не одно обстоятельство: женой Одина была богиня Фригг, а скандинавы Пояс Ориона называли Веретеном Фригги{75}. С принятием христианства небесное веретено перешло к Марии, однако здесь хотелось бы обратить внимание на одну интересную параллель. В Греции Платон считал, что три мойры вращают мировое веретено и определяют тем судьбы людей, а согласно процитированному выше фрагменту Гесиода, мойры являются дочерьми Фемиды и Зевса и родными сестрами Ор. В Норвегии было поверье, что в посвященную Фригг пятницу нельзя было делать определенные вещи, чтобы не нанести вред ткачихам. В Нижней Саксонии с работой ткачих была непосредственно связана Фрау Хольда (буквально «Милостивая, Добрая»). В этой связи весьма показательно, что у континентальных германцев Дикая охота возглавлялась не только Вотаном, но и его женой Хольдой{76}. Как видим, различные представления с легкостью переходили с одного члена божественной пары на другого и наоборот. Еще одним косвенным доказательством связи Одина с созвездием Орион является его восьминогий конь Слейпнир. Как отмечают исследователи, образ восьминогого животного был заимствовано индоевропейцами у финно-угров{77}. В этой связи весьма показательно, что в фольклоре ербогаченских эвенков восьминогий конь принадлежит Манты-Дёромго. Этот герой, отождествляемый ими с созвездием Орион, описывается опять-таки как небесный охотник с тремя глазами во лбу, убивший на небе лося, которого эвенки видели в четырех звездах ковша Большой Медведицы{78}. К этому остается еще добавить, что на Слейпнире сын Одина ездит в царство мертвых, что дополнительно указывает на связь этого мифологического животного с шаманизмом, в котором колдун именно на коне посещает загробный мир, равно как и на связь с этим миром хозяина этого коня. В силу этого мы вправе предположить, что и Один был некогда связан с созвездием Орион и, таким образом, по праву может входить в круг родственных друг другу мифологических образов.

У других индоевропейских народов образ небесного охотника сохранился гораздо хуже. Поскольку греки представляли на небе в качестве созвездий Ориона, сражающегося с Тельцом, можно с известной долей осторожности предположить, что иранский образ Митры, убивающего быка, генетически восходит к этому же астральному сюжету. В пользу этого предположения говорит тот факт, что сама эта сцепа в святилище Митры в финикийском Сидоне окружена зодиакальными знаками (причем Скорпион изображен недалеко от ноги бога) и эта особенность присутствует как на гемме из Удины, так и на барельефе из германского Остербуркена, т. е. является не случайным, а устойчивым элементом тавроболии. Даже когда на изображении убийства быка Митрой в Большом цирке в Риме отсутствуют почти все знаки зодиака, один из них все-таки изображен. И это знак Скорпиона, что весьма показательно{79}. Весьма показательно, что в Римской империи (и, как полагают авторы немецкого «Словаря античности», так же и в Древнем Иране) Митра почитался в первую очередь как покровитель военных, что полностью совпадает с аналогичной функцией Ориона как в европейской, так и в китайской астрологии. Само же убийство быка, согласно митраистическим представлениям, является космогоническим актом, поскольку из крови быка произрастают растения, она увеличивает плодородие и жизненную силу. Правда, следует отметить, что мы не располагаем прямыми указаниями письменных источников о связи этого иранского бога с созвездием Орион. Впрочем, истоки культа Митры, распространившегося затем из Ирана на запад, весьма сложны и запутанны и, к сожалению, до сих пор пока недостаточно изучены исследователями. Поскольку сам Заратуштра был категорически против кровавых жертвоприношений, что объявлялось дурным делом, в древнейшей части Авесты Митра вообще не упоминается и появляется лишь в более поздних разделах, причем, весьма возможно, в слегка «откорректированном» с точки зрения зороастрийской религии виде. В посвященном ему Яште он устойчиво именуется «обладающим широкими пастбищами», а оружием бога оказывается палица:

В руке своей он держит Булаву о ста шишках, Ста острых гранях…{80}

В «Вендидате», как отмечает И. С. Брагинский, Митра называется божеством нив и пастбищ. Хоть в мифологии иранцев Митра не является их предком, однако специалисты отмечают, что первоначальной его ролью в религиозном сознании индоиранских племен было олицетворение как договора, так и основанной на нем человеческой общины: «Таким образом, видимо, древнейшее значение Митры можно определить как понятие общины (может быть, племени) и одухотворение, исходя из общих принципов индоевропейского мировоззрения, этого понятия»{81}. Вместе с Рашну и Сраошей Митра выступает судьей над душами мертвых на мосту Чинват{82}, что указывает на наличие у него черт владыки загробного мира. В пользу существования в иранской мифологии божества, соотносимого с греческим Орионом или армянским Хайком, говорят большая роль собаки в представлениях о загробном мире, которая будет рассмотрена нами в соответствующей главе, и значимая функция пояса — двух атрибутов, достаточно тесно связанных с образом небесного охотника.

