Елена Феррари

Что же касается имени, то имеется вот какое любопытное совпадение. До революции единственным «именинным днем» для носящих имя Ольга был день памяти святой равноапостольной княгини Ольги — 11 (24) июля. При крещении княгиня получила имя Елена и стала покровительницей новообращенных христиан. А крестным отцом ее самой был византийский император Константин — тот самый, в честь которого был назван позже основанный им город: Константинополь. Девушка с гимназическим образованием знала об этом точно. К тому же в Житии святой равноапостольной Ольги рассказывались истории о ее хитрости совершенно детективного характера: еще до крещения император хотел на ней жениться, на что она возразила, что нехорошо христианину свататься к язычнице, а когда крещение произошло, на то же предложение ответила, что теперь он ее крестный отец и для христиан такой брак неприемлем. Пофантазируем: такая святая могла понравиться девочке с боевым характером — хотя бы потому, что это была не абстрактная мученица, просто умершая за веру, а активный и реальный исторический персонаж, хитрая, амбициозная и талантливая в своем деле женщина.

Возвращаясь к фамилии Феррари, стоит вспомнить, что еще как минимум за год до заброски в Турцию и смены фамилии Ольга Федоровна занималась итальянским языком. Само слово ferro имеет латинское происхождение и в современный итальянский язык вошло со сходным значением: железо, железный. Как тут удержаться от аналогии с псевдонимом другого известного большевика, взятым из того же металлургического ряда: Сталин…

Еще один земляк Люси Ревзиной, родившийся четырьмя годами позднее все в том же Екатеринославе, Михаил Аркадьевич Светлов{9} напишет позже и по схожему поводу:

Он песенку эту Твердил наизусть… Откуда у хлопца Испанская грусть? Ответь, Александровск, И Харьков, ответь: Давно ль по-испански Вы начали петь?

И если ее новый паспорт не был похищен, если Люся сама выбрала для себя рабочий псевдоним, то откуда вообще взялась итальянская «грусть» у нашей героини? Из эмигрантского детства?

Еще один пламенный писатель-агитатор, служивший в то же время, но в другом соединении красных — в Первой конной армии РККА, Исаак Эммануилович Бабель (Бобель) в своей бессмертной «Конармии» посвятил целую главу красноармейской грусти именно итальянского характера. Глава эта — «Солнце Италии» — настолько необычна, хороша и всеобъемлюща: есть там и Рим, и Москва, и анархисты, и «реквизиции» с последующим арестом, и даже самостоятельное изучение итальянского языка, — что приведем ее здесь почти полностью:

«Я подбежал тогда к столу, на котором писал Сидоров, и перелистал книги. Это был самоучитель итальянского языка, изображение римского форума и план города Рима. План был весь размечен крестами и точками. Я наклонился над исписанным листом и с замирающим сердцем, ломая пальцы, прочитал чужое письмо…

„…Я проделал трехмесячный махновский поход — утомительное жульничество, и ничего более… И только Волин все еще там. Волин рядится в апостольские ризы и карабкается в Ленины от анархизма. Ужасно. А батько слушает его, поглаживает пыльную проволоку своих кудрей и пропускает сквозь гнилые зубы мужицкую свою усмешку. И я теперь не знаю, есть ли во всем этом не сорное зерно анархии и утрем ли мы вам ваши благополучные носы, самодельные цекисты из самодельного цека, made in Харьков, в самодельной столице. Ваши рубахи-парни не любят теперь вспоминать грехи анархической их юности и смеются над ними с высоты государственной мудрости, — черт с ними…

А потом я попал в Москву… В совете встретился потом с горсточкой анархистов. Они пижоны или полупомешанные старички. Сунулся в Кремль с планом настоящей работы (курсив мой. — А. К.). Меня погладили по головке и обещали сделать замом, если исправлюсь. Я не исправился. Что было дальше? Дальше был фронт, Конармия и солдатня, пахнущая сырой кровью и человеческим прахом…

Теперь будем говорить дело. В армии мне скучно. Ездить верхом из-за раны я не могу, значит не могу и драться. Употребите ваше влияние, Виктория — пусть отправят меня в Италию. Язык я изучаю и через два месяца буду на нем говорить. В Италии земля тлеет. Многое там готово. Недостает пары выстрелов. Один из них я произведу. Там нужно отправить короля к праотцам. Это очень важно. Король у них славный дядя, он играет в популярность и снимается с ручными социалистами для воспроизведения в журналах семейного чтения…

Италия вошла в сердце как наваждение. Мысль об этой стране, никогда не виданной, сладка мне, как имя женщины, как ваше имя, Виктория…“

Он пришел и спрятал письмо, мой томительный сосед. Сутулясь, сел он за стол и раскрыл альбом города Рима. Пышная книга с золотым обрезом стояла перед его оливковым невыразительным лицом. Над круглой его спиной блестели зубчатые развалины Капитолия и арена цирка, освещенная закатом. Снимок королевской семьи был заложен тут же, между большими глянцевитыми листами. На клочке бумаги, вырванном из календаря, был изображен приветливый тщедушный король Виктор-Эммануил со своей черноволосой женой, с наследным принцем Умберто и целым выводком принцесс».

Получается, и этот парень из Первой конной — «тоскующий убийца» Сидоров страдал зарубежной «грустью»? И не испанской, а именно итальянской? И он тоже был анархистом, имел отношение к батьке Махно и Волину-Эйхенбауму (теперь наоборот: не путать с «нашим» Волей-Ревзиным), был ранен, «сунулся в Кремль с планом настоящей работы», был отвергнут и теперь умоляет «невесту, которая никогда не станет женой» посодействовать в отправке в Италию для убийства короля. Если убрать художественный вымысел, которого тут, понятное дело, немало (в сохранившихся фрагментах дневника Бабеля, из которого он почерпнул немало деталей сюжета книги, ничего похожего нет), местами «Солнце Италии» загадочным образом напоминает историю с незарегистрированным мужем Люси Ревзиной — Жоржем Голубовским с его метаниями из-под черных знамен под красные, поездкой в Москву, визитом с каким-то планом тайных действий к влиятельному члену Польской компартии и прочими странно совпадающими деталями. Но ведь Георгий Голубовский был приговорен к высшей мере наказания? Был. И, как мы помним, ему невероятно повезло — расстрел был заменен на заключение в концлагерь. Но и этого не случилось. Известно (без подробностей), что позже, через полгода после ареста, то есть к лету 1920 года, Георгий Григорьевич был амнистирован, направлен то ли на фронт, то ли за его линию, но в любом случае в Красную армию[138].

Вне зависимости от того, был или нет у героя Бабеля реальный прототип, испытывающий острое желание помочь «итальянским товарищам» в борьбе с нарождающимся фашистским движением и просящий о содействии «невесту-жену», Елена Константиновна Феррари в тот период была очень занята.

Как мы помним из официальной версии, весь 1920 год она провела в Москве, обучаясь на курсах разведки, что противоречит некоторым документам[139]. Возможно, такое разночтение связано с тем, что личное дело было заведено на Голубеву Ольгу Федоровну как на агента Региструпра Феррари Елену Константиновну (она же «Голубковская») только 12 января следующего, 1921 года[140]. Подобных случаев в бюрократической части истории советских спецслужб великое множество: агенты, завербованные в войсках, за линией фронта, на территории, оккупированной интервентами, могли сотрудничать с разведкой много месяцев, пока очередной начальник в ходе очередной реорганизации не ставил задачу привести в порядок документы и оформить личные дела на сотрудников и агентуру установленным образом{10}. Грандиозные перемены в структуре Региструпра были задуманы и успешно осуществлены его новым шефом — Я. Д. Ленцманом как раз зимой 1920/21 года — в описываемый период. Реформа завершилась в апреле 1921-го созданием Разведывательного управления Штаба РККА (и увольнением Ленцмана), а приведение в порядок штата организации датировано именно январем 1921 года, после чего началась работа над очередным изменением штата — теперь уже Разведупра[141].

