Помоги проекту - поделись книгой:
– для австрийской ситуации, соответственно, общим противником оказывается Российская империя (и политика «русификации»), против которой возможно долгосрочное объединение либо трех сторон (центральной власти, польских политических групп и украинских), либо двух (центральной власти и украинских политических групп), при этом в любом случае центральная власть выступает в качестве арбитра и защитника, ограничивая польские притязания в Галиции (или же, в ситуации 1867–1890 годов, когда Вена рассматривает поляков в качестве «третьего», «младшего» партнера в системе имперского управления, центральное правительство – тот участник существующей комбинации, позиция которого может быть переопределена благоприятным для украинских групп образом).
Выход за пределы оптики противостояния демонстрирует, например, что для галицийской ситуации с конца 1840-х до 1890-х годов характерно наличие широкого спектра украинских националистических движений, от «москвофильства» до «народничества» и оформляющихся к концу этого периода в самостоятельное политическое направление «радикалов», где для первых ориентация на Российскую империю отнюдь не означает принятия идеи «общерусской» нации (по крайней мере в том смысле, который подразумевается сторонниками взглядов М.Н. Каткова или приверженцев позиции поздних славянофилов, представленной аксаковскими изданиями). Для «москвофилов» определяющим фактором их позиции будет позиция в рамках восточно-галицийской политики, где отсылка к «общерусской» идентичности – способ «укрупнения» себя в противостоянии польскому политическому преобладанию (и приобретение веса в глазах местного населения – примечательно, что авторитет одновременно утверждался и через апелляцию к «Руси», выступающей довольно неопределенным понятием, конкретизация которого не входила в планы апеллирующих, и к чему их, напротив, стремились принудить оппоненты, дабы использовать это как аргумент в политической борьбе, в «сепаратистских планах», стремлении к отделению от Австрийской империи, и через апелляцию к «Вене», австрийскому императору – как политическому защитнику от польского преобладания, когда обвинение в «сепаратизме» адресовалось именно галицийским полякам). Аналогично для «народовцев» противостояние «москвофильству» будет выступать способом добиться содействия имперского центра – в идеале осуществить разделение Галиции на две коронные земли, Восточную и Западную, демонстрируя свою лояльность и принципиальный характер противоречий с «общерусским национальным проектом» в условиях ухудшающихся отношений двух империй с конца 1870-х. Но вплоть до 1890-х годов национализм «народовцев» будет ориентирован преимущественно против польского преобладания в Галиции, практически не имея выходов за пределы австрийского политикума.
Галицийская идентичность в 1840—1890-е находится на распутье между несколькими вариантами, получающими эпизодическое преобладание, но до последних лет XIX в. не исключающих остальные: это «общерусская», «украинская/руськая» и «русинская» (которую центральные австрийские власти предпримут попытку трансформировать в территориальную, «галицийскую») идентичностные модели. Последняя из них, впрочем, довольно быстро уходит на второй план (чтобы получить относительное возрождение уже на рубеже XX–XXI вв.: яркий представитель этого направления в настоящее время – П. Магочий), поскольку галицийская ситуация определяется противостоянием (и поиском компромисса) с польскими течениями, а символический капитал «русинства» недостаточен в этом противостоянии. Апелляция к некой большей общности, стоящей за местными группами («украинской» или «русской»), позволяет придать этим группам вес, превосходящий их ситуативное влияние: они выступают уже репрезентантами некоего иного целого, обладающего ресурсами, намного превосходящими те, которые имеются в распоряжении галицийских русинов, и тем самым не давая возможности замкнуть «решение вопроса» в пределы границ провинции (делая любое локальное решение – не окончательным).
Исходная – и сохраняющаяся вплоть до середины XX в. – ситуация, в которой находятся украинские национальные группы и движения, – это ситуация между Польшей и Москвой, между двумя общностями, имеющими и гораздо больший, в сравнении с украинским, политический (а также социальный, экономический, культурный) ресурс – и гораздо более сформированные национальные движения. Украинский национализм изначально оказывается в ситуации ответа на «двойной вызов» и испытывает двойное влияние, поскольку соседствующие национализмы естественным образом конкурируют и «зеркалят» друг друга, так как соперничают в борьбе за одни и те же территории, одни те же этнические общности, где «этническое» положение надлежит переопределить как то или иное национальное.
При этом, в отличие от сложившейся существенно позднее модели описания, основным антагонистом для возникающего украинского национального движения оказывается польское. Собственно, толчком для формирования модерного украинского национализма стало польское восстание 1830–1831 гг.[19], которое в свою очередь продемонстрировало переход от прежних, раннемодерных категорий («нация» в смысле представительства, где «нация» и «шляхта» тяготеют к совпадению) к отождествлению «нации» и «народа», ставя задачу претворить «народ» в «нацию»[20]. Для малороссийских интеллектуалов (используем это анахронистичное понятие за неимением лучшего для обозначения той общности, которая включает образованных священников, преподавателей училищ и гимназий, студентов университетов и коллегиумов, слушателей семинарий и духовных академий и т. п.) это стало вызовом^ первоначально стимулирующим имперскую лояльность (описываемую недифференцированно как «российскую» и «русскую»)[21] – при одновременном внимании к локальной идентичности, к «малороссийству», что не входило в противоречие с существующим имперским каноном. Показательно, что именно в этот период (уже с начала 1820-х годов, по мере того как «польская угроза» начинала восприниматься в качестве все более реальной) под покровительством (или даже по инициативе) как местных, так и центральных властей предпринимаются значительные работы по изучению истории Малороссии (альтернативные версии будут представлены в работах Д.Н. Бантыш-Каменского, инициированных генерал-губернатором Репниным (см.:
Центрами формирования протонациональной повестки стали земли бывшего Гетманата и Слободской Украины – при существенном отличии в ориентации, поскольку кружкщ существовавшие в Гетманате, были обращены преимущественно на традиции казацкой старшины (существенным ударом для которых стала ликвидация казачества после Наполеоновских войн и отказ от планов восстановления казачества в Гетманате, заявленных после начала Польского восстания 1830 г.). Так, из этих кругов вышел текст «Истории русов», оказавшийся одним из главных текстов украинского национализма, однако сама «История» была порождена взглядами, качественно от него отличными: ее автором/авторами были представители мнений и убеждений стародубской казацкой старшины (см.:
В Слободской Украине центром формирования протонационального движения станет Харьковский университет, где начнут складываться первые группы, переносящие на местную почву мотивы романтического национализма (как через непосредственное воздействие немецких интеллектуальных течений, так и через связи с московскими и петербургскими кружками – важной фигурой здесь будет Срезневский, с его увлечением фольклором и стремлением – даже путем фальсификаций – выработать достаточный ресурс «местных преданий», сопоставимый с иностранными).
Кирилло-Мефодиевское товарищество, первое собственно националистическое объединение, замечательным образом демонстрирует соединение отмеченных и ряда других тенденций. С одной стороны, в его состав входят лица, связанные с предшествующими группами: так, Шевченко очень близок кругу кн. Репнина, дочь князя будет его покровительницей, защитницей и платонической возлюбленной, Костомаров – выпускник Харьковского университета, где испытал воздействие Срезневского и др. фольклористов (это влияние отразит тема его диссертационного сочинения: «Об историческом значении русской народной поэзии»), важнейшим идеологическим текстом, чье влияние испытали все участники товарищества, выступит «История русов», а написанный Костомаровым руководящий текст самого товарищества («Закон Божий (Книга бытия украинского народа)») будет включать в себя не только многочисленные отсылки к А. Мицкевичу, но и прямые текстуальные заимствования. Идеалом здесь оказывается «славянская федерация», раскрытие содержания которой непосредственно отсылает к польской мысли 1830—1840-х годов – с одновременным противостоянием «новой Речи Посполитой», поскольку чаемое разрушение Австрийской и Российской империй, как препятствия федерации славянских народов, не мыслится достаточным условием – образ «II Речи Посполитой» здесь предстает уже не как мечта, а как угроза.
