Дажьбог - прародитель славян

Другая песня «Ой ти, соловейку» была записана собирателями в 1965 г. в с. Пидциря Камень-Каширского района Волынской области:

Ой ти, соловейку, Ти ранній пташку, Ой чего так рано Із вирічка вийшов? Ой ты, соловушка, Ты ранняя пташка, Ой чего так рано Из вырия вышел? «Не сам же я вийшов, Дажбог мене вислав З правоі ручейки, І ключики видав. Не сам же я вышел, Дажьбог меня выслал Из правой ручки, И ключики выдал. З правоі ручейки Літо відмикати, З лівоі ручейки Зиму замикати. Из правой ручки Лето отмыкать, Из левой ручки Зиму замыкать. А ще по горах Сніги лежали, А по дорогах Криги стояли. А еще в горах Снега лежали, А по дорогам Льдины стояли. А тіі сніги Ніжками потопчу, А тіі криги Крильцями поб’ю. А те снега Ножками потопчу, А те льдины Крыльями побью. І кубелечко Я собі зів’ю, І в кубелечці Діток наведу. И гнездо Я себе совью, И в гнезде Деток заведу. Та десь узялися Поганії люди І пожар пустили, І діток спалили». Однако появились Поганые люди И огонь пустили, И деток спалили»[57].

Данная обрядовая песнь весьма интересна тем, что в ней с именем Дажьбога связан целый ряд распространенных у славян образов, посвященных началу весны и окончанию зимы. Во-первых, это представление о птицах, приносящих с собой на Русь весну. У русских эта мифологемма была приурочена к весеннему равноденствию 9/22 марта, на которое с принятием христианства стал падать праздник Сорока мучеников или Сороки (Сорок сороков), как его стали называть в народе. Народная мудрость не замедлила отметить приходящееся на этот праздник важное астрономическое явление: «На Сороки день с ночью мерится, равняется». Оно знаменовало собой конец зимы и долгожданное начало весны: «Зима кончается — весна зачинается». Зримым выражением начала весны становился прилет птиц: «На Сорок мучеников — прилет жаворонков: сколько проталинок, столько и жаворонков». Однако начало весны могло ассоциироваться не только с соловьями и жаворонками, но и с другими птицами. Еще ближе к рассмотренному тексту чешское предание, согласно которому у солнца есть царство за морем, где всегда вечное лето, и оттуда прилетают весной птицы и приносят с собой на землю семена полезных растений. Если волынская песня констатирует, что соловья из вырия посылает на землю Дажьбог, то чехи считали, что птицы пережидают зиму в далеком заморском солнечном царстве.

Понятно, что в наиболее древнем его варианте речь шла просто о прилете из солнечного царства весенних птиц, а утверждение о том, что эти птицы приносят с собой райские ключи, замыкающие зиму и отмыкающие весну, появилось на более позднем этапе. Стоит отметить, что эта новая черта встречается нам не только в данной украинской песне, но и в некоторых местах Руси, где было зафиксировано представление, согласно которому кукушка и галка не просто прилетают из-за моря, но и приносят с собой райские ключи. С их прилетом бог отпирает этими ключами небо и низводит на страну дождь. С образом райских ключей у восточных славян были связаны некоторые персонажи христианизированной языческой традиции: так, считалось, что св. Юрий (в некоторых местах Егорий) ключами отмыкает небо. Следует отметить, что сами по себе ключи предполагают уже наличие кузнечного ремесла, и тот факт, что в волынской песне именно Дажьбог дает ключи соловью, вновь напоминает нам упомянутый славянским переводчиком «Хроники» Иоанна Малалы миф о том, что бог солнца приходится сыном богу-кузнецу Сварогу.

Весьма интересен и образ вырия, который наиболее часто среди всех славянских народов встречается у украинцев. Вот как описывает представления украинцев в начале XX века об этой мифической стране Г. О. Булашев: «На самом западе (Уіницк. у.), или на юге (Житом, у.), или на самом юго-западе (Винницк. у.), за морями, где солнце ходит близко от земли (Луцк, у.), находится светлая теплая сторона — «тепличина», вырий. Здесь никогда не бывает зимы, вследствие близости солнца (в Винницком у. — когда у нас зима, в вырии лето и наоборот). В вырии есть теплые колодцы, в которых купаются больные и получают исцеление от своих болезней. Везде там воды и овраги… Так как в вырии тепло, то сюда на зиму улетают те из птиц, которые не могут переносить наших зимних холодов. Раньше всех птиц улетает в вырий кукушка… у которой находятся и ключи от него; весной она последняя оттуда улетает»[58]. Современная исследовательница Е. Е. Левкиевская определяет вырей (з. рус. вырей, укр. вырій, бел. вырай, пол. wyraj) в восточнославянской и восточнопольской традиции как «мифологическую страну, находящуюся на теплом море на западе или на юго-западе земли, где зимуют птицы и змеи». При этом птичий ирий находится где-то за горами, за лесами, на теплых водах, а змеиный — «в Руській землі»[59]. Как следует из белорусских причитаний по умершему родителю, вырий мыслился также и как «тот свет», где пребывают души умерших: «усе пташачки у вырай паляцелі, і ты услед за імі»[60]. Образ вырия сложился в эпоху Древней Руси, поскольку встречается уже в «Поучении» Владимира Мономаха: «сему ся подивуемы, како птицы небесныя изъ ирья идутъ…»[61] Интересно отметить существование одноименной реки в Верхнем Поднепровье, по поводу этимологии которой В. Н. Топоров и О. Н. Трубачев пишут: «Вырий, п.п. Ревны, л.п. Снова, п.п. Десны, из апеллатива, ср. рус. диал. вырей, ирей «сказочная заморская страна», который, в свою очередь, объясняют из иран. аіrуа — «арийская (страна)»[62]. Иную точку зрения высказал Ф. Безлай, который считает, что данное понятие восходит к и.-е. iur — «водоем, море», ср. лит. jura — «море». Тем не менее тот факт, что интересующее нас слово встречается лишь в тех славянских регионах, которые не выходят непосредственно к морю, но зато находились в зоне наиболее интенсивных славяно-скифских контактов, делает более вероятной первую этимологию. Таким образом, представления о далекой заморской стране Дажьбога, вручающего там соловью ключи от лета, оказываются полузабытым воспоминанием о далекой арийской прародине индоевропейцев.

Мифологические представления

о троичности дневного светила

С этим кругом представлений связана и чешская сказка «Три золотых волоска Деда-Всеведа». Сказка начинается с того, что некий король, случайно остановившийся на ночь в хижине углежога, оказался свидетелем того, как три старушки-Судьбички определили только что родившемуся сыну углежога жениться на его дочери. Чтобы избежать столь неравного и позорного в его глазах брака, король тщетно пытается погубить сына углежога, а когда все его старания заканчиваются неудачей и бедняк все равно женится на его дочери, дает зятю невыполнимое задание: принести в качестве вена три золотых волоска Деда-Всеведа. Сын углежога отправляется в путь, и дорога его лежит через водную преграду и два королевства, где находятся чудесные предметы. На каждом из трех этапов пути люди просят сына углежога узнать у Деда-Всеведа ответ на важнейшие для них вопросы: перевозчик, перевезя героя через море, просит спросить, когда же наступит конец его работе; в первом королевстве люди хотят узнать, почему перестала нестись яблоня, дающая молодильные яблоки, а во втором королевстве — почему перестал бить источник с живой водой, оживлявшей не только умирающих, но и уже умерших. Когда же сын углежога наконец дошел до владений Деда-Всеведа, там его встретила Судьбичка, раскрывшая как герою, так и слушателям сущность этого таинственного персонажа:

«Старушка улыбнулась и промолвила:

— Дед-Всевед — сын мой, ясное Солнышко: утром — дитя малое, днем — мужчина, а вечером — старый дед. Три волоска с его головы я тебе добуду, я ж как-никак крестная. Только, сынок, оставаться тебе тут нельзя никак! Мой сын — добрая душа, но, когда вечером он приходит домой голодный, может зажарить и съесть тебя на ужин.