Благодаря некоторому упорядочению работы Центра на рубеже 1920–1921 годов до нас и дошли некоторые документы турецкой командировки семьи Ревзиных — Голубовских. Так, по итогам работы во втором полугодии 1920 года Особая группа тогда еще Региструпра представила в Москву обширный доклад, вскрывающий истинное отношение турецких союзников к Советской Республике и имеющий целью фактически раскрыть глаза Кремлю как на истинное положение дел в Анатолии, так и — для соответствующих ведомств — на положение и поведение их резидентов и агентов в этой стране:

«Пресса. Турецкая пресса не представляет ничего жизненного, могущего оказывать давление на общество. По существу ее можно разделить на три категории: официоз и газеты, издаваемые партией националистов, орган коммунистической фракции при ангорском правительстве и еще либеральное течение, называющее себя большевистским, притесняемое правительством, питающееся перепечатками из социалистических брошюр и статьями местных коммунистов, никогда не читавших коммунистической программы…

Армия. Громадное большинство народа безграмотно, армия абсолютно бессознательна. Солдаты одеты очень плохо, питаются больше чем недостаточно. Иные части живут одним кукурузным хлебом. В партизанских отрядах они не получают ничего и всё, от харчей до оружия, должны приобретать на свои средства. Оружие всюду есть на вольном рынке в большом выборе и количестве, причем с прибытием русского оружия оно сильно упало в цене, т. к. при переправах из одного места в другое оно расхищается и продается. Между солдатами и офицерством лежит неизмеримая пропасть, они гораздо более чужды друг другу, чем это было в старой русской армии. И хотя в армейских низах уже давно идут толки о новой красной армии и рассказы военнопленных, вернувшихся из России, слушаются ими с воодушевлением и надеждой, перед своими начальниками они не смеют не быть автоматами.

Военнопленные. Военнопленные, узнавшие другую жизнь и другие социальные отношения, явно выражают недовольство, громко говорят о преимуществе коммунистических общественных начал, о деспотизме своих беев и даже о двойственной политике Кемаля. Многие говорят, что надо бы коммунистам формировать в Турции красные части, другие хотят ехать обратно в Советскую Россию. Правительство очень подозрительно относится к военнопленным, т. к. убеждено, что их отпустили из России не раньше, чем сделали коммунистами, а большевистской пропаганды оно боится больше всего.

Официальная партия коммунистов. Ея тезисы. В Ангоре существует официально Комитет Коммунистической партии, но фактически это только вывеска, под которой ведется самая усиленная контрбольшевистская деятельность. Их главнейшей задачей является впитывать в себя все революционные элементы, прошлые и возникающие в Анатолии, внушая им следующее положение: турецкий народ по своим историческим условиям и приверженности к религии не может целиком принять большевистскую программу; его надо долго и упорно подготовлять к этому. В настоящий же момент агитация не только вредна, но и губительна для страны (курсив мой. — А. К.), т. к. солдат, узнав, что не должно быть отечества, не пойдет его защищать, услышав, что не должно быть вражды наций — не пойдет резать греков, о равенстве — не станет повиноваться начальству. Кроме того, партийные деятели незнакомы с государственной организацией Совроссии и не смогут у себя создать ничего положительного, взамен разрушенных старых устоев, а посему надо прежде хорошенько ознакомиться с Совроссией и ея порядками и ликвидировать все военные действия, а до тех пор, в интересах страны и народа, надо всеми силами противостоять всем агитаторам и пропагандистам, выступающим по своей инициативе. „Ввести большевизм“ возможно будет только самим же туркам и только сверху…

Коммунисты-одиночки. Что же касается отдельных коммунистов по всей периферии, то их положение ничем не отличается от подпольного. В начале в них подозревают советских шпионов, затем предлагают поступить к себе на службу и, оставаясь работать с большевиками, провоцировать их, подсылают всякого рода сыщиков; дальше появляются упреки на религиозной почве и угроза выслать из пределов Турции — наконец, если коммунист остается верен себе, то его объявляют высланным из Турции или отправленным в Ангору и в дороге убивают. Русским же агитаторам приходится вести работу очень конспиративно, все-таки всюду преследоваться сыщиками, были случаи высылки их в Грузию.

Позиция турок до получения оружия. Чем дальше, тем строже и больше препятствий в этом направлении со стороны правительства вопреки заверениям турецкой делегации, приезжавшей в Ростов за оружием в августе сего года. И не только на основании их слов — по всему отношение турецкой администрации к совработникам, приезжавшим в Турцию в то время, было видно, что они всей душой расположены укрепить союз в самом дружественном смысле. Характерен инцидент, произошедший на одном из заседаний Трапезондского Комитета Народной Обороны в середине сего октября. Один из членов Комитета высказал губернатору, присутствующему там же, общее мнение Комитета по поводу союза с Совроссией: „Народ ни в коем случае не согласен принять Советскую программу, а так как Россия, по всей видимости, начнет агитационную работу в Турции, то это конечно необходимо принять, всеми силами избегая близких соприкосновений“. Губернатор ответил на это в очень решительной форме (хотя, по частным сведениям, он был только рядовой кемалист): „Беря помощь от России, мы уже многим ей обязываемся, так что дружественные отношения неизбежны. Кроме того, большевизм движение не местное, а мировое и рано или поздно оно коснется и нас и чтобы не остаться в стороне от всемирного прогресса мы не должны относиться к Сов. России так отрицательно. Что же касается русских вообще, находящихся на нашей территории, то я прошу вас, так же как требую от всех остальных граждан, уважения к ним и к их идеям“.

И после получения оружия. С прибытием первой партии оружия в Трапезонд отношение к русским резко изменилось, начались придирки, подозрения в агитаторстве. Когда распространился слух, что Особая группа приехала помочь резать греков и армян, она, отвечая на летучку французских аэропланов летучкой же, между прочим, писала, что цель большевиков не вражда, а братство народов, то турок — коммунист, которому было поручено составление этой летучки, подвергся самым жестоким преследованиям в течение долгого времени. Затем начались затруднения въезда и выезда, задержание русских по подозрению в агитаторстве (продолжительных арестов, впрочем, не было)…

Настроение турок к декабрю. <…> Совработники, несмотря ни на какие мандаты, также задерживаются под предлогом запросов Ангоры, если не примут более энергичного и резкого тона, тогда все делается легко и быстро.

Совработники в Анатолии. Такому отношению турок не мало также способствовала присылка людей, далеко не отвечающих своему назначению. Так, например, представитель для связи, присланный в Трапезонд в сентябре от нашего представительства в Ангоре, он же резидент Регистрода XI армии т. Данилов, явивший себя властям „русским консулом“, — человек хотя и с хорошими намерениями и желанием что-то сделать, но очень недалекий, абсолютно не развитой, вдобавок алкоголик. После нескольких публичных скандалов с пьянством, дракой и стрельбой в отеле, он потерял доверие и уважение властей и публики. Несмотря на обострившиеся отношения с властями, он до сих пор не отозван и продолжает своими бестактными выступлениями компрометировать положение и свое и кто его послал. Кроме того, многие агенты разных регистротделов, появляясь на турецкой территории не конспиративно, а в качестве Советработников, тоже неоднократно своим поведением дискредитировали себя как таковые.