В манихействе — синкретической религии, созданной в III в. н. э. иранским религиозным реформатором Мани на основе собственно древнеиранских верований, христианства, буддизма и гностических учений, — Митре отводится роль Живого Духа или творца. После того как Князь Тьмы предпринял наступление на царство Света и поглотил Первочеловека, Отец Света вызывает Живого Духа, или Михр-йазд (бог Митра). Митра смело устремился на демонов тьмы и из их шкур создал десять небес, из костей — горы, а из мяса и испражнений — земли. Результатом этой победы стало также устроение зодиака и планет: «Внутри зодиака он сковал тех демонов тьмы, которые были самыми ужасными, порочными и непокорными. <.. > Двенадцать созвездий и семь планет назначили правителями всего Смешанного Мира…» Однако эта победа еще не была окончательной, тьма еще продолжает удерживать элементы света, и, согласно манихейской эсхатологии, завершающую победу над пей одержит Третий Посланец, который также именуется Михр-йазд — «бог Митра»{83}. Кроме того, обращает на себя внимание и тот факт, что Живой Дух манихеев вызывает пятерых сыновей{84}, а это число также соотносилось с созвездием Орион в других традициях.

Кроме того, в Авесте упоминается лучник Тиштрийа, имя которого происходит от и.-е. tri-striios — «относящийся к созвездию из трех звезд», т. е. Пояса Ориона. Несмотря на это недвусмысленное указание, данный персонаж в иранской мифологии соотносится с Сириусом. В посвященном ему Яште рассказывается, как он, поочередно принимая облики юноши, быка и коня, одерживает победу над демоном засухи Апаошей, в результате чего начинается благотворный дождь. Поскольку приручение коня произошло относительно поздно, даже по сравнению приручения собаки, изображение Сириуса в виде коня в иранской мифологии следует считать достаточно поздним явлением. Следует также отметить определенный параллелизм в излиянии животворящей небесной влаги, в митраизме происходящей в результате убийства Митрой быка, а в зороастризме — в результате победы Типггрийи над демоном засухи, также, в частности, принимавшем обличие быка. Подобный параллелизм может говорить о развитии обоих сюжетов из единого первоисточника. Как уже отмечалось, убийство быков категорически отвергалось Заратуштрой и считалось им богопротивным делом. Интересно отметить, что лук Типггрийи считался орудием судьбы, что отдаленно роднит его с луком Хайка. Кроме того, в индийской мифологии также фигурирует божественный стрелок Тишья, имя которого восходит к тому же словосочетанию, что и Тиштрийя. Все это дает основание говорить, что образ божественного лучника, изначально связанного с созвездием Орион, восходит к индоиранской общности. Что же касается отклонений от рассмотренных выше индоевропейских параллелей, и в первую очередь замены Ориона на Сириус, то специалистами высказывались предположения о влиянии на иранский миф египетских или месопотамских представлений{85}. В древнеперсидском календаре, год в котором начинался со дня весеннего равноденствия, четвертый месяц, согласно реконструкции В. А. Лившица, был посвящен Тиштрийи, а седьмой — Митре{86}. Таким образом, и в Иране месяцы, посвященные двум этим мифологическим персонажам, отмечали примерно такой же временной промежуток, что в Греции, согласно Гесиоду, отмечало созвездие небесного охотника.

