Заложник времени. Заметки. Размышления. Свидетельства

Как известно, позднее в печати появились разговоры, что эта пленка якобы была сфабрикована в «Останкино» с ускоренным ритмом ее прогона. Ничего правдоподобного за этим не стояло. Был обычный прием в политической борьбе – все, кто имел какое-либо отношение к телевидению, хорошо это понимали. Ибо в телевизионной записи была представлена встреча, а не просто монолог выступления. На встрече, как известно, участвуют, двигаются, одновременно говорят, задают вопросы много людей, и технически было невозможно даже при желании исказить манеру поведения и речи одного человека, не трогая других.

Второй эпизод, когда Центральное телевидение и я как председатель Гостелерадио оказались причиной конфликта с Б. Н. Ельциным, случился в июне 1990 года, во время работы Первого съезда народных депутатов РСФСР. Если не ошибаюсь, это было 7 июня, когда мне позвонили из секретариата Ельцина и попросили 8 июня записать его выступление, чтобы представить его по телевидению или в этот день, или 9 июня. Я ответил, что мы готовы записать, а что касается времени выхода в эфир, то в этот день мы, очевидно, не успеем, а вот 9 или 10 июня мы его дадим в удобные часы: или перед программой «Время», или сразу после, обычно это время считалось благоприятным для выступлений руководителей государства. После того как запись была сделана, мне стало известно, что 9-го предстоит выступление М. С. Горбачева. Чтобы развести эти два выступления и не давать их в один день, я принял решение, учитывая, что какой-либо чрезвычайности в речи Б. Н. Ельцина не было, дать его выступление 10 июня, тем более и с самого начала возможность такая не исключалась. Пишу об этом весной 1992 года, во время накала страстей на Пятом съезде народных депутатов России, где из заседания в заседание парламентарии неистово требуют приструнить средства массовой информации. То, что происходило в мое время, было только первыми ласточками, первыми трещинами деформации российской демократии. Утром 9 июня на заседании съезда, после того как из газет стало известно, что телепередача с выступлением Б. Н. Ельцина в этот день не запланирована, был поставлен вопрос о дискриминации со стороны Гостелерадио СССР Председателя Верховного Совета РСФСР. Утром мне позвонил первый заместитель Председателя Верховного Совета РСФСР Р. Хасбулатов и просил информировать съезд по этому факту. Я ответил, что нет никакой дискриминациии я готов это объяснить съезду.

В связи с теми страстями, которые разыгрались на съезде, в это же время меня попросил заехать и информировать о сути вопроса М. С. Горбачев. Где-то часов в одиннадцать я был в кабинете Горбачева на Старой площади и рассказал ему о сути конфликта, который ему действительно был неизвестен. Он выслушал и согласился с моими аргументами. После этого я, не откладывая, поехал в Кремль, в Большой Кремлевский дворец, и попросил слова. Слово мне было предоставлено в обстановке нарочито подогретого раздражения определенной части депутатов, явно искавших повода для скандала, с целью углубления противостояния Горбачева и Ельцина. Мне, стоя один на один с недоброжелательно настроенной аудиторией съезда, пришлось мобилизовать все ресурсы воли и самообладания, чтобы сохранить спокойствие и выдержать все, что обрушилось на мою голову.

Глядя в зал на тех, кто так хотел меня унизить, я думал о правильности своей позиции никогда не играть ни в какие игры с большими руководителями, иметь свое мнение и принимать только самостоятельные решения, равно как и отвечать за них. В этом остром диалоге с российскими депутатами еще раз мог убедиться, какого невысокого мнения они о нас, правительственных чиновниках, министрах, как о людях-флюгерах, способных лишь прислуживать Горбачеву и не способных на какие-либо самостоятельные решения и поступки. Я видел, что мой довод о том, что решение дать выступление Б. Н. Ельцина 10 июня я принял сам, без всякого согласования с кем-либо, так и не был воспринят. Не верили мне в меру своих представлений или, точнее, в меру своей «испорченности», хотя я говорил правду. Не поверили и тогда, когда я объяснил, что если приму участие в противостоянии двух лидеров, то возьму на себя опасную миссию и окажусь в сложном положении. Легче был воспринят довод, что выступление Б. Н. Ельцина не является чрезвычайным и перенесение его на один день никак не могло снизить его актуальность и существо, в чем они смогут убедиться уже завтра. Так оно и произошло, познакомившись с выступлением Б. Н. Ельцина на другой день, депутаты не задали мне ни одного вопроса и не посчитали нужным вообще возвращаться к этому вопросу. Председательствуя на съезде, Б. Н. Ельцин, выслушав мои спокойные доводы, как мне показалось, один из немногих, поверил, что я действительно сам принимал решение о времени его выступления. Во всяком случае, он понял, что конфликт уже выполнил свое назначение, не стал дальше нагнетать страсти.

Противодействие различных политических сил в борьбе за власть принимало на телевидении в то время порой характер открытых столкновений за обладание эфиром. Примером тому стали события 6 апреля 1990 года, когда группа депутатов Ленсовета в составе 2–3 десятков человек самостийно, в противовес мнению Гостелерадио СССР, Верховного Совета СССР, заняли студию и вышли по Ленинградскому каналу в открытый эфир, заперев на это время в собственном кабинете председателя Областного комитета радио и телевидения Б. Петрова. Этому захвату предшествовала двухдневная полемика в Верховном Совете СССР, в Комиссии по этике, по поводу выступления известного радикала, депутата Верховного Совета СССР А. Иванова (члена следственной группы Гдляна), с разоблачением ЦК КПСС, президента СССР как соучастников известного «узбекского» дела. Учитывая, что по группе Гдляна – Иванова работала комиссия Верховного Совета СССР во главе с Р. Медведевым, было принято решение воздержаться временно от полемики на эту тему в массовых средствах информации. Гостелерадио СССР выполняло это решение и дало указание Ленинградскому комитету воздержаться от телевыступления А. Иванова.

Захват студии и самостийный выход в эфир по Ленинградскому каналу, работающему как Пятый всесоюзный, ибо его трансляции охватывали, кроме Соверо-Запада, Прибалтики и Центральных областей России, районы Поволжья до Урала, поставил снова меня как председателя Гостелерадио в положение, когда нужно было самостоятельно принимать принципиальное решение. Я не согласился с теми, кто считал, что следует просто применить запретительные технические средства и отключить трансляцию Ленинградского канала на Союз, ограничив это самочинное выступление лишь местной городской аудиторией. Не согласился, ибо мне была чужда позиция, связанная с видимостью смелых действий, а по сути представляющая лишь имитацию дела, поэтому принял решение не выключать, чтобы сделать это выступление фактом, свидетельствующим о той истинной ситуации, которая складывается на Центральном телевидении.

Через несколько дней мне пришлось об этом событии докладывать на заседании Политбюро ЦК КПСС, где я заявил, что телевидение не может брать на себя функции государственной власти и решать за ленинградские советские и партийные органы, кто должен и когда выступать по радио и телевидению. Недовольство некоторых членов Политбюро вызвали мои замечания о том, что уже более года идет полемика по поводу следственной деятельности Гдляна и Иванова, создано множество комиссий, а решения и убедительного для общественного мнения заключения как нет, так и нет. В результате дело уже давно превратилось в предмет политической борьбы, фактор, которым пользуются, чтобы дестабилизировать обстановку в стране, а Центральное телевидение стало непосредственным орудием этих политических игр.

Действительно, более двух лет Гдлян и Иванов, используя классический прием политического блефа, грозились довести до сведения общественного мнения только им известные факты коррупции верхнего партийного эшелона с участием Горбачева, Лигачева, Гришина, но, когда им предоставлялась возможность наконец рассказать все, что они знают, заканчивалось их выступление общими рассуждениями, предположениями. Теперь уже всем очевидно, что они просто морочили головы доверчивому советскому народу с единственной целью дестабилизировать центр, приобрести личную известность и политический авторитет и успешно этого добились. Думаю, имена Гдляна и Иванова надолго останутся как самые хитроумные имена для смутного времени.

Учитывая острую ситуацию в стране и бесправность Гостелерадио, на этом заседании Политбюро ЦК КПСС я настаивал на создании новой структуры управления Центральным радио и телевидением. Старая административно-централизованная система управления изжила себя, стала анахронизмом. В редакциях радио и телевидения шла та же острая борьба, что происходила в Верховном Совете СССР, в республиках, в Москве, Ленинграде. В этих условиях нельзя было строить работу Гостелерадио на административных указаниях и телефонных поручениях Горбачева и его сотрудников, что давать по Центральному телевидению, а от чего воздержаться.