Отношение турок к Врангелю. Так или иначе, но даже заявления, делавшиеся официально от имени Совроссии, во внимание турками не принимались. Так, однажды в Трапезонд принесло штормом Врангелевское судно, груженное керосином, и когда тов. Данилов обратился к губернатору с требованием отправить судно в Россию, то тот ответил, что Турция с Врангелем не воюет, а посему не может разрешить захват судна на своей территории. Когда же Крым пал и началось бегство частей, то во многие порты Анатолии стали приходить суда с солдатами и военным имуществом, которое поспешно раскупается турецкими властями. Так в Ризе около 20 ноября пришло моторное судно с оружием, несколькими офицерами и солдатами. Особгруппа с представителями других соворганизаций, бывших в то время в Трапезонде, сейчас же обратились к губернатору с требованием разрешения увести этот мотор в Туапсе, тем более что губернатор отказывался предоставить турецкое судно для переправы целой группы совработников разных организаций в Россию. Губернатор ответил, что это судно принадлежит туркам как военная добыча, а Врангелевцы будут арестованы. Конечно, судно это легко увести силой, но, боясь могущего возникнуть конфликта, мы решили ограничиться доведением этого до Вашего сведения.

Русское военное имущество. Приблизительно такая же картина получилась с военным имуществом, оставленным русскими во время оккупации Трапезонда в 1918 году. Турки не препятствовали Деникину вывозить его, но он не успел вывезти все, и в старой бухте остались сложены паровозы, автомобили, похкухни, санповозки и т. д. В предместье Суук-Су на артиллерийской площадке стоят орудия трехдюймового калибра с вынутыми замками. Когда тов. Даниловым было приступлено к учету всего этого имущества, то власти стали его поспешно распродавать за бесценок.

Турки о своем отношении к Совроссии. Турки сами не отрицают, что относятся к России не так, как это могло бы быть, но объясняют это целиком тем, что Россия сама не нашла или не сочла нужным взять нужного тона с ними. „Когда немцы были здесь, — сказал в беседе представитель ангорского бюро печати, — и мы знали, что слово их — закон и все немецкие права были для нас святы, иначе бы нам пришлось плохо. [Как же] теперь мы можем уважать страну, представителем которой является тов. Данилов и права которого и мы игнорируем. Русские должны были бы прислать нам серьезного и образованного консула, чтобы он мог поставить отношения на должную высоту и охранять их действительно как представитель своего государства, мог требовать то, что принадлежит вам по праву и умел бы приказывать там, где это нужно. Турки могут уважать только силу и дисциплину, и иным путем вы от нас лучшего отношения, чем оно сейчас, не добьетесь“. Это частные разговоры и случаи, но ясно, что им не могло бы быть место, если бы местные верхи не имели твердой почвы в этой области»[142].

Ко времени представления этого доклада обстановка в Турции, прежде всего связанная с отношениями с Советской Россией, резко обострилась. В ноябре Красная армия вошла в Крым и начался великий исход белогвардейцев и просто людей, не желавших делить одно небо с большевиками, и членов их семей из России. Турки приняли врангелевскую армию, не переставая заверять Москву в «совершеннейшем своем расположении» к ней.

«Товарищу Троцкому — Народному Комиссару обороны

Российской Советской Республики.

От имени Великого Национального Собрания Турции спешу выразить Вам мои искренние и горячие поздравления по случаю блестящей победы доблестной Красной армии над армией Врангеля — последним оплотом западного империализма. Желаю от всего сердца, чтобы победа была успешной прелюдией к окончательному разгрому империализма.

[город] Трабзон. 24 ноября 1920.

Комендант Трабзона [Fevzi. 1920]»[143].

Агентам же Разведупра, Иностранного отдела ВЧК и недавно созданного Коминтерна (часто все три должности совмещали одни и те же люди) теперь пришлось заниматься еще и вопросом русских беженцев, имея в виду новую генеральную линию Кремля: разложить бывших рядовых врангелевцев, возбудить в них ненависть к белым командирам, снова дать солдатам в руки оружие и заставить обратить его против своих же офицеров. Помешать этому плану могли пользовавшиеся авторитетом генералы — герои последних сражений: сам Петр Николаевич Врангель, Александр Павлович Кутепов — один из лучших командиров врангелевской армии и вставший во главе 1-го армейского (Добровольческого) корпуса теперь уже как формирования солдат-эмигрантов, и бывший командующий 2-м армейским (прежним Крымским) корпусом Яков Александрович Слащёв. С ними красным разведчикам, очевидно, предстояло бороться особо. А среди главных помощников в деле разложения армии на первом месте числились невыносимые условия существования и нищета.

Из Крыма ушли и прибыли, по большей части в Константинополь, 126 военных и гражданских судов белой армии — от линкора «Генерал Алексеев» и флагманской яхты барона Врангеля «Лукулл» до парусных баркасов и самоходных угольных барж. На них, по разным оценкам, спаслись от большевиков от 136 до 160 тысяч человек. Плыть пришлось в невыносимых условиях, о которых не крымский, но грузинский эмигрант художник и поэт Илья Михайлович Зданевич, прибывший в Константинополь через Трапезунд, высказался поэтично и точно: «Я не понимал, каким образом зрелище невероятной сей пытки оставляет моря голубыми и небо безоблачным»[144].

Затем пытка морская сменялась пыткой сухопутной. По соглашению союзных держав и османского правительства, местом пребывания врангелевской армии был определен болотистый, малярийный, лишенный всякой защиты от неблагоприятных погодных условий полуостров Галлиполи. Но там поселились в основном нижние чины — солдаты, казаки, младшие офицеры. Командиры чинами постарше, беглые чиновники, священники, просто гражданские люди — мужчины, женщины, дети осели в Стамбуле, ожидая со дня на день виз на въезд в Европу, прежде всего в Германию и Францию, которые эти визы давать не спешили. Нищета, чудовищная антисанитария (русские быстро прозвали Константинополь, бывший Царьград, — Царьгрязью), ощущение проигранного дела и почти полной безнадежности быстро доводили эмигрантов до крайней степени мизерабельности и нередко до самоубийств. Размах русской проституции достиг таких пределов, что турецкие жены вынуждены были обратиться к английскому коменданту города с петицией о немедленном изгнании из мусульманского города «распутников с Севера». Не бывавший в Константинополе, но много слышавший о нем от своей второй жены Михаил Афанасьевич Булгаков мастерски, художественно воспроизвел эту обстановку в пьесе «Бег» с его знаменитыми тараканьими бегами, а хорошо известный и сегодня журнал «National Geographic» публиковал тогда свидетельства очевидцев:

«…Беженцы из России тут встречаются повсюду. Они торгуют цветами, куклами Кьюпи, картинами маслом с пейзажами Константинополя (Илья Зданевич удивлялся, как много среди русских оказалось талантливых художников. — А. К.), выпечкой и безделушками, книгами и газетами на русском языке. Спят они прямо на улицах или на ступенях мечетей. Они шатаются без дела, попрошайничают, работают, когда удается найти работу, а иногда и воют от голода.

Немногим из русских посчастливилось найти работу в ресторанах официантками или посыльными. Княгиня может подносить клиенту кофе, а генерал подавать ему трость. Профессора, бывшие миллионеры, высокородные дамы умоляют купить у них сигареты или бумажные цветы. Одна небольшая колония в Пере (один из центральных районов города. — А. К.) завладела набережной и вывесила два одеяла, чтобы это выглядело подобием жилья…

Ситуация с беженцами душераздирающая…»[145]

Русская девушка, попавшая в турецкую столицу в 12 лет, позже в Париже опубликовала под псевдонимом Бетти М. свой короткий, но впечатляющий рассказ на ту же тему Царьгрязи — взгляд на трагедию со стороны ребенка, счастливо избежавшего ночевок на улицах: «…Хотя я слыхала, что холод способствует вырождению всякого рода насекомых, но константинопольские гостиницы не оправдывают этой теории. То, что творится на улицах, того нельзя передать пером; нужно это видеть собственными глазами и чувствовать на деле. Турецкие школьники, которые вообще не отличаются особенной вежливостью, толкают несчастного беженца во все стороны и вдобавок обдают его не только грязью, но и руганью. Вообще несчастному беженцу много приходится переживать в Константинополе. Русские беженцы часто стараются удрать из Константинополя, но редко их старания увенчиваются успехом, потому что на дверях всех посольств висит грозная надпись: „РУССКИМ ВИЗ НЕ ВЫДАЕТСЯ“»[146].