Культ Ориона, по всей видимости, присутствовал и у ираноязычных кочевников, населявших огромные просторы евразийских степей. На многих так называемых оленных камнях, относимых исследователями к скифской эпохе, в Монголии, Туве и на Алтае присутствует символ в виде трех косых параллельных линий, нанесенных всегда в верхней части лицевой стороны камня. Г. Н. Потанин первым связал данное изображение с расположением созвездия Орион, и этот вывод впоследствии поддержали многие отечественные и зарубежные ученые. Данный знак сохранился у многих кочевых народов Сибири и после окончания скифской эпохи. Д. Г. Савинов отметил его связь с тремя охранительными чертами, которые при проводах умерших проводят по земле тувинские шаманы, а В. Д. Кубарев указал как на три параллельных жгута из оленьей шерсти, вшитые в лобную часть одной из шаманских шапок, так и соотнес его с китайской триграммой: «Например, древние китайцы цянь (небо) обозначали также символом , состоящим из трех горизонтальных параллельных черт. А сам факт расположения знака триграммы в верхней части жертвенных стел и оленных камней еще больше подчеркивает связь этих памятников с культом Неба и Земли. Ведь вертикально установленный камень, по представлениям древних, являлся «космическим столпом» между Небом и Землей»{87}. Следует отметить и стелу из урочища Шом-Шум в Туве, которая хоть формально и не является оленным камнем, но, по мнению Д. Г. Савинова, имеет отношение к их раннему генезису{88}. Сама стела имеет фаллическую форму, разделена на три части, и в верхней из них мы видим три косые параллельные линии. На фаллическую природу оленных камней указывают и обнаруженные В. Д. Кубаревым при раскопках в святище на реке Юстад гальки определенной формы и каменные песты, символизирующие фаллос, находившиеся вокруг одного из оленных камней. Таким образом, мы видим, что символика трех параллельных линий связана как с идеей плодородия, так и с небом. Подводя итог современного осмысления данной группы памятников, В. Семенов пишет: «Очевидно, что оленные камни отражают способ статистического моделирования пространства и помещаются всегда в условном центре мифологического мира, вокруг которого разворачивается весь космический универсум. Этим определяется полисемантичность и полифункциональность оленного камня на всех содержательных уровнях. Он может рассматриваться как центр локуса, как мемориальный знак в связи с установкой у кургана или некрополя или в поминальных комплексах (в местах жертвоприношений в Монголии из оленных камней сложены стены, ограждающие священную территорию), как генетативный символ (первопредок) и, в последнюю очередь, как памятник изобразительного искусства… На оленном камне как воплощенной модели мира выделяется «верх», отмеченный тремя косыми линиями. Они наносятся на лицевой стороне камня, и их интерпретация чрезвычайно важна. Можно сказать, что три линии наряду с ожерельем и поясом являются важнейшими инсигниями с наибольшей семантической нагрузкой. Но если ожерелье и пояс позволяют видеть в оленном камне образ человека, то косые линии, нанесенные на месте лица, указывают на некую иную, не вполне человеческую природу скрывающегося в камне персонажа»{89}. Весьма интересно и совпадение данного знака на олениых камнях и китайской триграммы. Исследователи неоднократно отмечали факты заимствования китайцами отдельных индоевропейских мифологических сюжетов. В свете нашего исследования для нас особенно интересен тот факт, что китайцы являются единственным неиндоевропейским народом в Северной, Центральной и Восточной Азии, который представляет созвездие Большая Медведица в виде колесницы. С учетом того, что колесницы были индоевропейским изобретением, В. Евсюков и С. Комиссаров совершенно справедливо видят в этом факте результат заимствования жителями Поднебесной у своих северных индоевропейских соседей как самой колесницы, так и связанных с нею мифов{90}. Но если китайцы заимствовали от индоевропейцев название одного созвездия, они вполне могли заимствовать от них и символику, связанную с другим созвездием. В пользу данного направления заимствования говорит и тот факт, что самое знаменитое собрание триграмм для гадания «И цзин», больше известное во всем мире как «Книга перемен», на самом деле называется «Чжоу и», что можно перевести как «(Канон) перемен (эпохи) Чжоу». По одной из трех версий, авторство «Чжоу и» принадлежит Вэнь-вану — основателю династии Чжоу в Китае, правившему в XII–XI вв. до н. э.{91} Согласно самим древнекитайским источникам, племена чжоу вторглись в Поднебесную с запада из района современного Синьцзяна, причем основную их боевую силу составляли кошшца и колесницы. На основании целого комплекса источников современные исследователи видят в чжоусцах представителей белой европеоидной расы{92}. Таким образом, совпадение изображений на оленных камнях в зоне расселения скифских племен с триграммой из китайской «Книги перемен», создававшейся, как следует из самого ее названия, не без индоевропейского влияния, оказывается не случайностью, а результатом заимствования китайцами отдельных элементов духовной культуры пришедших с запада завоевателей. Сама же триграмма цянь в «Чжоу и» обозначала такие принципы, как творчество, крепость, небо, отец{93}. Тот факт, что символика Ориона впоследствии в Китае стала обозначать небо как таковое, косвенно подтверждает этимологическую связь этого созвездия с богом неба, сделанную на материале греческой мифологии.