Оптимизма мое выступление у членов Политбюро не вызвало, но было дано поручение В. Медведеву, Н. Рыжкову, Е. Примакову внимательно изучить положение в системе радио и телевидения, а Гостелерадио внести предложения о совершенствовании структуры. В целях изучения положения дел Совет Министров СССР через неделю заслушал мое сообщение о ситуации на Центральном телевидении, и снова, уже в который раз, довелось мне убедиться, что заместители Н. И. Рыжкова плохо ориентировались в тех сложных процессах, которые захватывали страну. Основной мотив их выступлений (Догужиева, Мостового, Лаверова) и аргументов в защиту административного запрещения выступлений всех неугодных правительству лиц сводился к тому, что телевидение государственное, оплачивается из госбюджета и потому обязано защищать все деяния Совета Министров. Помню, может быть, впервые и в выступлении, и в ответах на вопросы на Совете Министров я не выдержал и резко говорил о политической близорукости руководителей правительства, о непонимании того, что телевидение во время всеобщего развала и острого противоборства в стране не может быть пристрастным, благостным, ибо оно выступает в роли того зеркала, в котором общество видит свое кривое лицо, и это кривое лицо ему не нравится. Руководители Совета Министров СССР не понимали, что резкие критические выступления по Московскому и Ленинградскому каналам, по второй, Российской телевизионной программе, где преобладали политические силы, находящиеся в оппозиции союзному правительству, – это не реальности телевидения, а реальности жизни.

Обида – удел слабых. Я к слабым себя не причислял, и мною двигала не обида, а горечь от того, что люди, призванные управлять страной, не понимали, что в ней происходит. По сути, многие упреки в то время ко мне возникали из-за непонимания того, что могло, а чего не могло телевидение. При всем своем могущественном влиянии на общественное мнение телевидение не могло преодолеть углубляющийся в стране паралич исполнительной власти. Оно не могло перевезти вместо железнодорожников или речников помидоры или арбузы из Астрахани, и они там гибли тысячами тонн. Оно не могло вместо Министерства путей сообщения предоставить вагоны, чтобы перевезти зерно из Казахстана, хлопок – из Узбекистана. Не могло оно преодолеть нарастающие противоречия между Верховным Советом СССР и Верховным Советом РСФСР. Не телевидение было причиной тому, что в РСФСР, в Москве, Ленинграде к руководству Советами и исполнительной властью пришли общественные силы, которые выступали против политики, проводимой президентом СССР, Советом Министров СССР. Сколько бы ни критиковали Гостелерадио, оно не могло собою заменить законодательную и исполнительную власть.

Вскоре после заседания у меня состоялся откровенный разговор с Н. И. Рыжковым, который в Совете Министров был одним из немногих, который понимал истоки происходящих событий, сознавал их неуправляемость и неотвратимость. Я видел, как мучила его неудовлетворенность ослаблением исполнительной власти, как он переживал оттого, что правительство, не получая поддержки президента СССР, все более теряет контроль над экономическими и политическими процессами, происходящими в стране. На вопрос, что же делать в этой тупиковой ситуации, он ответил мне: «Сохранить честь и совесть и идти своей дорогой до конца – не ради власти, она теперь слишком тяжела по своей ноше, а ради Отечества, которое у нас одно».

Все сложнее становилось мне строить взаимоотношения на старой административной основе с творческими редакциями, отдельными программами и передачами телевидения. Оппозиционность официальной власти, Верховному Совету СССР, президенту СССР, Совету Министров СССР получала все большую поддержку снизу, особенно в Москве, Ленинграде. Падение авторитета КПСС усиливало и ускоряло этот процесс. Только этим можно было объяснить феномен избрания двенадцати ведущих тележурналистов, преимущественно из тех программ, которые выступали в оппозиции официальным властям, депутатами Верховного Совета РСФСР, из них трое были ведущими программы «Взгляд». Все чаще на пресс-конференциях, которые я проводил регулярно, журналисты спрашивали меня, не раскаиваюсь ли, что взвалил на свои плечи такую непосильную ношу, как Гостелерадио. В ответ я бодрился, отвечал: раскаяние – дело непродуктивное, надо работать. А работать становилось все труднее, ибо противостоять по-старому крайним позициям, которые все больше захлестывали передачи Центрального телевидения, было уже невозможно.

Советское телевидение, тяжело вырываясь из административных оков партийного и государственного контроля, одновременно впадало в другую крайность – становилось трибуной субъективных групповых воззрений, оценок и своими пристрастиями все больше оказывало давление на общественное мнение. Гостелерадио получало все большее число писем, в которых телезрители выражали свое беспокойство по поводу того, что многим передачам и ведущим явно недостает объективности в оценке событий. В письмах с тревогой отмечалось, что в условиях дестабилизации общества, углубления экономического, социального и национального кризисов средства информации, и прежде всего самые могущественные и влиятельные – радио и телевидение, служат преимущественно целям разрушения, а не созидания. В своих постоянных встречах с редакторами радио и телевидения я много раз говорил тогда о том, что перед теми, кому предоставлена великая привилегия вести диалог с миллионами, не может не стоять вопрос о том, какие цели, какие намерения преследует та или иная передача, то или иное обращение к людям.

В своем стремлении быть объективным я хорошо понимал: когда идет яростное противоборство различных общественных воззрений и сил, когда до предела обнажились все социальные язвы, длительное время прикрытые показным благополучием, телевидение не могло быть лучше своего времени, не могло заниматься благопристойным приукрашиванием. Как профессиональный политолог, многие годы работавший в сфере массовых средств информации, я не мог не знать ту истину, что любая позиция, будь она трижды правдивой и честной, когда идет речь о миллионах, неизбежно рождает поддержку одних и неприятие других. С другой стороны, я знал жизнь и видел, что не может и не должно столь продолжительное время разрушение, обличение, критика всего и вся оставаться единственным приоритетом массовых средств информации и так долго преобладать над созиданием. Я осознавал, что с экранов телевидения совсем уходит обычная повседневная жизнь людей с горем и радостью, надеждами и разочарованием. На экранах не стало обыденной жизни рабочего города, деревни, семьи, судьбы простого человека.

Читатель не мог не заметить, что не первый раз я в своих размышлениях обращаюсь к теме созидания и разрушения в средствах массовой информации. Сегодня она еще более актуальна, чем в то время, о котором я веду речь, ибо монополизм и торжество групповых пристрастий в телевизионных передачах достигли крайнего предела.

В моем представлении такое могучее средство воздействия на массовое сознание, как телевидение (каким бы оно ни пыталось быть нейтральным, объективным), призвано стремиться к тому, чтобы готовить общественное мнение к восприятию идей демократического обновления жизни страны. И главную задачу при этом призвано видеть в том, чтобы возвратить людям утраченное чувство хозяина своей судьбы, своего Отечества, освободить их от рабской покорности и послушания, помочь преодолеть уничтожающую достоинство уравниловку. Говорю это с убеждением: ничего в нашем ныне унизительном, нищенском бытии не изменится, если не произойдут изменения в главной сфере человеческой деятельности – в труде. Общественные отношения, самые цивилизованные и демократические, самые гуманные и совершенные, сами по себе не гарантируют счастья и пристойной жизни людям, они гарантируют лишь возможность их обретения. Нести убеждение созидательного всесилия и всемогущества человека, творца своего счастья, каким бы ни было трагическим, удручающим наше положение сегодня, – одно из главных общественных назначений телевидения. И теперь, когда еще острее бушуют митинги, пикеты, в том числе и в Останкино, мои суждения лишь подтверждают ту истину, что телевидение должно служить простым людям и зависеть только от них.

Читатель вправе меня спросить: в условиях столь сложной ситуации в стране, острого противоборства противодействующих общественных сил, непосредственным объектом которого стали средства радио и телевидения, существовала ли у председателя Гостелерадио какая-либо реальная возможность быть полезным в осуществлении серьезных перемен в управлении главным информационным центром страны?

Мы ныне уже знаем, как развивались события в последующие два года и чем они закончились. В этом смысле о дальней перспективе в деятельности Гостелерадио СССР речь, естественно, идти не могла. Однако и в первый год своей деятельности в роли председателя, и теперь, когда все в прошлом, я верю, что при условии поддержки тех, кто стоял тогда у власти, можно было в переменах структуры радио и телевидения и всей системы управления сделать значительно больше. Причем если бы это было сделано тогда, в конце 1989-го или в начале 1990 года, то совершенно очевидно, что радио и телевидение ныне работали бы в иных, более благоприятных внутренних условиях и не искали бы мучительно пути выхода из проблем, которые могли быть решены три года назад.

Как я представлял себе тогда основные направления перемен на Центральном телевидении? Среди принципиальных вопросов, которые мне тогда казались особенно важными, на одно из первых мест я ставил необходимость значительного наращивания профессионального потенциала телевидения. От профессионализма многое зависело. Во многих статьях моих оппонентов меня тогда обвиняли в непрофессиональном подходе. Аргумент этот не нов, он известен, его обычно используют, когда не разделяют позицию оппонента и хотят ее опрокинуть. Жалею, что после моего ухода тема профессионального потенциала телевидения была предана забвению, между тем, убежден, она исходная в решении многих назревших проблем.