Аналогичную позицию будет воспроизводить Костомаров и в начале 1860-х годов, например в известном письме к А. Герцену 1860 г. (опубликованном последним в «Колоколе», текст получит принципиальное значение и в дальнейшем будет переиздан М. Драгомановым, сопроводившим его своим предисловием:
(1) использование существующей социальной базы, принятие ее как данности, в условиях «неполноты» социального состава – подобного рода варианты украинского национализма ориентируются на славянофильскую и/или народническую идеологию, осмысляя украинскую нацию как специфически «крестьянскую» и полагая это в основание национального своеобразия и в локальные варианты историософских построений, где крестьянская организация («громада», противопоставляемая (велико)русской «общине» в качестве свободной, артельной организации, с превалированием индивидуального начала, способного к самоограничению ради общего дела) мыслится как основание будущего совершенного социального социалистического устройства,
(2) или же стремление «восполнить» недостающие элементы социальной организации – через формирование украинской идентичности у групп, которые на данный момент уже обладают иной, отличной от украинской, идентичностью (в отличие от сельской массы, не обладающей на данный момент никакой национальной идентичностью, которую еще надлежит у нее сформировать – на смену локальной и религиозной идентичности).
Первый вариант окажется исторически наиболее влиятельным, позволив совершить объединение в рамках «большой Украины» надднепрянских, галицийских и др. движений и обусловив важнейшие аспекты идеологии, из которых выделим два:
– во-первых, это преобладание «левых» настроений в украинском национализме,
– во-вторых, тяготение к этнонационализму.
При внешнем парадоксализме (как правило, «левые движения» мыслятся как противостоящие этно-национальным, которые на привычной шкале политических направлений определяются преимущественно в качестве «правых») ситуация украинского национального движения делала эту комбинацию наиболее распространенной (и вызывала в кризисные моменты тяготение к этнонациональному и у тех групп, что в стабильной ситуации дистанцировались от данных форм национализма или, по крайней мере, не акцентировали их), поскольку позволяла (а) отграничить через этнографическое (путем отождествления этнического и национального) «украинскую» общность от польского национального проекта (в особенности в варианте, отстаиваемом ППС[23], где «польскость» мыслилась не как этническое, а как гражданское, политическое, т. е. включение в политическую общность «Речи Посполитой», с введением таких конструкций, как «поляк украинской культуры», «поляк украинского происхождения») и одновременно (б) мобилизовать массы, на тот момент малочувствительные к национальным лозунгам, но весьма восприимчивые к социальным (
Второй вариант получит значимое (выходящее за пределы частных мнений) выражение с начала XX в., по мере того как прежние репрессивные меры против украинского национального движения будут ослабевать, группы, входящие в последнее, будут добиваться относительной представленности в публичном пространстве Российской и Австро-Венгерской империй (
Колониальное положение объясняет, в числе прочих, на взгляд Липинского, и положение украинской интеллигенции: «Как всякая демократия в колониальном крае, где общественное устройство и порядок опираются на
Если для подходов, разрабатывающихся с конца 1910-х годов, т. е. в ситуации после I мировой войны, господствующей была логика национального государства, то на протяжении всего интересующего нас периода национальное государство крайне редко (и то на последнем этапе) выступает в качестве цели политического действия. В данном случае важно обратить внимание на то обстоятельство, что для Восточной и Центральной Европы требование «национального самоопределения» и «национальной независимости» было включено в имперский контекст, и если для радикальных групп из этого вытекала программа ликвидации империй (как в случае Кирилло-Мефодиевского товарищества), то для групп, ориентированных на действие в наличной ситуации, империи выступали в качестве «неизменного принципа», т. е. речь шла о трансформации империй, а не об их уничтожении. Наиболее последовательно данного рода понимание проведено в работах М. Драгоманова, для которого участие во всероссийском освободительном движении и стремление к либерализации империи, взаимодействие с общероссийскими группами выступало стратегическим решением, поскольку украинский вопрос (и взаимоотношения украинской и польской общностей) мог быть решен лишь в рамках федерализации империи. Для всех значимых украинских националистических групп вплоть до 1917/18 г. вопрос о государственной независимости не стоял – в том числе и в качестве «идеальной цели», поскольку имперский (российский и австрийский) контекст позволял ограничивать влияние польского фактора: ни одна из украинских националистических групп не считала, что в случае распада империй Украина окажется достаточно сильной, чтобы противостоять новообразованному Польскому государству и Москве, а выбор одного из них в качестве союзника с неизбежностью означал бы статус «младшего партнера», возврат к тому состоянию, из которого стремились найти выход. Иными словами, речь шла именно об использовании ресурсов, предоставляемых положением в рамках империй (и, что важно отметить, угрозы возможной ситуации «национальных государств», реализованные после I мировой войны, были вполне отрефлексированы).
Формулируя тезисно, можно, по нашему мнению, выделить следующие этапы развития украинского национального движения XIX – нач. XX в.
(1) Протонациональный этап, по степени важности в первую очередь включающий идеи, распространяющиеся на территории бывшего Гетманата и в Слободской Украине в конце XVIII – первые десятилетия XIX в. В это время получают оформление ключевые элементы будущей «козацкой мифологии», выстраивается протонациональный нарратив, центрированный на днепровском козачестве и на фигурах гетманов, особом политическом и социальном устройстве данных групп (которые отождествляются с «малороссами» как таковыми – в дальнейшем данное отождествление «Козаков» с «украинцами» станет редко рефлексируемым элементом репрезентации национального прошлого). Формирование данного круга представлений, вызванное отменой или ограничением прежних привилегий, постановкой под вопрос традиционного корпоративного статуса (ревизии дворянства, неоднократно предпринимаемые в эти годы), связано преимущественно со стремлением отстоять/ возвратить/модифицировать особый статус в рамках имперского целого – и, соответственно, имперская принадлежность не ставится под вопрос, напротив, именно через апелляцию к традиционному положению в рамках империи идет основная часть аргументации. Независимо от интенций, присущих самим данным группам, они актуализируют местную идентичность – и стремясь упрочить свое положение в глазах центральной власти активно заимствуют элементы нового, романтически-национального дискурса, т. е. формируют комплекс представлений и способы артикуляции, которые в дальнейшем смогут быть легко восприняты и тиражированы в рамках националистических движений. Галицийские и буковинские протонационалистические настроения этого времени весьма слабы – преобладает традиционная династическая и религиозная идентичность: конфликт с последними модерного польского национализма 1830—1840-х годов стимулирует образование русинского движения, осуществляющего переописание прежних идентификационных параметров в рамках новой политической и социальной логики.
(2) Ранние формы украинского национализма, имеющие преимущественно народнический характер: Кирилло-Мефодиевское товарищество, «украинофильство», «хлопоманство», галицийское «москвофильство» и, отчасти, «народовство». Уже на этом этапе происходит – для разных групп более или менее радикальный – отход от «нормального» (в смысле большей распространенности) варианта формирования национальной идентичности в Центральной и Восточной Европе, а именно через «переключение» религиозной идентичности в национальную (при предшествующем или накладывающемся протекании процесса «вторичной христианизации», т. е. складывающейся «массовой внутренней религиозности»). Для украинской ситуации данная модель оказывалась принципиально неприемлемой, поскольку подобным образом простраивались два конкурирующих больших национальных проекта – польский и «большой русской нации» (соответственно через утверждение в качестве критерия национальной идентичности католичества и православия) и, следовательно, акцент на религиозной идентичности и попытка ее трансформировать в национальную означал бы в украинском случае включение потенциально украинских групп в иные общности (равным образом, в отличие от белорусского варианта, не могла быть актуализирована и униатская идентичность – точнее, попытки такого рода предпринимались в рамках формирования особой, «русинской» идентичности, однако в условиях XIX – начала XX в. данная потенциальная общность оказывалась не обладающей – в отличие от потенциальной «общероссийской» или «украинской» – достаточными ресурсами для противостояния польской национализации Восточной Галиции). Другой проблемой формирования украинского национализма оказывалась недостаточность тех культурных форм и обыкновений, которые можно было выделить в качестве уникальных и отграничивающих от иных сообществ – и с другой стороны большие различия этих форм и обыкновений в рамках самой украинской потенциальной общности. В результате для складывающегося украинского национального движения основополагающими критериями идентичности стали (а) язык и (б) происхождение («этническая украинскость» по логике «происхождения», что обусловило устойчивость биологизаторских акцентов в украинском национализме). Значение языкового фактора как решающего идентификационного критерия приведет к остроте, которой сопровождались языковые дискуссии, предпочтению филологического письма этимологическому (как более дистанцирующего от иных групп, в первую очередь от великорусской) – одновременно выбор и в Галиции кириллического письма (дистанцирующий от польского влияния).