Весьма интересен и Керпосовский идол, найденный на Украине. На нем изображен антропоморфный персонаж, вооруженный луком, булавой и несколькими топорами. «Под левой рукой, поперек стелы — сцена с участием человека и каких-то зверьков. <…> Положение зверьков, почти смыкающихся вместе и одинаковых по внешнему виду, фигура человека, устремленного за ними с каким-то оружием в руке, дают возможность предположить, что это сцена охоты с собаками, хотя объект охоты отсутствует на картине»{94}. Животное с широко расставленными рогами изображено под поясом на левой плоскости идола. На лицевой стороне персонажа под поясом высечены две лошади и фаллос, что явно не случайно — выше пояса на левой плоскости изображена сцена оплодотворения. Сзади прочерчены полосы-ребра и, вероятно, ель, которая, как предполагают специалисты, могла символизировать дерево жизни. В довершение всего персонаж украшен хвостом. Описавшая идол Л. П. Крылова следующим образом интерпретирует его: «Изображение на стеле человека-охотника с хвостом, мужчины с хвостом в сцене оплодотворения, наличие хвоста на задней плоскости изваяния показывает, что данная стела принадлежала к атрибутам шаманства и являлась идолом, изображающим всесильного духа в образе шамана. Подтверждением такого определения изваяния является трехчленное деление геометрических орнаментов на торцевых сторонах стелы…»{95} Отметим, что с таким же успехом идол мог изображать и бога-первопредка. Хоть на нем нет указаний, что он олицетворяет именно созвездие Орион, тем не менее на стеле достаточно много элементов, связанных с этим персонажем, таких как палица, фаллос, охота с собаками, сцена оплодотворения. Благодаря тому что прогресс не стоял на месте, у персонажа на стеле появляются новые атрибуты — топоры, конь, ель и, возможно, приспособления для литья, — указывающие на наступление бронзового века и одомашнивание лошади, однако они принципиально не меняют предыдущего круга идей, а только расширяют его. Даже если на Керпосовском идоле и изображен не бог — олицетворение созвездия Орион, он наглядно показывает распространенность связанных с небесным охотником идей, которые перешли на какое-то другое божество. Данная стела связывается с древнеямной археологической культурой, существовавшей в Каспийско-Черноморских степях в III тысячелетии до н. э. В носителях этой культуры видели то предков тохар, то протоиранцев, то протоариев.

Хоть в Древней Индии очертания созвездий были другие, нежели в античной Греции, но и там созвездие Орион связывалось с темой охоты. Появление сюжета охоты среди звезд индийцы объясняли с помощью мифа о жертвоприношении Дакши. Согласно ему на это жертвоприношение были созваны все боги, кроме Рудры — дикого и яростного бога-охотника, жившего в северных горах, в котором воплощались все разрушительные силы и самые грозные, устрашающие свойства богов. Узнав, что он был обойден приглашением, бог-охотник разъярился и набросился на остальных богов, нанося им различные увечья. Кроме того, он сорвал и само жертвоприношение: «Рудра пронзил жертву стрелою, и опа, превратившись в антилопу, устремилась в небо. Там она стала созвездием Мригаширша («голова антилопы»). И поныне можно видеть на ночном небе в созвездии Мригаширша голову пронзенной стрелой антилопы, а в созвездии Ардра — дикого охотника, который гонится за нею»{96}. Остается добавить, что созвездие Мригаширша состоит из трех звезд, частично соответствующих греческому созвездию Орион, а в созвездие Ардра входит а созвездия Орион. Кроме того, согласно другому варианту этого астрального мифа, боги сами призвали Рудру, чтобы он покарал бога Праджапати за стремление к кровосмесительной связи. Согласно ему Праджапати воспылал страстью к собственной дочери Ушас, которая, пытаясь спастись, обернулась ланью-самкой, но Праджапати обернулся самцом. Увидевший это Рудра пришел в ярость и хотел уже поразить кровосмесителя, но тот обещал ему власть над зверями, и в результате одним из эпитетов Рудры стал Пашупати — Владыка зверей. Более раннее изложение данной версии встречается нам в «Ригведе» (далее — РВ), где Рудра все-таки поражает виновника инцеста:

Стрелок дерзко пустил стрелу в него. Бог(-Небо) вложил (свой) пыл в собственную дочь. (РВ I, 71, 5){97}

Как отмечают исследователи, этот сюжет уже в ведийские времена передавался в астральном плане, причем Праджапати отождествлялся с созвездие Мригаширша, Ушас — с созвездием Рохини (Телец), Рудра — с созвездием Ардра{98}. Далее мы увидим, что, согласно одному из мифов, от этого кровосмесительного союза Праджапати с собственной дочерью на свет появился ребенок, наречение имени которому стало мифологическим прецендентом для наречения имени каждому рождающемуся ребенку. Показательно, что индийский миф связывает созвездие Орион с жертвоприношением, что косвенно подтверждает астральный характер сцены убийством Митрой быка в иранской традиции.

Авторы гимнов почтительно именуют его «Рудра, Асура великого неба» (РВ II, 1,6), подчеркивая, что

От владыки этого огромного мира, От Рудры никогда ведь не отдаляется асурская сила! (РВ II, 33,9)