Врангелевские командиры, как могли, пытались обустроить быт солдат, добыть средства на пропитание, вернуть дисциплину в части непонятного назначения под предлогом будущего реванша, в который, впрочем, мало кто верил искренне. Гражданское население тоже, как могло, пыталось не умереть с голода — обо всем этом написано множество воспоминаний, стихов и даже песен[147]. Большевистская разведка, в свою очередь, как могла, пыталась сделать положение, в которое попали беженцы, еще более невыносимым, хотя, как мы видели в докладе Особой группы, отношение турецких властей обоих направлений — и кемалистских, и султанских — было далеко от симпатий к официальным и неофициальным представителям Советской России. Близкие к «черному барону» лица столь же малоуспешно пытались делать вид, что все в порядке, ситуация под контролем, события развиваются по плану, известному только посвященным, и что впереди всех ждет небольшевистский вариант светлого будущего.

Одним из вдохновенных певцов константинопольской, галлиполийской, врангелевской эмиграции стал бывший адвокат и прокурор Московской судебной палаты, под самый финал истории Белого дела сделавшийся журналистом, Николай Николаевич Чебышёв. В небольшой книжечке его воспоминаний под названием «Близкая даль» основная часть отведена как раз босфорской эпопее, и взгляд на нее приближенного к Врангелю шефа Бюро русской печати эмигрантской армии разительно отличается от мемуаров самих эмигрантов:

«Константинополь того времени представлял для беженцев одно преимущество. В Константинополе не было тогда хозяев. Все были гостями, в том числе и сами турки. Хозяином могло считаться союзное командование. Но оно числилось на этом положении только по праву силы и захвата, а потому морально тоже не могло признаваться настоящим хозяином. У турок же моральные права на положение хозяина яростно оспаривали греки. А греков усиленно, страстно отвергали турки, ненавидевшие их больше, чем „союзников“.

Таким образом, русские, прибыв из Крыма, чувствовали себя дома. Я думаю, можно утверждать без преувеличения, что никогда больше во время эмиграции, даже в гостеприимных славянских странах, русские не чувствовали себя „так у себя“, как тогда в 1921 и 1922 годах в Константинополе.

Пера, кривой коридор, по вечерам беспорядочно испещренный электрическими огнями, стала „нашей“ улицей. Русские рестораны вырастали один за другим. Некоторые из них были великолепны, залы в два света, первоклассная кухня, оркестры, каких Константинополь никогда не слышал. Русские дамы нашли хороший заработок в этих ресторанах, им придавали пышность элегантные, изящные, образованные, говорившие на пяти языках женщины. В одном ресторане мне прислуживала магистрантка международного права, трагически кончившая жизнь недавно в Париже…»[148]

Вот уж поистине «кому война, а кому мать родна»… Наверное, о пропагандистских талантах врангелевского пиарщика не стоило бы и упоминать в этой книге, если бы не один чрезвычайно важный факт: именно Николай Николаевич Чебышёв стал потом одним из первых, приложивших руку к созданию легенды о «Красной Феррари».

Глава восьмая

«Лукулл» утонул…

Красные кони, воды Босфора Вам суждено переплыть. Древние Айя-Софии узоры Свяжут пусть алую нить… Москва приветствует Ангору, Алла, благослови союз… И заалело Черноморье, — Завидев солнечную Русь… Александр Чачиков. Апрель 1921 года

НАША СПРАВКА

Николай Николаевич Чебышёв (1865–1937) — дворянин, окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета, в 1890 году поступил на службу в ведомство Министерства юстиции. Прошел путь от товарища (заместителя) прокурора Владимирского окружного суда до прокурора Московской судебной палаты. После Февральской революции переведен в Петроград, в Уголовно-кассационный департамент Сената. Летом 1918 года участвовал в подпольной деятельности «Правого центра», затем, спасаясь от красных, уехал из Петрограда через Украину в Екатеринодар. В 1919 году возглавлял управление внутренних дел Вооруженных сил на Юге России, входил в состав Особого совещания при главнокомандующем ВСЮР. Из-за разногласий с генералом Антоном Деникиным осенью 1919-го покинул свой пост и вступил в монархический Совет государственного объединения России.

В 1920 году входил в состав редакции газеты «Великая Россия». В ноябре вместе с остатками армии генерала Петра Врангеля эвакуировался из Крыма в Турцию. Жил в Константинополе, где до ноября 1921 года возглавлял бюро печати главного командования Русской армии. Позже обосновался в Париже, где работал в редакции газеты «Возрождение» и состоял членом правления Союза русских литераторов и журналистов[149].

Николай Николаевич Чебышёв оставил после себя исключительно ценные воспоминания о жизни в Константинополе, страдающие, однако, одним, общим для многих мастеров пера, изъяном. Несмотря на свое судейское прошлое, Чебышёв, едва почувствовав себя журналистом, настолько поверил в собственное величие и в непревзойденную значимость своей новой работы, что сразу же счел ее бытописательским подвигом. Результат — распространенная ошибка генералов от литературы: высказывать свои и чужие идеи под маской документалистики, забывая нередко о важности деталей, необходимости перепроверки сомнительных фактов и недопустимости представления ситуации единственным вариантом развития событий. Его привилегированное положение при Врангеле позволяло ему переживать галлиполийское сидение как константинопольский отпуск, и книга Чебышёва «Близкая даль» полна воспоминаниями о местных ресторанах и чудесных пляжах. Поближе к одному из них он, с благословения главкома, позволил себе поселиться, чтобы во время жаркого турецкого лета почаще принимать морские ванны. Неудивительно, что турецкая благость во время эмигрантской чумы легко сочеталась у него с мыслями об историческом значении Врангеля и особых надеждах на «черного барона» той части константинопольского бомонда, которая верно — по мнению Чебышёва — оценивала стратегическую перспективу борьбы за очищение России от большевиков.

Николай Николаевич был ярким представителем старой, монархической России, для которого принятие даже буржуазной Февральской революции как свершившегося факта стало непростым решением. Представлять большевиков хотя бы как силу, заслужившую победу в Гражданской войне, — такое Чебышёву не могло присниться и в страшном сне. Впрочем, это не так уж важно по сравнению с тем, что в силу своего служебного положения Чебышёв знал и в «Близкой дали» рассказал нам многое из того, что для сотен тысяч русских эмигрантов в Европе в то время оставалось слухами. Проблема в том, что процентные доли соотношения правды и вымысла в чебышёвском повествовании вычислить непросто, а порой и невозможно. И все же нам придется заняться этим, потому что как минимум в двух событиях, о которых рассказывал Николай Николаевич, могли участвовать наши герои: Особая группа Разведупра и лично Елена Константиновна Феррари.

Как мы помним, к середине 1921 года в Турции накопилась критическая масса советских агентов, способная добиться результатов если не качеством разведывательной работы, то хотя бы общими усилиями. Большевикам в Кремле очень нравилась идея совершить в этой стране социалистическую революцию силами кемалистов (решив заодно проблему с огромной армией Врангеля, частично все еще мечтающей о реванше). Мустафа Кемаль и его сторонники умело подпитывали эту идею намеками на благополучный исход дела в стиле «вот еще чуть-чуть, еще немного денег и оружия, и все станет очень хорошо». Сочетание этих факторов не могло не привести к попытке спровоцировать мятеж в Константинополе и других городах, где к лету 1921 года скопилось особенно много беженцев. И этот мятеж едва не окончился победой.