<…> Тут поднялся сильный ветер, и через западное окно горницы влетело Солнце — старичок с золотой головой»[63]. Перед сном Дед-Всевед ответил матери на три вопроса, узнать ответы на которые героя просили люди на его пути, а когда ее сын уснул, Судьбичка выдернула у него из головы три золотых волоска и отдала их сыну углежога. «Утром поднялся сильный ветер, и на коленях старой матушки вместо старичка проснулось красивое золотоволосое дитя, божье Солнышко, простилось с матушкой и вылетело через восточное окно»[64]. Описание пути главного героя к Деду-Всеведу указывает на то, что его владения располагались в потустороннем мире, поскольку, чтобы попасть туда, необходимо было пересечь водную преграду — море, через которое сына углежога перевозит некий перевозчик, напоминающий нам греческого Харона. На потусторонний мир указывают нам и чудесные предметы, находящиеся в двух заморских королевствах, — молодильные яблоки и живая вода, оживляющая даже умерших. О причастности двух этих королевств к дневному светилу красноречиво говорит тот факт, что за ответы, благодаря которым эти чудесные предметы вновь обретают свои животворящие свойства, в первом королевстве герою дарят двенадцать белых коней, а во втором — двенадцать черных, явно символизирующих собой двенадцать часов дня и ночи. Но если это так, то и Дед-Всевед оказывается связан с источником вечной жизни и молодости, олицетворяемым молодильными яблоками и живой водой. Все это позволяет сопоставить два этих королевства чешской сказки с вырием украинской традиции — находящейся за морем и тесно связанной с солнцем чудесной страной, где имеются волшебные источники, дающие исцеление от всех болезней. Теснейшее генетическое родство чешских и восточнославянских представлений на этом не кончается. К их числу относится и чешский образ матери солнца — Судьбички, некогда бытовавший и у восточных славян, о чем говорит уцелевшая на Руси поговорка: «Дожидайся солнцевой матери Божья суда»[65], и это при том, что больше никаких других представлений о матери солнца в отечественном фольклоре не сохранилось. Это обстоятельство, помимо всего прочего, лишний раз подчеркивает отнесенность солнца ко второму, более младшему поколению богов, равно как и то, что функции правосудия, отчетливо выраженные у дневного светила, были присущи еще не только его отцу Сварогу, но и матери. О древности описанных в чешской сказке представлений о заходе солнца свидетельствуют данные армянского фольклора о том, что вечером Арэв (буквально «солнце»), чаще всего представлявшийся в образе юноши, воспламененный и усталый возвращается домой к матери, и сам заход солнца называется в этом языке «майрамут» — «вход к матери»[66]. Солнце купается, мать вытаскивает его из воды, укладывает в постель и кормит грудью. Отдохнув, Арэв на следующее утро вновь пускается в свое ежедневное путешествие. Таким образом, представление о заходе солнца как о его возвращении домой к матери возникло еще в эпоху индоевропейской общности, однако, в отличие от славян, у армян отсутствует представление о троичности дневного светила.

Весьма показательно и то, что в чешской сказке подчеркивается троичность небесного светила — черта, находящая точную аналогию как в «Слове о полку Игореве», так и в других восточнославянских источниках. В «золотом слове» Древней Руси супруга попавшего в плен князя так взывает к всемогущему дневному светилу:

«Ярославна рано плачетъ въ Путивлѣ на забралѣ, аркучи: «Свѣтлое и тресвѣтлое слънце! Всѣмъ тепло и красно еси: чему, господине, простре горячюю свою лучю на ладѣ вой? Въ полѣ безводнѣ жаждею имь лучи съпряже, тугою имъ тули затче?»[67] — «Ярославна рано плачет въ Путивле на забрале, заклиная: «Светлое и тресветлое солнце! Всем ты тепло и прекрасно: зачем, владыко, простерло ты горячие свои лучи на воинов моего лады? В поле безводном жаждою им луки скрутило, горем им колчаны заткнуло?»

Обращает на себя внимание эпитет «тресветлое», который использует Ярославна по отношению к заклинаемому ей солнцу. Понятно, что некоторые исследователи «Слова» увидели в нем отголосок христианских представлений о Троице, однако против этого свидетельствует весь сугубо языческий контекст «плача» Ярославны, обращающейся в решающий для себя момент за помощью не к библейскому богу, а к могущественным стихиям трех сфер мироздания — солнцу, ветру и воде. В. П. Адрианова-Перетц по данному поводу отмечала: «Безусловно, книжный, «ученый» эпитет тресвѣтлое лишь подчеркивал могущество божественной силы солнца, и вряд ли древнерусские читатели вместе с автором воспринимали этот эпитет в свете христианского догмата троичности»[68]. К оценке мнения исследовательницы о книжном происхождении интересующего нас термина мы вернемся чуть ниже, а пока посмотрим другие случаи его употребления в древнерусской литературе. В Пространной летописной повести о Куликовской битве упоминается небесный «тресолнечный полкъ»[69], помогший русскому войску победить противника. В «Повести о Петре и Фсвронии» ее автор Ермолай-Еразм делает следующий экскурс в историю сотворения богом человеческого рода: «И на земле же древле созда человека по своему образу и от своего трисолнечьнаго божества подобие тричислено дарова ему: умъ, и слово, и дух животен» — «И на земле же издревле создал человека по своему образу и, подобно своему трехсолнечному божеству, три качества даровал ему: разум, речь и душу»[70]. Впервые данный эпитет нам встречается в знаменитом «Слове о законе и благодати» первого русского митрополита Илариона, написавшего его между 1037 и 1050 гг.: «Съкорчени бѣхомъ от бѣсовьскыа льсти и тобою прострохомся и на путь животныи наступихомъ. Слѣпи бѣхомъ сердечными очима, ослѣплени невидѣниемъ, и тобою прозрѣхомъ на свѣтъ трисолнечнаго божьства» — «Согбены были мы, попав бесовскому прельщению, по тобою исправлены и вступили на путь жизни вечной; слепы были мы сердечными очами, лишены духовного видения, по поспешением твоим прозрели, увидели свет Трисолнечного Божества»[71]. Оставив на совести Илариона его сентенции по поводу скорченности и духовной слепоты наших предков, прозревших лишь благодаря их крещению Владимиром, отмстим, что под Трисолнечным Божеством митрополит явно имеет в виду христианскую Троицу. Вместе с тем следует подчеркнуть, что солярный характер сам по себе несвойствен Троице, и вполне возможно, что Иларион просто приложил к этому христианскому образу распространенное на Руси представление о троичности солнца. Вне древнерусской литературы в славянской культуре этот эпитет встречается нам всего лишь один раз в болгарском памятнике «Служба святым обща пророку», сохранившемся в списке XV в., где есть следующие характеристики солнца: «пресвѣтлое слыще», «златозарное свѣтило», «тріисвѣтлаго слънца» и «трисвѣтлаго слънца»[72]. Однако помимо письменных источников идея трехчастности солнца присутствует как в украшениях домов, так и в памятниках древнерусского искусства, носящих явно языческий характер. В первую очередь следует привести в качестве примера спинку кресла, найденную при раскопках средневекового Новгорода, украшенную тремя крестами. Как установили ученые, крест задолго до христианства был языческим символом солнца, что в данном случае подтверждается тем, что в центре всех трех крестов помещен небольшой круг с расходящимися линиями, однозначно символизирующий небесное светило. В силу этого новгородские кресты на спинке кресла никак не могут быть связаны с символом новой религии и должны рассматриваться как языческие. Среди найденных археологами амулетов присутствует композиция из трех крестиков, помещенных рядом на одной цепочке. Помимо того, что приверженцы новой веры всегда носили только один крест, на этих трех крестиках отсутствует какая бы то ни было христианская символика, в силу чего специалисты однозначно относят эту композицию к числу чисто языческих амулетов солярного характера. Изображения трех солнц встречаются нам и на средневековых гребнях из Новгорода. В пользу именно народного, а отнюдь не книжного происхождения представления о троичности солнца говорят и фольклорные данные о выезде дневного светила на трех конях в день Ивана Купалы, и восточнославянский ритуал зажигать приуроченный к фазам солнца «живой» огонь три, а не четыре раза в году. Эта же числовая символика фигурирует и в сербских рождественских песнях, где говорится, что солнце, увидев рождение Христа, «од радости тринут (трижды) заиграніе».[73]В более позднем украинском фольклоре мы также встречаем связь дневного светила с этим числом: «Солнце имеет у себя трех дочерей, которые в виде уток плавают иногда по рекам и озерам земным…»[74] Само это представление проистекает из элементарного астрономического наблюдения за движением светила в течение дня, когда выделяются восход солнца, нахождение его в зените и закат. Таким образом, представление о троичности солнца, имеющее общеславянский характер, как это показывают нам памятники чешского и сербского фольклора, по своему происхождению является народным, а не книжным.