Утверждаю это столь категорично, ибо видел, что управлять творческим процессом, пользуясь преимущественно авторитетом власти, запрещая или разрешая выход в эфир, было делом бесперспективным. Только опираясь на новые силы профессионалов, можно было преодолеть субъективизм, групповщину, не мерами запрещения, а тем, чтобы создать условия для появления новых передач, где бы действительно отражались различные точки зрения, присутствовал не показной, а подлинный плюрализм. Телевидение в сложное, переломное время должно было максимально, насколько это вообще возможно, быть объективным в отношении всей совокупности общественных движений, должно полнее отражать все разнообразие точек зрения и позиций, реально существующих в обществе. В этом я видел назначение государственного телевидения.

Думаю, читатель меня правильно понимает: когда я веду речь о дефиците профессионализма, это вовсе не означает, что на телевидении не было профессионалов, работающих на уровне мировых стандартов. В «Останкино» работало много интересных, больших мастеров, имевших широкую известность и популярность в стране. Имена В. Познера, В. Молчанова, В. Цветова, авторов и ведущих передач, молодых талантливых тележурналистов, получивших широкую известность в стране, – А. Любимова, В. Листьева, А. Политковского, Д. Крылова, К. Прошутинской, Л. Парфенова – хорошо знали в стране, их передачи слушали и смотрели огромные, многомиллионные аудитории.

Они были разными по своему характеру, интересам, позициям. Объединяло их высокое профессиональное мастерство, необходимое для телевидения, честолюбие и неистребимое стремление к творческой независимости. Телевидение тоже театр, только очень большой, где исполнители передач не перестают играть свои роли в своих отношениях с людьми и в обыденной жизни. Служители телевидения, как служители сцены, зрелища, были людьми своеобразными – ранимыми, с больным самолюбием и преувеличенным самомнением. Сотрудничать с ними было непросто, ибо немалая часть из них к тому же, проведя многие годы за рубежом, часто западным аршином пыталась измерять и многие отечественные проблемы, усиленно навязывая нашему Отечеству мнения, рожденные на чужой почве.

От уровня профессионализма зависело и преодоление тех диспропорций, которые отчетливо проявились в соотношении общественно-политических и художественно-музыкальных передач. Руководитель телевидения, не вмешиваясь в содержание всех передач, несомненно, обязан был влиять на разумное соотношение программ, определять содержательные приоритеты. Между тем наблюдения показывали, что деформация телевидения в пользу всеобщего и неограниченного преобладания политических программ была не только отражением сути времени, но и в немалой степени результатом профессиональной слабости таких главных редакций, как музыкальная, кинопрограмм, литературно-художественная.

Профессиональная слабость Центрального телевидения, в отличие от газет, особенно заметной была в оценке собственных корреспондентов. Большая часть корреспондентов телевидения вследствие их ограниченного выхода в эфир имела невысокую профессиональную квалификацию. Специализация их была, как правило, весьма узкой – преимущественно информационной. В связи с этим считалось даже полезным и организационно закрепить их за информационной редакцией. Воспитанный на принципе «сильный корпус собкоров – сильная газета», я пытался в меру сил повысить авторитет службы корреспондентской сети и создать хотя бы элементарные условия для проявления инициативы корреспондентов, их активного творческого взаимодействия (по образцу центральных газет) со всеми творческими редакциями. Но многолетняя сила привычки была так велика, что в этом я встретил серьезное сопротивление многих главных редакторов, которое обычно было связано с нежеланием поступиться своей творческой монополией, многолетней традицией все программы готовить лишь собственными силами, ограничиваясь событиями и фактами больше вокруг Садового кольца Москвы. И сколько с того времени прогремело реформаторских гроз на телевидении, сколько руководителей сменилось, но по-прежнему сегодня, даже больше, чем вчера, телевидение уткнулось своими микрофонами в столицу и продолжает высокомерно смотреть на периферию, где в это время происходят основные процессы и события, от которых зависит судьба страны.

Размышления о недостатках и деформациях, о настоящем и будущем телевидения формировали мое мнение о его назначении и философии. Это назначение, по моему мнению, сводилось к исполнению трех основных функций: информировать, убеждать и утешать. Сколько, помню, было критики и иронии излито в то время по поводу сформулированной мною во всеуслышание этой триады. А между тем практика все больше подтверждала правомерность этих функций.

Ни у кого не вызывало сомнения, что основное назначение телевидения состоит в оперативном информировании. Эффективность информации всегда определяется ее актуальностью и оперативностью, где преимущества телевидения особенно велики и неоспоримы. Перестройка с ее демократическими процессами, остротой их проявления сделали информацию важнейшим элементом общественной жизни, обусловили ее многообразие и противоречивость. Как никогда возросли общественное влияние информации и интерес к ней со стороны многомиллионной телевизионной аудитории.

Неисповедимы в нашем Отечестве пути и повороты телевизионной информации. В силу наших национальных особенностей, где обычно в оценках царят и буйствуют крайности и нет места здравому смыслу, под влиянием острой политической борьбы общественных сил информация всегда одно из средств противоборства. Думаю, это еще и оттого, что слишком долго она у нас жестко дозировалась и регламентировалась контролем КПСС. Под влиянием этих обстоятельств телевидение оказалось совершенно неготовым отразить то многообразие информации, которое вызвала перестройка.

Все, кто внимательно следит за информационными передачами, со мной согласятся, что насущные задачи телевизионной информации не удалось решить и до сих пор. Непреодолимым оказалось обеспечение объективности, разумного соотношения информации и комментария, приоритет по-прежнему принадлежит субъективной трактовке событий с обязательными навязчивыми суждениями, оценками ведущих. Не изменило положение и дальнейшее расширение информационных площадей на телевидении. Открытие новых информационных программ – «Телевизионная служба новостей» (ТСН), Российская информационная программа «Вести» – только увеличило журналистское субъективное вмешательство в содержание информации и ее трактовку.

Ничего не изменила и смена руководства Центральным телевидением и информационными редакциями. Еще больше, чем в прошлом, поиски многих новых информационных передач идут преимущественно по пути состязания и соперничества в испытаниях меры дозволенности и откровенности информации, в рассмотрении событий, меры этической допустимости в оценках действий и поступков, личных качеств лидеров движений, руководителей партий, общественных деятелей. Телережиссер Владимир Максимов в этой связи резко, но справедливо заметил: «Сегодня многие путают профессионализм с репортерской наглостью». Признанные лидеры в информационных состязаниях подобного рода становятся широко известными, популярными. Новое поколение комментаторов, обозревателей, ведущих программ телевидения, рожденных беспокойным временем перемен, таких как Миткова, Сорокина, Ростов, Е. Киселев, Флярковский, получили известность, признание одних и осуждение других больше всего своими субъективными откровениями, которые нередко являются лишь элементарными нарушениями общепринятых норм и принципов информационного жанра: объективности, нейтральности, невмешательства в содержание и оценку происходящих событий, фактов. Телезрители ныне продолжают уже не только просить, но и настойчиво требуют, чтобы в телевизионной информации присутствовал максимум фактов и минимум слов, чтобы зритель имел возможность сам сделать выбор между новостями и комментариями. Зрители все больше требуют, чтобы ведущие информационных программ не диктовали готовых ответов.

Характерное для нашего времени формирование новых видов и форм информационных программ наибольшее выражение получило в работе Александра Невзорова и его телевизионной передаче «600 секунд». В ней, по моему мнению, наиболее ярко отразилось, с одной стороны, несомненное мужество, незаурядный талант, высокие профессиональные качества ведущего, а с другой – откровенный субъективизм, торжество личных пристрастий и взглядов, навязываемых общественному мнению. В течение ряда лет я смотрел передачу «600 секунд», ценил позицию, видел мастерство профессионала репортера, недосягаемое для других, понимал, как непросто А. Невзорову иметь свою позицию, как сложно вопреки привычному, устоявшемуся, в условиях острого противостояния защищать национальное достоинство русской нации в Прибалтике, Молдавии… И в то же время не могу не признаться, что и тогда, и теперь я не все разделяю в его профессиональных приемах, не разделяю шоковую тональность репортажей, безапелляционность в оценках и выражениях. Так называемая «шоковая информация», сторонником которой является А. Невзоров, конечно, остра, эмоциональна, она возбуждает людей, не оставляет равнодушными. Однако когда люди и без того доведены до крайности, раздражены неурядицами и разрухой, трагедиями и лишениями, нужно ли еще специально в телерепортажах прибегать к «шоковой информации»?

Информационное назначение телевидения не вызывает сомнений. Иное восприятие возникает, когда мы ведем речь о функции убеждения. Наши оппоненты рассуждают так: теперь, когда отвергнута однопартийность, нет идеологической монополии, нужно ли кого-то и в чем-то убеждать? Думаю, в этих сомнениях и вопросах больше лукавства и лицемерия, чем здравого смысла и реалистической оценки истинного положения и роли массовых средств информации в обществе. Я имею по этому вопросу свою точку зрения, убежден в ней и считаю, что она подтверждается практикой реальной жизни. Имею основание спросить своих оппонентов: посмотрите внимательно и попробуйте объективно оценить, что сегодня происходит в нашем обществе, какое место в нем принадлежит массовым средствам информации. Неужели вы настолько наивны, чтобы не видеть того, как могущественные средства телевидения и радио не только информируют, но целенаправленно воздействуют, умело манипулируют общественным мнением, оказывая желаемое влияние, а часто прямое давление на сознание миллионов читателей, слушателей, зрителей.