Николай Николаевич Чебышёв в то лето купался и предавался любимому занятию русских дворян даже в эмиграции — он скучал. Характерная запись из его дневника: «Магазины завалены товарами, которых никто не покупает. Туда нельзя никого заманить. В отделении „Лионского кредита“ на Пере я большей частью бываю один. В моменты ипохондрии хожу нарочно в иностранный, нерусский ресторан — „Паризьен“ — и всегда завтракаю один.

В гостиных разговор направлен на события вне Константинополя. То, что происходит в этом мировом узле, никого не интересует. Что-то происходит все-таки. Вчера к одной гречанке забрались разбойники, которые, не найдя ничего ценного, вырвали у нее три зуба с золотыми коронками.

Развлекают пожары. Каждый раз сгорает не менее квартала (курсив мой. — А. К.). Говорят, город выгорает через каждые сто лет. Тушат пожары „квартальные“ команды, сбегающиеся на пожары в одном белье и с игрушечными насосами».

С течением времени развлечения Чебышёва сменились на озабоченность — впрочем, тоже оптимистически-приподнятого характера: «…вскоре в Константинополе появились большевики под предлогом, как всегда, торговых дел… Главу одной делегации, Кудиша, в публичных местах несколько раз били. В конце концов, начальство убрало его. Вообще, в то время происходили нескончаемые недоразумения с большевиками. Итальянский пароход с грузом шел в Одессу и возвращался в Золотой Рог неразгруженным. От времени до времени союзная контрразведка приступала к ликвидации какой-нибудь очередной „торговой делегации“. Начиналась на „торговых делегатов“ по городу облава. Их вылавливали всюду, где они в данную минуту были, и чаще всего обнаруживали в объятиях проституток»[150].

Сегодня нам известно, что Чебышёв и его единомышленники были правы: большевистские разведчики проникали за границу в составе различных торговых организаций и даже специально создавали их для легального прикрытия своей деятельности. Весной 1921 года в Константинополе представители Региструпра появились под личиной сотрудников торгово-закупочных Центросоюза и Закупсоюза. Пользуясь удачной и пока что единственно возможной «крышей», они заключили договор с итальянской пароходной компанией «Ллойд Триестино» и зафрахтовали для своих нужд несколько судов, включая пароход «Адриа». Корабли предназначались для регулярных перевозок шерсти, зерна и других товаров Советской Республики по маршруту Батум — Константинополь и далее в порты Средиземного моря[151].

Уничижительная характеристика, данная Чебышёвым советским агентам, скрывающимся под личинами «торговых делегатов», совпадает с элементами отчета Особой группы Аболтина — Воли. Да и в сводках, присылаемых в Разведупр со всех концов света, постоянно указывалось на одни и те же главные проблемы агентуры: пьянство и непотребное поведение — по большому счету крайне низкие воспитательный и образовательный уровни красных разведчиков, среди которых матрос-моторист уже слыл инженером, поскольку умел управляться с машиной. Естественно, что конспирация у таких агентов существовала сугубо умозрительно, уважения они не вызывали даже у своих товарищей, а полиция с легкостью раскрывала вновь и вновь прибывающих «специалистов».

Первый большой провал в Турции случился как раз тогда, когда Чебышёв развлекался пожарами: «Самой крупной ликвидацией был разгром, произведенный английскими военными властями в советских учреждениях 29 июня, причем было арестовано до пятидесяти человек, в том числе вся большевистская „головка“, с крупнейшими „рыбами“. Арестованы были все служащие, до машинисток включительно. При обыске были найдены, между прочим, фальшивые фунты стерлингов, сфабрикованные в Петербурге. Арестованы были в Бейкосе чрезвычайка и красный штаб, работавшие подпольно. Весь аппарат был организован полностью, имелась типография, паспортно-пропускной пункт, служивший связью с армией Кемаля и визировавший паспорта для проезда в Анатолию и так далее. Тут найдены были списки и фотографии всех виднейших беженцев в Константинополе, обнаружены были бомбы, оружие, фальшивые английские документы.

Англичане если за что-нибудь берутся, то делают это основательно. Попутно они арестовали спекулянтов, имевших дела с большевиками. Англичане посетили даже курсы Берлица, где арестовали группу большевистских агитаторов, изучавших турецкий язык…»[152]

Как главный редактор «печатного рупора» Врангеля, Чебышёв получил доступ к некоторым деталям расследования англичан, и в сентябре еженедельник «Зарницы» опубликовал большой материал о раскрытом британской контрразведкой заговоре советских спецслужб и турецких коммунистов против оккупационных властей. Целью заговора ставились восстание против стамбульского султанского правительства, окончательная победа кемалистов и дальнейшая ликвидация врангелевской группировки с помощью вооруженных сил Ангоры. Причем окончательным результатом должна была стать даже не эта внушительная победа, а торжество в Константинополе «Турецкой советской республики».

Другой свидетель тех событий — Илья Зданевич позже писал: «Разве мог в те дни кто-нибудь подумать, что Советы, захлестнув Кавказ, вошли в берега?.. Кавказ стал красным, теперь очередь за Турцией»[153]. Иными словами, те, кто имел возможность и желание хоть как-то следить за событиями, разворачивающимися в Турции, Персии, Закавказье — вокруг всего Черного моря, может быть, и не хотели, но ожидали, что «красная волна» вот-вот захлестнет их всех. Ждали как трагическую неизбежность, препятствовать осуществлению которой они не могли, но оставалась еще надежда на внешние силы — бывших союзников.

К неудовольствию Чебышёва, англичане, раскрывшие заговор, дальше повели себя слишком осторожно, ставя приоритетной задачей не искоренение «большевистской заразы», а соблюдение английских интересов в этом стратегически важном районе. «…в силу особенностей английского отношения к большевикам и ввиду желания воспользоваться раскрытием заговора для производства некоторых существенных изменений в смысле управления Константинополем и проливами, роль большевиков оказалась совершенно затушевана и на первый план выдвинуты турки, игравшие лишь роль исполнителей большевистских директив»[154].

Разочарованный Чебышёв сетовал, что при обысках подпольного «красного штаба» были обнаружены типография (явный признак не разведывательной резидентуры, а скорее оппозиционного центра), фальшивые документы и, что особенно интересно, «списки и даже фотографии видных представителей беженской среды». Для чего могли понадобиться такие списки и фотографии? Несложно догадаться, но выводы, выводы… — их англичане не сделали, а вот большевики — возможно, да.

Если следовать популярной логике создателей конспирологических теорий, то естественно будет предположить такой ход событий: в июне — июле англичане вскрывают советско-кемалистский заговор, направленный против хилого султанско-врангелевского союза, но заодно способный нанести чудовищной силы удар и по британскому господству в районе Босфора и Дарданелл. Не желая дальше портить отношения с большевиками, которые окончательно победили у себя дома, Лондон ликвидирует ядро заговора, но делает вид, что советская разведка здесь ни при чем, и часть ее агентурной сети остается незатронутой арестами и обысками. Наличие же у красных шпионов фотографий «видных представителей беженской среды», совершенно неинтересных кемалистам, говорит о том, что у агентов Москвы к галлиполийцам могли быть не только информационные интересы. И последовавшие в середине октября 1921 года события вполне укладываются в эту схему. Только направление удара теперь переносится с суши на море, а сама цель становится точечной — едва различимой в проливе «на фоне стальных кораблей», как пел в советском фильме «сын турецко-подданного».