(3) В польской историографии этот период получил ироничное обозначение «позитивизма» или периода «органической работы» (1880-е – 1-я пол. 1890-х), когда внешние проявления политической, и в частности национальной, активности пошли на спад (
(4) Формирование массового национального движения (2-й пол. 1890-х – 1910-е годы), где Галиции отводится роль «Украинского Пьемонта», выработки форм и методов политического действия, в то время как интеллектуальное и социально-экономическое преобладание сохраняется за надднепрянскими территориями. В последнее десятилетие данного этапа – по мере конкретизации политической составляющей украинского национального движения – ставится под вопрос этнонациональный концепт «украинства», предпринимаются попытки переопределить «украинство» в рамках «политической нации», что актуализирует антиколониальный ракурс осмысления ситуации, подводя его к постколониальному.
В целом история формирования украинского национального движения представляет собой крайне интересный и остающийся слабо изученным феномен, выступая своеобразной «лабораторией национальной мысли», где сопряжения имперского и национального, противостояния иным, более развитым национальным проектам, опыты осмысления украинской ситуации как «колониальной», начинающиеся с предсказуемой риторики сопротивления и переходящие к далеким от банальности теоретическим выводам относительно природы «колониализма», созвучны скорее уже работам конца XX – начала XXI в.
а. Приложение: «ВСЕ БОГИ УМЕРЛИ»[24]
Сборник «Украинский вопрос в русской патриотической мысли», подготовленный А.Ю. Минаковым, включает в себя тексты весьма разных по своей политической и интеллектуальной ориентации авторов, более того, авторов, обращавшихся к принципиально различным аудиториям, представленных текстами разнообразных жанров, от частного письма до памфлета. Подобная разнородность, надобно полагать, и определила заглавие сборника – «патриотическая мысль» оказалась максимально общим и, в силу этого, неопределенным понятием, позволяющим включить под одну обложку Белинского и Каткова, Аксакова и Суворина, Гогоцкого и Скрынченко, Розанова и Струве.
Если попытаться конкретизировать использование данного понятия составителем, то под patri ей понимается «большая русская нация» – независимо от конкретных идейных позиций, все представленные авторы являются сторонниками и защитниками данного национального проекта и, соответственно, противниками украинского. В данном случае необходимо остановиться на природе противостояния, как отмечает А.И. Миллер в ставшей уже классической монографии по истории «украинского вопроса», «…восприятие украинского и белорусского, в той мере, в какой последнее проявляло себя, национальных движений в корне отличалось от восприятия других национальных движений в империи. Борьба с другими национальными движениями была борьбой за сохранение целостности империи. Борьба же с украинским движением непосредственно касалась еще и вопроса о целостности русского народа (для тех, кто верил, что триединая русская нация уже существует) или о том, какие территории и какое население составят то ядро империи, которое предстояло консолидировать в русскую нацию (для тех, кто отдавал себе отчет в том, что большая русская нация представляет собой только проект)»
Сразу же отметим, что получить полное представление о спектре мнений относительно «украинского вопроса» со стороны сторонников «большой русской нации» невозможно – составитель явно отдавал предпочтение радикальным высказываниям, отбрасывая компромиссные. Так, например, в сборник включен фрагмент из известного письма В.Г. Белинского П.В. Анненкову от 1-10.XII.1847 г. о Шевченко и деле Кирилло-Мефодиевского товарищества, но остались в стороне отзыв А.С. Хомякова из письма к Ю.Ф. Самарину от 30.V.1847 г. на ту же тему или известная, воспроизведенная, в частности, в 1-м томе посмертного Собрания сочинений Ю.Ф. Самарина дневниковая запись последнего, вызванная чтением изложения истории Малороссии П.А. Кулиша, составленного для «Звездочки», журнала для детского чтения, в котором были обнаружены сепаратистские высказывания. Аналогичным образом в тексте даны тенденциозно подобранные статьи И.С. Аксакова[25], тогда как не только уже упомянутый выше П.А. Кулиш был близок к аксаковскому семейству во 2-й половине 1850-х годов, но и, что гораздо существеннее, «Черная рада», роман, которому он сам придавал особенное значение, был опубликован в русской версии на страницах славянофильской «Русской беседы» и в том же журнале вышло послесловие (в книжном варианте ставшее предисловием) к роману, имевшее характер «манифеста» движения (данному тексту Кулиш стремился придать коллективный характер, отсылая черновую рукопись в Малороссию, для редактуры и замечаний).
Разумеется, приведенные только что подробности не изменяют принципиальной позиции сторон – доведенный до логического предела украинский национальный проект, как и всякий проект подобного рода, предполагает достижение политической независимости, аналогично – сторонник проекта «большой русской нации» не может, не впадая в противоречие с самим собой, принять и разделить подход украинского националиста. Дальнейшая судьба отношений славянофилов с украинофилами как раз и демонстрирует непреодолимые разногласия, но не менее важно и то обстоятельство, что для обеих сторон, при радикально различном понимании идеальной конечной цели (к тому же часто не формулируемой отчетливо или формулируемой принципиально неполитическим образом), не только не исключалась, но нередко и целенаправленно искалась область взаимодействия, согласия по конкретным вопросам – в предположении, например, что сам ход времени приведет оппонента к перемене позиции, сделает неактуальное сейчас разногласие по поводу конечной цели снятым в силу изменения самой цели.
В связи с этим стоит заметить, что радикализм противостояния имел существенные пределы со стороны защитников «большой русской нации», поскольку если «украинский» проект прямо противоречил ему, то полнота ассимиляции и гомогенизации оставалась спорным вопросом и для политиков, и для публицистов. Так, в 1863–1864 гг. И.С. Аксаков расходился с М.Н. Катковым не по вопросу о том, представляет ли украйнофильство опасность для русского проекта, а в том, какова должна быть правильная реакция на эту опасность, полагая, что жесткие запретительные меры способны скорее стимулировать движение, чем подавить его. Уже в 1881 г. М.Ф. Де-Пуле в «Русском Вестнике» будет не только полемизировать с Н.И. Костомаровым, в 1880 г. выпустившим ряд публикаций, призванных поддержать пересмотр «Эмского указа», но одновременно активно предлагать иную трактовку «русскости» как «общего дела», подчеркивая вклад малороссов, т. е. выдвигать на передний план
Таким образом, важно не отвержение украинского национального проекта – приверженность идее «большой русской нации» автоматически означает подобную позицию, – а пределы согласия, центральные пункты напряжения, возможные границы уступок и т. п., то, что придает спору динамичность и исторический характер.
При всех оговорках сборник хорошо отражает эпизодический характер обращения русской «патриотической» (сохраним понятие, избранное составителем) мысли к «украинскому вопросу». Применительно к совсем иному материалу анализируя подготовку сенатора А.А. Половцова к ревизии киевского генерал-губернаторства (в рамках деятельности т. н. «кохановской комиссии»), А.И. Миллер отмечал, что Половцов, ранее совершенно не знакомый с ситуацией в тех губерниях, встречался с многими петербургскими сановниками, могущими сообщить ему потребные сведения:
«В своих обстоятельных беседах с Половцовым, которые он прилежно фиксировал в своем дневнике, никто из них, равно как и Каханов с Аорис-Меликовым, совсем недавно оставившим пост харьковского генерал-губернатора, даже не упомянул об украинской проблеме. Когда речь заходила о национальном вопросе, все внимание было сосредоточено на поляках. Это лишний раз свидетельствует о принципиальном различии в подходе властей империи к украинскому и польскому вопросу. Если последний неизменно был в центре внимания, то первый возникал на повестке дня от случая к случаю и после принятия очередного указа исчезал из поля зрения высших петербургских бюрократов на годы»
Аналогичную «пульсацию» можно отчетливо выявить в собранных текстах – «украинский вопрос» попадает в столичную оптику эпизодически, порождая запрос на соответствующие тексты.