С этим же непосредственно связаны и существующие ныне претензии средств массовой информации быть четвертой властью. При всей спорности этого утверждения (об этом я уже говорил), оно, конечно, не лишено оснований с точки зрения власти и воздействия на общественное мнение. Размышляя над этим, я прихожу к выводу: только неискренностью можно объяснить отрицание важнейшей функции телевидения – убеждать. При этом убеждение, в моем представлении, вовсе не насильственное навязывание своих идей, представлений, как это делается сейчас во многих передачах радио и телевидения. Отражая в средствах массовой информации различные позиции и взгляды общественных движений, партий, печать, радио, телевидение должны не мешать людям разных воззрений давать свои оценки событий и фактов, формировать собственное мнение. Функция убеждения должна реализоваться при обязательном соблюдении не на словах, а на деле (пока этого у нас нет) подлинного плюрализма мнений, терпимого отношения к инакомыслию. К сожалению, мы не только не преодолели негативное отношение со стороны стоящих у власти к тем, кто имеет свою точку зрения, свое мнение, а, наоборот, оказываемся свидетелями торжества монополии на истину и откровенных гонений на инакомыслящих. Все повторяется.

Воздействие на убеждения людей на практике представляет наиболее сложную функцию радио и телевидения. Реализация ее зависит от уровня профессионализма и гражданской ответственности журналистов, нравственных и этических позиций, компетентности и интеллекта. Здесь не избежать вопроса об общественных ориентирах массовых средств информации, целях, которые они преследуют в публикациях и передачах. На вопрос, должно ли телевидение убеждать, я отвечу вопросом: обязано ли оно помогать людям в это смутное время обрести равновесие и уверенность в завтрашнем дне или по-прежнему должно лишь разрушать, углублять социальные конфликты и подталкивать общественные силы к силовому противоборству – гражданской войне?

Вспоминаю, сколько сомнений и откровенной иронии вызвало мое утверждение: телевидение призвано утешать людей. Между тем тот, кто не был слеп и глух, кто видел и чувствовал беды и страдания своего народа, не мог не признать, насколько настоятельна была потребность нашего больного общества в духовнике. Кто мог претендовать на эту роль? Кто мог оказать благотворное влияние на нравственную атмосферу, помочь разрядить накопившееся в обществе раздражение? Конечно, не только телевидению принадлежит монополия в ответах на эти вопросы, но оно может в исполнении духовной миссии сделать больше, чем кто-либо. Посмотрите, сколько сегодня в обществе накопилось тревог и сомнений, как болезненно переживают люди драматические события в стране. От того так настоятельна потребность в эффективном вмешательстве в нравственную атмосферу общества. Не учитывать этого, говоря об общественном назначении всесильного телевидения, по моему мнению, было бы в наше время серьезной ошибкой.

Всем памятно, сколь концентрирована была в то время критика Гостелерадио за представление средств телевидения Кашпировскому и Чумаку. Но с другой стороны, было очевидно: огромный паломнический интерес к этим действительно небесспорным передачам был, несомненно, связан с тем духовным смятением, которое охватило общество. Перемены духовных ориентиров, переоценка ценностей культуры, трудное обретение новых нравственных критериев – все это обязывало телевидение позаботиться о духовной защите человека.

В своем Отечестве пророков нет. Прибегну в защите духовной миссии телевидения к авторитету самого известного отечественного пророка Александра Исаевича Солженицына. В своих размышлениях «Как нам обустроить Россию» он замечает: «Политическая жизнь – совсем не главный вид жизни человека, политика совсем не желанное занятие для большинства. Чем размашистей идет в стране политическая жизнь – тем более утрачивается душевная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа». Убежден и потому продолжаю настаивать: духовная миссия телевидения никогда не бывает так актуальна, как во времена бед и страданий народных. Есть высшие ценности и понятия: добро и зло, честь и совесть, любовь и ненависть, человеческое достоинство и милосердие, о которых телевидение обязано постоянно вести речь с телезрителем, чтобы напоминать о назначении человека. Напоминать, чтобы человек не одичал, не обозлился, не утратил веру в торжество справедливости и добра.

Я не только размышлял о духовной миссии телевидения, но и пытался на практике реализовать некоторые свои идеи. Так была внедрена в телевизионную повседневность передача «Воскресные нравственные проповеди». Первые передачи показали, что интерес к ним весьма велик. Сложно было их создавать: найти авторов, способных затронуть тонкие струны души человека. Обнаружился явный дефицит профессионального мастерства, таланта, душевных сил и сердечной боли за человека, попавшего в беду в своем Отечестве. Проповеди удавались тем, кто ближе к ним был профессионально, – учителям, священникам, писателям. В подобной воскресной телевизионной проповеди получил известность трагически погибший священник Александр Мень.

Весьма скромные профессиональные возможности проявлялись не только в «Воскресных проповедях». И давно существующая утренняя передача «120 минут», и так необходимая передача «30 минут перед сном» (которую можно было назвать «Спокойной ночи, взрослые») при желании и высоком профессиональном мастерстве могли бы с немалой пользой служить духовному утешению человека, помогать ему устоять в штормовом море социальных страстей. Очень жаль, что смена руководства телевидения, дальнейшая политизация передач очень скоро вытеснили наши робкие начинания.

Мои представления о телевидении, его философии и общественном назначении в практическом применении, конечно, мало что стоили при существующей системе управления Гостелерадио СССР. Сегодня мне еще яснее: многие трудности, конфликты и со зрителем, и особенно с теми, кто стоял у власти, происходили от несовершенства или, точнее сказать, от давно устарелой структуры, оттого, что мы пытались сделать невозможное – в системе монопольного государственного телевидения совместить, примирить различные позиции, взгляды, оценки, реально существующие в обществе. Повторюсь и еще раз замечу: положение людей, оказавшихся волею судьбы во главе государственного радио и телевидения, было бесперспективным, ибо они не могли длительное время противостоять с каждым днем нарастающему давлению разных общественных сил и движений, представляющих противоположные позиции и намерения, совместить, примирить которые, даже при самом лояльном к ним отношении, было невозможно.

Время настоятельно требовало радикальных изменений в деятельности Центрального радио и телевидения. Было ясно, что Гостелерадио СССР по своей структуре, как прообраз существующей долгие годы административной государственной системы, устарело и функционировать как составная часть партийно-правительственного аппарата уже не может. Административные методы в новых условиях не срабатывали и все чаще давали сбой, приводили к обратным результатам. Среди профессионалов телевидения, так же как и в газетах, журналах, накапливался дух сопротивления административному нажиму, формировалась оппозиция руководителям Гостелерадио, которые оставались лишь диспетчерами, рупорами-передатчиками команд, поступающих со Старой площади и Кремля. Здесь с тех пор ничего не изменилось.

Мне с самого начала была понятна обреченность теленачальников во главе с председателем, пытающихся не выпустить в эфир неугодную кому-то передачу или убрать из нее наиболее острые, критические сюжеты. В противовес начальникам ведущие передач, редакторы, комментаторы, понимая всемогущество ТВ, широко использовали его для проявления своих авторских амбиций и личных пристрастий, а в целях защиты все чаще апеллировали к общественному мнению. В условиях официально провозглашенной гласности, действия Закона о печати и других средств массовой информации на повестке дня стояла радикальная демократизация государственных средств телевидения и радио. Суть демократизации, в моем понимании, состояла в разрушении существующей монополии и жесткого централизма. Тесно связанной с этим была необходимость создания наряду с государственным альтернативного радио и телевидения: муниципального, общественного (принадлежащего общественным, партийным, молодежным, профсоюзным организациям), акционерного. Существовала, таким образом, настоятельная потребность в разработке и принятии Закона СССР, который бы регулировал деятельность телевидения и радиовещания в стране, определял бы статус и структуру Центрального радио и телевидения СССР, а также систему его взаимоотношений с центральными, республиканскими и местными органами власти, политическими и общественными организациями.

Чтобы подготовить необходимые предложения по переменам в структуре Гостелерадио, его взаимоотношениям с органами власти и политическими организациями (прежде всего с КПСС), нужно было принципиальное государственное решение. Помогли консультации и советы с Н. И. Рыжковым. Замечу, что даже в самые сложные периоды взаимоотношений с правительством, которое устами народных депутатов СССР и РСФСР, руководителей движения «Демократическая Россия», с микрофонов Центрального телевидения и радио нещадно обличалось и обвинялось во всех земных и небесных грехах, он, один из немногих, до конца занимал здравую позицию, сохранял со мной самые добрые отношения. При его поддержке мы подготовили специальный указ президента СССР о необходимости серьезных структурных перемен на телевидении, с которыми после разговора со мной согласился и Горбачев.