Прекрасная двухмачтовая паровая красавица, носившая ранее название «Колхида», была построена в 1866 году и сначала служила российскому послу в Турции. По размерам и водоизмещению яхта была близка к переправленному Владимиром Волей в Новороссийск «легкому крейсеру» «Айдин Рейс», но круги от ее гибели, в отличие от всеми давно забытой турецкой канонерки, продолжают расходиться до сих пор. Пережившая годы Гражданской войны на Черном море яхта, переименованная в «Лукулл», стала жилищем барона Врангеля во время эмиграции в Константинополь. Пришвартованная на бочках у европейского берега между Топ-Хане и Дольме-Бахче яхта заодно служила главкому плавучим штабом, а в ее каюте, ставшей служебным кабинетом, хранились служебные документы и армейская касса. Разумеется, яхта круглосуточно и бдительно охранялась экипажем и приданными ему в помощь казаками конвоя. На «Лукулле» барон жил, принимал посетителей, проводил совещания, строил планы и лелеял надежду, что здесь, хотя и невдалеке от берега, он находится в большей безопасности, чем в непосредственном соседстве с разношерстной толпой беженцев.

Николай Николаевич Чебышёв, бывавший на яхте часто, последний раз ступил на ее палубу 14 октября 1921 года и свидетелем происшествия, случившегося на следующий день, не был, убыв в Софию. Там, в Болгарии, 17 октября Чебышёв получил странную телеграмму на французском языке: «Lucullus coula. Glavkoni (так в документе. — А. К.) était en ville» — «Лукулл утонул. Главком был в городе». Вернувшись, взволнованный журналист немедленно отправился к Врангелю, а затем собрал свидетельства очевидцев и попытался восстановить картину гибели яхты: «Случилось происшествие, вероятно, единственное в морских анналах». В тот же день, 17 октября, основной корреспондент Чебышёва граф Владимир Владимирович Мусин-Пушкин отправил своему шефу два густо исписанных листка с от руки нарисованной схемой катастрофы и пояснениями, а, главное, готовым выводом: «Всё дает основание подозревать покушение, тем более что из Батума телеграфировали об особо тщательном надзоре за пассажирами этого парохода. Но об этом печатать нельзя. Пассажиры с этого парохода дают показания об умышленности, так же и английская полиция, бывшая на его борту. Лишь бы не замяли (это тоже пока не печатайте). Расследование ведут французы. В комиссию входит генерал Ермаков»[155].

Чебышёв не был бы журналистом (и бывшим прокурором и адвокатом!), если бы не взялся за свое, собственное расследование. Его результаты сегодня хорошо известны интересующейся публике:

«„Лукулл“ был протаранен 15 октября около 5 часов дня шедшим из Батума итальянским пароходом „Адриа“. Генерал Врангель и командир яхты находились на берегу, съехав с яхты примерно за час до ее гибели. Спокойное поведение всех чинов яхты и конвоя главнокомандующего дало возможность погрузить на шлюпки и спасти в первую голову семьи чинов яхты и команду. Все офицеры и часть матросов до момента погружения оставались на палубе и, лишь видя непредотвратимую гибель яхты, бросились за борт и были подобраны подоспевшими катерами и лодочниками.

Дежурный офицер мичман Сапунов пошел ко дну вместе с кораблем. Кроме мичмана Сапунова погиб также корабельный повар Краса. Позже выяснилось, что погиб еще третий человек — матрос Ефим Аршинов, уволенный в отпуск, но не успевший съехать на берег.

„Лукулл“ стоял у европейского берега Босфора, почти около самого берега. Для того чтобы яхту протаранить, пароходу надо было перпендикулярно повернуть к берегу, свернув в сторону от своего курса. В день катастрофы прибывший из Батума океанский пароход итальянского пароходства „Адриа“ (бывший „Франц Фердинанд“ австрийского „Ллойда“) возвращался после союзного контроля к набережной Галаты. „Адриа“ врезалась в правый борт яхты и буквально разрезала ее пополам. От страшного удара маленькая яхта стала тотчас же погружаться в воду и в течение двух минут затонула.

Удар пришелся как раз в среднюю часть яхты — нос „Адрии“ прошел через кабинет и спальню генерала Врангеля.

На „Лукулле“ погибли документы главнокомандующего и все его личное имущество. Работа водолазов началась в воскресенье. „Лукулл“ стоял в таком месте, где глубина достигала 35 саженей (около 70 метров. — А. К.)»[156].

Надо сказать, что поработал Николай Николаевич добросовестно. В собранных им по горячим следам показаниях людей, видевших удар «Адрии» по «Лукуллу» собственными глазами, имеются разночтения, но они относятся главным образом к определению расстояния от яхты до корабля-погубителя, точного курса парохода «Адриа», то есть к деталям, которые действительно могли восприниматься разными людьми по-разному. Так, один неназванный Чебышёвым свидетель утверждал: «„Адриа“, отойдя от контрольной станции у Леандровой башни, в начале шестого часа вечера шла правым берегом пролива в значительном расстоянии от „Лукулла“ (более мили). Дойдя до траверса „Лукулла“ (то есть оказавшись практически на одной линии с яхтой. — А. К.), „Адриа“ взяла направление, почти перпендикулярное первоначальному своему курсу. Когда „Адриа“ подошла к „Лукуллу“ до трех кабельтовых (300 морских саженей) (около 550 метров. — А. К.), казалось, что она свободно разойдется с „Лукуллом“, оставив его с правого борта, но „Адриа“, изменив курс, шла прямо на „Лукулл“. На „Лукулле“ была поднята тревога, и все выбежали на верхнюю палубу.

Сблизившись с „Лукуллом“ на полтора кабельтовых (150 морских саженей), „Адриа“ отдала один якорь, затем застопорила машину и дала задний ход. Но было уже поздно — по инерции корабль шел прямо на „Лукулл“. На расстоянии менее одного кабельтова (100 морских саженей) „Адриа“ отдала второй якорь, но это было уже бесполезно.

„Адриа“ ударила „Лукулл“ в борт под прямым углом и, разрезав борт „Лукулла“ на протяжении более трех футов (около одного метра. — А. К.), отошла задним ходом. Никаких мер для спасения людей „Адриа“ не приняла: ни одна шлюпка не была спущена, не были поданы концы и круги».

Из этого описания понятно, что «Адриа» дважды меняла курс, как будто нацеливаясь на «Лукулл»: первый раз, оказавшись на траверсе яхты, второй — на расстоянии около 500 метров от нее. Причем после второго «прицеливания», когда стало ясно, что удар придется точно в середину «Лукулла», «Адриа» последовательно отдала два якоря, чтобы не врезаться в берег — как мы помним, плавучий штаб Врангеля был пришвартован в непосредственной близости от него.

Второй свидетель, чьи показания записал Чебышёв, находился непосредственно на палубе «Лукулла» и едва не стал жертвой катастрофы. Казачий подъесаул Кобиев из охраны главкома рассказывал о том же самом:

«15 октября, около 4 часов 30 минут дня, я поднялся из своей каюты и вышел на верхнюю палубу. Встретившись там с дежурным офицером, мичманом Сапуновым, мы начали гулять. Через некоторое время мы обратили внимание на шедший от Леандровой башни большой пароход под итальянским флагом („Адриа“ была примерно вдвое длиннее „Лукулла“ и вчетверо превосходила его водоизмещением. — А. К.).