(1) Первый всплеск приходится на конец 1830-х – 1847 гг. Впрочем, эта часть полемики в сборник практически не попала, что вполне закономерно, поскольку позиции сторон находились еще в процессе формирования, журнальные дебаты по поводу литературы малороссийской отличались сочетанием разнородных позиций – как уже принадлежащих языку национализма, так и явно находящихся еще в рамках
(2) После паузы, предсказуемо вызванной для украинофилов делом Кирилло-Мефодиевско-го общества, а для большей части публицистики – сначала «мрачным семилетием» цензуры, а затем первыми годами царствования Александра II, когда прежние идейные границы оказались стерты и общественное мнение быстро перестраивалось в новых условиях, украинофильство попадает в фокус внимания с конца 1850-х, сначала встреченное благоприятно, как одно из либеральных движений, а затем все более негативно – по мере того, как консолидируются позиции сторонников «большой русской нации» и как для центральной администрации становится (в том числе благодаря усилиям местных, малороссийских деятелей) различима угроза, представляемая украинофилами. В этот период реакция отличается относительной гибкостью – Валуевский циркуляр носит временный характер, в напряженной обстановке 1863 г. украинофилы подвергаются весьма ограниченным административным репрессиям, к тому же сопровождающимся более или менее удачными попытками привлечь их на службу против общего врага: так, Белозерский и Кулиш отправляются на службу в Царство Польское, усилия Антоновича в области истории южнорусских княжеств встречают благоприятный прием – как доказательство русского (а не польского) характера этих земель и непрерывности их истории. После кризиса 1863–1864 гг. в публицистике наступает затишье, чтобы смениться новой активизацией в начале 1870-х.
(3) В первой половине 1870-х полемика вызывается возросшей активностью украинофилов – второго поколения движения – и привлекает внимание центральной администрации и печати в силу конфликтов в Киеве. Вытесняемые со своих позиций старые местные деятели (из них наиболее известен и влиятелен М. Юзефович) оказываются способны задействовать союзные им силы в центре и представить свое понимание ситуации высшим властям как адекватное. После некоторой неопределенности в 1880–1881 гг., когда обсуждается возможность пересмотра запретительных мер, установленных «Эмским указом», «украинский вопрос» замирает в публичной полемике, оставаясь на тех же позициях, что установились к этому времени.
(4) Фактическая и весьма ограниченная либерализация, то наступающая, то отступающая на протяжении 1880–1904 гг., сменяется снятием запретительных мер в 1905 г. Последний этап, с 1905 по 1914 г., протекает уже в условиях прихода масс в политику, появлением политических партий и групп, претендующих на выражение преимущественно или в числе прочего и национальных интересов.
Важно подчеркнуть, что одними из главных участников спора (в сборнике представлена только одна сторона в публицистическом соревновании, что, впрочем, не лишено своего смысла – в условиях Российской империи нередко публичный голос принадлежал только ей, из чего не следует, разумеется, что это была полемика непременно с «молчащим» оппонентом, но предполагала несимметричность ситуации – оппонент высказывался частным образом, в зарубежных изданиях, прибегал к эзопову языку, недоговаривал собственную позицию, полагаясь на достаточное понимание со стороны читателя) были жители или выходцы с Малороссии, как обычно и бывает в подобного рода процессах, при конкурирующих национальных проектах, борьба идет на местном уровне, в выборе идентичности – «украинской», «малороссийской», «русской». Вместе с тем, как уже отмечалось выше, одной из проблем не только имперской политики, но и общественного мнения Империи был спорадический характер внимания к «местным» проблемам – «украинский вопрос» лишь ненадолго оказывался в центре внимания, затем уходя с повестки и, что важнее, дискуссии иногда заканчивались административными решениями, но так и не приходили к ясной формулировке программы: представленные тексты в этом отношении вполне показательны, нося преимущественно реактивный характер, причем по мере продвижения к последним годам существования Империи их реактивность возрастает – позитивная программа не формулируется или оказывается сведенной к набору общих мест, конкретны преимущественно лишь предложения репрессивного плана, к тому же уже испробованные и показавшие свою недостаточную эффективность.
Впрочем, если это можно сказать о 1880-х и последующих, то к предшествующим десятилетиям это не относится. Особенное богатство материала с точки зрения его аналитической разработки представляют публикации первой половины 1860-х годов и 1875–1882 гг. – на это время приходятся два важнейших события в выработке имперской политики по «украинскому вопросу» – Валуевский циркуляр 1863 г. и т. н. «Эмский указ» 1876 г. Публицистика при этом играет значительную роль – она стремится (и достаточно успешно) повлиять на вырабатываемые решения, предупредить нежелательные или способствовать сохранению принятого курса, которому грозит пересмотр. Разумеется, мы имеем дело с публицистикой, т. е. с текстами, долженствующими привести к конкретному действию или воздержанию от него – они призваны убедить, а не представить объективную картину, что не означает их ложности, а лишь обозначает тенденциозность, притом обычно открытую. Понятно, что если мы стремимся представить свою позицию как сильную, то оппонента можно представить как «покушающегося с негодными средствами» или же, напротив, говорить о «смертельной угрозе», от него исходящей, выбор риторики зависит от многих факторов, но это вопрос не описания объективного характера ситуации, а аргументов, которые способны побудить адресата к желаемому действию.
Попутно отметим, что представленные тексты дают возможность увидеть изменение аудиторий – и, соответственно, способов говорения: если для текстов 1860-х и даже 1880-х адресатом выступает «образованное сословие» и потому даже в эмоциональных и преднамеренно заостренных текстах Каткова или Аксакова присутствуют довольно сложные цепочки рассуждений, образов, сравнений и примеров, рассчитанных на соответствующего читателя, способного распознать цитату и оценить иронию, а газетные передовицы, жанр изначально короткий, в печатном варианте занимают по 8—15 страниц книжного текста, то в начале нового века газетная статья все больше отклик или призыв – рассуждениям место в толстом журнале, газета теперь сообщает лишь факты и выводы. То есть в 1860-е годы еще сохраняется та ситуация, когда понятия «образованной публики», «читателей журналов и газет», «тех, чье мнение имеет значение» и «тех, кто придерживается рациональной аргументации» – понятия не совпадающие, конечно, но довольно близкие.
Особый интерес представляет статья А.А. Иванова, вышедшая в катковском «Русском вестнике» в 1862 г., написанная студентом Киевского университета Св. Владимира (с 1858 г.), она отличается не только глубиной понимания проблемы, но и точностью наблюдений, как принадлежащая непосредственному наблюдателю и участнику данных процессов. Это развернутый ответ на опубликованный в № 46 «Современной летописи» (приложении к «Русскому вестнику») «Отзыв из Киева»[26], в свою очередь являющийся реакцией на письмо П.В. Анненкова «Из Киева» (опубликованное в той же «Современной летописи» в июне, в № 25), содержащее критику «малорусской партии». Иванов начинает с того, что разграничивает два обвинения – в «сепаратизме государственном» и «сепаратизме национальном», причем сразу же отбрасывает первый, избирая своим предметом второй:
«Что касается до сепаратизма государственного, то действительно в настоящее время это „нелепость смешная“ каковы бы ни были желания сепаратистов. Хотя, по словам подписавшихся под „Отзывом“ „никто из них
Если авторы «Отзыва…» отводят подозрение в «сепаратизме государственном», то статья Иванова призвана продемонстрировать, что угроза «сепаратизма национального» не меньшая, но иная: его оппоненты заявляют о лояльности империи, тогда как Иванов говорит, что их стремления направлены к тому, чтобы образовать отдельную национальность и воспрепятствовать складыванию «одной великой нации». Он соглашается, что обучение на литературном русском «будет [для малороссов]
Тем самым Иванов ничуть не отрицает возможности украинофильского проекта – его аргументация касается желательности подобного варианта развития события и последствий для проекта «великой нации». То, что отвращает от «московской централизации», осмысляется им как временное, более того – уходящее в прошлое:
«С распространением образования и особенно с принятием деятельного, самостоятельного участия народа в своей судьбе, в общественных делах… подражательность, как мы начинаем замечать и у нас, становится слабее, в основу полагаются новые, самостоятельно выработанные начала… „Оторванность от почвы“ о которой так часто некоторые твердят, исчезнет, почва явится, но только гораздо лучшая, гораздо более широкая и твердая. Литература, представительница великого, говорящего одним языком народа разовьется величественно. Воспринятое, выработанное и вырабатываемое образованным слоем общества распространяется и будет распространяться на большую и большую массу, и, следовательно, самый этот образованный круг, бывший вначале незначительным и сделавшийся уже теперь довольно обширным, будет более и более распространяться, пока не охватит и не включит в себя всю массу, стоявшую до сих пор вне исторического хода, и она таким образом постепенно становится наследницей всего выработанного предыдущими веками, всем историческим развитием западноевропейским и нашим.