14 июля 1990 года был издан указ президента СССР «О демократизации и развитии телевидения и радиовещания в СССР». В нем нашли отражение те положения, о которых я уже говорил. Среди них поручения о разработке Закона СССР о средствах радио и телевидения, о сохранении и развитии их как общенациональной структуры, способной в условиях демократизации общества отражать реально существующий политический плюрализм. С интересом, но не однозначно, в том числе и у работников ЦК КПСС, было встречено принципиальное положение указа о том, что функции государственного телевидения и радиовещания должны осуществляться независимо от политических и общественных организаций, служить объективному освещению происходящих в стране процессов, особо подчеркивалось, что недопустима монополизация эфирного времени той или иной партией, политическим течением или группировкой. Поддерживая это положение, некоторые профессионалы телевидения, чтобы сохранить свое монопольное право, с недоверием отнеслись к тому тезису, где отмечалась недопустимость превращения государственного телерадиовещания в средство пропаганды личных политических взглядов работников Гостелерадио. В намерениях безотлагательно осуществить демократизацию Центрального телевидения наиболее важным для нас было поручение в указе президента СССР Государственному комитету по телевидению и радиовещанию провести реорганизацию своей деятельности с целью более полного и свободного проявления творческих возможностей работников и развития демократических начал. В этих целях разрешалось Гостелерадио СССР перейти на контрактно-конкурсную систему трудовых соглашений с творческими работниками.

Как я себе представлял перемены в структуре Центрального радио и телевидения? Расскажу о них подробно, ибо считаю, что они актуальны и сегодня. В процессе обмена мнениями в коллективах главных редакций, на совещаниях с главными редакторами мы подготовили предложения, в соответствии с которыми каждый телевизионный канал становился творчески и коммерчески самостоятельным и получал свою определенную тематическую и профессиональную направленность. Первый телевизионный канал становился официальным, преимущественно общественно-политическим и информационным, выполняющим общегосударственные задачи с обязательным органическим сочетанием информационных программ с художественными и музыкальными. Второй канал призван был обеспечивать российское телевидение, которое находилось в стадии становления и творческих намерений, поэтому на нем мы считали целесообразным одновременно сохранить программы национального общения союзных республик и местного телевидения России. Третий телевизионный канал – «Москва» – становился столичным муниципальным, но при сохранении творческого и технического взаимодействия с Центральным телевидением. Представляли интерес предложения по реорганизации четвертого, так называемого общеобразовательного канала. Обобщая практику и опыт учебной телепрограммы, Эдуард Сагалаев внес предложения, которые нами были тогда одобрены, – создать на Четвертом канале первую телекомпанию общественного телевидения и назвать ее «ТВ XXI век».

По замыслу это был серьезный шаг в демократизации и создании действительно альтернативного телевидения. Учредителями этого общественного телевидения на акционерной основе могли стать: Фонд культуры, Академия наук СССР, Министерство культуры и Государственный комитет по образованию, другие общественные, профсоюзные, молодежные организации. По содержанию передач речь шла о создании высококультурного, высокодуховного телевидения. Основное время здесь намеревались посвятить тому, чтобы знакомить широкую аудиторию с достижениями мировой цивилизации, культуры, искусства, науки. Ставилась цель объединить в творчестве усилия режиссеров, сценаристов, авторов, редакторов, увлеченных идеями просветительства, духовного подвижничества. При всей настороженности некоторых из профессионалов телевидения к этой идее, мне она представлялась одной из наиболее интересных и плодотворных, ибо, признаюсь, для меня идеал телевидения был не политический, а проповеднический, духовный, где царила бы литература, искусство, музыка.

В наших предложениях мы проявили внимание и к пятому, Ленинградскому каналу как всесоюзному, творчески и производственно самостоятельному, но работающему во взаимодействии с Центральным телевидением. По новой структуре вся творческая деятельность телевидения должна была планироваться и управляться на основе полной самостоятельности каналов. Для этого на каждом из них по нашему замыслу создавалась самостоятельная дирекция программ, которая в соответствии с содержательной и профессиональной направленностью канала формировала и определяла содержание вещания. Принципиально важным было в новой структуре признание творческой и юридической самостоятельности главных творческих редакций, которые бы строили свои взаимоотношения с каналами на договорной, конкурсной основе. Это означало бы конец монополии главных редакций и посредственных передач, многолетнее существование которых держалось лишь на административной основе. При новой структуре простор получали те редакции, которые не боялись конкуренции, работали с инициативой и могли претендовать не только на один канал, а на любой, вытесняя тем самым серые, посредственные передачи.

Появление пяти автономных в творческой деятельности телевизионных каналов, по моему представлению, позволило бы серьезно изменить административную систему Гостелерадио и создало бы благоприятные условия для выхода в эфир передач с различными позициями и мнениями. Эти перемены действительно открывали возможность для появления альтернативных передач.

Наши предложения, конечно, не были во всем радикальными, они несли черты времени и еще не затрагивали главного вопроса – принадлежности Центрального телевидения. Вопрос этот был одним из наиболее принципиальных, ибо от него зависели все остальные. В то время общественное мнение уже пыталось ответить на вопрос, кому принадлежит телевидение. Свое мнение о том, что государственное телевидение вовсе не правительственное и не президентское, выразил тогда в газете «Правда» (6 апреля 1990 года) Э. Сагалаев. Это мнение было справедливым, но оно не имело решения, ибо советское телевидение по своей принадлежности и структуре с самого начала отличалось от всех других стран, в которых ведущая роль принадлежала государственному телевидению (Англия, Япония, Финляндия…). Отличалось оно тем, что в действительности не было государственным, а имело административно-правительственную или, точнее, партийно-правительственную принадлежность.

Говорю об этом, ибо споры о самостоятельности и независимости телевидения, его государственной принадлежности идут остро со времени Первого съезда народных депутатов СССР в 1990 году. Полемика по этому поводу особенно неистово шла на Шестом съезде народных депутатов России в апреле 1992 года. Внимательно анализируя содержание этой полемики, я видел, что в ней, к сожалению, отсутствовал профессиональный подход, ибо совсем не шла речь о главном хозяине государственного телевидения – телезрителе. Телевидение делили и продолжают делить сейчас между собой лишь исполнительная и законодательная власти. Между тем международная практика свидетельствует: только тогда телевидение самостоятельно, когда оно зависимо не от партий, правительства, парламента, а от народа, когда этим целям служат определенные парламентские механизмы, позволяющие такую зависимость реально осуществлять.

Как председатель Гостелерадио СССР, я изучал механизм управления государственным телевидением Японии, Финляндии, Италии, специально посещал эти страны, принимал в Москве руководителей государственных телекомпаний. Беседы с руководителями телекомпаний, встречи в творческих редакциях, дирекциях программ западных стран убеждали, что действительно здесь существует определенная самостоятельность телевидения во взаимодействиях с исполнительной и законодательной властями. Основой подобной независимости является финансовая самостоятельность телевидения, ибо доля государственных средств, выделяемых телевидению из бюджета, весьма незначительна. Главные же средства для обеспечения жизнедеятельности государственного телевидения выделяет, на основе ежегодной абонементной оплаты, телезритель. Именно это определяет непосредственную зависимость телевидения от телезрителя и его самостоятельность по отношению к правительству.

Признаюсь, никогда не слышал от западных коллег, руководителей телекомпаний, претензий быть четвертой властью, но одновременно было очевидно, что они не являются и полностью зависимыми от правительства и правящих партий, ибо координирует, контролирует и направляет деятельность государственного телевидения в этих странах парламент, имея в своем составе из представителей различных партий специальный наблюдательный совет или комитет. За счет этого парламентского органа обеспечивается дозированное, взвешенное использование средств телевидения различными партиями и общественными движениями, регламентируется объем рекламы (в государственном телевидении многих стран эти размеры минимальны, а в некоторых реклама вообще отсутствует), одновременно определяется разумное соотношение выхода на экраны национальной и иностранной телепродукции.

Каждый, кто знаком с отечественным телевидением, согласится со мной, что подобного механизма, даже в его самом примитивном виде, у нас не создано. И все продолжительные разговоры в прессе, в парламенте о народном телевидении, о его самостоятельности при таком положении, я считаю, не имеют смысла, они лишь камуфляж – прикрытие полной правительственной зависимости телевидения и его неизбежной пристрастности. Ничего, кроме иронии, не может вызвать отрицание полной проправительственной ориентации отечественного телевидения, ибо просто нелепо представить телевидение, которое обязано, по Конституции, обеспечивать политику государства, в оппозиции президенту, правительству или парламенту.

Сохраняющееся игнорирование и пренебрежение интересами зрителя будет существовать, по моему мнению, до тех пор, пока не будет механизма его реальной зависимости от многомиллионной аудитории. Этот механизм может функционировать только на финансовой зависимости от зрителя и контроле со стороны парламента. Если быть объективным, то именно здесь источник конфликтов и столкновений, которые неизбежно возникают на телевидении.