Повернув от Леандровой башни, он стал пересекать Босфор, взяв направление на „Лукулл“. Мы продолжали следить за этим пароходом. Пароход с большой скоростью, необычайной для маневрирующих или входящих в Золотой Рог судов, приближался к „Лукуллу“. Заметно направление пароход не менял, и было ясно видно, что, если он не изменит направления, „Лукулл“ должен прийтись на его пути. Когда пароход был прямо на носу итальянского дредноута „Дуильо“, я, видя, что итальянский пароход не уменьшает скорости и не изменяет направления, спросил мичмана Сапунова, не испортилась ли у него рулевая тяга, так как при той скорости и громадной инерции, какие он имел, он не успеет свернуть в сторону, даже если положить руль круто на бок. Сапунов ответил, что, действительно, что-то ненормально. Но тогда пароход не шел бы с такой скоростью и уверенностью, давал бы тревожные гудки и так или иначе извещал бы о своем несчастье и опасности от этого для других. Тем не менее пароход, не уменьшая хода, двигался на яхту, как будто ее не было на его пути…

Шагов примерно за 300 от яхты мы увидели, как из правого шлюза отдали якорь. Тут нам стало ясно, что удара нам в бок не миновать, так как при скорости, с которой шел пароход, было очевидно, что на таком расстоянии якорь не успеет и не сможет забрать грунт и удержать пароход, обладающий колоссальной инерцией. Мичман Сапунов крикнул, чтобы давали кранцы, и побежал на бак вызывать команду. Я кинулся к кормовому кубрику, где помещались мои казаки, и закричал, чтобы они по тревоге выбегали наверх. В этот момент я услышал, как отдался второй якорь, и пароход, приблизясь так, что уже с палубы „Лукулла“ нельзя было видеть, что делается на носу парохода, продолжал неуклонно надвигаться на левый борт яхты. Секунд через десять он подошел вплотную, раздался сильный треск, и во все стороны брызнули щепки и обломки от поломанного фальшборта, привального бруса и верхней палубы»[157].

В показаниях подъесаула Кобиева не отмечаются второе изменение курса «Адрии», его «прицеливание» на врангелевскую яхту, но с борта самой яхты этого можно было и не разглядеть. В главном же они сходятся: итальянский пароход кардинально изменил курс, которым следовал ранее, сразу выбрал своей целью яхту, шел точно на нее, не только определив цель, но и прекрасно сопоставляя сугубо морские, навигационные составляющие: скорость собственного хода и проливного течения, время, которое потребуется на то, чтобы затормозиться якорями и «оттянуться» на них, дабы не врезаться в берег самому. Всё говорит о том, что пароход вела уверенная и крепкая рука профессионального моряка, которым не мог быть даже бывший электрик «Императрицы Марии» Гайдаров. Здесь нужны были знания и холодный расчет опытного капитана, желательно подкрепленные точными лоцманскими сведениями об особенностях судовождения, направлениях и скоростях подводных течений Босфорского пролива.

Здесь в деле появляется замечательная детективная деталь: личность лоцмана. Во многих русскоязычных документах она записана как Самурский[158] — не самый обычный вариант для моряка в турецком Босфоре, зато эта фамилия хорошо известна на границе Дагестана и Азербайджана, где протекает река Самур. В нескольких населенных пунктах современного Дагестана и сегодня существуют улицы имени Самурского, но не лоцмана. Нажмудин Панахович Самурский, например, первый (в хронологическом смысле) из первых секретарей Дагестанского обкома ВКП(б), член местного ревтрибунала, а позже Особой тройки НКВД. Прямой связи с делом «Лукулла» он не имеет, но в его воспоминаниях фигурирует его родственник Аббас-ага Эфендиев (настоящая фамилия Самурского тоже Эфендиев), который «три года провел в Турции (Константинополь)»[159]. Чрезвычайно соблазнительно думать, что кто-то еще из Эфендиев-Самурских мог оказаться на Босфоре в самый нужный момент, чтобы стать тем самым лоцманом, что помог капитану итальянского парохода «Адриа» так удачно «справиться» с течением… Но… это только совпадение.

Мы забыли об одном — официальном расследовании французских властей, которые вместе с англичанами отвечали во время аварии за безопасность судоходства на Босфоре и провели свое, чрезвычайно тщательное и уж во всяком случае не менее авторитетное, чем Николай Николаевич Чебышёв, изучение обстоятельств этого во всех отношениях загадочного дела.

Как мы помним, еще 17 октября о нем сообщал Чебышёву Мусин-Пушкин, и он же упомянул, что в комиссию включен генерал-лейтенант флота Мстислав Петрович Ермаков. Возможно, именно он передал материалы следствия — все 68 листов, переведенные на русский язык, бывшему командующему Черноморским флотом вице-адмиралу Михаилу Александровичу Кедрову. В составе его архива эти, подробнейшим образом составленные, с приложением двух профессионально вычерченных карт, документы дошли до наших дней[160]. Есть в нем и показания свидетелей — тех, которых опросил Чебышёв, и тех, о ком он не знал, английских полицейских, которых, кстати говоря, вопреки утверждению Мусина-Пушкина, не было на борту «Адрии», но они следовали за пароходом на всем протяжении короткого пути от Леандровой башни до столкновения с «Лукуллом» и потом помогали спасать тонущих людей. Подшиты там показания механиков, матросов итальянского парохода и, главное, — его капитана и турецкого лоцмана, фамилия которого оказалась не Самурский и тем более не Эфендиев, а Сангуски — Люис Сангуски, родившийся в Константинополе в 1881 году, турецкий подданный, прослуживший лоцманом 14 лет и ранее не имевший ни одной аварии на проводимых им судах[161]. Со временем, уже в ходе следствия, его фамилия трансформировалась в «Сангурский»[162], а «Самурским» он, очевидно, стал уже в наши дни.

В 16 часов 30 минут «Адриа» приняла на борт лоцмана у Леандровой башни, где, придя из Трапезунда, простояла около четырех часов в ожидании оформления таможенных документов. Лоцман был случайным — Сангуски только что привел к стоянке у башни другой итальянский пароход — «Паласки» — и перешел с него на «Адрию». Вместе с капитаном Квальтиеро Силличем из Триеста, командовавшим «Адрией» семь месяцев, но в целом прослужившим на флоте 30 лет, в 17 часов они подняли якоря и повели пароход к базовой стоянке у пристани Галата — то есть именно туда, где стоял «Лукулл». Это значит, что как минимум их направление на яхту не было случайным, не было необоснованной сменой курса, итальянский пароход не просто «проходил мимо», как думали многие свидетели катастрофы: «Адриа» и «Лукулл» должны были встать рядом. Но они отнюдь не были единственными кораблями, стоявшими на якоре в этом месте. Рядом с «Лукуллом» уже качались на волнах британский крейсер «Кардифф» и итальянский броненосец «Дуилио» — огромные суда с полным вооружением, комплектами боеприпасов и запасом мазута на борту. Кроме того, по Босфору осуществлялось интенсивное движение турецких пароходов и бесчисленных прогулочных катеров, мельтешащих по проливу во всех направлениях.

Допросив всех членов команды[163], от действий которых могли зависеть скорость и направление движения судна, комиссия по расследованию причин катастрофы проанализировала их показания и сделала собственные выводы о причинах катастрофы. Главный выглядит так: «Первоначальный поворот парохода влево от Леандровой башни сделан рано. Следовало, учитывая течение и хотя бы даже легкий ветер от Норда, выйти значительно выше по Босфору вверх к Черному морю, дабы сделать поворот значительно выше и входить в пространство между „Кардиффом“ и „Дуилио“ (курсив мой. — А. К.), а не под прямым [углом]»[164].

Это означает, что поворот «Адрии» к «Лукуллу» должен был быть осуществлен обычным образом. Проблема заключалась в своевременности выполнения маневра, в том, под насколько острым углом будет заходить к набережной итальянский пароход, по курсу которого находились два гигантских военных корабля, между которыми он должен был «проскочить», чтобы встать на свое место. Неверное решение этой задачи и привело к катастрофе.