Таким образом, все дурные стороны централизации московской, с ее батогами, развившейся по образцу „Византии и Сарая“ (слова г. Костомарова из его вступительной лекции) и немецко-петербургской, с ее бюрократизмом, исчезают и мало-помалу совсем исчезнут, но великие, истинно-благодетельные плоды той и другой останутся навсегда и заставят потомство вполне забыть их дурные стороны» (стр. 72–73).
Иначе говоря, Иванов признает проблему «оторванности от почвы», отчужденности интеллигенции, ее стремления сблизиться с народом, обрести в нем опору, но противопоставляет украинофильскому варианту – сближению с тем народом, который есть, начать говорить и писать на том языке, на котором местное простонародье понимает: вариант, когда «образованные слои общества» транслируют свою, уже наличествующую общую для них культуру, вниз, к разобщенному народу, в итоге обретающему также единство и «самостоятельное участие… в своей судьбе». Отвержение украинофильского проекта тем самым оказывается сопряженным с принятием не существующего порядка вещей, а другого образа развития – вопрос, стало быть, не только в привлекательности этих вариантов, но и в их реалистичности: по меньшей мере в 1862 г. либеральный проект в изложении Иванова не представляется заведомо утопическим.
Поскольку речь идет об «образованных слоях», то Иванов, опираясь на собственный опыт, анализирует, что делает украинофильство привлекательным, отмечая взлет популярности с конца 1850-х годов. Прежде всего он выделяет общие симпатии к национальным движениям, восхищение романтическими образами Рисорджименто и т. п., чем проникнуто время: «они считали долгом сочувствовать всякому национальному стремлению, являться, если можно, его двигателями, не разбирая, к чему и зачем» (стр. 79), попутно замечая, что стремления итальянцев «совершенно противоположны стремлениям украинофилов: там разделенные части стремятся соединиться, здесь разъединиться» (стр. 79), доведя эту мысль до конца, можно сказать, что именно себя и сторонников представленного им взгляда Иванов мыслит законными единомышленниками Рисорджименто – что подтверждает общность понимания и общность символических образцов, за право обладания которыми идет борьба. Среди сторонников украинофильства он выделяет на основе преобладающей мотивации следующие основные группы:
«Одни из украинофилов взялись за сепаратизм искренно, из любви к народу, думая, в своем увлечении, этим облагодетельствовать его, другие – и таких большинство – оттого что голова ничем не занята: для них достаточно было видеть, что украинофильство входит в моду что другие делают то же самое, третьи – вследствие своего
Злую верность этой характеристики, как злым, впрочем, прочитывается любое отчуждающее описание, можно оценить, обратившись, например, к соответствующим фрагментам «Автобиографии» Михайло Драгоманова или, на несколько другом материале, к его же «Австро-Руським воспоминаниям»[27].
К поднятому Ивановым тезису о том, что «сепаратизм национальный» по меньшей мере сопоставим по угрозе с «сепаратизмом государственным», и не подозревая украинофилов, по меньшей мере прямо, в стремлении отделиться от империи (их действия закономерно понимались как прямая угроза национальному единству «[обще]русской нации»), присоединился Ригельман, в 1875 г. опубликовавший в «Русском вестнике» под псевдонимом «Z.» обширную статью «Современное украинофильство», где бросал упрек:
«Вы оговариваетесь, что не желаете политического отделения от России, но духовное обособление гораздо хуже: границы государства есть дело исторической случайности, есть следствие часто причин случайных, если можно так выразиться, – появления на престоле государя-завоевателя, господства системы округления или учения о естественных границах, ловкости какого-нибудь дипломата на конгрессе и пр, но гораздо глубже коренятся причины духовного объединения народов в слове и литературе. Там, в государстве, является простое сожительство граждан на одной территории и под одним уставом, здесь, в области слова, полное родство, и не телесное, а духовное, выражающееся в общей работе, взаимодействии, иногда борьбе всех духовных сил коллективной личности, народа, в общих усилиях его к совершенствованию, образованию, развитию. Поэтому тут обособление какой-нибудь части его неминуемо вредно отзовется как на той части, от которой ветвь отделяется, так и на отделяющейся, произведет оскудение сил в обеих, подобно тому как отводом воды вы можете причинить обмеление судоходной реки и образовать два ручья, пригодные разве только для водопоя. Западное Славянство представляет столько печальных подтверждений этой истины, что излишне было бы доказывать ее» (стр. 183–184).
В центре обвинений Ригельмана оказалась статья Драгоманова «Литература российская, великорусская, украинская и галицкая», опубликованная в органе галицийских «народовцев», «Правде», в 1874 г., а в особенности то обстоятельство, что Драгоманов выделил три (!) литературы: (1) общую русско-европейскую и две народные, (2) великорусскую и (3) малорусскую (стр. 175–180, цитата из Драгоманова и разбор). Попутно заметим, что точка зрения, защищаемая Драгомановым, далеко не столь курьезна, как может показаться, если при спорах вокруг перевода Священного Писания речь шла о переводе на «простое наречие русское», как писал Фотий и как мыслили его сторонники, полагая что русское, что малороссийское лишь наречиями церковнославянского языка, то и для последующих десятилетий русский литературный язык отнюдь не выглядел устоявшимся. Принятый язык литературы, образованного общества воспринимался не только как плод недавних усилий, но и как до сих пор пребывающий в активном движении. Так, размышляя о трудностях, с которыми столкнется перевод богослужения на русский язык, Ю.Ф. Самарин писал И.С. Аксакову 23.Х.1872 г.: «Нечего себя обманывать: для простых людей наш славянский – почти то же, что латинский, с другой стороны, нельзя себе представить богослужения на языке не кристаллизованном, не отрешенном от развития и колебаний живого, разговорного языка, который, особенно у нас,
Следует отметить, что с начала 1860-х годов центр украинофильства начинает перемещаться из Петербурга в Киев – географическое перемещение имеет в данном случае большое значение, отражая изменения, происходящие в движении: в 1830-е интерес носит преимущественно этнографический, ретроспективный характер, его центром выступает Харьковский университет, в 1840-х на передний план выходит Киев, где в атмосфере ранней «русификации», после Ноябрьского восстания, открытия университета (вместо польского по характеру университета в Вильно и Каменец-Подольского лицея) как агента имперской политики, под влиянием имеющего уже значительную историю польского «украинофильства» возникает первый вариант украинского модерного национализма, ограниченного в это время поднепровскими губерниями, но уже стремящегося использовать ресурсы, предоставляемые центром, как это делает Кулиш, публикующий свои тексты в столичных журналах. Тяготение к столице – ярко проявившееся в роли Петербургской Громады конца 1850-х – начала 1860-х, издании в Петербурге «Основы», деятельности петербургской украинской типографии Кулиша и т. д. – необходимо постольку, поскольку в это время нет возможности не из столицы мобилизовать сторонников украинского национального движения – они слишком малочисленны, чтобы какая-либо региональная площадка оказалась способна стать местом эффективного объединения. В начале 1860-х годов украинофильство рекрутирует значительное число новых сторонников, из младшего поколения – ресурсы, в том числе репутационные, накопленные благодаря петербургскому этапу, оказывается возможно продуктивно использовать уже на региональном уровне – в Киеве и в других более или менее значительных центрах Юга России, где сторонники украинофильства занимают относительно устойчивые позиции – от Антоновича и Драгоманова, принимаемых на службу в Киевский университет, до различных служащих по линии Министерства народного просвещения, например служащих в губернских и уездных городах. Подобную эволюцию можно сопоставить с куда менее развитым сибирским областничеством, для которого и на первоначальном этапе, и во время вторичной консолидации (после репрессий второй половины 1860-х годов) центром объединения становится Петербург – сначала как место учебы для сибирской провинциальной молодежи, там же располагаются конторы журналов и газет, где в основном сотрудничают тяготеющие к областничеству авторы, а в дальнейшем – и местом основания собственного издания, «Восточного обозрения», и только уже затем, в начале третьего десятилетия существования движения, оно оказывается способным сменить локализацию, в том числе и за счет подъема (материального и интеллектуального) провинции, теперь соединенной с центром телеграфным и железнодорожным сообщением, обладающей существенно уплотнившейся культурной и образовательной средой (рост числа гимназий, реальных училищ и т. д., рост чиновничества и т. п. сфер занятости для людей интеллигентного труда).