Рис. 4. Три солнца во время похорон Андрея Боголюбского. Миниатюра Радзивилловской летописи

Окончательно закреплению идеи о троичности солнца могло способствовать и то обстоятельство, что временами из-за оптических эффектов люди видели три солнца на небе одновременно. Помимо уже упоминавшегося летописного сообщения 1104 г., когда центральное солнце совмещалось со знаком креста, можно привести весьма близкий к нему текст о небесных знамениях 1141 г., приуроченных к княжеским похоронам: «Тое же зимы преставися блговѣрныи и хсолюбивыи князь добрый Андрѣи Володимеричь. <…> Егда же и несяхуть к гробу, дивьно знаменье быс на нбси, и страшно быша 3 слнца сияюща межи собою, а столпи 3 от земля до нбсе надо вьсѣми горѣ бяше акы дуга мсць особь стояче, и стояша знаменья та дондеже похорониша и»[75]. Данное редкое событие было также изображено и на миниатюре (рис. 4). Хоть подобные природные явления случались и не очень часто, однако производили большое впечатление на наблюдавших их людей, зримо убеждавшихся в троичной сущности небесного светила.

Если данные археологии и фольклора дают нам право говорить о возникновении этого образа в дохристианский период, то памятники других индоевропейских народов позволяют предположить возникновение идеи троичности солнца как минимум в эпоху индоевропейской общности. В Упанишадах нам встречается даже религиозный ритуал, основанный на этом представлении: «Теперь — три почитания всепобеждающего Каушитаки. Всепобеждающий Каушитака (обычно) поклонялся восходящему солнцу — надев священный шнур, принеся воды, трижды опрыскав сосуд с водой, (он произносил): «Ты уносящий — унеси мои грехи». Таким же образом (обращался он к солнцу), находящемуся в зените: «Ты уносящий вверх — унеси вверх мои грехи». Таким же образом (обращался он) к заходящему (солнцу): «Ты уносящий с собой — унеси с собой мои грехи». И какой ни совершал он грех, днем или ночью, тот (грех солнце) уносило с собой. Кто, зная это, почитает таким образом солнце, то какой грех ни совершит он днем или ночью, (солнце) уносит тот (грех) с собой»[76]. Древнее представление о связи солнца с праведностью здесь соединено с идеей о способности дневного светила отпускать человеку его грехи, но для достижения этого было необходимо трижды обратиться к нему в те сакрально выделенные моменты, когда светило занимало на небе свои ключевые положения на протяжении всего своего дневного движения но небосклону. Хронологически еще более ранний пример нам дает РВ, где люди просят бога солнца Са-витара постоянно трижды пробуждать для них дары:

Трижды в день, о Савитар, избранные дары Пробуждай для нас — день за днем, три раза в день! (РВ ІII, 56, 6)

В связи с этим гимном нелишне будет вспомнить и этимологию имени славянского Дажьбога как дающего бога солнца. Данный пример показывает, что восприятие дневного светила как бога — подателя даров для людей зародилось чрезвычайно давно, как минимум в эпоху индоевропейской общности. С числом три (воспринимай мы его как символ начала, середины и коіща или прошлого, настоящего и будущего) великолепно соотносится принцип любого движения как в пространстве, так и во времени. Данное обстоятельство идеально сочеталось с ежедневным движением солнца.

Сербский Дабог

Память о языческом боге солнца сохранилась и в сербском фольклоре, где он фигурирует под именем Дабог (варианты: Даба, Дабо или Хромой Даба). С принятием христианства он был объявлен противником нового бога, однако, характеризуя его, предания отмечали, что он был «силен, как Господь Бог на небесах». В сказке из Мачвы Дабог рисуется «царем на земле», который поглощал души, а в одном боснийском варианте вместо Дабога появляется св. Архапчео, которого специалисты считают наследником старинного бога мертвых. В сербской традиции Дабог был богом волков, что также характерно для хтонического божества, поскольку волки считались инкарнациями душ. Еще в своем волчьем, териоморфном облике он также считался богом мелкого рогатого скота. В другой сказке серебряный царь, живший в горе, демон рудника Кучайне, называл себя Дайбоем (Даjбоі), из чего вытекает, что Дабог был богом-подателем, а также богом золота и серебра. Это делает весьма правдоподобным предположение, что данный персонаж в сербской традиции был также богом-изобретателем и защитником кузнечного ремесла[77]. Стоит отметить, что и в западнославянской традиции солнце, правда, на этот раз не бог, а король, оказывается обладателем огромного богатства. В чешской сказке про солнце говорится, что «это самый богатый король на свете, он всем владеет»[78]. Связь Да-бога с драгоценными металлами и кузнечным делом объясняется генетической связью Дажьбога с богом-кузнецом Сварогом, сыном которого он являлся. Полностью соответствует славянскому переводу «Хроники» Иоанна Малалы и такая существенная его черта, как наличие у него царской власти на нашей планете. Если первый источник отмечает, что «Дажьбогъ, бѣ бо мужъ силенъ», то в сербском фольклоре Дабог ничем не слабее нового христианского бога на небесах. «Возможно, — пишет В. Н. Топоров о данном южнославянском божестве, — что в этом случае речь идет об инверсии (или раздвоении с инверсией) исходного типа «Господь Дайбог — царь на небесах», который довольно точно соответствовал бы древнеиранским образцам, ср. xsaya — «царь», в связи с солнцем, царящим на небе»[79]. Крайне близкую картину рисует нам и хеттский гимн дневному светилу:

Солнце, господин мой справедливый, Суд вершащий! Царь земли и неба, Ты страною правишь, и даешь ты Силу мужества, о справедливый! <…> Царственный герой, благое Солнце![80]

Все эти примеры показывают, что представления о солнце как о царе возникли если не во времена собственно индоевропейской общности, то, по крайней мере, во времена единства ее восточной части, к которой относились хетты, индоиранцы и славяне.

Весьма показательно, что, когда само имя языческого бога солнца было уже забыто подавляющим большинством русского и сербского народов, в их фольклоре все равно независимо друг от друга продолжало бытовать представление о солнце как небесном царе. Наиболее развернутую картину с астрономическими подробностями мы видим у сербов: «Рассказывают они и о солнечном царстве: Царь-Солнце, молодой и прекрасный юнак, сидит в нем на золототканом пурпурном престоле, а подле него две девицы— Заря-утренняя и Заря-вечерняя — и семь ангелов-судей — звезд и семь вестников — звезд хвостатых (комет) и лысый дедушка— старый месяц»[81]. Следы подобного же представления, в котором дневному светилу отводилась главенствующая роль, встречаются нам и в русском фольклоре: «Солнце — царь неба, луна и звезды — его семья»[82]. Все эти примеры в очередной раз показывают глубокую укорененность образа царя-солнца в сознании двух братских славянских народов.

Что же касается таких неожиданных на первый взгляд черт Дабога, как поглощения им человеческих душ и его связи с волками и домашним скотом, то и они находят свое соответствие в восточнославянской традиции и прямо или косвенно оказываются связанными с солнечным культом. На Руси эта связь особенно заметна у «двоеверного» Егория (Юрия), что нашло свое отражение в украинской поговорке: «Волк — Юрьева собака» или русской поговорке: «Что у волка в зубах — то Егорий дал». Специалисты давно отметили, что на христианского святого народное сознание перенесло целый ряд черт языческого солярного божества Ярилы, в том числе и связь с вырием: «Созвучие и семантичное сходство слов с корнем jar- и jur-… сильно способствовали вероятному отождествлению Ярилы с Юрием., Отождествление Ярилы как божества весеннего плодородия с Юрием вытекает и из характера текстов, относящихся к Юрию и содержащих мотивы весенних обрядов. Третьим словом, фонетически и семантически отождествлявшимся с Ярилой и Юрием, могло быть название вырея — ирия…»[83] Как видим, даже на фонетическом уровне вырей оказывается связанным с солярным персонажем. Сближение этого языческого божества с новым христианским святым началось на Руси практически с самого начала принятия христианства, поскольку сын Владимира Святославича, родившийся около 978 г., был первоначально наречен Ярославом. Под этим языческим именем, содержащим в себе тот же самый корень, что и в имени Ярилы, он и вошел в нашу историю, однако после принятия новой религии этот сын Владимира получает крестное имя Георгий, что свидетельствует о начавшемся отождествлении этих двух мифологических персонажей.

О весьма глубоких истоках связи между дневным светилом и посмертной судьбой души свидетельствует и тот факт, что у сербов она прослеживается и в христианский период применительно к наделенному солярными чертами персонажу новой религии Иоанну Крестителю: «Йовенова дыра, по народным верованиям в западном сербском крае, означает божьи ворота, через которые души покойников обязательно должны пройти. Йовенова дыра находится на небе, и через нее идут в рай и в пекло. Все должны дойти до нее. Каждый член семьи после смерти должен дойти до Йовеновы дыры на небе. <…> Дыра, очевидно, представляет вход на «тот» свет, а имя Йован относится к св. Йовену, который здесь заменил прежнего бога мертвых»[84].

Данные ономанистики и топонимики

О весьма глубоких корнях почитания Дажьбога у славян красноречиво свидетельствуют и многочисленные примеры наречения его именем людей спустя многие столетия после их насильственной христианизации. Так, жалованная грамота литовского короля Ягайла, датированная 1349 г., удостоверяла, что его «верный слуга Данило Дажбогович Задеревецкий землянин нашей земли Рускос», получает села «на ряд» в Галицкой и Зудечевской волостях[85]. Среди учеников Могилянской школы в Киеве, как свидетельствуют документы, еще в ХVII в. был некий Dadzibog Maskiewicz[86]. Ареал распространения этого имени не ограничивается одной Украиной, и оно встречается и в Польше. Там известно явно языческое имя Дадзибог (Dadibog, Dadzibog, Dadzbog в польско-мазовецких грамотах 1254,1350, 1395,1476 гг.), которое только позднее было приурочено к христианскому Theodat (например, в ХVII в.: Alaxandr Theodat czyli Dadzibog Sapieha)[87]. В качестве личного имени А. И. Петрушевич фиксирует Dadzibog в польском памятнике 1399 г.[88], а М. Фасмер указывает Daczbog в грамоте 1345 г. и польское дворянское имя ХVII в. Dadzbog[89]. Известно и чешское имя Dacbog[90]. Таким образом, традиция называть своих детей в честь языческого бога солнца, по всей видимости, издревле бытовала как у восточных, так и у западных славян, и письменные источники фиксируют этот обычай с XIII по ХVII в. Поскольку по средневековым представлениям наречение имени новорожденному представляло собой крайне важный акт, дававший младенцу его небесного представителя и во многом определявший его судьбу, то мы вправе констатировать, что память о Дажьбоге хранилась у славян чрезвычайно долго, вплоть до конца Средневековья и начала нового времени. О степени распространенности этого имени свидетельствует и то, что оно перешагнуло границы собственно славянского ареала и встречается у их соседей в Восточной Европе. Грамоты от 5 октября 1480 г., 1 февраля, 13 марта 1489 г. упоминают «Дажбога пръкалаба немецкого» в качестве одного из молдавских бояр при господаре Стефане Великом (1458–1508 гг.)[91]. У южных славян это божество почиталось под именем Дабога, и, соответственно, средневековые сербско-хорватские источники упоминают личные имена Даба, Дабич, Дабович[92].

Неоднократно в различных концах славянской земли и даже у их соседей встречаются географические названия, производные от имени языческого бога солнца. Таковы село Даждьбог в Калужской губернии, Мосальский уезд, урочище Даць-Боги в Цехановой земле (Венгрия), деревня Dadzibogi в Мазовии[93], польские топонимы Daczbody, упоминаемые в документах 1541 г., и Daczbogi в районе Белостока, указанный в памятнике 1577 г.[94] У сербов почиталась гора под названием Dajbog[95]. В результате перестановки частей имени интересующего нас божества на Руси возникли такие топонимы, как Богдаево в Весьегонском уезде Тверской губернии и Божедаевка в Александровском уезде Херсонской губернии. Особый интерес для цели нашего исследования представляет то обстоятельство, что у балтийских славян именем Дажьбога были названы не отдельные пункты, а целая область. Обнаруживший этот поразительный факт А. С. Фаминцын писал о нем так: «И что же, в соседнем с землей вагров, герцогстве Мекленбургском, неподалеку от Балтийского моря, находим не какую-нибудь деревню, село или местечко под именем искомого бога, а целую Дажью область, Дажье озеро, Дажий лес и еще ряд менее важных Дажьих мест. Названные местности на немецком языке, не имеющем букв для выражения славянского ж, пишутся так… Дажь, Дажий, Дажев: нынешний Daschow и Dassow записаны в 1219 г. — Dartsowe, в 1220 г. — Dartschowe, в 1235 г. — Darsekow; название Дажья земля, Dassow Land, изображалось так: в 1158 г. — Dartsowe, в 1163 г. — Darsowe, в 1164 г. — Darzowe… Дажий лес в 1188 г. — Silva Dartzchowe; Дажье озеро в 1336 г. — Stragnum Dartzowense, in stragno Dartzowe… Наконец Datze, Datzebah, писавшееся в 1552 г. Dartze или Dassebek. В этом последнем названии можно даже узнать самое имя Дажьбог…»[96] Таким образом, у балтийских славян мы видим целую солнечную землю, названную по имени языческого бога дневного светила.

Значение имени Дажьбог

То обстоятельство, что письменные источники прямо называли Дажьбога богом солнца, подтолкнуло многих, в том числе и выдающихся исследователей, искать намек на это значение в первой половине его имени. «Слово дажь, — писал А. Н. Афанасьев, — есть прилагательное от даг — день, свет, родственно с санскр. корнем dah — жечь…»[97] Санскритскому корню был родственен и др. — псрс. dag — «сжигать», dagh — «испекать, палить», «припекать». В советское время к этой этимологии склонялась и Н. Р. Гусева, утверждавшая: «Форма Даждь-бог нам кажется поздним переосмыслением имени бога, который был в индоевропейской древности одним из богов неба, небесного света, солнца»[98]. Другие исследователи с той же целью искали соответствие первой половине имени Дажьбога в европейских языках. Так, И. И. Срезневский сближал его с герм, dag (др.-в.-н. dag, исл. dagr, гот. dags) — «день, свет», а В. Н. Петров — с лит. daga — «жара», dagoti — «уборка урожая, жатва», др. — прусск. dagis — «лето», лтш. degt — «гореть». К этому же перечню можно отнести и лит. degu, от которого в русском языке появилось слово деготь. Отдал дань санскрито-ирано-германо-балтским аналогиям и Б. А. Рыбаков. Интересующий нас корень встречается и в имени кельтского бога Дагды (буквально «хороший, добрый бог»), который, однако, не был богом солнца, в результате чего мы не можем говорить о его генетическом родстве со славянским божеством, несмотря на схожее, как будет видно чуть ниже, значение их имен.

В конечном итоге, однако, среди специалистов-лингвистов возобладала другая этимология, объясняющая интересующий нас корень на почве чисто славянского языкознания. Первым ее высказал еще Д. Н. Дубенский, который указал, что первая половина имени («Даждь-») представляет собой повелительное наклонение от глагола дать. Таким образом, слово Дажьбог в строгом смысле является не именем, а, по сути дела, эпитетом этого божества — «дающий бог». То, что настоящее имя бога солнца оставалось тайным для людей, которым он был известен лишь под этим эпитетом, объясняется той хорошо известной исследователям чертой архаичного мышления, согласно которой знание истинного имени того или иного лица давало знающему это имя человеку полную власть над его носителем. Данная черта носит действительно общечеловеческий характер и ее проявления мы встречаем, например, как в представлении о неизреченности тайного имени ветхозаветного бога в иудаизме или в древнеегипетском мифе об истинном имени бога Ра, который всеми силами пыталась узнать богиня Исида. Подобные же представления были широко распространены и у индоевропейцев. Так, например, иранский верховный бог назывался Ахура Мазда, что буквально значит «господь премудрый» или, по мнению Ф. Б. Я. Кейпера, «всезнающий, мудрый», и эти два эпитета со временем превратились в общеупотребительное у этого народа имя божества. Аналогичное положение мы видим и у кельтов, где имя Дагды буквально означало «добрый бог», т. е. также было эпитетом, заменяющим истинное имя божества. В хеттском языке слово siwannis, передающее понятие «бог», в буквальном смысле означает «тот, о котором нельзя говорить, имя которого нельзя произносить». С незначительными изменениями этимология Д. Н. Дубенского была принята многими другими исследователями. Е. Огоновский трактовал это имя как «бог-даровик», «бог-податель», а Л. Нидерле — как deus donator. Полностью разделяет ее и такой видный исследователь русского языка, как М. Фасмер: «Это имя объясняется из др. рус. пов. дажъ «дай» и богъ «счастье, благосостояние» (см. богатый, убогий), т. е. «дающий благосостояние»…»[99] Последним из исследователей к значению имени этого божества обратился В. Н. Топоров: «Русский Дажьбог, как и его инославянские соответствия… должны пониматься прежде всего как свернутая синтагма, первый член которой — императив от глагола дати — дажь (dazb/ dazdb, cp.dajb). В основе этой синтагмы, особенно принимая во внимание старое значение слав, bogb и его индоиранские соответствия — «доля», «часть», «имущество» и т. п., лежало сочетание глагола в форме 2 Sg. Imper. с Асе. (или Gen.) объекта — «дай долю (часть)». Сложное имя Дажьбогъ может быть соотнесено и с этой структурой, и с другой, более оправданной с синхронной точки зрения — «дающий бог», «бог-даятель». Иначе говоря, элемент bogb мог выступать и в объективном, и в субъективном значениях, чему, в частности, отвечают две возможности в употреблении этого слова — выступать как пассивный объект, вещь и как активный субъект действия, одушевленное лицо, мифологический персонаж (ср. русск. Бог при богатство, др. инд. Bhaga-, др. иран., ср. иран. Baga-, Вауа- и т. п., божества, персонифицирующие долю, часть, богатство, ср. др. инд. bhaj — «делить», из bhag- и др.)»[100]. Представление о боге — подателе благ, подтверждающее второй вариант этимологии Дажьбога, многократно встречается нам в памятниках древнерусской письменности: «бъ далъ бъ взятъ»[101]; «Подас(тъ) бгъ богатую меть свою»[102]; «А что есмь придобыл золота, что ми дал б(ог)ъ, и коробочку золотую…»[103] и т. п., вплоть до сохранившегося до наших дней выражения «Бог дал — Бог и взял». Встречается этот устойчивый оборот в древнерусской письменности и в отрицательной форме: «Богъ того не дай (= того Богъ не дай)»[104]. О возникновении данного оборота еще в эпоху индоевропейской общности свидетельствуют такие ведийские выражения, как daddhi bhagam «дай долю/богатство» (РВ П, 17,7), где daddhi — повелительное наклонение, точно соответствующее слав. даж(д)ъ, или asi bhago asi datrasya datasi — «ты — Бхага (богатство), ты — деятель даяния» (РВ IX, 97, 55)[105]. С дневным светилом арии тесно связывали и богатство, физическое и духовное — «Солнце целиком владеет (всем) добром» (РВ I, 71, 9). Со славянским Дажьбогом индийского бога солнца Сурью сближает и то, что он является «основой богатств, собирателем благ» (РВ X, 139, 3), которые он дает людям. Вероятно, учитывая данный глубоко укоренившийся архетип бога-подателя в славянском сознании, именно этот образ в X в. использует Константин Преславский применительно уже к христианскому Богу, дающему новообращенным благую весть евангелия:

Поэтому услышьте, славяне, Дар этот от Бога дан нам. Дар Божий тем, что встанут одесную, Дар Божий душам, нетленный, Душам, достойным принять этот дар[106].

Весьма показательно, что в своем «Прогласе к евангелию» этот один из крупнейших болгарских писателей своего времени так упорно обыгрывает только образ божьего дара, слова и закона, т. е. те темы, которые достаточно тесно связаны именно с языческим Дажьбогом.

Следы процесса словообразования этого имени сохранились в нашей стране вплоть до первой половины XIX в., когда И. Снегирев на основе своих личных наблюдений писал: «В некоторых губерниях Росс, доселе говорят: Дажба вместо: дал бы Бог!»[107]Об устойчивости данного выражения говорит и приведенный выше пример рязанской божбы XIX в.: «Авосьта Дажба, глаза лопни!» Дополнительно подтверждает правильность понимания Дажьбога как бога — подателя различных благ и две опубликованные С. Килимником украинские колядки, в которых имя бога звучит устойчивым рефреном. В первой песне рисуется картина богатого урожая на поле хозяина, счастья всей его скотине, дом, полный домочадцев:

…Щоб у полі — врожайне, Ой Даждьбоже! На току буйно, в пасіці — рійно, Ой Даждьбоже! У дворі збройно, в коморі — повно, Ой Даждьбоже! А в домі склінно на челядоньку. Ой Даждьбоже! На дворі щастя на худібоньку, Ой Даждьбоже! На худібоньку рогатую та ще й дрібную. Ой Даждьбоже! Хай же вам буде бог у дорозі, Ой Даждьбоже! На кожному броді, на перевозі, Ой Даждьбоже! Ми вас вінчуєм щастям, здоров 'ям! Ой Даждьбоже! Цими святками та й Різдвяними! Ой Даждьбоже![108]

Помимо материальных благ исполнение колядки должно было принести хозяину счастье и здоровье, а также сакральное время, понимаемое, правда, уже как христианские (а точнее, двоеверные) святки и Рождество. Весьма показательно и пожелание «пусть вам будет бог у дороги, на каждом броде, на перевозе». Данная черта не только подтверждает отмеченную выше связь Дажьбога с дорогой, но и показывает, что в данном случае имя этого бога не случайно оказалось рефреном к данной песне, а органично связано с ее содержанием. Вторая колядка вновь рисует интересующего нас бога как подателя необходимых человеку благ, добавляя при этом новые интересные подробности:

…Жито-пшеницю і всяку пашницю… Ой Даждьбоже! З того колосочка буде пива бочка. Ой Даждьбоже! На городі стовпчики, роди, Боже, хлопчики, Ой Даждьбоже! На городі шалата, роди, Боже дівчата. Ой Даждьбоже! На постелі рядна, господиня ладна… Ой Даждьбоже! Будьте здорові на Новий рік, Ой Даждьбоже! Щоб водилось вам краще, як той рік: Ой Даждьбоже! Льон по коліна, щоб вас голова не боліла, Ой Даждьбоже! Бувайте здорові, щоб велись вам воли й корови, Ой Даждьбоже! Часник, як бик, цибуля, як дуля, Ой Даждьбоже! Горох, капуста, аби Маруся була тлуста…[109]

Помимо заклинания приращения пшеницы и домашней скотины здесь мы видим трижды встречающийся параллелизм растительного и человеческого плодородия (пахучее растение стовпчики — хлопчики, салат — девчата, горох, капуста — чтоб Маруся была толста) и один раз соотнесение растения с человеческим здоровьем (льна по колено, чтоб голова не болела). Здоровье и лучшая жизнь заклинались на весь наступающий год, что соответствует отмеченной выше связи Дажьбога со временем. Что же касается растений, то следует вспомнить описанный преславский идол с изображенными на нем земными злаками.

Установив истинное значение имени, а точнее, эпитета бога солнца, зададим себе тот вопрос, который почему-то до сих пор не задавал ни один исследователь языческой мифологии: а что же именно дал Дажьбог славянам, за что они стали именовать его богом-подателем по преимуществу? Хоть до нас дошло крайне мало материалов по славянскому язычеству, тем не менее мы знаем, что наши далекие предки поклонялись и другим богам, из которых, в частности, Перун даровал им победу в сражении и необходимый для земледельца дождь, а Волос прямо именовался «скотьим богом», т. е. богом богатства. Кроме того, Перун и Волос были богами-хранителями вселенского закона и уже в силу одного этого занимали в отечественном пантеоне более значимое положение, чем Дажьбог. С его отцом, богом неба Сварогом, как было показано в предыдущем исследовании, в отечественной традиции было связано не только освоение человеком огня, но и изобретение гончарного и кузнечного ремесел, а также земледелия. И, несмотря на эти примеры, именно бог солнца, как показывает этимология его имени, становится для славян в первую очередь богом-подателем. Что же такое дал Дажьбог нашим далеким предкам, чем заслужил этот красноречивый эпитет? Ответ на этот ключевой вопрос откроет не только истинную сущность этого божества, но и в неменьшей степени скажет нам и о духовном мире, и основанной на нем системе ценности тех людей, которые и дали своему богу этот эпитет, покажет, что же они больше всего ценили в жизни. Найти ответ на этот принципиальный вопрос мы попытаемся в последующих главах этой книги, а пока лишь отметим, что предположение о том, что Дажьбог был богом — подателем богатства и именно за это ценился нашими далекими предками, следует отмести сразу же — как только что было отмечено выше, богом богатства по преимуществу у славян был Волос.