Если нас еще не оставила окончательно совестливость, то мы не можем не признать, сколько в последние годы недоброго принесло наше всемогущественное телевидение людям, заменяя им театр, концертный зал, библиотеку, музей, кинотеатр. Сколько оно теперь выбрасывает зрителю «чернухи», порнографии, пошлости. Каким активным и целеустремленным оказался процесс уничтожения без всякого разбора всех прежних ценностей и авторитетов, глумления над собственным духовным наследием, достоинством нации, страны, человека. Думаю, во многом невосполнима та мера разрушения, которую час за часом, день за днем производит по злой воле отечественное телевидение. Давайте признаемся, что не бесследно и не безобидно бесконечное раздевание конкурсных красавиц, непрерывные призывы, в том числе чистыми устами младенцев, делать деньги, воспевание западных прелестей, ибо в конечном итоге придет день, который лишит страну и ее народ их достоинства, их Я. Пишу об этом с горьким чувством своей причастности и вины, которое уже никогда не оставит меня.

Какой же выход? Думаю, как ни сложно финансовое положение в стране, необходимо уже в ближайшей перспективе пойти на введение абонементной платы за пользование телевидением, так, как это делается во всех странах. Это не будет для нас новое решение, ибо такая плата существовала в нашей стране до 1962 года. Сохраняется она и сейчас, только скрыто, в форме доплаты к стоимости телевизора при его приобретении в магазине. Радикальной, демократической мерой было бы также решение вынести государственное радио и телевидение из прямой зависимости и подчинения исполнительной власти. Влиять на деятельность этого самого эффективного инструмента информации и духовной культуры общества, защищать его самостоятельность, а такая необходимость существует, мог бы специальный парламентский совет или комитет, созданный из представителей всех фракций и групп по примеру тех стран, где существует государственное телевидение и радио.

Предложения, о которых я веду речь, давно известны, они формировались еще в начале 1990 года. Но прошли годы, и ничего из них, по существу, не реализовано. Государственное телевидение лишь изображает движение вперед, продолжая топтаться на месте, и остается тем же жестко управляемым правительственным механизмом, не отражающим интересы своего главного хозяина – зрителя. И беды председателей телекомпании, судя по грустным и пессимистичным выступлениям последнего, остаются теми же, что были у предшественников. Подобное положение, убежден, будет сохраняться на телевидении до тех пор, пока оно будет состоять на службе президента и правительства, выполняя лишь один социальный заказ – обслуживать людей, стоящих у власти.

В нашем Отечестве издавна заведено, что слухи опережают государственные решения. Уже в сентябре 1990 года мне стали по большому «секрету» нашептывать доброхоты телевидения, что ближайшие помощники Горбачева активно настаивают на переменах в руководстве Гостелерадио СССР, якобы они уже заручились поддержкой А. Н. Яковлева, а всю эту операцию осуществляет Е. М. Примаков, главный шеф массовых средств информации президента. Единственное, что, по мнению моих «доброжелателей», задерживало решение, – отсутствие единого мнения по поводу кандидатуры нового председателя. Я никогда не был специалистом закулисных игр: не лавировал, не заискивал перед советниками президента, хотя был хорошо осведомлен, что именно на их кухне вываривается кадровая похлебка. Знал я и о том, что мои недоброжелатели среди помощников генсека сочинили уже не одну докладную по поводу либерализма Ненашева, его нежелания твердой рукой навести порядок на телевидении. Часть этих докладных через ЦК КПСС с поручением Горбачева разобраться пришла ко мне и осталась до сих пор, как живое свидетельство закулисных игр.

В октябре 1990 года Горбачев уже не принимал меня, все поручения и претензии (они сохранялись) передавал через своих советников. Зная его намерения, я не настаивал на встрече, знал, что понимания достигнуто не будет, ибо позиции наши явно расходились. Не пытался я встретиться и с теми, кто мог повлиять на решение: Яковлевым, Примаковым, Дзасоховым. Просить мне было нечего, пытаться объяснить положение, которое сложилось на Центральном телевидении, я посчитал для себя неудобным, ибо все уже сказал, к тому же меня могли понять как человека, который стремится сохранить свое должностное положение.

Теперь, спустя годы, для меня еще более ясно, что стремление Горбачева обуздать телевидение было лишено всякого здравого смысла и рождено незнанием истинного положения дел в этом информационном центре страны. До сих пор не могу до конца понять и самого механизма формирования подобных решений, в основе которых лежит недоверие к людям и пренебрежение их мнением и знаниями. Говорю об этом вовсе не от обиды, ибо тогда уже не скрывал своего желания уйти из Гостелерадио. Мне было непонятно, почему человека, которому всего полтора года назад поручили столь серьезный и ответственный участок работы, не посчитали нужным пригласить и спросить, что он думает и предлагает в столь сложной ситуации в информационной сфере.

11 ноября мне позвонил А. С. Дзасохов, секретарь ЦК КПСС, продолжающий по поручению Горбачева опекать телевидение, и сказал, что меня хочет видеть президент СССР вместе с ним. Мы встретились у Дзасохова в ЦК КПСС и, поскольку хорошо знали тему предстоящего разговора, обменялись мнениями. Я сказал, что к решению оставить телевидение отношусь лично с облегчением, но, не хочу скрывать, смена руководителя ничего, кроме ухудшения ситуации на Гостелерадио, не принесет, ибо менять надо структуру управления, а не управителя. Дзасохов мою точку зрения разделял и просил меня, чтобы я в этом попытался убедить Горбачева.

Беседа у президента СССР была формальной, дипломатической, Горбачев убеждал меня в том, как он хорошо ко мне относится и как важно мне сейчас оперативно подготовить предложения по созданию Министерства информации и печати СССР и вернуться к старому делу, но с новыми подходами. Мои оценки и замечания о ситуации на телевидении он выслушал без интереса, видно было, что его мало интересуют новая структура и наши предложения, ибо, как он заметил, надеется на решительность Л. Кравченко и его предшествующий опыт.

Еще раз вынес я из этой последней встречи, что Горбачев, к его несчастью и к бедам Отечества, лишен главной способности руководителя – умения слушать людей, он всегда внимательно слушал только себя. Оттого и не дано было ему понять, что состояние телевидения адекватно отражает то состояние, в котором находится общество. Горбачев в понимании ситуации в сфере массовых средств информации не мог в себе преодолеть сложившихся старых представлений провинциального секретаря Ставропольского крайкома КПСС, и помочь ему в этом никто не мог. Не понял я тогда одного: почему ему нужно было еще сохранять меня в составе правительства? Говорю об этом, ибо на этой, последней с ним встрече я просил отпустить меня на научно-педагогическую работу в Академию общественных наук, где я продолжительное время сотрудничал как профессор и был в составе ученого совета. Он ответил, что не может поддержать эту просьбу, ибо наступают слишком тяжелые времена и надо, чтобы те, кто начинал с ним перемены в 1985 году, прошли свой путь до конца. Были ли эти слова результатом интуиции грядущих поражений или боязни остаться совсем одному, не знаю, но за подлинность их ручаюсь.

Почему я согласился остаться в составе правительства и вернулся в оставленный ранее Комитет по печати? Вернулся, ибо еще надеялся завершить свои намерения по переменам в издательском деле. Я сохранил свои связи с издателями и знал: многое там остановилось примерно на том месте, где было оставлено. Вернулся, ибо до конца еще не предполагал, что деятельность правительства находится в стадии агонии. Справедливо замечено: слепой теряет посох один раз. Утрата Горбачевым последнего своего исполнительного посоха – Совета Министров СССР означала конец исполнительной власти центра и поставила президента СССР в положение беспомощного слепого.

В этих условиях приход в Гостелерадио Л. П. Кравченко с полномочиями выполнить волю президента СССР выглядел делом безнадежным. Кратковременное пребывание его в роли председателя Гостелерадио СССР лишь ускорило процессы деформации и противостояния на Центральном телевидении. Попытки сохранить административное управление телевидением были обречены. Наблюдая со стороны за этим бессмысленным противоборством, которое было лишь на руку тем, кто был заинтересован в окончательной дестабилизации общества и дискредитации власти Центра, я ничего, кроме жалости, не испытывал к человеку, удостоенному «высочайшей» милости быть жертвой.

По старой, сохраняющейся и ныне скверной традиции никто из тех, кто пришел на Голгофу телевидения после меня, не проявил интереса к тому, чем был занят их предшественник, что помешало ему нести свой крест. Все оставалось по-прежнему – никто не хотел не только учиться у прошлого, но и понять его.

Время, отпущенное мне судьбой для телевизионных испытаний, оказалось, к счастью, кратковременным, и я не считаю его потерянным, затраченным впустую, ибо оно многому меня научило. Обогатило представления о себе, о людях – и тех, с кем довелось нести тяжелую ношу, и тех, кто в эти роковые годы стоял у вершины власти.

Глава VI

Свобода – тяжкое бремя

«Свободен наконец! Свободен наконец! Слава всемогущему Богу, я свободен наконец!»

Отразившие неистребимое стремление к свободе, слова эти начертаны на могиле всем известного американского проповедника Мартина Лютера Кинга. Они лишь живое подтверждение того, что вся история человеческих исканий, по сути, история несбывшихся надежд обрести свободу.

Среди российских философов прошлого редко кто не оставил своего представления о свободе. Среди них наиболее подробное принадлежит Н. А. Бердяеву. Своеобразие его взгляда на свободу, утверждал он, состоит в том, что он «положил в основание философии не бытие, а свободу». Свобода не дар Божий, она не дается легко, как порой думают некоторые свободолюбцы, ибо она по своей сути тяжкое бремя. Борьба за свободу, считал Бердяев, не борьба общественная, а, наоборот, борьба личности против власти общества. По его признанию, еще будучи марксистом, он увидел в марксизме элементы, которые неизбежно должны были привести к отрицанию свободы.

В противовес усвоенной нами со школьной скамьи философии, где свобода, зависимая от необходимости, мыслилась только как свобода выбора, как возможность поступать так или иначе, пойти направо или налево, Бердяев настаивал, что свобода – это независимость личности изнутри и не выбор между поставленными передо мной добром и злом, а мое созидание добра и зла. За абсолютный догмат он признавал лишь свободу собственной совести.

Поколению, к которому я принадлежу, всю жизнь настойчиво внедрялось в сознание признание свободы лишь как познанной необходимости. Не скрою, оно вызывало сомнения, ибо в нем было всегда много необходимости и мало свободы.

1. Иллюзии свободы

Мы все чаще обращаемся к авторитетам, ищем аргументы, чтобы преодолеть смятение, растерянность и понять то несуразное, что произошло сегодня с нами и с нашим обществом. Пытаемся понять, что стало с перестройкой и с ее лидерами. Мучительно размышляем над тем, так ли неисповедимы, как и пути Господни, пути российской демократии после августа 1991 года.

Справедливо замечено, поле боя после победы обычно остается в руках мародеров. Случилось так, что наши представления идеалистов от перестройки о том, как будет складываться наша жизнь после того, как мы покончим с административно-тоталитарным режимом, откажемся от партийной гегемонии, решительно разошлись с тем, что получилось в реальной жизни. Свобода от диктата административно-командного центра, от КПСС представлялась ничем не затуманенной, голубой мечтой. Привлекательные идеи свободы в представлении того же Н. Бердяева, которые я намеренно изложил вначале, выглядели такими благородными, что казалось, ничто не могло омрачить их превращение в практическую плоть, стоило лишь разрушить старый государственный механизм с его несправедливостью и насилием.

В наших представлениях преобладало наивное ожидание того, что свобода все устранит и все наладит сама, а дитя свободы, вожделенный рынок, образует, организует и расставит все по своим местам. Но вот уже второй год торжествует официально провозглашенная свобода, и мы видим, как сначала помутнела, а затем и вовсе превратилось в нечто несуразное наша голубая мечта. Государственные институты, вооруженные многочисленными законопроектами, оказались неспособными защитить человека, и он не может воспользоваться провозглашенной свободой. А сама свобода на наших глазах превратилась в ничем не ограниченную свободу насилия и грабежа, беспредельного воровства и легализованного мздоимства.

Что же случилось с нами и страной? Как могло случиться, что современная демократическая власть, на знаменах которой были начертаны лозунги равенства и справедливости, бескомпромиссной борьбы с привилегиями, не только не отменила привилегии, а во много раз увеличила их. В сравнении с умирающим здравоохранением России, на которое, по официальным данным, выделяется теперь всего лишь 1,8 миллиарда рублей, затраты на правительственный аппарат уже составили многие миллиарды рублей. Почему, разрушив центр, на обломках старых государственных структур был создан еще более громоздкий и дорогостоящий бюрократический аппарат, обслуживающий преимущественно себя?

Как могло случиться, что более 70 % населения страны, тоже по данным статистики и социологии 1992 года, в результате реформы, осуществляемой во благо народа, оказалось в положении нищих и начался процесс вымирания нации? Впервые за многие годы вследствие социальной катастрофы в стране стало больше умирать людей и меньше рождаться. По данным статистики по итогам 1992 года, население России сократилось более чем на 70 тысяч человек. За прошедший год число родившихся сократилось почти на 200 тысяч, превышение умерших над родившимися составило 185 тысяч.

Или наши надежды на свободу были лишь иллюзией, которой никогда не суждено воплотиться в реальность? Или свобода действительно лишь осознанная необходимость, строго охраняемая государством? Замечу в этой связи, что в наших намерениях жить по нормам общечеловеческой морали мы должны понять: все извращения нашей действительности, которые ныне делают нашу жизнь невыносимой, – мутная волна преступности, воровства, взяточничества, коррупции на всех уровнях власти – не имеют коммунистической или демократической принадлежности, они аморальны и антизаконны при любых общественных отношениях. Все зависит от объективных условий, благоприятствующих или препятствующих проявлению всех этих общественных деформаций.

Позволю сделать одно отступление, чтобы объяснить свой подход к проблеме. Человек, многие годы занятый государственной службой в системе постоянных сложных зависимостей – партийных, правительственных (известно, чем выше твоя должность, тем больше твоя зависимость), – оказавшись не у дел, первое время пребывает в растерянности и чувствует себя весьма неуютно, напоминая чем-то обманутую и брошенную жену или освободившуюся от упряжи рабочую лошадь, долгое время прикованную к тяжелой, но привычной телеге. Однако уже довольно скоро, при сохранении здравомыслия, приходит понимание, что при всех утратах и потерях несомненным приобретением становится возможность анализировать и внимательно наблюдать за теми явлениями и процессами, свидетелем которых ты раньше был лишь как послушный исполнитель.

Анализировать, что сегодня происходит в реальной жизни, в моем представлении означает выделить то, что было неизбежно как результат естественного развития общества, то есть то, что произошло потому, что не могло не произойти. И отдельно оценить то, что произошло и происходит вопреки естественным условиям, лишь вследствие нашего неумения, неспособности управлять теми или иными явлениями, процессами.

Человек и время – в этом начало многих начал. Уже стало обязательным правилом в нашем Отечестве винить время и предшественников, тех, кто шел впереди, забывая об известной всем мудрости: «Не суди впереди идущих, помни, за тобой тоже идут». По-разному можно относиться к тому, что было в давнем или недавнем прошлом, однако вначале это прошлое нужно понять. Жизнь – это прежде всего понимание того, что происходит вокруг тебя. Большая часть нынешних людских страданий в нашем запутанном до предела бытии от непонимания того, что происходит. Ненавижу, утверждал мудрец, то, что не понимаю.

Оценка того, что думают по этому поводу наши интеллектуалы, отражается сегодня на страницах в многочисленных материалах периодической печати, в комментариях радио и телевидения, где нескончаемо повторяется один и тот же вопрос: что происходит в нашем обществе – идет ли мучительный процесс обновления и возрождения России или налицо ее развал, крушение и гибель, означающие полное исчезновение русской цивилизации? Совершенно очевидно, что нет сегодня мыслителя, провидца, способного с исчерпывающей полнотой ответить на эти вопросы. Не могут нам здесь помочь уже надоевшие всем многочисленные опросы социологов, ибо в них слишком много изначально предопределенной неправды, да и просто невозможно, пользуясь опросами, ответить на столь сложные вопросы.

Невозможно предугадать, что будет с нами, но понять эволюцию наших представлений о том, что было начато в 1985 году как перестройка, мы обязаны, чтобы окончательно не заблудиться в ориентирах, обозначенных тогда.

Всем известны те три основных этапа, которые прошла перестройка, они с теми или другими оговорками принимаются большинством исследователей. Известно также, что после событий 19–21 августа 1991 года слово «перестройка» исчезло из нашего обихода. Вместе с тем нам никуда не уйти от вопроса: что же случилось с перестройкой? Этот вопрос ставил в свое время профессор А. Бутенко (газета «Культура», 9 мая 1992 года). Точка зрения автора сводится к тому, что стыдливое отношение нынешних политических лидеров, поднятых на волну общественного движения перестройкой, связано с их признанием на первом этапе идей социализма и коммунизма.

С другой стороны, анализируя эволюцию перестройки, особенно на ее втором этапе, после XIX партийной конференции, нельзя было не заметить, как значительная часть партийных руководителей на местах все более активно выступала против радикальных перемен в сфере экономики и политики, ограничиваясь лишь признанием совершенствования существующей политической системы и экономических отношений. Выражением этого, как мы помним, явились те драматические (апрельский, июльский) Пленумы ЦК КПСС 1991 года, где основной мотив, выдвигаемый сторонниками консервативного направления в партии, сводился к утверждению предательства социализма со стороны Горбачева и его ближайших сторонников.

В то же время демократы, получившие преобладание в ряде регионов России (Москва, Ленинград, Свердловск, Волгоград…), во многих республиках Союза ССР настойчиво требовали решительного углубления преобразований, прямо утверждая, что перестройка себя уже исчерпала со своим признанием социалистического выбора и речь должна идти о радикальном изменении характера и содержания преобразований экономической и политической системы. Академик Г. Осипов в своем докладе в апреле 1992 года на заседании президиума Российской академии наук особо выделил мысль, что возникшее на этом этапе признание – «рынок решает все» – лишь миф, приведший к отказу от разработки стратегии научно обоснованного, постепенного перехода к рыночной экономике, сочетая государственный и рыночный аспекты ее развития. Он утверждал: «Абсолютизация рынка, полное отождествление рыночной экономики с капитализмом привели к пересмотру основного содержания перестройки как „обновления социализма“. Она стала рассматриваться как «возврат к капитализму», к его первой стадии – первоначального накопления, „дикого капитализма“. И все это в то время, когда ряд цивилизованных стран вступили в стадию конвергенции, то есть рационального сочетания элементов социализма и капитализма».

Борьба различных позиций, противоречивость представлений о перестройке и с той и с другой стороны опирались на разочарование в ее целях и намерениях со стороны широких кругов населения по мере того, как шло время, а позитивных изменений в жизни не происходило. Отсутствие практических результатов перестройки было связано с целым рядом серьезных просчетов, которые, разумеется, куда более очевидны сегодня, чем тогда. В целом ряде публикаций справедливо отмечалось, что руководство партии и правительства поверхностно оценило всю глубину того кризиса, накануне которого стояло тогда народное хозяйство СССР. Результатом такого упрощенного подхода явились ничем не обоснованные призывы первых лет перестройки, направленные на ускорение социально-экономического развития, технического прогресса. Серьезным просчетом было и то, что, не определив четко основные направления и этапы экономической реформы и не разработав тактику ее осуществления, Горбачев и его соратники в составе Политбюро ЦК КПСС решили на XIX партийной конференции начать радикальное реформирование политической системы. Допускаю, может быть, этим преследовались и какие-то другие, не ставшие достоянием даже членов ЦК КПСС цели. На практике же пребывание руководства партии в состоянии демократической эйфории привело к тому, что ни один из завоеванных перестройкой рубежей не был закреплен, не был даже до конца осознан трудящимися, а лидер в состоянии реформаторского экстаза звал все дальше вперед, намечая все новые и новые ориентиры и объекты разрушения старых устоев в экономике, политике, культуре.

Особо считаю нужным отметить, что руководство партии и страны наибольший просчет совершило в оценке социально-политического и нравственно-психологического состояния общества. Еще вчера незыблемые бастионы социалистического сознания, непоколебимая верность социалистическим идеалам были дотла разрушены гласностью с помощью средств массовой информации всего за три года.

Разумеется, невозможно было с достаточной достоверностью оценить и предвидеть все социальные и политические процессы, которые вызвала перестройка. Однако трудно поверить, что инициаторы перестройки не могли знать, какая роль в содержании жизнедеятельности и сохранении всего своеобразия многонациональной державы – Союза республик принадлежит партии. Об этом я уже говорил и здесь лишь хочу подчеркнуть: ничем нельзя объяснить то обстоятельство, что руководство ЦК КПСС в условиях осуществления радикальных перемен в обществе меньше всего было озабочено реформированием партии и тем самым практически свело на нет ее участие в общественно-политической жизни страны на самом крутом повороте.

Август 1991 года окончательно разорвал те ограниченные связи, которые еще сохранялись и налаживались с таким трудом на новой основе между суверенными республиками и отраслями народного хозяйства. А разрушив окончательно союзный центр, придав ему однозначный облик врага демократии и независимости, он не значил наступления нового созидательного этапа в стране, новых отношений, основанных на согласии и сотрудничестве. Беловежская Пуща, ставшая местом гибели СССР, вместе с тем явилась и точкой отсчета в оценке тех событий и процессов, которые она неизбежно вызвала.

Понимая, что пророчествовать задним числом безопаснее и легче, хочу сказать, что после августовских событий именно Россия (парламент, президент, правительство) могла бы первой взять на себя инициативу воспрепятствовать усиливающемуся с огромной быстротой процессу дезинтеграции. Я поддерживаю точку зрения тех, кто считает, что Россия обречена быть великой державой и только ей могли быть присущи функции того нового центра, который взял бы на себя миссию постепенной стабилизации обстановки в стране и объединения республик в Союз на новой основе. Трудное, но неизбежное участие России ныне в решении сложных национальных и территориальных проблем в Молдавии, в Южной и Северной Осетии, в Ингушетии и Чечне, в Крыму… лишь убедительное подтверждение этого. Разумеется, дело не только в России, интеграция отвечает интересам всех без исключения республик бывшего СССР, ибо правильно замечено: государства СНГ не пароходы, чтобы произвольно уйти из системы экономических, финансовых и культурных отношений.

К сожалению, концепция всесильного разрушительного суверенитета с самого начала своим эпицентром имела регион, республику, ибо преимущественно выражала волю политической элиты, руководящих кругов и куда меньше учитывала суверенитет самой личности. Оставаясь по-прежнему во власти иллюзий и мифов, мы считали и считаем, что существует несомненный приоритет интересов наций, автономий перед интересами и правами человека. А между тем страна, имеющая многовековую историю, – это огромная семья, где многие нынешние перемены режут ее сложившиеся связи и отношения в национальных, социальных и культурных сферах прямо по живому. А в каком положении пребывают многие тысячи семей – сколько их ныне, обездоленных, разорванных, оказалось вдруг в состоянии зарубежья. Думаю, это социально-психологическое явление, принесшее столько личных трагедий людям, еще нами не понято, не осознано, и чудовищные последствия его еще невозможно представить.

Как свидетельствует опыт, здесь мы имеем дело с полным игнорированием элементарных норм человеческой морали и гуманизма. Известная всем декларация о правах человека и сам человек просто отдаются на растерзание амбициозным, рвущимся к власти политическим силам и группам, которые, никого не спрашивая, полностью узурпируют право самим определять интересы той или иной нации и навязывать их отдельной личности или группе людей, не считаясь ни с чем и не останавливаясь ни перед какими насильственными методами и средствами.

Логика практического воздействия российского суверенитета, направленная на разрушение имперского союзного центра, в той же мере и с той же силой оказалась разрушительной и для самой России, представляющей федерацию республик, разнонациональных и разнонародных регионов. В результате в России преобладающими стали процессы дезинтеграции, усилилась дестабилизация политической ситуации, окончательно нарушились экономические связи между регионами, началось разрушение промышленного и сельскохозяйственного потенциала.

По признанию социологов, больше всего раздражает людей, в том числе и тех, кто еще вчера был сторонником радикальных реформ, усиливающееся отчаяние от нищеты и безрассудная борьба за власть.

Китайская мудрость гласит: «В стране, где есть порядок, будь смел и в действиях, и в речах. В стране, где нет порядка, будь смел в действиях, но осмотрителен в речах». К сожалению, утопив все в словах и не проявив даже минимальной осмотрительности в обещаниях, власти до предела ожесточили общественное мнение, но так и не приступили, по существу, к экономической реформе в главной ее сфере – в сфере производства. Страна все больше стала напоминать семью после развода, где все заняты лишь разделом трудно нажитого имущества. А деяния правительства при этом напоминают ликвидационную комиссию, действующую самоуправно и согласующую свои меры больше с международными организациями и партнерами, заинтересованными в окончательном превращении после ликвидационного периода нашей страны в рынок сбыта и сырьевой придаток сытых западных хозяев.

Размышляя над тем, что сегодня происходит с нами, больше всего замечаешь неимоверную усталость и раздражение простых людей, тех, кто составляет понятие «народ». Усталость от невыносимых бытовых тягот, невиданно высоких цен и забот, как выжить. Усталость и раздражение от разгула бесправия и безвластия, от незащищенности своего дома, семьи, своих детей; усталость и раздражение от неуверенности, непоследовательности, непостоянства правительственных решений и деяний, порождающих падение производства, безработицу и незнание, что будет завтра. Наконец, усталость и раздражение от потери Отечества, Государства и унижающей неопределенности своей гражданской и государственной принадлежности. Находясь во власти политических страстей, мы забываем, что человека угнетает не только сама по себе нищета, а то унижение, зависимость от всех, кто окружает человека, сопутствующие обнищанию, утрата достоинства, с чем человек никогда не может примириться. Известно, что главнейшим и первейшим качеством человека было и остается стремление быть значительным, достойным других.

А молодое поколение, о котором мы обычно все больше стыдливо помалкиваем, ведь его будущее теперь поистине или пустынно, или темно. Рынок, с его безжалостными правилами и нормами жизни, всеобщая коммерциализация – благодатны ли они для духовного, нравственного состояния общества при полном развале сферы науки и образования, культуры и искусства? Окончательно рухнул культ образования, идет отток талантливой молодежи в чистый бизнес, все больше беспокойных сообщений в печати о самофинансировании кафедр, самоокупаемости на деньги самих студентов лекций и семинаров. Сообщений о том, как в угоду для прибыли солидные издательства выбрасывают из своих планов монографии ученых, учебники и ставят Чейза, Кристи или «Всё о сексе».