Второй причиной аварии была названа недопустимо высокая скорость, на которой «Адриа» совершала свой маневр: по разным оценкам, от 6 до 12 миль. Чтобы представить себе, что это такое, приведем свидетельство одного из пассажиров парохода: «…гуляя по палубе, я обратил внимание на два прицепившихся к борту каика, по которым можно было судить о скорости хода „Лукулла“ — они положительно висели в воздухе, и только кормы их были погружены в воду, каковое обстоятельство заставило находившихся в каиках турок перебраться на нос»[165]. О высокой скорости «Адрии» свидетельствовали все очевидцы, за исключением команды судна, которая утверждала, что пароход не разгонялся более установленного для Босфора предела в шесть миль.

Третьим фактором, приведшим к катастрофе, следователи назвали «плохую работу лоцмана», который не учел особенностей движения в столь сложном для судоходства месте («не дал никакого предупреждения о ненормальном течении»), да еще и при осуществлении не самого простого маневра.

Всего в число причин трагической гибели русской яхты и троих человек ее экипажа были включены девять пунктов, среди которых числились, естественно, и необоснованное лихачество капитана, и невнимание лоцмана к резко пересекшему курс парохода, фактически «подрезавшему» его ширкету (небольшому пассажирскому суденышку, десятки которых сновали по Босфору, и капитан которого также был допрошен, но в его действиях не удалось установить злого умысла).

В отношении совместных действий капитана и лоцмана в тот момент, когда столкновение с «Лукуллом» стало неизбежным, было заявлено:

«7) Если даже допустить, что лоцман, видя безуспешность своего маневра влево, решил развернуться вправо, то совершенно непонятным является оставление руля влево на борту при отданном правом якоре, при якобы обнаруженном лоцманом обратном течении, и при значительном еще движении парохода вперед, хотя и с отданным уже приказанием в машину „полный назад“, ибо действие руля парализовало принятые лоцманом меры для маневра вправо».

Наконец, последним пунктом значился следующий:

«9) Ни с какой решительно стороны нельзя оправдать абсолютное отсутствие со стороны парохода „Адриа“ каких-либо попыток к спасению личного состава протараненной пароходом яхты, и это совершенно непонятное нарушение принципов морской этики при спасении людей — считаю преступным»[166].

Несмотря на неоднократное употребление в выводах следственной комиссии слова «непонятно», в целом по прочтении материалов расследования никак не складывается впечатление, что пароход направляла на яхту чья-то рука (если, конечно, не уверовать в это изначально). Во-первых, для того, чтобы совершить таран, было бы крайне желательно, чтобы заинтересованный в этом человек (или группа людей) находился непосредственно на капитанском мостике и имел возможность контролировать действия капитана и лоцмана. Тем достаточно было слегка, совсем чуть-чуть, изменить направление хода судна на первых трех четвертях его пути, чтобы все пошло не так, а показания свидетелей с берега не дали бы возможность определить это изменение курса — это ясно по рассказам тех, кто видел маневр «Адрии»: все они были неточны. Но совершенно невозможно себе представить, что посторонний на мостике укрылся бы от взгляда других людей, а ни один из подвергнутых допросам не упомянул о чужаках в рубке.

Во-вторых, сам характер осуществления маневра после четырехчасового муторного ожидания по окончании не самого простого рейса наводит на мысли, что капитан Силлич просто устал (а возможно, и здорово «разбавил» усталость горячительными напитками) и решил с итальянской лихостью «припарковать» пароход в своеобразном морском дрифте. Уходя при этом от столкновения с ширкетом и с крупными военными кораблями, которое неминуемо привело бы к гибели самой «Адрии», он попросту проглядел, слишком поздно увидел «Лукулл» и сообразил, что за ним всё — причальная стенка. Все очевидцы говорили об отчаянных попытках парохода затормозить, выбрасывании якорей (в том самом неверном порядке, который установит потом следствие) и резком переложении хода на «Полный назад», из-за которого весь корпус «Адрии» «сотрясался от сильнейшей вибрации». Шокированный ударом капитан не успел взять себя в руки и помочь утопающим — как мы помним, яхта пошла ко дну за какие-то две-три минуты, и помощь оказали англичане и турки, находившиеся поблизости (еще одно свидетельство «засоренности» района стоянки различными мелкими судами).

Это, конечно, не означает, что капитана и лоцмана не могли, например, шантажировать или подкупить, а лучше всего — сочетать эти два фактора принуждения. Тогда за ними можно было бы даже и не наблюдать: они выполнили все, что им было приказано, сами. Вот только никаких доказательств того, что такое вообще могло бы иметь место, найти так и не удалось, и капитана с лоцманом оказалось возможным обвинить только в ошибках судовождения.

Разумеется, и Николай Николаевич Чебышёв, и практически все представители русской эмиграции с нетерпением ожидали совершенно иных результатов расследования. Генерал Ермаков сообщал Врангелю: «С нашей стороны центр давления был, во что бы то ни стало, как этого требовал Главком, <в доказательстве> предумышленного столкновения»[167]. Не получилось. Причем тот же Ермаков с горечью вынужден был признать, что давить не удается по многим причинам, в том числе из-за расхлябанности собственных представителей, которые, например, сообщили о двух погибших только через несколько дней (!) после катастрофы, заметив (!), что утонул еще и матрос Аршинов. О нем вообще решено было не сообщать французским следователям, чтобы не позориться и не подрывать доверие к свидетельским показаниям[168]. Тем более что один из французских участников расследования вполне резонно возразил на доводы о «красном следе» в аварии предположением, что яхту гораздо проще и надежнее было бы утопить ночью вместе со спящим Врангелем и всем его имуществом с помощью какого-нибудь греческого буксира, который после этого вообще мог бы уйти незамеченным, а не разворачивать поперек Босфора большой пароход с пассажирами на борту, которые все оказались свидетелями в пользу большевиков. И это не говоря уже о том, что при таком количестве агентов Москвы в Константинополе, множестве обозленных на него солдат и офицеров, Врангеля было бы куда проще застрелить, как полутора годами ранее был застрелен бывший начальник штаба деникинской армии генерал Романовский.

Это, пожалуй, одни из главных и самых трудно опровергаемых доводов не в пользу того, что диверсия против «Лукулла» была устроена разведкой красных. Зачем надо было городить такой огород с иностранным пароходом, который неизвестно во сколько сможет пойти на таран, неизвестно, попадет ли (еще одна турецкая лодка проскочила бы перед его носом, капитан сманеврировал бы — и все, конец расчетам), и совсем не факт, что лоцман и капитан не выдадут тех, кто заказывал диверсию. Непонятно (снова это слово), и как можно было скоординировать усилия лоцмана и капитана — судя по их показаниям, «Адриа» приняла на свой борт Сангуски случайно — тот только что отвел к стоянке другое судно. И вместе с ним на борт должны были подняться чины английской морской полиции, которые только по роковому совпадению опоздали к отплытию от Леандровой башни и до самого «Лукулла» преследовали итальянский пароход. Слишком все сложно и ненадежно.

Наконец, против кого была бы диверсия? Против Врангеля? Но, повторимся, его действительно проще было бы застрелить на берегу. Одного желающего, даже смертника, нанять не составило бы таких усилий, как выискивать итальянского капитана, способного за какой-то куш поставить на карту карьеру и свободу. Казна бывшей белой армии? Но так ли это было важно для Москвы, если имевшихся денег в любом случае не могло хватить на обеспечение более чем стотысячного корпуса? А если вспомнить, что еще весной того же года Япония приняла решение вывести из России свой экспедиционный корпус, с тем чтобы эвакуировать на Дальний Восток армию Врангеля, вооружить и обеспечить ее всем необходимым для военных действий[169], — такая проблема уж точно не решалась путем отправки на дно 40 тысяч франков, каковые, по некоторым данным, и лежали в сейфе, хранящемся ныне на дне Босфора[170].