В этом местном контексте также любопытна статья Ригельмана 1875 г., где он обращает внимание на стремление Драгоманова к символическому присвоению Богдана Хмельницкого (стр. 170, 181), тогда как тот «должен служить символом воссоединения двух ветвей одного народа», Драгоманов придает памяти козацкого гетмана «значение воспоминания о его отдельности» (стр. 181): в данном случае противоречия будут не только в символическом значении Богдана Хмельницкого для «малороссов» и «украинцев», но и среди самих украинофилов – так, уже в конце 1880-х упоминание Драгомановым об участии ряда украинофильских деятелей в установке памятника гетману на Софийской площади будет воспринято как инвектива, и Драгоманову придется объясняться, что он имел в виду совершенно иное, а именно избегание «москалеедства», пример того, как в определенных случаях и весьма радикальные в теории деятели готовы идти на соглашение с оппонентами (см.:
Надпись на памятнике Хмельницкому, составленная М. Юзефовичем[28], позволяет обратиться и к другому аспекту «украинского вопроса», а именно – отношению к федерализму. Напомним, что в конце 1850-х – начале 1860-х «децентрализация» выступала пунктом, в котором сходилось большинство направлений российской общественной мысли, «Старый режим…» Токвиля был одной из наиболее популярных книг, а противники административной децентрализации (такие как Б.Н. Чичерин) вызывали не столько возражения, сколько удивление как парадоксалисты. В конце 1850-х понятия «децентрализации», «автономизма» и «федерализма» использовались нередко без должного разграничения, с чем и была связана их популярность, как выражение общего недовольства бюрократизацией и стремления к «общественной самодеятельности». Для украинофильства именно «федерализм» стал понятием, позволявшим включиться приемлемым образом в текущие общественные дискуссии – и найти поддержку далеко за пределами тех, кто сочувствовал украинскому движению. Так, например, для молодых Ядринцева и Потанина Костомаров был главным или одним из двух главнейших (вместе с Щаповым) фигур на пути первоначального созревания «областничества» (ср.:
«…до какой нелепости могут доходить выходки украйнофилов, они услаждают себя, можно видеть из того, что в письме их, помещенном в одном из последних №№ Львовского „Слова“ за прошлый год, сказано, что в Малороссии (как будто в особенной стране, особенной нации!) будет наместником Великий Князь Михаил Николаевич. Мы знаем уже, что этот слух ложен, потому что Михаил Николаевич назначен наместником Закавказского края. Правда, в этой газете сказано, что такое назначение будет сделано вследствие обширности России в видах децентрализации. Но это значило бы не больше, как разделить одну централизованную статью на две централизованные части. Разница не очень велика! Мы ждем децентрализации, но совершенно не такой, а просто большей степени местной самостоятельности, большей степени самоуправления в существующих административных округах, насколько это возможно без разрыва частей России с центральной властью. К такой децентрализации стремится теперь и правительство, а вовсе не к такой, о которой мечтают рьяные украйнофилы» (стр. 88–89).
Катков, один из наиболее последовательных сторонников автономизации, самоуправления, в конце 1850-х, в полемике с украинофилами был вынужден занимать более проработанную теоретическую позицию, говоря о неприменимости федералистского принципа для переустройства Российской империи[29]:
«Есть фантазеры, которые увлекаются мыслью о федерации, но федерация, или, лучше сказать, относительная самостоятельность частей одного политического целого, имеет смысл только при условии полного национального единства. Лишь там, где население, при всем разнообразии типов, характеров, обычаев, экономических интересов и даже верований, имеет равно общий всем орган в языке и литературе, возможна большая или меньшая самостоятельность в развитии частей. Единство языка и литературы было главной и великой силой германской народности, разрозненной между многими отдельными государствами. Точно так же и Соединенные Штаты Америки могут составлять целое только потому, что между ними нет вопроса о национальности: могло ли бы держаться это политическое целое, если бы к антагонизму других интересов в его населениях присоединялась слепая страсть национальных инстинктов? Надобно, чтобы этот вопрос был навсегда покончен, для того чтобы возможно было, не оскорбляя здравого смысла и не обманывая себя и других, помышлять о самостоятельном развитии частей одного целого» (стр. 147–148, передовица «Московских ведомостей» за 19 сентября 1867 г.).
Хронологически сборник выходит за пределы истории Российской империи, к эпохе после 1917 г. относятся четыре текста – статьи Н.А. Бердяева (1918), Н.С. Трубецкого (1927), Н.О. Лосского (1958) и книга Н.И. Ульянова «Происхождение украинского сепаратизма» (1966), целиком включенная в данное издание, этому тексту повезло более всего, он уже третий раз выходит в России после 1996 г. Постимперская публицистика характеризуется непримиримостью позиций (аналогично – и с украинской стороны), поскольку оказывается не скована прагматикой – будучи или сетованиями о прошлом, с самообвинением (как у Бердяева) или поиском виновных, или надеждами на будущее, в котором получится избежать ошибок прошлого и осуществить те надежды на должное, что рухнули вместе с Империей или по ее вине.
Проблема была не в том, что империя избрала вариант жесткой ассимиляционной политики, а в том, что для этого варианта у нее не хватало ни ресурсов, ни постоянства политической воли. Как констатирует А.И. Миллер, «задача консолидации именно большой русской нации, как задача принципиально отличная по способам ее решения от проблемы сохранения империи, так и не стала приоритетной в глазах властей.
Скудное, даже сравнительно с имевшимися возможностями, финансирование начальной школы, отсутствие массовых изданий дешевой учебной литературы на русском, характер переселенческой политики и другие… примеры нерадивости лишний раз свидетельствуют о низкой эффективности российской бюрократии как агента ассимиляции… Как бы то ни было, ясно, что историю соперничества общерусского и украинского проектов национального строительства нужно рассказывать не только, а может быть, даже не столько как историю успеха украинского национального движения, но и как историю неудачи русских ассимиляторских усилий»
В итоге для тех, кто не был согласен со столь жесткой официальной трактовкой «украинского вопроса», не оставалось выбора кроме конфронтационного – официальная политика и проправительственная публицистика в своем «зрелом» варианте не предлагала компромисса, но при этом не обладала достаточными ресурсами, чтобы ликвидировать украинское движение. До тех пор, пока режим пребывал в относительной стабильности, такая ситуация не представляла существенных проблем, поскольку украинское движение было сравнительно малочисленно, а радикальные противники власти уходили в иные, революционные направления. Однако в условиях кризиса Империи и последующих событий в Центрально-Восточной Европе первых десятилетий XX в. украинское движение обрело силу – уже вследствие того, что его соперники либо исчезли, либо оказались дезорганизованы, значительно ослаблены и т. д. Власть оказалась у тех, кто до этого был радикальным противником не только режима, не только (и не столько) Империи, но и общерусского национального проекта и кто не умел, не выработал никаких форм и способов компромиссного взаимодействия.
В этом смысле прозорливее других был Розанов, писавший в довольно глухую для «украинского вопроса» пору, в 1902 г., в «Новом времени» (21 января, № 9297):
«Центр украинофильства в великороссофильстве. Как только мы теряем универсальность, мы получаем вокруг себя сепаратизм. Мы от идей великого Рима возвращаемся к Лациуму первых консулов, а где Лациум – там и враждебный ему Самниум. После Петра Великого бороться с „Кобзарем“ Тараса Шевченко все равно, что после Брюллова и Репина возвращаться к лубочным картинкам в издании Ровинского. Петр Великий выучил бы сам и для себя какую-нибудь „думу“, ввел бы бандуру и казачка в какое-нибудь роскошное петербургское уличное представление и этой любовью, этой переимчивостью прихлопнул бы навсегда малороссийский культурный вопрос… Август римский всех чужеродных богов сносил в Пантеон, и все боги умерли, кроме Юпитера» (стр. 279).