Значение слова бог и время его появления в славянских языках

Если первая часть имени Дажьбога смогла раскрыть нам его значение, то вторая половина способна довольно точно указать на время его возникновения. «Само слово «бог», — пишет С. А. Токарев, — исконно славянское, общее для всех славянских языков, а также родственное древнеиранскому baga и древнеиндийскому bhaga. Основное значение этого слова, как показывают данные языка, — счастье, удача. Отсюда, например, «бог-атый» (имеющий бога, счастье) и «у-богий» («у» — префикс, означающий утрату или удаление от чего-то); польское zboze — урожай, лужицкое zbozo, zboze — скот, достаток. С течением времени представления об удаче, успехе, счастье, везении олицетворялись в образе некоего духа, дающего удачу»[110]. Попутно отметим, что образованные от этого корня слова русского языка богатый и убогий, обозначающие два крайних значения, которые могла иметь доля для человека, связывают социальную сферу с религиозной. Со своей стороны, изучая этимологию слова бог, филолог М. Фасмер констатирует: «Родственно др. инд. bhagas — «одаряющий, господин, эпитет Савитара и второго из Адитьев», др. перс. baуa-, авест. bауа — «господь», «бог» от др. инд. bhajati, bhajctc — «наделяет, делит», авест. baxsaiti — «участвует»… Первоначально «наделяющий»; ср. др. инд. bhagas — «достояние, счастье», авест. baya-, baga — «доля, участь»…»[111] Поскольку интересующий нас корень в Индии являлся эпитетом Савитара — бога, олицетворявшего собой животворящую силу солнца, следует обратить внимание на то, что уже в ведийский период данное божество тесно связано с получаемой людьми долей. Индийский бог является «великим, желанным (сокровищем)», которое выбирают себе люди (РВ IV, 53,1), он — создатель благ и богатства (РВ V, 42, 3, 5), «породил благодать, достойную хвалы» (РВ IV, 53, 2), «повелитель благ» (РВ VII, 45, 3), «держащий в руке много (даров) для мужей» (РВ VII, 45,1), он «раздает сокровища людям» (РВ IV, 54,1). Более того, бог солнца одаривает не только людей, но и бессмертных богов, причем поэт конкретизирует, в чем состоят эти различные дары:

Ведь сначала богам, достойным жертв, Ты предназначил бессмертие как высшую долю. А потом, о Савитар, ты раскрываешь дар Для людей — последовательные сроки жизни. (РВ IV, 53, 2)

В другом гимне также говорится о том, что бог солнца «одаряет богов сокровищем и выделил долю на счастье (почитателю), приглашающему (богов) на жертву» (РВ II, 38,1). Именно этот бог обладает Счастливой Долей как таковой:

К тебе, о бог Савитар, Владыке всего желанного, Мы идем за долей, о (ты) дающий! Ведь та поистине Счастливая Доля, Что, покоясь за пределами зависти, Если бесстрастно вложена в твои руки, — У тебя, наделенного Счастливой Долей, мы Хотим приобщиться с твоей помощью К вершине богатства, чтобы опереться (о нее). (РВ I, 24, 3–5)

Как видим, уже в первом из приведенных трехстиший Савитар именуется «дающим». Более того, во многих гимнах бог солнца сближается, вплоть до полного отождествления с богом Бхагой, олицетворением доли и богатства, этимологически родственного славянскому слову бог. Вместе этих богов просят о богатстве:

К богу Савитару я обращаюсь для вас сегодня И к Бхаге, распределяющему сокровище Аю. (РВ V, 49, 1)

Тесная связь между обоими богами прослеживается и в другом гимне (РВ VII, 38, 1, 6), где их также просят о сокровище. Наконец, в третьем гимне оба бога сливаются в один образ:

Ведь этот Савитар-Бхага Вызывает к жизни сокровища для почитателя. Мы просим о такой блистательной (его) доле. (РВ V, 82, 3)

Благодаря тому, что в Индии на протяжении тысячелетий бережно передавали из уст в уста неизменный текст РВ, мы можем увидеть на примере этого пока еще довольно механистического соединения имен Савитара и Бхаги как бога дневного светила и обожествленного персонифицированного олицетворения доли и богатства в одно имя самое начало того присущего некоторым индоевропейским народам мыслительного процесса, который через ряд столетий привел к появлению у славян образа дающего бога, Дажьбога, сначала как эпитета, а затем и личного имени бога солнца. Как видим далее, миф о солнечном происхождении был далеко не единственным моментом, объединяющим духовные культуры наших далеких предков и ведийских ариев, и многие генетически родственные представления развивались у наших народов, лишенных в историческую эпоху непосредственных контактов между собой, параллельно.

Еще сравнительно недавно на Украине было зафиксировано такое представление: «Сонце — великан, обладающий светоносной и теплотворной одеждой, которую он надевает по своему усмотрению и с помощью которой он освещает, согревает и оплодотворяет всю природу»[112]. По ходу нашего исследования мы увидим близкие этим древнерусские представления о дневном светиле. Благодаря указанию ведийского гимна на то, что Савитар «надевает на себя золотистую одежду» (РВ IV, 53,2), и эта деталь солярной мифологии обоих народов может быть отнесена к эпохе индоевропейской общности. Наконец, стоит вспомнить, что Дажьбог упоминается в украинской песне в связи со свадьбой и вообще брак солнца и месяца является одним из небесных прообразов земного брака. Генетически родственные черты мы видим и у Савитара. Так, этот бог солнца выдал свою дочь Сурью за бога луны Сому, и данный божественный брак также стал образцом для браков людей. Единственный в РВ свадебный гимн, оказывается, посвящен одновременно небесному и земному бракосочетаниям и отмечает важную роль в первом отца невесты:

Тронулась свадебная процессия Сурьи, Которую отправил Савитар. (РВ X, 85, 13)

Эти три момента, общих как для славянской, так и для индийской мифологии, показывают, что Савитар был богом солнца, по крайней мере к моменту распада индоевропейской общности, и имеет достаточно большое количество черт, родственных аналогичным чертам Дажьбога.

Детально обосновал факт заимствования праславянского слова бог из североиранского bауа- отечественный ученый В. И. Абаев. В подтверждение заимствования он привел следующие доказательства: во-первых, данное слово отсутствует в балтских и других европейских языках; во-вторых, на славянской почве оно не имеет внутренних этимологических связей и, за исключением приведенных выше примеров, стоит изолированно, тогда как на арийской почве оно связано с основой bhag — «подавать, наделять, дарить», и, в-третьих, значение бог в качестве названия могущественного сверхъестественного существа присуще только иранскому и славянскому языкам, но чуждо индийскому. Кроме того, слово бог в русском языке произносится через конечное х, что опять-таки указывает на иранское влияние, под воздействием которого заимствовавшие его праславяне стремились правильно произносить данный религиозный термин[113]. В пользу этой этимологии говорит и тот факт, что данное заимствование в праславянском из иранского языка не является изолированным. Как отмечает зарубежный исследователь Р. Якобсон, разработавший далее данную тему, религиозная революция, отразившаяся в иранской лексике, распространилась и на праславянский язык, который совместно с иранским превратил первичное обозначение божества deiwos в имя враждебного богам злого демона (daeva-, дивъ) и приписал общее значение божества термину bhaga-, богъ, затем заменил первоначальное название почитаемого неба dieus прежним именем тучи (nabah, небо), и, согласно наблюдениям итальянского филолога В. Пизани, устранил индоевропейский термин g’hemon «человек», связанный с именем земли g’hom[114]. Иранское воздействие было достаточно мощным, и помимо Дажьбога в пантеоне будущих предков восточных славян появляется Стрибог, а у предков западных славян — Чернобог и Белбог. Как легко заметить, все эти имена оказываются образованы по одному принципу — с включением слова бог в качестве второго корня. Установленный факт языковых контактов позволяет более или менее точно определить время заимствования нашими далекими предками данного корня у своих ираноязычных соседей. Если В. В. Мартынов датирует славяно-иранские языковые контакты VI–V вв. до н. э.[115], то В. И. Абаев полагает, что они начались еще в доскифский период в рамках поздней индоевропейской общности, примерно во второй половине П тысячелетия до н. э.[116] В пользу достаточно раннего заимствования славянами слова бог косвенно говорит и тот факт, что мордовское слово pavas «бог», «счастье» является заимствованием именно из др. инд. bhagas — «удел», «счастье», на что указывает свойственная общеарийскому и протоиндийскому буква s, перешедшая в иранском языке в h. Контакты же арийской общности с финно-угорским миром датируется III тысячелетием до н. э., когда предки индийских ариев еще жили на своей восточноевропейской прародине[117]. Даже если взять самую позднюю из принятых в лингвистике датировок заимствования праславянами у иранцев слова бог, то все равно окажется, что под эпитетом Дажьбог божество дневного светила почиталось нашими далекими предками на протяжении более полутора тысяч лет до их насильственной христианизации. Следует сразу подчеркнуть, что речь идет не о существовании религиозного солнечного культа, который был не только присущ индоевропейцам в эпоху их единства, а лишь о времени образования имени Дажьбог и почитании под ним у славян бога солнца. Поскольку под именем Дажьбог дневное светило почиталось нашими далекими предками от двух с половиной до полутора тысяч лет до 988 г., становится понятным тот факт, что память о своем исконном божестве оказалась достаточно прочной у славян и не исчезла окончательно на протяжении последующего тысячелетия господства чужеземной религии, стремившейся всеми силами уничтожить у людей память об их родных богах.

Собранные в данной главе материалы показывают глубокие корни культа Дажьбога у нашего народа, фрагментарно сохранившиеся практически вплоть до нашего времени. Как видим, спустя двести или триста лет после насильственной христианизации наши предки, несмотря на все запреты православного духовенства, продолжали делать изображения бога света и поклоняться ему; у такого крупного города Древней Руси, как Псков, его каменный идол продолжал стоять вплоть до самого конца XVI в.; близ Вологды Дажьбог продолжал упоминаться в народных поговорках вплоть до XIX в., на Западной Украине связанные с ним песни записывались этнографами во второй половине следующего столетия, а почитание камня Даждьбога около деревни Кременец в Белоруссии отмечалось исследователями еще в 80-х годах XX века.

Глава 2

СОЛНЕЧНАЯ ДИНАСТИЯ

СЛАВЯНСКИХ КНЯЗЕЙ

Былинный Владимир Красно Солнышко

Как уже отмечалось в первой главе, «Солнце-царь, сынъ Свароговъ, еже есть Дажьбогъ» изображается в славянском переводе «Хроники» Иоанна Малалы царем по преимуществу: «От нележе начата чѣловѣци дань давати царямъ». Аналогичную картину мы видим и в сербском фольклоре, где Дабог характеризуется как «царь на земле». В русской традиции из всех правителей в наибольшей степени, как это следует из самого его эпитета «Красно Солнышко», связь с дневным светилом присутствует у былинного Владимира — собирательного архетипа князя в русском героическом эпосе. Историческим прообразом этого персонажа был сын Святослава Владимир, на которого впоследствии наложился ряд черт Владимира Мономаха. Тем не менее фигура этого былинного правителя всей Руси не ограничивается только эпохой этих двух выдающихся деятелей древнерусской истории, и с именем Владимира стольнокиевского продолжали связываться различные события, вплоть до тех, что проходили в Москве уже в начале ХVII в. (былина об отравлении Василием Шуйским в 1610 г. победителя поляков М. В. Скопина-Шуйского, точно так же приуроченная к образу Владимира стольнокиевского). Таким образом, былинный Владимир представляет собой отчасти собирательный образ, в котором отразился целый ряд представителей династии Рюриковичей, хоть его реальной основой и была фигура Владимира Святославовича, действовавшего в X в. Первое, что бросается в глаза при изучении былин, — это устойчивый эпитет, подчеркивающий связь великого князя киевского с дневным светилом:

Во славном во городе во Киеве У Солнышка-князя у Владимера Как было столованье — почестей пир…[118] («Ставр Годинович») Он поехал нунь, татарин да поганыи, А Идолище великое, А великое да страшное, А и ко Солнышку Владимиру, А и ко князю стольно Киевску[119]. («Илья Муромец и Идолище») Вот у нас есть Солнышко Владимир-князь Владимир князь стольно Киевский…[120] («Женитьба Владимира»)

Точно так же обращаются к Владимиру и другие былинные герои:

Говорит удала скоморошина: «Солнышко Владимир стольный киевский! Скажи, где есть наше место скоморошское?»[121] («Добрыня Никитич и Алеша Попович»)

В ряде случаев сын Святослава называется в былинах одновременно с интересующим нас эпитетом еще и по отчеству, что показывает, что отождествление князя с солнцем произошло в эпоху правления именно Владимира Святославича:

У князя было у Владимира У Киевского Солнышка Сеславича…[122] («Данило Ловчанин») У князя Владимира у Солнышка Сеславьевича Была пирушка веселая…[123] («Дунай»)

Весьма значительный интерес представляет собой и ближайшее семейное окружение великого князя, на что еще в самом начале XX в. обратил внимание Ф. И. Буслаев: «Таким образом, Владимир Красное Солнышко окружен в народном эпосе таинственной сетью мифических чарований. И племянница его, и сестра, и племянник, и даже супруга — в связи с миром сверхъестественным, с существами мифическими»[124]. Но из этого примечательного факта логически следует и то обстоятельство, что с миром сверхъестественного тесно был связан и сам Владимир. Это обстоятельство вводит русский эпический архитип верховного правителя в более общий контекст архаичных представлений о сущности и задачах правителя, присущий многим архаичным культурам. Согласно этим представлениям, вождь племени являлся связующим звеном между человеческим коллективом и миром сверхъестественного, перед которым он и представительствует за своих соплеменников. Однако, чтобы справляться с этой труднейшей задачей, правитель должен по необходимости быть сам наделен некими магическими способностями, некоей благодатью, превышающей возможности простого смертного. Поскольку подобные сверхъестественные способности распространялись не только на самого вождя, но и на его родственников, это открывало путь к установлению в племени наследственной власти. Как отмечают исследователи первобытного общества, это было самым первым идеологическим обоснованием зарождавшейся власти вождя. В большинстве древних обществ власть, равно как и ее конкретные носители, рассматривалась как начало сакральное, так или иначе связанное с богами. Многочисленные примеры этого мы видим, начиная с древнеегипетских фараонов. Германские короли являлись носителями священной наследственной власти (Erbcharisma), на которой и основывалось их высокое положение. Как неоднократно отмечали немецкие исследователи, королевская власть у древних германцев своей первоосновой имела не власть владык, а божественное положение правителей, происхождение которых современники объясняли вмешательством сверхъестественных сил. Аналогичные представления были свойственны и многим индоевропейским народам: древнегреческие цари-басилеи выводили свой род от Зевса, а скандинавские конунги — от Одина. Как тот, так и другой являлся верховным божеством в соответствующем пантеоне, однако следует отметить, что ни Зевс, пи Один не были солярными божествами. Ниже будет показано, что такие же представления были свойственны и нашим предкам. На основании того, что в славянской традиции именно солнце связывалось в первую очередь с понятием верховной власти, равно как и того, что одним из двух возможных объяснений выражения «Дажьбожа внука» «Слова о полку Игореве» является правящая на Руси династия Рюриковичей, мы в качестве рабочей гипотезы вправе предположить, что своим мифологическим родоначальником славянские князья считали именно Дажьбога. О том, что под этим выражением следует понимать киевского великого князя, еще в 1826 г. говорил Шишков. «Образ Дажъ-божьего внука настолько знаменателен, что нельзя считать его однозначащим с именем князя и видеть здесь простую риторическую метонимию. Скорее всего, — утверждал Е. В. Барсов во второй половине XIX в., — этот образ заставляет предположить, что в Киевской Руси действительно было какое-нибудь поэтическое предание о происхождении княжеского рода от богов; по крайней мере историческое отношение киевской дружины к своему князю было таково, что оно само собой предполагает подобное предание»[125].

Постоянные напоминания русских былин о солнечной природе Владимира наводят нас на мысль о том, что и источник его сверхъестественных способностей, благодаря которым он может постоянно находиться в контакте со своими родственниками, связанными с мифическими существами, кроется в его происхождении от дневного светила. Косвенно в пользу этого говорят как и ритуальная неподвижность киевского великого князя, речь о которой пойдет чуть ниже, так и то, что былинные богатыри, в отношении которых Владимир неоднократно ведет себя несправедливо, а порой даже и подло, могут отъехать от своего правителя, но никогда не поднимают на него руки. В человеческом плане былинный Владимир Красно Солнышко малоактивен: в основном он лишь организует пиры, на которых перед участниками ставится та или иная задача, требующая разрешения. Как это ни странно может показаться, но от своего эпического правителя его подданные не ждут, что он возглавит войско и поведет их на борьбу с врагом; единственное, что от него ждут, — это награды за совершенные подвиги и справедливый суд:

Да из далеча-далеча поля чистого Толпа мужиков да появилася, Да идут мужики да все киевляна, Да бьют оны князю, жалобу кладут: «Да Солнышко Владимир-князь! Дай, государь, свой праведные суд…»[126] («Чурило Пленкович и князь Владимир»)

Поскольку, как было показано выше, солнце в народном мирочувствовании было неразрывно связано с правдой и праведностью, русские люди вправе были ожидать от своего князя, этого представителя дневного светила на Земле, праведного суда, и именно за этим они к нему в эпосе и обращаются.

Ритуальное многоженство славянских языческих правителей

Установив на примере былинного Владимира тесную связь этого архетипа русского князя как с дневным светилом, так и с миром сверхъестественного, обратимся теперь к историческому Владимиру и посмотрим, был ли реальный сын Святослава так или иначе связан с солнцем. Ни один письменный источник не называет этого внука Игоря Красным Солнышком, что отчасти и понятно: данный эпитет был присущ народному эпосу, но никак не составлявшимися и неоднократно затем редактировавшимися христианскими монахами летописям. Однако в письменных источниках мы зато видим ту подробность, о которой не упоминает былинное творчество. «Житие Владимира» особого состава сообщает нам такую подробность личной жизни будущего крестителя Руси: «А иж бѣ не крщнъ имѣя у себя 12 жен а наложніц 300 а в Белѣгораде 300 и въ Берестове селище 200 и всѣх 8 сот…»[127] Данная констатация весьма близка к описанию «блудного ненасытства» Владимира в «Повести временных лет» под 980 г., где перечисляются его дети от пяти жен и указывается аналогичное число наложниц: «И бѣ же Володимеръ побѣженъ похотью женьскою. и быша ему водимыя. Рогънѣдь юже посади на Лыбеди. идеже ныне стоить сельце Предъславино. от неяже роди 4 сны. Изеслава. Мьстислава. Ярослава. Всеволода, а 2 тчери. от Грекинѣ. Стополка. от Чехинѣ. Вышеслава. а от другоѣ. Стослава, и Мьстислава. а от Болгарыни Бориса и Глѣба, а наложьниць бѣ оу него 300 Вышегородѣ. а 300 в Болгарде. а 200 на Берестовѣ…»[128] — «И был же Владимир побежден похотью женской и были ему (жены. — М. С.) водимые: Рогнеда, которую поселил на Лыбеди, где ныне находится село Предславино, от нее же имел четырех сыновей: Изяслава, Мстислава, Ярослава, Всеволода — и двух дочерей; от гречанки — Святополка, от чехини — Вышеслава, а от другой (жены. — М. C.) — Святослава и Мстислава, а от болгарыни — Бориса и Глеба, а наложниц было у него триста в Вышгороде, триста в Болгарде (Белгороде. — М. С.), и двести на Берестове…» Еще больший интерес представляет для нас повесть о крещении Владимира, единственный источник, сохранивший для нас последовательность пополнения гарема великого князя: «Блаженыи сии кънязѣ Владимиръ бысть сынъ Святославль отъ племене Варяжьска, пьрвіе къ идоломъ мъного тъщание имія. Сии бо, творя по преданию отьчю, имеашье оу себе семь женъ красьныхъ добре и потомѣ еще приведе три. И еще емоу въложи сотона мысль, яко быша оу него 12 женъ»[129]. Весьма показательно, что многоженство

Владимира этот источник ставит в непосредственную связь с его языческими верованиями. Примечательно и то, что первоначально у князя было семь законных жен — по числу дней недели, затем их стало десять, после чего под влиянием сатаны князь довел их общее количество до двенадцати, что соответствует двенадцати месяцам солнечного года, введенного впервые, согласно славянскому переводу «Хроники» Иоанна Малалы, не кем иным, как Дажьбогом-Солнцем. Что касается сатаны, подавшему Владимиру эту мысль, то после принятия христианства им вполне мог быть объявлен один из исконных русских языческих богов. Интересно, что и приведенный выше летописный текст был помещен в «Повесть временных лет» непосредственно за рассказом о языческой религиозной реформе Владимира.

Следует особо отметить, что двенадцатиженство у славянских правителей не было изобретением сына Святослава. Франкская «Хроника Фрсдсгара» упоминает о наличии точно такого же количества жен у Само, освободившего западных славян от ига авар и создавшего в этой части славянского мира первое крупное государственное объединение: «Узнав доблесть Само, виниды избрали его над собой королем; там он царствовал благополучно 30 и 5 лет. Во многие битвы вступали против гуннов виниды в его царствование; благодаря его совету и доблести виниды всегда одерживали над гуннами верх. Было у Само 12 жен из рода славян; от них он имел 22 сына и 15 дочерей»[130]. За проявленную в сражении «большую доблесть» Само был избран славянами королем в 623–624 гг. и после тридцатипятилетнего правления умер около 660 года. По мнению современных исследователей, «Держава Само» охватывала Южную Моравию, населенную славянами Нижнюю Австрию, Юго-Западную Словакию, Чехию и, возможно, ряд пограничных южнославянских земель. Тот факт, что наличие двенадцати жен мы встречаем на противоположных концах славянского мира да еще с временным интервалом более чем в триста лет говорит о весьма глубоких корнях данного брачно-политического института носителя верховной власти. Поскольку власть Само носила не наследственный, а выборный характер, понятно, что он в гораздо большей по сравнению с потомственным князем степени зависел от своих подданных и, разумеется, стремился укрепить свою с ними связь, в том числе и брачным путем. Однако крайне маловероятно, что в состав довольно обширной «державы Само» входило ровно двенадцать славянских племен — не больше и не меньше. Если это так, то от предположения, что Само старался укрепить свою власть, породнившись с представителями каждого племени, придется отказаться. Поскольку политический подтекст этих браков очевиден, то, следовательно, числу двенадцать придавался иной, не количественно-племенной, а символический смысл. Поставленный перед необходимостью узаконить свою власть, Само, равно как и Владимир спустя триста лет, должен был избрать для этого наиболее действенный в глазах своих подданных способ. Тот факт, что этим способом оказалось отождествление себя посредством гарема из двенадцати жен с дневным светилом, показывает чрезвычайно устойчивое представление славян о царе-солнце, господствующем на небе, высшем источнике и прообразе любой истинной власти на Земле.

Связь сына Святослава с числом двенадцать не ограничивается общим количеством жен, которых он имел до крещения, и распространяется и на его сыновей. Помещенный чуть выше летописный фрагмент, повествующий о событиях 980 г., когда Владимир единовластно утвердился в Киеве, перечисляет десять сыновей и две дочери великого князя. После рассказа о случившемся восемь лет спустя крещении летописец вновь перечисляет потомство Владимира, между которым он разделил Русскую землю: «Володимеръ просвѣщенъ имъ (христианским богом. — М. С.) и снве его. и земля его. бѣ бо оу него снвъ 12 Вышеславъ. Изяславъ. Ярославъ. Стополкъ. Всеволодъ. Отославъ. Мьстиславъ. Борисъ. Глѣбъ. Станиславъ. Позвиздь. Судиславъ»[131]. Понятно, что при таком количестве жен и любовниц потомков у Владимира, в том числе и мужского пола, должно было быть гораздо больше двенадцати, и если летописец дважды, причем при описании ключевых моментов правления Владимира, обращается к этой цифре, то это было обусловлено ее некоей особой значимостью, придаваемой ею, по всей видимостью, самим великим князем и его современниками. Интересно отметить, что, согласно «Великой Польской хроники», Лешек третий, один из первых правителей этой страны, точно так же имел от жен и наложниц двенадцать сыновей. Наконец, в третий раз это число встречается нам в летописи под тем же 988 г. при описании введения Владимиром новой религии, сопровождавшейся свержением языческих идолов. Нестор так описывает первое мероприятие неофита по возвращении им из Корсуни в свою столицу: «Яко приде повелѣ кумиры испроврещи. овы осѣчи. а другия огневи предати. Перуна же повелѣ привязати коневи къ хвусту и влещи с горы по Боричеву на Ручай 12 Мужа прістави тети жезльемъ»[132]. — «Как пришел, повелел низвергнуть идолы — одни изрубить, а другие предать огню. Перуна же повелел привязать к конскому хвосту и волочить его с горы по Боричеву взвозу к ручью и приставил двенадцать мужей бить его жезлами». Как мы видим, число двенадцать сопровождает Владимира в его важнейших мероприятиях — двенадцать законных жен, двенадцать сыновей, между которыми он делит свою землю, двенадцать мужей, по всей видимости, из числа княжеских приближенных, которым он поручает демонстративное поругание идола своего прежнего верховного бога. Понятно, что подобное многократное выделение данного числа свидетельствует о том явном ритуальном значении, которое придавал ему сам киевский великий князь. Интересно заметить, что, насколько позволяют нам судить скудные данные источников, ни один из предшественников Владимира на киевском престоле не обыгрывал данное число: у его отца Святослава была жена и наложница, а дед Игорь, как мы увидим чуть ниже, обыгрывал священную четверку, имея гарем из сорока жен и четыреста ближайших дружинников. В свете того, что число двенадцать было явно связано с солнечным культом и должно было подчеркивать солярную природу великого князя, можно предложить следующее объяснение его отсутствия у предшествовавших киевских князей. Принадлежа по праву рождения к солнечному роду, отец, дед и прадед Владимира не нуждались в дополнительном подчеркивании этого факта, а Владимир, будучи незаконнорожденным сыном Святослава от наложницы, для обоснования законности своей власти в глазах подданных должен был всячески демонстрировать свою связь с дневным светилом. Как видим, старания Владимира были не напрасны, и в героический эпос нашего народа он навеки вошел с эпитетом Красно Солнышко. Как данные фольклора, так и письменные источники, каждый по-разному, акцентируют наше внимание на солярной сущности этого великого князя. Однако для того, чтобы убедиться в верности высказанного нами предположения и установить, что связь с дневным светилом была не изолированным фактом, свойственным одному только Владимиру Святославичу, мы постараемся проследить солярные черты сначала у его языческих предков, а затем и у представителей живших после него княжеской династии Рюриковичей.

Солярная символика у Святослава и его сына Олега

Рис. 5. Возвращение войска Святослава.