9. Вариация на тему политической теологии: «Книга бытия украинского народа»
«Книга бытия украинского народа»[30] – первый манифест модерного украинского национализма и основной текст Кирилло-Мефодиевского общества (1846–1847). Обстоятельства возникновения и дальнейшая судьба данного произведения неоднократно становились предметом специальных исследований (см.:
Кирилло-Мефодиевское общество
Прежде чем перейти к анализу «Книги…», необходимо кратко остановиться на истории Кирилло-Мефодиевского общества, с которым связано происхождение данного текста. Собственно, «общества» в строгом смысле слова, с определенными критериями членства и единой политической программой, не возникло, это был скорее «кружок интеллектуалов-единомышленников» (
Поскольку именно противоправительственные разговоры и обсуждавшиеся в них планы деятельности составили основное содержание обвинения, то из этого и вытекает невозможность отчетливо разграничить членов общества от других участников схожих [31] разговоров, что вынуждало, например, П.А. Зайончковского говорить о кирилло-мефодиевцах в разных смыслах, включая в число собственно членов «лишь Костомарова, Гулака, Навроцкого, Пильчикова и Петрова… Но Кирилло-Мефодиевское общество не было еще оформленной организацией… Согласно с этим определением, можно считать также членами общества литератора Кулиша, студентов Маркевича, Андрузского, Посяду, помещика Савича и, наконец, Шевченко» (
(3) и
Столь ограниченные результаты следствия, равно как и сравнительная мягкость наказания и назначение его по докладу без суда, были связаны с тем, что правительство оказалось не заинтересовано в придании делу громогласности, а главным предметом опасений на первом этапе расследования были предполагаемый польский след и международные связи заговорщиков. Как докладывал кн. А.Ф. Орлов в заключении по делу, «сведения, первоначально полученные и даже открывавшиеся при дальнейшем развитии следствия, представляли Украйно-славянское общество весьма в важном виде и многие обстоятельства заставляли думать, что общество имело окончательное устройство тайного злоумышленного дела…», но в дальнейшем следствием было открыто, что «сколь ни важна в разных отношениях вина прикосновенных лиц, но собственно политическое зло, к счастью, еще не успело развиться до той степени, как представлялось по первоначальным сведениям. Доносы и первые сведения, как всегда бывает, преувеличивали важность, и дело оказалось в виде менее опасном» (там же, стр. 63, 64).
Если власти первоначально опасались заговора (что проявилось в обостренном внимании к связям членов кружка с офицерами), то вскоре выяснилось, что они имеют дело с «заговором идей», применительно к которому непубличность разбирательства – лучшее из возможных решений во избежание распространения нежелательных мнений и взглядов, так что одним из следствий дела Кирилло-Мефодиевского общества стало долговременное (вплоть до 1856 г.) усиление цензурной бдительности относительно как украинофильских, так и славянофильских в целом публикаций. Когда ключевые участники общества и близкие к нему лица вновь получили возможность публично и от собственного имени высказывать свои взгляды, последние успели претерпеть существенное изменение, однако и после реформирования цензурных границ дозволенного, как можно видеть по процитированному выше мемуарному отклику Костомарова, многие сюжеты прошлого трактовались весьма осторожно, а многочисленные документы, принадлежавшие участникам общества и близким к нему лицам, были уничтожены. В этой связи огромную ценность для реконструкции интеллектуальной истории «Книги бытия…» имеют впервые опубликованные в относительно полном объеме[32] лишь в 1990 г. материалы следствия (
Материалы следствия, относящиеся к «Книге бытия украинского народа»
Сразу же после ареста, 28 марта 1847 г., Костомаров назвал найденный у него текст «собственноручным, им самим сделанным переводом одного места из польского революционного сочинения „Pielgrzymka narodu polskiego“» (т. 1, № 325, стр. 244), но, поняв, что ближайшее сличение текстов выявит, что рукопись не является переводом, дал (до 30 марта) новое, самоличное пояснение: «Вдобавок к прежнему своему показанию, желая искренностью очистить свою совесть и не оставить в душе своей ничего скрытого, я считаю долгом присовокупить следующее: в бытность на Волыни достал я на польском языке написанное сочинение с примесью малороссийского, приписываемое какому-то из польских эмигрантов из Украины, которое я тогда перевел, а впоследствии заметил, читая Мицкевичеву „Pielgrzymku“ что оно не что иное как сколок, из любопытства переписал его в другой раз с намерением добиться, польская ли, Мицкевичева, валедка появилась прежде малороссийской или последняя. Это сочинение одно из тех, которое и в стихах и в прозе распускали поляки для возмущения украинцев во время своего мятежа, и отличается во многих местах едким и гнусным тоном не только против царствующей власти, но и против идеи власти вообще. Держа его для себя, я имел неосторожность давать его Гулаку, в чем считаю себя виновным» (т. 1, № 327, стр. 246–247).
На первом допросе в Петербурге, 15 апреля, Костомаров показал: «А сочинение я не переводил с польского в собственном смысле, ибо оно написано было по-малороссийски и только часть его была по-польски, и я в нем перевел то с польского, что было на этом языке, ибо списывать польское для меня было гораз до труднее, нежели, разобравши, выразить на природном языке. Я никогда не разделял в душе подобных убеждений и даже если бы сбился с пути чести и присяги, то и тогда не мог бы разделять их, будучи русским, ибо оно явственно есть исчадие полыцизны. Притом у меня осталась книга Мицкевича „Pielgrzymku“ с моими замечаниями, из которых видно, что я не расположен верить этим мерзостям. Я его держал у себя, смотря на него, во-первых, как на исторический документ мятежа польского, во-вторых, как на одну из грез, на которые попадает славянофильство, и считал для себя нужным знать подобные заблуждения, ибо я сам всегда имел в виду идею славянского соединения в одну федеративную монархию, т. е. чтоб все славянские народы были соединены с Российскою империю на таком основании, на каком теперь Царство Польское, и потому с жадностью ловил всякие и правильные и ложные мысли о славянском соединении, дабы составить себе понятие, в каких видах переходит эта идея в умах. Кем пополнено оно, не знаю, но у меня оно не все, ибо я назначил его к истреблению и оно уже вырвано. Переписывая его, я отделил сначала польское, потом малороссийское, на чем оно изорвано – не помню. Помню, что оно начиналось стихами: „дитина люба“, потом следовало по-польски предисловие и нечто вроде правил славянской республиканской федерации, что оно называется „Закон божий“ – это я слышал в первый раз, но вспоминаю, что давно слышал о таком сочинении на малороссийском языке, весьма предосудительном, и люб опытствовал его достать, приписывали его какому-то с иностранной фамилией, если не изменяет мне память, де Бальменю. Сочинение это досталось мне в кипе разного малороссийского сбора, но так как я получал песни, сказки и тому под[обное], отлагал разбор их до вакационного времени, то и не знаю достоверно, откуда оно мне пришло, ибо я нашел его в кипе песен, сказок и анекдотов в 1846 г., в мае, а собирал этнографические материалы преимущественно в 1845 г. на Волыни, доставляли мне, кроме того, их с разных мест. Я никому не давал его, кроме Гулаку, который мне сказал, что оно ему уже известно, а в декабре попросил себе на один день, увидя, что я сравнивал его с „Pielgrzymk ом“ и завез. Оно в моем списке названо „Поднестрянка“, я теперь только узнал, что оно называется „Закон божий“, каковое название мне было давно знакомо, но я не знал, какое сочинение так называлось. Гулаку же я дал его в полной уверенности, что в нем перебродили все противозаконные идеи, ибо он никакого расположения к ним не показывал, и с обязанностью никому не давать» (т. 1, № 345, стр. 277–278).
К 17 апреля следствие окончательно выяснило, что рукопись «Закона божьего» «не может быть переводом, ибо все обнаруживает в ней оригинальное сочинение, приноровленное к России и Малороссии» (т. 1, № 346, стр. 286), и теперь Костомаров вновь давал показания нового содержания: «Подлинник сочинения, известного мне под именем „Поднестрянки“ а другим под именем „Закона божия“, писан по-малороссийски, о чем я и показывал. Список, с которого я переписывал, не знаю где. Обыкновенно все списки малороссийские я бросал в кучу негодной бумаги, предварительно переписав иногда в двух и даже в трех вариантах, что можно видеть из тысячей песен, сказок, документов и тому подобных, хранящихся у меня. Кем сочинен подлинник, я не знаю, о чем уже показал, как я не знаю сочинителей многих подобных бродячих произведений на малороссийском языке, например „Разговора Великороссии с Малороссиею“, „Царства праведных“, „Грицька Залезняка“ и тому подобных. Об этом сочинении я упоминал г-ну помощнику попечителя[33], именно когда читал ему одну статью свою и по случаю зашел разговор о бродячих малороссийских сочинителях и в самой этой статье, напечатанной в одном из номеров „Библиотеки для чтения“ за прошлый год („Мысли об истории Малороссии“), я, исчисляя бродячие малороссийские сочинения, назвал и „Поднестрянку"[34], а сколько мне помнится, при этой рукописи находились стихи, под которыми стояло заглавие „Поднестрянка“» (там же, стр. 287).
7 мая Костомаров обратился к Дубельту с просьбой позволить ему переменить показания, что и сделал в тот же день. Теперь он утверждал, что «непозволительные рукописи, как то: „Dziady“ „Поднестрянку“ или „Закон божий“ „Сон“ и другие, я приобрел отчасти по врожденной страсти к редкостям, отчасти с целью, что все пригодится для исследования языка и для соображений исторических, но теперь я крайне сожалею и глубоко раскаиваюсь, что держал и переписывал эти мерзости. То только служит мне утешением, что видит бог, как далек я был от всех гнусных революционных убеждений и отвратительных мыслей, обращение дара божия – слов на подлое змеиное шептание против священных предметов, установленных и благословенных небом. „Закон божий“ я списал еще давно, сколько могу припомнить, от Хмельницкого, который служил в Кавказском корпусе, случайно квартировал со мною недолго в Харькове и потом уехал, кажется, в Петербург. Несколько лет эта рукопись валялась у меня без употребления, пока несчастный случай не привел меня читать Мицкевича, и я вспомнил об ней, открыл и смотрел на нее как на исторический памятник близких к нашему времени заблуждений. Гулак, бывая у меня в доме по случаю перевода летописи, захватил ее у меня, воспользовавшись моею рассеянностью, происшедшей от того, что я занят был сильно своим сватовством. Таким образом бог попустил меня за грехи мои в величайшее несчастье быть невольным орудием распространения подлейшей рукописи. Мне кажется она произведением поляка, ибо тексты: всяка власть, истина, быть слугою – толкуются и упоминаются так же точно у Мицкевича, Лелевеля и в записках Даниловича, покойного профессора, тайного недоброжелателя нашего, хотя ученого человека. Притом многие поляки из Юго-Западной Руси, например Чайковский, Залесский и другие, кричали о восстановлении и славе Украины так, что порицали своих соотечественников. Эта рукопись не имела ни малейшего приложения к прежним занятиям славянским и к тому ученому бреду, который происходил в апреле и мае, и обоим знакомцам моим была неизвестна» (т. 1, № 357, стр. 300).
17 мая Н.И. Гулак, поняв, что далее, после всех собранных следствием материалов, молчать бессмысленно, дал показание: «В исходе 1846 г. я сочинил и написал найденные у меня бумаги: а) устав общества св. Кирилла и Мефодия и Ь) бумагу, именуемую в допросных пунктах „Закон божий“. Я их никому не сообщал и не читал» (т. 1, № 158, стр. 179), после чего был вновь, 19 мая, допрошен Костомаров, объяснивший показания своего товарища следующим образом: «Вероятно, Гулак, движимый, наконец, раскаянием в своем безрассудном и бесчестном поступке, именно что он, отъезжая в С.-Петербург, утащил у меня рукопись и через то поверг меня ответственности и за то, что эта рукопись, быть может, распространилась, за то единственно, что по доброте души я слишком был доверчив к людям и не предполагал тайного зла, вероятно, Гулак думает теперь этим загладить перед богом то, чем он отплатил мне за добро» (т. 1, № 359, стр. 304).
В.М. Белозерский, в чьих бумагах был найден еще один экземпляр «Книги бытия…» и его собственные заметки, к ней относящиеся, показывал на допросе 24 апреля на вопрос о «Законе божием»: «Кем переписана поименованная тетрадь с названием, о котором я никогда не слышал, мне совершенно неизвестно.
Имеет ли еще кто-либо подобную рукопись и распространял ли кто экземпляры оной, мне тоже неизвестно, а я никогда не думал о распространении оной» (т. 1, № 510, стр. 403). Отвечая 26 апреля на дополнительные вопросы, Белозерский писал: «Рукопись… так названный „Закон божий“ переписана Навроцким, вероятно из рукописи, находящейся у Гулака, и, может быть, без его ведома. Но я наверное знаю, что он этой рукописи не хотел распространять и боялся даже кому-либо ее показывать. Винить его можно за любопытство к подобному содержанию и ни в каком случае за злой умысел» (т. 1, № 511, стр. 413).
Следствие в результате приняло версию Костомарова – в итоговом отчете императору по делу общества кн. А.Ф. Орлов писал: «Рукопись „Закон божий“ есть не что иное, как переделка книги Мицкевича, переделка же состоит в том, что в „Пилигримке“ все приноровлено к Польше, а в „Законе божьем“ – к Малороссии. Костомаров полагает, что эта переделка произведена поляками, которые вскоре после мятежа думали волновать и малороссиян», отмечая, что «показание Гулака о сочинении им рукописи: „Закон божий“ ложно, ибо рукопись эта существовала в 1833 г., т. е. в то время, когда Гулак был еще в детском возрасте» (т. 1, № 69, стр. 66, 65).
Итак, в ходе следствия были представлены следующие версии происхождения «Книги бытия…»:
(1) Костомаров:
a) польское сочинение
b) сочинение на малороссийском, только часть которого писана по-польски (соответствующую часть и перевел Костомаров). Название этого текста – «Поднестрянка», авторство принадлежит, по слухам, де Бальменю[35] (показание от 15.IV),
c) сочинение на малороссийском, попавшее к Костомарову в числе других «бродячих произведений», о нем он говорил Юзефовичу, в той же рукописи находились и стихи, озаглавленные «Поднестрянка», каковое название он отнес ко всей рукописи (показание от 17.IV),
d) «Поднестрянку», или «Закон божий», Костомаров списал в Харькове у Хмельницкого, служившего в Кавказском корпусе, который недолго квартировал у него – и далее уехал в Петербург[36]. Произведение связывается, помимо Мицкевича, с «украинской школой» польской литературы – с именами Чайковского, Залеского[37] и др. (показание от 7.V),
(2) Гулак в показаниях от 17.V взял на себя авторство «Книги бытия…» (в чем был опровергнут Костомаровым 19.V),
(3) III отделение С.Е.И.В. Канцелярии: «Книга бытия…» является «переделкой» «Книги народа польского» – о происхождении этого произведения предположений не делается, лишь сообщается (без комментария) последняя из принадлежащих Костомарову версий.
Прежде чем переходить к обсуждению вопроса об авторстве «Книги бытия…» рассмотрим детально содержание данного текста в сопоставлении с указанным Костомаровым польским первоисточником.
«Книга бытия украинского народа» и «Книга народа польского»
Зависимость «Книги бытия…» от «Книги народа польского и польского пилигримства» Мицкевича под сомнение почти никогда не ставилась, однако не часто делалась предметом детального анализа (см.:
Подзаголовок, данный «Книге народа польского», совершенным образом выражает ее содержание: «от начала мира до страстей народа польского»: мировая история истолковывается как история свободы – от изначального состояния мира, где была «вера в одного Бога… и не было господ и невольников, только патриархи и дети их» к идолопоклонничеству, карой за что стала неволя: «И стала половина людей невольницей второй половины, хотя все происходили от одного Отца… и придумали себе разных отцов…».
Воюя и враждуя друг с другом, попадают они все в общую неволю – к Римскому Императору, именующему себя Богом и утверждающему, что нет в мире другой правды, кроме его воли: «что он одобрит, то будет называться добродетелью, а что он осудит, то будет называться преступлением». Но «когда неволя усилилась в мире, наступил конец ее» – пришествие Иисуса Христа:
«…встревожились судьи, которые судили во имя Римского Императора, и вымолвили: Мы выгнали из земли Справедливость, а вот она возвращается, убейте ее и погребите в землю.
Но воскликнули бессмысленно, поскольку не знали, что, совершая наибольшее преступление, уже превысили меры неправды своей, и закончилась сила их тогда, когда более всего радовались.
Поскольку Христос воскрес из мертвых и, выгнавши императоров, поставил крест свой в столице их, тогда же господа освободили невольников своих и признали в них братьев, а короли, помазанные во имя Божие, признали над собой закон Господний, и вернулась на землю Справедливость.
И все народы, что уверовали – немцы, французы, итальянцы и поляки – считали себя за один народ, и назывался тот народ христианством.
И владыки всех народов считали себя за братьев и шли под одним знаменем креста».
Возникший Pax Christiana был миром расширявшейся свободы, шедшей сверху вниз: «И вольность в Европе расширялась медленно, но непрерывно… от королей шла вольность к большим господам, а те, будучи свободными, разливали вольность на шляхту, а из шляхты шла вольность на города, и вскоре была направлена на народ, и все Христиане должны были быть свободны, и все Христиане быть как братья».
Поделиться книгой: