Заложник времени. Заметки. Размышления. Свидетельства

Думаю, что длительной перспективы оно, конечно, не имело, ибо было рассчитано на переходный период, связанный с противоречивым влиянием на культуру и печать рыночных отношений. Оно было призвано от имени государства защитить социально необходимую для общества книгу и периодическую печать. Министерство обязано было также вместе с демократическими законодательными институтами завершить разработку правовых основ демократического функционирования средств массовой информации и книгоиздания на правовой основе. В дальнейшем при нормальном демократическом общественном процессе время действия министерства ограничивалось бы не более чем 2–3 годами, на протяжении которых были бы приняты законы и нормативные акты по основам издательской деятельности, авторскому праву. За это время должна была сформироваться соответствующая мировой практике система государственного протекционизма по отношению к сфере печати и книгоиздания. Что касается взаимодействия в деятельности издательств, типографий и книготорговых организаций, то оно могло в дальнейшем осуществляться созданными и набиравшими силу ассоциациями издателей, полиграфистов, книгораспространителей.

Конечно, все это было лишь из области намерений и прогнозов, которым не суждено было сбыться. Уже в середине 1991 года стало ясно, что президент СССР, кабинет министров СССР в условиях разрушения экономики, разрыва связей между республиками не могут управлять теми деструктивными процессами, которые нарастали в обществе. К тому же само содержание деятельности кабинета министров СССР и его главы в системе управления оставалось по-прежнему консервативным: министерства, ведающие важнейшими социальными, культурными сферами, были полностью бесправны, ибо все права и материальные возможности по-старому сосредоточивались в Госплане (сменилось лишь название – Министерство экономики), Минфине, Госснабе, а министерства образования, культуры, печати имели лишь жалкие средства на содержание аппарата чиновников, их материальные и правовые возможности были ничтожными.

Для меня это стало особенно очевидным в июле 1991 года, сразу же, как только мы попытались определить новое положение о министерстве и выделить в нем правовые возможности защиты печати и книгоиздания. Встретив возражения, мы предложили кабинету министров и его комиссии по управлению не утверждать Положение о министерстве и вообще отказаться от его создания и пойти на организацию фонда печати и книгоиздания. Идея фонда была воспринята в комиссии управления положительно, но реализацию ее было предложено осуществить лишь в конце года, ибо существующая структура кабинета была временной, переходной.

Была ли здесь у меня какая-то личная корысть, спросит меня по-современному мыслящий читатель, особенно теперь, когда все продается, покупается и уже утратило свои прежние ценности. Никакой корысти не было, идея была рождена обеспокоенностью судьбой отечественного книгоиздания, и потому она была поддержана руководителями издательств и полиграфпредприятий, президентами союзных академий: Академии наук СССР, медицинских и педагогических наук, ассоциациями издателей и полиграфистов. В создании фонда мы исходили из того, что единственно приемлемым выходом из создавшегося критического положения книгоиздания был незамедлительный перевод издательской отрасли на рельсы коммерческих структур. Мы считали, что самоуправляемый и самофинансируемый хозрасчетный механизм в лице фонда, оптимально сочетая в своей работе коммерческие, общественные и государственные интересы, смог бы оказать реальную помощь издательствам и типографиям.

Создание фонда на принципах самоуправления, по нашему замыслу, логически завершало бы работу по демократизации издательского дела, которая велась в течение последних пяти лет. Но было уже поздно, и никому не была интересна судьба издательского дела. Президенту СССР в это время было уже не до спасения культуры и книгоиздания, ибо накануне полного краха находилось государство и неделями исчислялась судьба Союза ССР. Не избежали мы в отчаянии даже проявления такой крайней наивности, как обращение к И. С. Силаеву, который сочетал тогда должности Председателя Совета Министров России и председателя Оперативного экономического комитета СССР. Оперативный комитет, чтобы отвязаться от нас, поручил рассмотреть предложения по созданию фонда печати и книгоиздания нам же, то есть Министерству информации и печати СССР совместно с руководителями министерств и комитетов союзных республик. Однако триумфальное шествие российской демократии после августовского путча по ликвидации и разрушению всех центральных государственных и общественных структур управления было на самом подъеме. Никто не хотел задумываться над тем, в каком виде будет существовать издательское дело. Все были заняты тем, чтобы скорее взять власть и захватить помещения бывших союзных министерств. Контакта и понимания с Министерством печати и информации России, несмотря на наши попытки, не получилось, ибо в бывшем Министерстве печати СССР и руководителях наши коллеги видели лишь своих противников. Не овладела в то время идея сотрудничества и взаимодействия в издательском деле и руководителями комитетов печати других республик, все они были безоглядно заняты лишь своим суверенитетом.

Сентябрь 1991 года для Министерства информации и печати СССР – впрочем, и для всех союзных министерств – напоминал по атмосфере и развитию событий положение персонажей драмы А. П. Чехова «Вишневый сад». Представители Министерства печати и информации России, выступая в роли приказчика Лопахина, ежедневно обходили помещения Министерства СССР, размечая и прикидывая, где и что будет размещено, и подталкивая взашей его обитателей. Все поручения и распоряжения по поводу того, как распорядиться имуществом, средствами, помещениями, исходили только от правительства России. В министерстве было оставаться бесполезно. 14 октября 1991 года я в последний раз закрыл дверь своего кабинета на Страстном бульваре, дом 5, и перевернул еще одну страницу своей биографии. Так идея фонда печати и книгоиздания оказалась похороненной и невоспринятой, ибо была предложена людьми, которые однозначно представлялись только как консерваторы, как защитники бюрократического центра.

Никого не хочу обвинять в своих неудачах, ибо они были неизбежны и во многом предопределены неспособностью центра управлять страной и его слабостью в защите Союзного государства. Мои размышления сводятся лишь к тому, чтобы понять причины распада ранее существующей издательской системы и того антагонизма, который сформировался по отношению к ней в республиках, и в особенности в России. Откуда возникало такое неистовое неприятие и отрицание всего того, что предлагали и над чем работали в союзном министерстве. В стремлении быть объективным не могу не сознавать, что антагонизм российских министерств (культуры, образования, издательского дела) к союзным министерствам имел давнюю историю. Истоки его, конечно, в длительном бесправии России даже в сравнении с другими республиками и в политике центральных министерств многие вопросы Союза решать за счет России. Этот давний антагонизм, когда наступило полновластие российских министерств, перерос в откровенное недружелюбие по отношению к тем, кто работал в центральных ведомствах, и сформировал негативное отношение ко всему, что делалось в них.

Эта позиция была устойчивой, по моему мнению, и вследствие того, что в профессиональном отношении аппарат российских республиканских министерств часто уступал центральным. Недостатки профессиональной подготовки, особенно вначале, восполнялись своеволием, игнорированием практики и опыта предшественников. Нельзя было не учитывать при этом и воздействие психологических личных качеств людей, которые пополнили состав руководящих кадров российских министерств. Среди них, как показывают наблюдения, оказалось немало тех, в том числе из центральных ведомств, кто не был по своим убеждениям никогда последовательным приверженцем демократических перемен. В условиях практически неограниченной власти многими из них на первом этапе владело лишь чувство отмщения людям, олицетворяющим центральную власть, за подчинение, за несправедливое отношение в прошлом. Это естественное и в чем-то неизбежное поначалу настроение в дальнейшем повлияло на формирование образа мышления и стиля работы по известному принципу: заставить бояться себя куда легче, чем заставить уважать. Эта позиция во многом была монопольна и куда меньше была ограничена, в отличие от центральных министерств СССР – послушных исполнителей решений и поручений ЦК КПСС.

Впрочем, буду объективным, дело, конечно, не только и даже не столько в российских министерствах и не в людях, управляющих ими, они лишь часть целого, проявление общей политики тех общественных сил, которые ныне управляют страной. Откуда, к примеру, столь странное решение глав государств СНГ в Минске о разделе библиотек, архивов, музеев между независимыми республиками, которое вызвало столь отрицательный резонанс общественного мнения. Решение, которое, по словам академика Д. С. Лихачева, могли принять только невежественные люди. Впрочем, будем честными и признаемся, в этом снова отчетливо проявилось давнее, всем известное пренебрежение власть имущих к интересам многострадальной отечественной культуры. Между тем политика эта по своему влиянию особенно негативна по отношению к российской культуре, ибо разрушает ее многовековые связи с национальными культурами ранее союзных, а ныне суверенных республик.

Не могу в подтверждение своего тезиса не привести всего лишь один пример, как, извинившись перед классиками русской литературы Чеховым, Достоевским на встрече с журналистами центральных газет в городе Бишкеке 12 марта 1992 года, президент Кыргыстана Аскар Акаев с сожалением заметил, что сфера печатного русского слова в Среднеазиатских республиках все больше сокращается. Процесс этот – прямой результат тех недальновидных мер по нарушению связей центральных издательств и центрального книгораспространения с республиками, которые еще недавно около 70 % книг получали из центра, от московских издательств. В связи с этим президент Кыргыстана утверждал на этой встрече, что уже в ближайшее время русскому печатному слову появится серьезный конкурент в лице турецких, иранских издательств и изданных ими книг и периодики. Они возьмут на себя функции общего тюркско-азиатского издания и удалят из Бишкека, Душанбе, Алма-Аты и Ташкента великое русское слово, вместе с этим удалив и многовековые связи с русской культурой. А вслед за миграцией слова, замечу я, еще сильнее и разрушительнее для культуры и духовности станет нарастать миграция русского населения из Среднеазиатских республик, уже составляющая не одну сотню тысяч человек. Так будут неизбежно разрушаться многовековые связи национальных культур, их былое взаимное развитие и обогащение.

Значит ли это, что неизбежно разрушение издательского дела в России и его многонациональных традиций и связей? А все шаги по демократизации издательской системы были напрасны? Убежден, что негативные процессы в книгоиздании не имеют дальней перспективы, оно рано или поздно будет служить своему народу. Думаю также, что уже никогда оно не вернется в старое административное русло, даже в новых одеждах и с революционными лозунгами. Не вернется, ибо никакая власть не сможет ничего дать издателям взамен уже предоставленной им свободы творчества и самостоятельности. Осознав благотворность свободы и самостоятельности, люди, возглавившие издательские и полиграфические коллективы, уже не смогут жить и работать по-старому, подчиняясь команде, строя свои отношения с властью на основе отвергнутого ими послушания.

Конечно, только время может нас рассудить и ответить на все вопросы, сомнения, которые ныне нас тревожат. Одно жаль – если наступление подлинной демократии снова окажется лишь иллюзией, ибо слишком велики снова будут утраты, если откажемся от того пути, который уже прошли с таким большим трудом.

Глава V

Несостоявшийся шанс: полтора года в Гостелерадио СССР

Телевидение ворвалось в мою жизнь в облике скорого поезда, прибывающего на маленькую станцию с грохотом, гулом многоликой толпы, отчего привычная жизнь станционных обитателей оказывается переполненной суматохой и суетными заботами пассажиров.

События, связанные с моим назначением, развивались тоже против обыкновения необычайно быстро. На апрельском Пленуме ЦК КПСС 1989 года М. С. Горбачев в один из перерывов заговорил со мной о жизни и делах, а в конце, как бы между прочим, заметил, что у него есть ко мне серьезный разговор. Есть так есть, стал ждать. Прошло несколько дней, и в начале мая меня пригласил В. А. Медведев, в то время секретарь ЦК КПСС. Мы (в ЦК обычно говорили «мы», хотя за этим чаще всего стояло мнение всего лишь одного человека), сказал он, знаем, что в издательских делах у тебя много полезных намерений и предстоит большая работа по их реализации, но возникла острая необходимость укрепить руководство Гостелерадио СССР. Поэтому есть соображение направить тебя на работу в Гостелерадио СССР.

Мои отношения с В. А. Медведевым были лишены какой-либо субординации, ибо в свое время мы на равных работали в отделе пропаганды ЦК КПСС, поэтому я говорил с ним откровенно, ничего не скрывая. Сказал, что не знаю и не люблю телевидение и не вижу смысла в том, чтобы срывать меня с издательского дела, которое тоже находится не на периферии общественного мнения. Не утаил и того, что ждут в ЦК КПСС от нового руководителя Гостелерадио невозможного: скорых перемен, обуздания политических страстей, которые все круче разгорались в передачах радио и телевидения. Я понимал: унять эти страсти уже никто не сможет, ибо они шли не из Останкино, а от жизни. В этом убеждал и апрельский Пленум ЦК КПСС, о котором я уже упоминал, на нем участники безжалостно избивали председателя Гостелерадио за выступление по телевидению Марка Захарова, впервые во всеуслышание на всю страну заявившего о выносе Ленина из Мавзолея. А. Н. Аксенов, тогдашний шеф телевидения, в своем объяснении робко пытался убедить, что это лишь частный эпизод, обещал разобраться и принять меры. Мне было жалко Аксенова, я слишком долго работал в массовых средствах информации, хорошо знал ситуацию, чтобы не видеть, что в 1989 году уже нельзя было выполнить требование ЦК КПСС унять страсти и обуздать журналистов.

Не знаю, пытался ли меня защитить Медведев, но прошло не больше недели, и мне позвонил Горбачев: сказал, что уезжает (предстоял визит в КНР), поэтому намерен встретиться по возвращении, однако дело не терпит, и потому он хотел бы вернуться к разговору, который со мной уже вел по его поручению Медведев. Ответил, что встреча состоялась, но я хотел бы повторить свою просьбу – не перемещать меня, ибо занят полезным делом. К тому же не верю в успех быстрых перемен на телевидении. Ответ Горбачева был категоричен: «Положение на телевидении сложное, там необходимы новые подходы и новые люди. Общее мнение членов Политбюро – направить именно тебя. Другого решения у нас нет». Я еще раз проявил настойчивость и просил не принимать этого решения. «Хорошо, – сказал Горбачев, – я понял твое настроение, но я тоже прошу. Не настаиваю, а именно прошу учесть создавшееся положение и согласиться».

17 мая 1989 года был издан указ Президиума Верховного Совета СССР о назначении меня председателем Гостелерадио СССР. Так началась самая короткая и самая драматическая страница моей биографии.

1. Непостижимый мир телевидения

Полтора года пребывания в Гостелерадио СССР по нагрузке и многообразным заботам были наиболее насыщенными. В чем-то эти заботы были близки к тому, чем я был занят в «Советской России», только во много-много раз увеличенными. Правда, в отличие от газеты, с самого начала стала очевидной поразительно низкая отдача ежедневных многочасовых нервных затрат и усилий председателя, и потому не оставляло ощущение беспомощности в желаниях что-то радикально изменить в деятельности этого гигантского информационного монстра.

Памятным это время было и тем, что здесь я услышал о себе от своих недоброжелателей-критиков столько разных нелестных оценок, сколько не слышал за всю свою жизнь. Десятки газетных и журнальных статей, заметок и комментариев часто без всяких аргументов уже через 2–3 месяца обрушились на нового руководителя Гостелерадио СССР, осуждая, предупреждая, угрожая. Я не отвечал на эти выступления. Понимал их назначение как средство давления и знал: если втянусь в полемику, то это потребует столько сил, что не останется для дела.

О недавнем прошлом писать всегда сложнее, чем о давно минувшем. Происходит это оттого, что недавнее еще не отболело и трудно преодолеть настроение исповеди, оправдания. К недавнему мы больше испытываем соблазн казаться мудрее, значительнее, чем были на самом деле.

Теперь, когда прошло два года и можно чуть отойти и посмотреть на себя и свои деяния со стороны, многое выглядит понятнее, чем тогда. И хотя на последней встрече-прощании с коллегами Гостелерадио, чтобы скрыть горечь своего неизбежного и неотвратимого поражения, я, оценивая свою работу, ограничился всего лишь одной фразой: «Сделал больше, чем мог, но меньше, чем хотел». На самом деле все обстояло куда сложнее, и за этой фразой стоял трудный период, когда, избивая себя в кровь, стремился по бездорожью догнать уходящий поезд, пытался сделать невозможное – управлять телевидением, представляющим целый мир со своими законами, правилами, традициями, яростной борьбой вечных противоборствующих: правды и лжи, чести и бесчестия, таланта и посредственности. Вглядываюсь в то недавнее время, осмысливаю свои поступки и не могу по известному стереотипу положительного героя заявить: если бы мне было суждено повторить все сначала, то я сделал бы то, что сделал.

Пытаясь спокойно, без эмоций оценивать то, что пытался сделать, и соизмеряя свои шаги со своими предшественниками и с теми, кто пришел после, вижу: мне, как и другим руководителям Гостелерадио СССР, в самом начале предстоял выбор из трех возможных вариантов поведения.

Один из самых перспективных вариантов сводился к тому, чтобы ничего не менять в содержании деятельности радио и телевидения. На практике это означало без особой натуги и суеты пытаться стать послушным и добросовестным министром Государственного комитета радио и телевидения, в функции которого входило решение многих финансовых, хозяйственных, технических вопросов, обеспечивающих жизнедеятельность радио и телевидения. В обязанности министра входило отстаивать, защищать интересы этого главного информационного центра в ЦК КПСС, Верховном Совете СССР и в Совете Министров СССР. Разумеется, нельзя было избежать и какого-то, больше для видимости, вмешательства в содержание телерадиовещания, главным образом для того, чтобы оберегать его от проявлений крайних точек зрения в информации, комментариях.

Опыт учил: для этого было достаточно внимательно смотреть телепрограмму «Время» и слушать некоторые радиопередачи, особенно утренние (с 7 до 9 часов), главным образом программы радиостанции «Маяк», в то время, когда все большие руководители ехали на работу. Этот вариант поведения был хорошо отработанным и представлялся наиболее привлекательным. За ним стояла практика работы предшествующих председателей Гостелерадио СССР, понимающих, что охватить вниманием все сферы огромного механизма радио и телевидения: творческие, технические, экономические, хозяйственные, региональные службы – невозможно. Читатель должен представлять, что в системе союзного Государственного комитета радио и телевидения в то время работало около 100 тысяч человек, в том числе только в Москве, в телецентрах «Останкино» и «Шаболовка», радиоцентрах на улице Качалова и Пятницкой, более 20 тысяч человек. Многообразной по содержанию и необъятной по восприятию была творческая деятельность 42 центральных радио– и телередакций, в которых работало более 7 тысяч человек.

Мой предшественник в кабинете председателя Гостелерадио Александр Никифорович Аксенов с наибольшей старательностью и добросовестностью работал по этому традиционному варианту и был его последним представителем. Министерский вариант управления был наиболее приемлемым для условий партийной монополии, ибо при умелом маневрировании и контактах председателя Гостелерадио с первыми лицами в партии можно было избежать больших конфликтов. Однако время подобного варианта поведения руководителей, основанного на авторитете власти, вместе с разрушением административной системы безвозвратно ушло в прошлое. В 1989 году, когда перестройке исполнилось четыре года, министерский стиль руководства радио и телевидением представлялся явным анахронизмом, как, впрочем, и само Гостелерадио СССР.

Второй возможный вариант поведения и стиля деятельности руководителя Гостелерадио (назовем его условно вариантом оперативного кавалерийского реформаторства) состоял в том, чтобы попытаться унять проявление телевизионного инакомыслия, опираясь на авторитет президента СССР под лозунгом: я пришел с чрезвычайными полномочиями выполнить волю верховной власти. По этому варианту, не ожидая поддержки редакций и не заботясь о сторонниках, предполагалось сразу же начать кампанию ломки всего того, что вызывало раздражение и неприятие президента СССР и его ближайшего окружения. Приоритет при этом принадлежал преимущественно волевым административным методам, не допускающим излишней полемики. Этот метод и стиль поведения для определенных лиц, привыкших повелевать и слышать только себя, кажется наиболее эффективным. Действительно, освобождение или перемещение многих, думающих иначе, чем председатель Гостелерадио, из числа ведущих программ, редакторов, режиссеров, закрытие наиболее беспокойных передач производит впечатление не только на правящую элиту, которой всегда импонирует решительность и смелость реформатора, но и на творческие коллективы, где жива привычка к повиновению. Однако на деле, если проявить здравый подход и посмотреть внимательно, подобный псевдореформаторский стиль не только сомнителен по своим методам, но бесплоден по своим конечным результатам, негативному воздействию на общественное мнение, ибо неизбежно усиливает противостояние и сопротивление всех, кто не приемлет бездумного послушания и тем самым становится аргументом в руках тех, кто вообще отрицает какое-либо разумное управление всесильным телевидением.

Когда оцениваешь свои прошлые деяния и поступки, то оказывается невозможным избежать в своих суждениях тех, кто пришел тебе на смену. При этом неизбежно возникает опасность нарушить этические нормы отношений. Размышляя над этим, думаю, что порядочность состоит не только в том, чтобы не переступить правила приличия и не обидеть, но и в том, чтобы не скрыть, а защитить истину, в которой ты убежден.

Я сознаю субъективность своих суждений, допускаю, что они в чем-то могут быть уязвимы, при этом не могу избежать в своих заметках оценки деятельности того, кто сменил меня в Гостелерадио. Тем более деятельность Л. П. Кравченко получила особенно большой общественный резонанс. Не хочу его обидеть, ибо не имею для этого каких-либо личных оснований, но объективно должен признать, что Леонид Петрович в своих председательских деяниях во многом придерживался второго варианта поведения. Будучи человеком профессионально квалифицированным, по своим личным качествам и характеру он был расположен к тому, чтобы быть безупречным исполнителем чужой воли. К тому же, оказавшись в фаворе Горбачева, он пребывал во власти иллюзий всесилия Президента СССР и безупречности его деяний. Разумеется, я учитываю при этом, что многое в его поступках было предопределено свыше, ибо так же, как и я, он был не только заложником жестокого времени, но одновременно и жертвой Горбачева, пославшего его на амбразуры телевидения с невыполнимой миссией, обреченной на поражение.

Как всякий послушный исполнитель, уже в своих первых решениях он оказался в жестких тисках между молотом – президентом СССР и наковальней – коллективом Гостелерадио. Потерпев поражение, Кравченко, как и многие другие, искал обоснование своего послушания в известной философии маленького винтика большой партийно-государственной машины. Выражением этого явилась его горькая исповедь-признание в «Комсомольской правде» (20 сентября 1991 года), где уже в самом заголовке – «Я старался не задавать лишних вопросов» – была сформулирована суть этой философии послушания. Смысл ее подчеркнут и в заключении, в искреннем до слез признании Л. П. Кравченко: «…очень жаль, что я оказался лишь пешкой в этой грандиозной шахматной игре».

Чтобы опередить возможные читательские сомнения, признаюсь, что я выглядел бы самонадеянным идиотом, если бы в самом начале, в своих первых шагах, уже во всей полноте представлял себе все варианты поведения председателя Гостелерадио СССР и их последствия. Эти размышления характеризуют позицию автора и представляют обобщающий итог прошедших событий, который я делаю, чтобы еще раз оценить свои шаги.

Всю жизнь стремлюсь придерживаться одного обязательного правила – быть самим собой. Не стану обманывать читателя, покаюсь: в этом стремлении мне не всегда удавалось сохранить в целомудрии свою приверженность следовать этому правилу. Случалось, что приходилось отступать, подчиняться, чтобы сохранить возможность завтра идти своим путем. Свой вариант поведения на новом для себя поприще я видел в том, чтобы вначале сформировать собственное представление о радио и телевидении. Поэтому первые два месяца, при всех многочисленных обязанностях, посвятил тому, чтобы выслушать как можно большее количество профессионалов. Этому же были посвящены обязательные еженедельные встречи с творческими радио– и телередакциями.

Как человек со стороны, прибывший в чужой лагерь, я обязан был вызвать интерес к своим намерениям, чтобы иметь сторонников и единомышленников. Я хорошо понимал, что нельзя управлять таким огромным творческим организмом, опираясь только на авторитет, дарованный тебе свыше властью, ибо ее признают легко только те, кто привык к сменам начальников на верхнем мостике, склонен умело приспосабливаться и уже давно не верит, что может быть какой-то иной порядок взаимоотношений с руководителями, кроме бездумного послушания. Такие люди легко принимают нового шефа и так же легко от него отказываются, когда по воле сильных мира сего его убирают или как несостоятельного, или по каким-то другим причинам. Особенно важно было найти новых людей, способных посмотреть иными глазами на то, что стало на телевидении привычным, традиционным, способных принести свежие мысли, идеи. Только после этого можно было шаг за шагом, не штурмом, а методически, закрепляя за собой одну позицию за другой, начать те перемены, которые неистово стучались в двери телевидения и радио.

Такой вариант поведения нового председателя Гостелерадио был наиболее рациональным, но зависел от наличия определенных условий. Среди них наиболее важными и обязательными были два: время и терпение. В терпении сомнений не было, весь предшествующий опыт многому научил, хорошо подготовил к испытаниям на прочность, к тому, чтобы выдержать неизбежное противодействие, попытки поставить на место нового председателя Гостелерадио, не дать проявить его претензиям иметь свою позицию и права не быть статистом. А вот что касается времени, то его было отпущено мне мало, даже слишком мало, чтобы отстоять свою позицию, суметь найти опору среди редакций, слушателей, зрителей. Не было дано времени и терпения и моему непосредственному начальнику – президенту СССР. Читатель помнит: началась та самая необычайно активная стадия его смятений и колебаний вправо и влево, когда он, лавируя между демократами и консерваторами, пытался стоять над теми и другими, стараясь оставаться непререкаемым вождем партии и государства. Ради сохранения власти он бесконечно манипулировал в своей кадровой политике, приближая одних и отдаляя других, настойчиво требовал от Медведева, Дзасохова, Примакова активного вмешательства в управление массовыми средствами информации, редкий день проходил, чтобы он не высказывал своих претензий к Гостелерадио, отдельным передачам и тут же одновременно не заигрывал перед главными редакторами «Московских новостей», «Огонька», отдельными работниками редакций телевидения, представляясь перед ними в образе последовательного демократа и свободолюбца.

В этих условиях времени для реализации намерений новому председателю Гостелерадио практически не было отпущено, и его стремление иметь собственную позицию и право на самостоятельность в решениях вызывало неприятие в ближайшем окружении Горбачева. Президенту и его помощникам нужны были немедленные меры по жесткому управлению радио и телевидением, конечно, с использованием демократической атрибутики и декораций гласности, плюрализма и т. п. Для выполнения подобного рода функций в Гостелерадио на место председателя нужен был мальчик на побегушках и одновременно для битья прогрессивной, демократической общественностью.

Многое из того, о чем я говорю сейчас, мне стало понятным не сразу. В то время я еще сохранял надежды и искренне верил в успех перемен перестройки, которая многое должна была изменить в Гостелерадио.

У каждого свои представления о телевидении. Мои представления сводились к тому, что телевидение не только особая сфера творчества, но и взаимоотношений людей, участвующих в сложном процессе, интеграции различных средств: информации, искусства кино, театра, музыки, воздействующих на сознание и эмоциональное восприятие огромного числа людей. Этот сложный мир неоднозначен в восприятии, и оттого каждый имеет право на свое представление о телевидении, ищет в нем, требует от него только того, что отвечает его интересам, отрицая и не воспринимая многое из того, что оно несет другим.

Что же увидел и понял я в этом огромном и сложном мире телевидения, что принял, а с чем не мог согласиться? Каково оно – мое телевидение?

Телевидение – любимое и жестокое дитя вождей и народа, источник радости и горя тех и других. Оно не только любимое, но и позднее дитя в семье массовых средств информации. И как всякое позднее дитя, отличается не только несомненными достоинствами и преимуществами перед другими, но и неизбежными недостатками, изъянами. Являясь одним из самых мощных средств информации, оно вместе с тем имело в своем составе всегда значительно меньше квалифицированных журналистов, редакторов, чем имеющие больший опыт газеты, журналы. Заметно было также, что и те, кто занял ведущие позиции в художественных и музыкальных редакциях телевидения, не были первым эшелоном театра, кино, музыкального искусства. Связано это было, как я думаю, в немалой степени с тем, что в пору становления оно оказалось особенно привлекательным, модным и влекло к себе всех тех, кто не нашел себя в других средствах массовой информации, в искусстве и пытался самоутвердиться на телевидении. Очевидно, поэтому на телевидении всегда пребывало немалое число полупрофессионалов, знающих обо всем понемногу и ничего как следует.

Я никогда не скрывал того, что не был в числе больших почитателей телевидения. Оно всегда казалось мне более легковесным, основанным больше на импровизации, на преобладании зрительного ряда, картинки, приоритета внешнего вида над мыслью. Печать была всегда мне ближе, роднее, ибо я считал и считаю одним из самых больших чудес появление на чистом листе бумаги начертанных рукой человека слов, в которых заключена мысль, вызывающая волнение и сопереживание. Может быть, я не прав в своих пристрастиях, но всегда больше ценил написанное слово, ибо считаю, оно больше выношено, выстрадано, оно правдивее и честнее уже тем, что от него нельзя отказаться.

Увидел и понял я, что телевидение, объединяя и синтезируя в себе слово, зрительный ряд, эмоциональное воздействие искусства театра, музыки, является силой поистине всемогущественной, способной оказывать огромное влияние, поднять на дыбы целую страну, привести к разрушению, к человеческим трагедиям. А может вызвать у народа и глубокие раздумья, тревогу за судьбу Отечества, успокоить во времена больших невзгод и страданий, пробудить мысли мудрые и чувства добрые.

В понимании феномена телевидения исходным для меня было то, что оно – органическая, неотъемлемая часть нашей жизни, ибо развивается, меняется не само по себе, а только под непосредственным воздействием тех изменений и перемен, которые происходят в обществе. Сколько бы мы ни сетовали, несомненным является тот факт, что телевидение не может быть лучше, пристойнее, чем сама жизнь. Сколько бы ни осуждали телевидение за пристрастия и субъективизм, оно все равно во всех своих проявлениях лишь зеркало жизни, ибо отражает полнее, чем любые другие информационные средства, жизнь такой, какая она есть, со всеми ее темными и светлыми, горестными и радостными сторонами. В противовес критике, что в наших передачах слишком много ошибок, нелепостей, глупостей, меня всегда утешало то, что в реальной жизни их все равно куда больше. На многочисленных встречах, собраниях, когда я слышал упреки по поводу того, не стыдно ли нам показывать все неприличия, всю изнанку нашей жизни, мне всегда хотелось спросить, и я спрашивал: а вам не стыдно так неприлично жить, так плохо работать, так неумно управлять страной.

Утверждение, что телевидение отражает реальную жизнь и не может быть лучше ее, в моем представлении вовсе не означало, что функции телевидения сводятся лишь к пассивному зеркальному отражению реальной действительности. Ныне в условиях гласности и свободы информации телевидение, как и другие массовые средства, не только отражает, но все больше творит общественное мнение, оказывая огромное влияние, а часто и прямое давление на сознание людей. Да, телевидение не может быть лучше, чем сама жизнь, это несомненно, но так же несомненно, что оно не должно стремиться к тому, чтобы сделать ее хуже, чем она есть. Если верно: какова жизнь, таково и телевидение, – то также верно: каково телевидение, такова и жизнь. И чем больше на экране обличителей и разрушителей, тем ближе общество к духовному беспределу и развалу. Известная заповедь лекаря «Не навреди», думаю, имеет самое непосредственное отношение к служителям телевидения, ибо они владеют огромной силой – общественным мнением.

Телевидение как самое могучее и влиятельное средство информации, естественно, оказалось на самом острие тех общественных перемен, которые начались в 1985 году, и стало одним из главных инструментов перестройки. С другой стороны, изменения, происходящие в обществе, оказывали все большее влияние на телевидение, делали его более открытым, откровенным, критическим. Оно оказалось в центре внимания огромной, многочисленной аудитории, ведя диалог по самым острым вопросам экономики, политики, культуры и одновременно испытывая возрастающее давление всего многообразия мнений и оценок, существующих в обществе.

Размышляя над этим, я видел, что телевидение никогда не сможет удовлетворить полностью все запросы телезрителей, ибо слишком они многообразны и противоречивы. В то же время наличие противоречия между тем, что оно несет людям, и тем, что от него требуют зрители, является одним из основных факторов постоянного развития и совершенствования радио и телевидения. Это противоречие – тот самый генератор, который постоянно движет творческий процесс, стимулирует неудовлетворенность его авторов. Скажу больше, до тех пор, пока телевидение будет существовать, оно не сможет быть для всех безупречным, а если вдруг станет таковым, то перестанет существовать. И главное здесь, как я думаю, не в том, чтобы всех удовлетворить, а в подходе, принципиальной позиции по отношению к зрителю. Суть ее в признании того, как справедливо заметил Александр Политковский в интервью газетному «Взгляду», «что зрители гораздо умнее, нежели предполагают многие журналисты. И они имеют право иметь личное, никем не навязанное мнение». Объективное телевидение, если оно вообще может быть, – это лишь то, которое не мешает людям разных позиций, разных точек зрения формировать свое собственное мнение.

Не могу обвинить моих предшественников в Гостелерадио в том, что они полностью игнорировали интересы телезрителей. Известно, что в числе первых среди других средств массовой информации Гостелерадио СССР создало в 70-х годах службу изучения мнений телезрителей о передачах. В этих целях была создана Главная редакция писем и социологических исследований. Центральное телевидение ежегодно получало более 500 тысяч писем, которые читались, анализировались, а параллельно с этим регулярно проводились исследования, позволяющие следить, как меняются оценки зрителей в отношении тех или иных передач. Конечно, эта служба исследований не была совершенна и не позволяла оперативно судить о рейтинге телевизионных передач, однако основные тенденции в настроениях и интересах слушателей и зрителей она оценивала правильно. И исследования, и сама практика свидетельствовали, что в системе отношений телевидения и зрителей наибольшее недовольство массовой аудитории в последние годы, в условиях обострения политической борьбы в стране, вызывали информационные программы, их неточность, откровенный субъективизм в оценках фактов и событий.

Известно, что полемика о соотношении информации и комментария, о тех возможных и допустимых или вовсе не допустимых пределах вмешательства журналиста, ведущего программы, в содержание информационных передач радио и телевидения идет давно. Существуют разные точки зрения. Однако очевидным было, что у нас в условиях расширения гласности произошел резкий переход от прежней дикторской заторможенности и механического чтения утвержденного во всех инстанциях официального текста в другую крайность – обязательное комментирование и оценку ведущими всех событий, о которых информируют радио и телевидение. В обстановке конфронтации различных политических сил и острых социальных и национальных конфликтов, превратившихся в длительные очаги войны, субъективные оценки радио– и телеведущих вызывали и продолжают вызывать не просто неприятие, но и протесты, ультиматумы и нередко становятся фактором дальнейшего углубления противостояния, обострения борьбы. Когда, к примеру, ведущий в телевизионных «Вестях» сообщает, что, по некоторым источникам, 14-я армия движется к Кишиневу, то это означает: слухи возведены в ранг информации и получили в свое распоряжение канал государственного телевидения. В результате слух-информация превращается в дезинформацию-провокацию.

Многие западные коллеги, с которыми мне доводилось встречаться, выражали недоумение по отношению к этому отечественному телевизионному феномену, ничем не оправданному чрезмерному вмешательству журналистов, ведущих программ в содержание информационных передач. С. Муратов («Известия», 3 октября 1992 года) справедливо замечает: если раньше иностранцев поражала официозность программы «Время», то теперь их удивляет уверенность наших ведущих, что их мнения о фактах важнее самих фактов. Журналисты теленовостей все больше чувствуют себя не информаторами, а миссионерами.

Мне доводилось в заграничных командировках знакомиться с жесткими правилами и нормами, которые обязаны безукоризненно соблюдать ведущие информационных программ западных телекомпаний. В большинстве из них официально существуют этические кодексы, которые обязуются соблюдать работники, подписывая контракт с телекомпанией. В этих кодексах особо подчеркивается, что работникам, создающим телевизионные передачи, никогда не следует считать свои взгляды, оценки, а также взгляды и интересы людей своего круга представительными для всей страны. В отдельных из них существуют серьезные предостережения о соблюдении тех или иных обязательных правил при передачах телеинформаций. Вот одно из них из этического кодекса «Эн-би-си ньюс»: «Непроверенные слухи могут привести к катастрофе. Не передавайте в эфир информацию, полученную извне, если она не подтверждена полицией, вашим собственным корреспондентом на месте события или другими признанными авторитетными лицами или источниками».

Ко времени моего прихода в Гостелерадио заметно возросло неприятие массовой аудиторией изменений в содержании телевизионных художественных и музыкальных программ. Связано это было с общими процессами деформации советского радио и телевидения, которые стали отчетливо проявляться в 1987–1988 годах, когда всеобщая политизация общества захлестывала телевидение и активно теснила художественные программы. Политика стала неограниченно править бал на всех программах, говорящие головы захватили все каналы и передачи Центрального телевидения. И поскольку головы эти представляли Верховные Советы и съезды народных депутатов СССР и РСФСР, городские Советы Москвы и Ленинграда, Советы Министров и исполкомы, то положение людей, призванных управлять радио и телевидением, становилось трудным и было сродни положению слуги из известной комедии «Свадьба Фигаро».

Наибольшее раздражение немалой части телезрителей среднего и старшего возраста, российской провинции, республик Средней Азии и Кавказа вызывало все большее преобладание в программах рок-музыки, вытеснение из передач национальной музыки, захват микрофонов и студий многочисленными непрофессиональными эстрадными коллективами, отличающимися крайней экстравагантностью во внешнем виде, в манерах исполнения. В многочисленных письмах телезрителей, на заседаниях Верховного Совета СССР, в комитетах и комиссиях парламента настойчиво повторялись обвинения в групповых субъективных пристрастиях творческих редакций и ведущих программ Центрального телевидения. Резко критиковали за ограниченность тем, проблем авторов передач, представляющих только центр: Москву, Ленинград. Не без оснований повторялся упрек – телевидение лишь формально именуется Центральным, ибо по содержанию, авторам и участникам передач оно является только московским.

Многие из этих недостатков не были для меня откровением. Как обычный зритель, до прихода в Гостелерадио я видел эти недостатки, во многом разделял справедливость критики их. Тогда мне неизвестны были природа их происхождения, истоки существующего антагонизма между Центральным телевидением и зрителем.

Понимание сути и своеобразия телевидения, формирование собственной позиции для меня имело смысл не познавательный, а практический – определить меру и возможности управления этим могучим информационным механизмом. Центральное телевидение в то время вело вещание из Москвы по четырем каналам. С учетом того, что 1-й и 2-й телевизионные каналы дублировали свои передачи на часовые пояса, то каждые сутки телевещание велось объемом в 160 часов. Одновременно в стране действовало 122 самостоятельных региональных телецентра. Радиовещание в стране велось так же, как и телевидение – из Москвы и из 176 региональных радиодомов. Наконец, работало иновещание: в 160 зарубежных странах на 66 языках слушали «Радио Москвы».

Система управления радио и телевидением была обычной государственной, соответствующей принципам административной системы, которая существовала под руководством ЦК КПСС. Гостелерадио СССР в материально-техническом и финансовом отношении находилось в зависимости от Совета Министров СССР, и потому председатель Гостелерадио СССР был членом правительства. В творческом же отношении, в определении политики радио и телевещания Гостелерадио напрямую управлялось ЦК КПСС, председатель Комитета в этих целях обязательно присутствовал на заседаниях Секретариата и Политбюро ЦК КПСС. На этих заседаниях происходила оценка передач, давались принципиальные поручения о наиболее важных информациях и выступлениях. Участвуя в заседаниях Секретариата ЦК КПСС в течение восьми лет как главный редактор «Советской России», я имел возможность наблюдать реакцию секретарей ЦК на те или иные передачи, знаком был с той критикой, которую практически на каждом заседании выслушивал тогдашний председатель Гостелерадио С. Г. Лапин, а затем и сменивший его А. Н. Аксенов.

Отношение Секретариата ЦК и Политбюро к руководителям Гостелерадио было традиционно недружелюбным. Объяснялось это тем, что, несмотря на весь макияж и лакировку, телевидение оставалось бесстрастным зеркалом происходящих событий и их исполнителей. Оно было безжалостным обличителем, делая достоянием всей страны убожество и серость стоящих у власти. Наверное, никто не принес столько откровенной правды в показе истинных способностей лидеров страны Брежнева, Черненко, как телевидение. И чем больше старалась пропаганда представить их в облике гениальных вождей, тем очевиднее и четче в телевидении отражалась их физическая и умственная немощность.

Вспоминаю, как на одном из заседаний Секретариата М. А. Суслов резко заметил С. Г. Лапину, что он редко предоставляет экран телевидения руководителям ЦК, членам правительства. Лапин был слишком опытен, чтобы возражать, и принял замечание со смиренным почтением. Однако после заседания сказал мне и Л. Толкунову, присутствующим на Секретариате, с иронической досадой, что заслуживает не упрека, а благодарности ЦК за то, что не показывает миллионам телезрителей истинное лицо тех, кто управляет страной.

Оперативные связи с ЦК осуществлял специальный сектор радио и телевидения Отдела пропаганды ЦК КПСС. Заведующий сектором и инструкторы повседневно вмешивались в работу радио и телевидения, передавая поручения, просьбы секретарей ЦК, заведующих отделами, партийных руководителей областей и республик. По сути, это был рабочий распорядительный орган, осуществляющий от имени ЦК КПСС функции повседневного оперативного контроля. И если председателя Гостелерадио работники сектора как члена ЦК КПСС часто щадили и меньше беспокоили, то заместители председателя Комитета и руководители редакций, особенно информационных, испытывали повседневный пресс работников аппарата ЦК КПСС.

Непосредственно в Гостелерадио СССР механизм управления долгие годы был традиционно министерским: все основные производственные и творческие вопросы рассматривались на коллегии Комитета, оперативные решения принимались председателем и его заместителями. Еженедельно в «Останкино», там, где были расположены основные творческие радио– и телередакции, проходили оперативные творческие совещания (летучки). На летучках заслушивались обзоры информационных и художественно-музыкальных программ, а затем происходил обмен мнениями.

Летучки, как правило, проводили заместители председателя Гостелерадио, координирующие работу телевидения и радио. Здесь самое время сказать о роли заместителей председателя Комитета. Положение их, как я это заметил еще в Госкомиздате, было своеобразным. По сути, это была своеобразная промежуточная контрольная инстанция между председателем и творческими редакциями, ибо в главных редакциях всю ответственность несли и всю работу вели главные редакторы. Существование многочисленного института заместителей председателя Комитета не было случайным, по сути это были высокопоставленные контролеры творческих редакций.

По-разному складывались отношения с заместителями, с главными редакторами радио– и телевизионных редакций. Я не стремился по примеру многих новых руководителей начинать свою деятельность с замены ближайших помощников. За все время работы заменилось только двое заместителей, и то в связи с естественным уходом. Связано это было с тем, что в Гостелерадио в руководстве работали опытные работники, имеющие высокую профессиональную квалификацию.

Много довелось мне выслушать упреков по поводу Петра Николаевича Решетова, который по моему предложению был назначен первым заместителем председателя Гостелерадио и взял на свои плечи многочисленные заботы, связанные с информационными и общественно-политическими передачами. П. Решетов никогда не скрывал своих партийных позиций и в своих оценках и мнениях, в отличие от многих других, был определенным и откровенным. Я ценил и ценю поныне в этом человеке его неравнодушие к судьбе народа, его боль за свое поруганное Отечество. Критики пытались представить его как партократа и консерватора. И невдомек им было, что П. Решетов пострадал от стоящих у партийной власти и многократно был бит за свою откровенность и прямоту во взглядах, действиях куда больше, чем его критики.

Высокой работоспособностью, преданностью делу отличался Валентин Лазуткин, взявший на свои плечи широкий круг международных дел Гостелерадио. На его долю выпали непростые обязанности быть организатором информационного обеспечения средствами радио и телевидения многочисленных, с большой претензией обставленных зарубежных вояжей президента СССР. Знаю, как трудно было ему удовлетворять все капризы четы Горбачевых и особенно их ближайшего окружения, но у него всегда хватало терпения, такта и умения сохранить свое достоинство и выйти из всех трудностей с честью.

Добрым словом вспоминаю Григория Шевелева, одного из самых профессиональных и опытных заместителей, сумевшего быть полезным и нужным не только почти всем председателям Гостелерадио, но и нелегкому телевизионному делу.

Время моего пребывания в Гостелерадио совпало со временем взлета новых молодых главных редакторов – Эдуарда Сагалаева, Александра Пономарева, Бориса Непомнящего. Это было новое поколение творческих работников, которые уже не были только исполнителями чужой воли, они имели свою позицию и свой взгляд. Ими нельзя было командовать, понукать, с ними нужно было вместе работать: или убеждая их в том, в чем был убежден ты, или соглашаясь с тем, что утверждали и делали они. И если приходилось идти на взаимный компромисс (а он неизбежен на телевидении тогда и теперь), то только тогда, когда было ясно, иное решение может быть и без нас. С ними было непросто, но интересно: приходилось спорить, ссориться, но они несли новые идеи, инициативы, будили мысль.

Получая из различных вышестоящих органов и служб многочисленные указания, пожелания, просьбы, чаще всего от первых лиц, председатель Гостелерадио оказывался в чрезвычайно сложном положении, ибо, сосредоточивая у себя ежедневно огромный перечень различного рода поручений, он неизбежно становился старшим диспетчером по регулированию вышестоящих указаний и рекомендаций. Эта деятельность полностью исключала его участие в творческом процессе. Все рабочее время уходило на выполнение оперативных поручений.

Задача, которую я поставил перед собой уже через месяц после того, как ознакомился с работой Комитета, состояла в том, чтобы вырваться из рамок традиционного министерского стиля работы и попытаться стать главным редактором радио и телевидения. На практике это означало: высвободить себя от решения многих частных производственных, хозяйственных, финансовых вопросов, поручив их выполнение заместителям, за счет этого большую часть времени использовать для взаимодействия с творческими редакциями, анализа программ, рассмотрения предложений по новым передачам. Попытался сделать регулярными встречи с главными редакторами редакций телевидения и радио с тем, чтобы иметь информацию о творческих намерениях из первых уст и располагать возможностью хотя бы относительного влияния на содержание их деятельности. Осуществил некоторые меры для того, чтобы заместители председателя имели максимальную самостоятельность по основным направлениям своей деятельности. Соответственно и режим работы председателя определил таким образом, чтобы значительную часть своего рабочего времени проводить в Останкино, там, где расположены были практически все творческие редакции телевидения.

Время и практика – самые суровые экзаменаторы любых благих намерений. Очень скоро стало очевидно, что намерение стать главным редактором, способным держать в поле своего зрения основные редакции и передачи, даже физически нереализуемо. Гостелерадио в то время насчитывало 42 радио– и телередакции, в каждой из которых состояло более сотни человек (редакторы, ведущие программ, комментаторы, режиссеры). Все они работали по своей профессиональной программе, имея определенную творческую и хозяйственную самостоятельность. В этих условиях председатель мог взять на себя только то, что другие или не могли, или не должны были делать.

Несовершенство механизма управления, как я понял уже скоро, было связано не только и даже не столько с недостатками стиля работы и субъективными качествами председателя и его заместителей. Все было значительно сложнее. Все трудности в конечном итоге сводились к тому, что система организации государственного радио и телевидения в полной мере отвечала существующему общегосударственному административному механизму управления. В основе этого механизма стояла незыблемая и неограниченная монополия. Центральное радио и телевидение, представляя государственную монополию, не имели какой-либо альтернативы и не были в чем-либо зависимы от своего главного объекта и потребителя – слушателя и зрителя. На монополии была построена и вся внутренняя структура телевидения и радио. Внутри Гостелерадио монополия принадлежала творческим редакциям, которые тоже не имели альтернативы и творческой конкуренции и подчинялись только административным командам и поручениям председателя и его заместителей. В самих же редакциях организация творческого процесса была подчинена монополии отдельных передач во главе с ведущими, которые тоже выпускали свои передачи вне какой-либо альтернативы, соперничества и тоже при отсутствии прямой связи и зависимости от слушателя, зрителя.

Монопольная структура и подчиненная им организация творческого процесса неизбежно вели к тому, что председатель Комитета, его заместители, главные редакторы в управлении лишены были какого-либо альтернативного выбора, их оценки той или иной передачи немедленно перерастали в открытый конфликт, ибо отрицательно оцененная передача, представленная на низком профессиональном уровне, практически не могла быть заменена, ибо в редакции просто не было другой передачи. Подобная практика вела к тому, что каждая заранее объявленная в недельной календарной программе телевидения передача была обречена на выход в эфир при любом качестве ее подготовки. И если возникала ситуация, когда передача вызывала слишком серьезные сомнения и должна была быть снятой с экрана, то это воспринималось как чрезвычайное происшествие и становилось поводом для серьезного конфликта, объектом общественного скандала.

Монополия была порочна прежде всего тем, что не стимулировала творческий процесс, лишала его состязательности, конкуренции. Явление это на телевидении, по моему мнению, было не случайным. Механизм организации творческого процесса с самого начала сформировался в резком отличии от газеты, журнала, где взаимоотношения творческих отделов с секретариатом, формирующим номер, всегда строятся на основе строгого отбора и конкуренции. Ничего подобного, даже с учетом специфики и технической особенности творческого процесса, не происходило на телевидении. Передача, одобренная в первом появлении Главной редакции при положительной оценке председателя или его заместителя, получала строго определенное время в течение недели или месяца (час и день), и после этого группа авторов передачи в течение весьма длительного времени, иногда и многих лет, становилась монопольным владельцем этого времени и могла без каких-либо опасений конкуренции работать на среднем, а чаще на весьма посредственном уровне.

Признаюсь, у меня с самого начала (с учетом длительного опыта газеты) больше всего вызывали возражение существующая безвариантность, отсутствие альтернативности выбора при составлении недельной телевизионной программы. Функции существующей на Центральном телевидении дирекции программ, представляющей аналог секретариата газеты, тогда и теперь сводились лишь к диспетчерской деятельности, к механическому заполнению недельной сетки программ уже давно поделенного редакциями времени вещания. Что-то изменить в этой творческой монополии главных редакций было не только трудно, но и, учитывая противодействие защитников монополии, просто невозможно. Слишком неравны были силы. Оттого, наверное, не счесть, сколько председательских иллюзий взять этот барьер терпели крах, разбиваясь о глухую стену монополии. Думаю, что и мои попытки преодолеть эту монополию и тех, кто пришел после меня – Л. Кравченко, Е. Яковлева, – во многом напоминали бодание теленка с дубом.

Таким образом, многие телевизионные программы были, так сказать, заранее обречены на выход в любом виде. А потому создавались, выходили и ныне выходят на весьма сером творческом уровне. Так монополия на творчество неизбежно рождает ремесло. Творческие возможности даже самых талантливых редакторов, ведущих передач, режиссеров не беспредельны, и со временем, уже через год, передачи проходят этап своего творческого подъема, пик успеха, но продолжают по-прежнему выходить, ибо ничего другого, альтернативного в редакциях нет. Так от творческих успехов, от высокой популярности, свежести и новизны пришли к обыденности, ремеслу и посредственности такие многолетние широко известные телевизионные передачи, как «Клуб путешественников», «В мире животных», «Музыкальный киоск», «Кинопанорама»… В равной мере это относится и к некогда особенно популярным общественно-политическим передачам «Взгляд», «До и после полуночи»…

Любопытно, как один из авторов газеты «Рабочая трибуна» О. Техменев (8 февраля 1991 года), оценивая конфликтную ситуацию на Центральном телевидении при Л. П. Кравченко, когда были сняты такие передачи, как «Взгляд», «До и после полуночи», «Вокруг смеха», и не представляя монопольной системы планирования и организации творческого процесса на телевидении, сетовал: почему так недальновидно руководство телевидения, снимая одну передачу, не заменяет ее на какую-либо другую, альтернативную. Автору было невдомек, что в главных редакциях ведущие таких известных передач, как «Взгляд» или «Вокруг смеха», просто не допустят, чтобы одновременно с ними сформировалось нечто альтернативное, способное претендовать на это же эфирное время, и главный редактор здесь мало что мог изменить.

Анализировать деятельность Центрального телевидения конца 80-х и начала 90-х годов нельзя в отрыве от тех политических процессов, которые проходили в стране. И дело не только в том, что эти процессы оказывали свое влияние на содержание внутренней жизни телевидения. Телевидение было важнейшим инструментом и непосредственным участником всех политических событий, происходящих в обществе. Развернувшаяся в стране острая борьба за власть, свидетельством которой была XIX партийная конференция, выборы в Верховный Совет СССР, республиканские и местные Советы, работа съездов народных депутатов СССР и РСФСР поставили Центральное телевидение в самый центр политических событий, когда оно было не просто соучастником борьбы, но и непосредственным ее объектом.

В июле 1989 года, сразу после Первого съезда народных депутатов СССР, была создана Межрегиональная депутатская группа во главе с А. Д. Сахаровым, Г. Х. Поповым, Б. Н. Ельциным. В интервью газете «Московские новости» Б. Н. Ельцин (6 августа 1989 года) объяснил, что эта группа объединяла народных депутатов, которые были не удовлетворены медленными темпами перестройки, половинчатыми решениями преобразований в политике, в экономике, в национальных отношениях, которыми хотели ограничиться официальные лидеры партии и государства. Члены Межрегиональной группы настаивали на осуществлении радикальных демократических преобразований. Дальнейшие события развивались таким образом, что большая часть массовых средств информации, прежде всего газет и журналов, активно поддерживала тех, кто придерживался позиции радикальных демократов. Такие газеты, как «Московские новости», «Аргументы и факты», «Комсомольская правда», журнал «Огонек», стали трибуной радикальной демократии. Немалая часть и журналистов радио и телевидения не разделяли методов и темпов перестройки и выступали в оппозиции тому официальному курсу перемен, который отстаивали М. С. Горбачев и его сторонники. Молодежные и информационные редакции радио и телевидения в своих передачах чаще поддерживали радикальных демократов и нередко выступали в открытой оппозиции КПСС, руководству Верховного Совета СССР, Совету Министров СССР. Передачи Центрального телевидения «Взгляд», «До и после полуночи», ленинградские программы «600 секунд» и «Пятое колесо» приобрели широкую популярность и общественный авторитет прежде всего своей оппозиционностью официальному курсу перестройки Горбачева. Имена Попова, Собчака, Станкевича, Гдляна, Иванова, Старовойтовой, Корягиной стали известными стране благодаря той активной поддержке, которую они получили от телевидения.

Я понимал, что мое назначение в Гостелерадио было связано с намерением М. Горбачева и его сторонников сохранить в своих руках главный информационный центр и ограничить оппозиционные выступления радио и телевидения. Уже в своих первых беседах с М. Горбачевым, Н. Рыжковым, В. Медведевым я открыто говорил о том, что эта задача не по силам одному человеку, если даже он председатель Гостелерадио СССР и убежденный сторонник перестройки. Я убеждал, что она невыполнима в нынешних условиях вообще. Для меня было очевидным: избежать крайностей, деформаций, которые охватывали Центральное телевидение, остановить процесс политизации телевизионных редакций и передач с преобладанием субъективных пристрастий, когда микрофон предоставлялся только определенному кругу лиц и, несмотря на призывы, отсутствовал плюрализм мнений, было практически невозможно, ибо все эти процессы были естественным отражением того, что происходило в реальной действительности, в общественно-политической жизни страны.

Радио, телевидение в условиях перестройки, активно участвуя в многообразной политической жизни общества, находясь на самом ее острие, не могли не меняться и не могли не стать активным участником политической борьбы, не могли не испытывать на себе те изменения, которые происходили в реальной жизни.

Нами ныне владеет настроение осуждения телевидения, и еще не пришло понимание того, как многим мы обязаны ему, как с наибольшей полнотой и выразительностью оно отразило нас в том виде, в каком мы действительно были, высветило все лучшее и все худшее в нас. Всем памятны бушующая на экранах «Лестница 12-го этажа», прямые трансляции первых народных съездов, телемосты между континентами и многое другое, что стало частью нашей жизни. Признаемся, что и нашу неимоверную усталость от политики впервые обнаружило тоже телевидение.

Появление новых передач и видеоканалов, сочетающих социальную остроту и зрелищность, занимающих позицию, которая часто не совпадала с официальной, было неизбежно: на телевидении происходило то, что происходило в реальной жизни – шла острая борьба различных позиций, различных общественных сил. Популярные телепередачи, имеющие многомиллионную аудиторию, – «Взгляд», «120 минут», «Добрый вечер, Москва», «600 секунд» – по-разному воспринимались и оценивались, однако несомненно было то, что именно они отражали черты современного телевидения. Помню, как мне пришлось в ЦК КПСС защищать телефильм тогда малоизвестного, а ныне одного из популярных телепублицистов Леонида Парфенова «Дети XX съезда». Защищать уже после того, как я поддержал выход его на телеэкран, до этого он длительное время моим предшественником не выпускался. В этом фильме Ю. Карякин, Е. Евтушенко, Л. Карпинский, Е. Яковлев размышляли об истоках идей перестройки, о той «оттепели» в надеждах, которые принес XX съезд КПСС. Я принадлежал к этому же поколению, и мне были близки эти идеи.

В отличие от Л. П. Кравченко, который свою позицию обозначил как человек, который старался не задавать лишних вопросов, я с самого начала задавал – и, наверное, слишком много – вопросы Горбачеву и его ближайшим советникам, чтобы убедиться, понимают ли они, что телевидение не может быть прежним, ибо оно неотъемлемая часть нашей жизни. К сожалению, я скоро увидел, что Горбачев оставался либералом и даже демократом во взаимоотношениях с радио и телевидением лишь до тех пор, пока эти средства были лояльны к нему, прославляли его реформаторство, отражали его первые миссионерские поездки по стране, пели ему победные гимны. Стоило же им начать выражать сомнения в его деяниях или заявлять об иной позиции, сразу же появлялись замечания вездесущих помощников или раздавался раздраженный звонок демократа – президента СССР. Олег Попцов, руководитель Российской телекомпании, наученный горьким опытом взаимоотношений с властью, очень верно заметил в интервью «Независимой газете» (21 ноября 1992 года): «Власть очень трудно привыкает к роли зрителя, слушателя. Она до сих пор считает, что находится над зрителем, над слушателем и существует для того, чтобы объяснять, что и как надо видеть и слышать». Замечу, речь идет о конце 1992 года, а каково было тем руководителям телевидения, которые строили свои взаимоотношения со стоящими у власти в 1989 году.

В неравной борьбе я больше всего в то время не мог понять и согласиться со стремлением моих вышестоящих руководителей сохранить по-старому в информации и пропаганде два уровня правды и откровенности. Один – тот, что происходил в действительной жизни, со всеми ее противоречиями и конфликтами, острой борьбой различных общественных сил и движений, все большим недовольством тем, как идут перемены в экономике, в социальной сфере, и второй уровень – уровень официальной партийно-государственной информации, пытающейся представить все в благоприятном розовом виде и цвете. Получалось, провозглашая демократию и гласность, мы на практике продолжали проявлять старый консервативный подход к информации, сохраняли прежний разрыв между словом и делом, между информацией и реальной жизнью!

Мое пребывание в Гостелерадио СССР по времени совпало с началом торможения перестройки и возрастанием недовольства, которое она начала вызывать среди широких кругов населения. И сколько бы тогда ни говорили о коварстве оппозиции, этот процесс был основным источником растущего авторитета демократической оппозиции политике Горбачева. В числе активных участников оппозиции оказались в то время значительные слои работников массовых средств информации: печати, радио и телевидения. Это обстоятельство не могло не вызвать острой критики радио и телевидения и справа, и слева. В «Литературной России» телевидение обличали как источник крайнего свободомыслия, как средство разрушения духовных устоев общества и распространения безнравственности, в журнале «Огонек» – за то, что государственное телевидение остается консервативным, отстает в свободомыслии от печати и не отражает того плюрализма, который существует в обществе.

Особенно резко критиковали телевидение и его шефа за инакомыслие руководители ЦК КПСС и правительства, проявляя часто удивительное непонимание того, что происходит в настоящей жизни. Многочисленные объяснения на совещаниях и советах по поводу тех или других передач убеждали меня: в ближайшем окружении Горбачева устойчиво сохранялось старое представление, что все дело лишь в том, кого и как допускать к микрофонам. И дело здесь было не просто в близоруком, непрофессиональном подходе, а больше в привычке повелевать телевидением, не видя, что происходит за окнами кабинетов Старой площади и Кремля.

Критика сверху была жесткой, напоминая порой те известные времена из далекого прошлого, когда гонцу, принесшему во дворец правителю дурную весть, тут же рубили голову. Участникам столь короткой расправы было обычно невдомек, что гонец не виновник вести, а ее жертва. Говорю об этом с горечью, ибо был приверженцем позиции: на телевидении и радио не должно быть двух уровней откровенности и правды, один уровень, когда, к примеру, идет прямая трансляция съезда народных депутатов или сессии Верховного Совета, наполненных страстями до краев, столкновениями мнений, без соблюдения даже элементарных правил приличия, с применением всего набора грубостей и оскорблений. Все это с помощью телевидения выносилось на общее обозрение, становилось достоянием всей страны. После этого особенно странно было на другой день выслушивать замечания Горбачева или переданные по его поручению негодования по поводу комментаторов и обозревателей, слишком откровенно и резко оценивающих столкновения и конфликты парламентариев. Я думал, выслушивая эти замечания, как можно было в этих экстремальных политических условиях на другой день, выполняя, так сказать, волю высшего руководства, представлять совсем другой уровень откровенности. Как мог быть этот бурлящий, как перегретый паром, котел в виде съезда народных депутатов СССР или РСФСР представлен в комментариях на радио и телевидении совсем иным – благостным, спокойным, умиротворенным. Все то, что выносили на трибуну дискуссий депутаты, политические противники в борьбе за власть, становилось немедленно основой комментариев и интервью, оценками и суждениями журналистов.

Читатель помнит, как всеобщая политическая лихорадка, охватившая страну в конце 80-х годов, до крайнего уродства деформировала Центральное радио и телевидение. С Первого съезда народных депутатов в мае 1989 года начались, по категорическому требованию депутатов, прямые и полные трансляции заседаний съезда на всю страну. Миллионы людей с утра и до поздней ночи неотрывно сидели у радиоприемников и телевизоров. Работать становилось некогда, все от Москвы и до самых окраин огромной страны были до предела заняты политическими дискуссиями. Дворец съездов Кремля превратился в большой театр, где разыгрывался самый трагический спектакль в истории нашего Отечества, где телевидение было одним из главных участников и действующим лицом его. К концу съезда стало очевидно, что телевидение начинает мешать нормальной работе парламента, а многие из дискуссий депутатов все больше напоминали телевизионные шоу и посвящались лишь тому, чтобы показать себя. В связи с этим во второй половине работы съезда после споров было решено сохранить полную трансляцию, но давать ее только в вечернее время: начались длительные всесоюзные ночные телебдения. Помню, как на Втором съезде народных депутатов СССР в Кремлевском дворце съездов до 12 часов ночи шла полемика по поводу дела Гдляна и Иванова, а затем трансляция этого заседания длилась до 5 часов утра. Вспоминаю, как приехал из Дворца съездов в час ночи и, включив телевизор, долго думал, куда же мы идем с этими ночными дискуссиями, и только теперь понимаю, куда мы пришли.

Встречаясь в это время с зарубежными коллегами из телевидения Японии, Финляндии, США, мне приходилось выслушивать суждения профессионалов по поводу наших теленоваций, суть которых состояла в беспрецедентном вмешательстве телевидения в политическую жизнь страны. Коллеги откровенно говорили мне, что считают для себя чрезвычайно важным изучить этот уникальный феномен всеобщего политического психоза, охватившего все слои общества, который сознательно и организованно насаждается и поддерживается могучими средствами радио и телевидения. Не скрывая иронии, они замечали, что на смену известным психологам-экспериментаторам Кашпировскому и Чумаку пришли продолжительные (месячные), до 2–3 часов ночи, трансляции съездов, сессий, конференций советских и партийных высших органов. Зарубежные журналисты откровенно выражали свои сомнения в оценках этих «новаторских экспериментов» советского телевидения. Многие считали, что следовало бы создать специальную лабораторию, способную проанализировать эффективность влияния на психику человека подобных телепоказов крупных общественно-политических и государственных актов. При этом западные профессионалы не скрывали своих мнений, оценок и высказывали предположения, что подобные новаторские эксперименты телевидения и радио не только не поддерживают веру и усиливают разочарование, но вносят серьезную смуту в сознание людей, сеют неуверенность и все больше на фоне хозяйственного развала, падения производства, всеобщего дефицита и обнищания раздражают телезрителей, многие из которых хотят видеть на экранах нечто совсем другое.

Выслушивая замечания западных коллег, размышляя по поводу своей роли в этих процессах, я понимал, что они справедливы, ибо объективно отражают нынешнее, деформированное всеобщей политизацией состояние Центрального телевидения. Единственное оправдание для себя я видел лишь в том, что это была не вина телевидения, а его беда, ибо оно лишь отражало те деформации, которые были свойственны самой общественной жизни, политизированной до такой степени, что в ней не оставалось места для литературы, искусства, культуры. Вспоминаю, как-то в один из дней в конце мая 1990 года оказался дома чуть раньше обычного и уже по привычке, как это делал на работе, прошелся по всем каналам телевидения и увидел: по Второй программе шла трансляция съезда народных депутатов России, по Московскому каналу – сессия Моссовета, по Ленинградскому – Ленсовета, а по Первой программе – репортаж о сессии Верховного Совета СССР. Посмотрел и представил себе, что может почувствовать и подумать обычный, нормальный человек о нашем телевидении, и мне стало плохо. А телезритель не только думал, но и писал нам тогда в Гостелерадио отчаянные письма, замечая, как старательно мы с помощью телевидения превращаем страну в сумасшедший дом. Но что мог он изменить, этот бесправный телезритель, в стране, где люди оказались заложниками политиков и ничего не решали. Что можно было изменить, если каждая из первых сессий Моссовета, Ленсовета, каждый из съездов народных депутатов СССР и РСФСР начинался в то время единогласным и всегда от имени народа решением о полной трансляции всех заседаний.

Возвращаясь к недавнему прошлому, думаю: ничто не остается безнаказанным. Считаю, никому наш парламент так не обязан своим прославлением и своим посрамлением, как телевидению.

В своих встречах и беседах с Горбачевым, Рыжковым, Лукьяновым я не раз говорил о том, что меня беспокоит, о беспомощном положении председателя Гостелерадио, о невозможности старыми административными методами остановить процессы деформации телевидения. Моя позиция сводилась к тому, чтобы отказаться от запретительных методов во взаимоотношениях с редакциями и последовательно шаг за шагом стремиться к тому, чтобы на телевидении и радио были представлены все точки зрения без преобладания и монополии какого-либо из политических движений, партий, организаций. Чтобы реализовать эту позицию в сложных условиях политического противоборства, нужно было как минимум два обязательных условия: способность проявить здравый смысл и понимание со стороны Горбачева и его ближайшего окружения. Правда, для этого Горбачев должен был как минимум верить председателю Гостелерадио, что он не карьерист и не интриган и не меньше, чем он сам, обеспокоен и болеет за судьбу своего Отечества и своего народа и стремится к тому, чтобы противостоять процессам дезинтеграции, которые охватывали все сферы жизни общества. Думаю, Горбачеву этого не было дано, он не верил и не доверял никому, кроме себя. При наличии первого условия второе сводилось к тому, чтобы обладать волей и мужеством, чтобы убедить других служить не вождям, а совести и чести и найти силы, людей, способных противостоять монополии и групповщине и дать возможность на радио и телевидении проявиться действительному разномыслию.

Я не был ни левым, ни правым, просто был реалистом, человеком от жизни, который смотрел на мир глазами шестидесятников и со времен Магнитки оценивал все явления, соотнося их только с практикой, называя все происходящее своими именами. Я понимал, что сменился герой наших передач и на смену примитивному, способному служить лишь показухе передовику производства, ударнику коммунистического труда пришел политик-реформатор, ниспровергатель и обличитель: Алкснис, Ю. Афанасьев, Оболенский, Старовойтова, Травкин… Как реалист, я видел: смена героев отражает те объективные перемены, которые происходят в нашей жизни, но меня не оставляло беспокойство, что в средствах массовой информации все больше и больше бушуют только критические страсти, а слой добрых, созидательных дел и явлений исчезает вовсе. Нет показушной трудовой доблести, но нет и арендатора, фермера, предпринимателя, просто рабочего делового человека, от которого только и зависит успех перемен, надежды на доброе начало в нашей жизни. Телевидение, заполненное до краев политической сварой, многочасовыми речами президентов и лидеров движений, депутатов и министров, все меньше воспринималось слушателями, зрителями, все меньше несло оптимизма, надежд в ожиданиях людей перемен к лучшему.

2. Председатель Гостелерадио – жертва времени и обстоятельств

Положение председателя Гостелерадио СССР в стране, где политические страсти и конфликты переполняли общество и проявлялись в виде открытого противоборства в борьбе за власть, было трудным, противоречивым. Руководитель телевидения почти ежедневно оказывался в центре того или иного конфликта, в состоянии выбора между противодействующими силами, когда при любом решении он оказывался не правым. Не собираюсь плакаться, чтобы вызвать сочувствие, но скажу, как говорила моя бабушка, положение было «не приведи, Господи, пожелать самому злому врагу». Теперь, когда есть время подумать и оценить то сложное время как бы уже со стороны, признаюсь: как ни было тяжко, помогала собственная природа, привычка не суетиться, не лукавить, не играть ни в чьи игры, оставаться даже в самых трудных ситуациях самим собой.

Одним из фактов общественной жизни конца 80-х годов, оказавших огромное влияние на развитие политических событий в стране, стало противостояние Горбачева и Ельцина. Убежден, что никто, даже самый большой провидец, не мог предвидеть, каким роковым окажется оно для судьбы нашего Отечества. Думаю, что и те, кто больше других подбрасывал в костер этого конфликта горючего материала из числа нашей журналистской братии, теперь бы не раз подумали, прежде чем разжигать этот все разрушающий огонь. Очевидно, и Горбачев, предполагай он хотя бы сотую долю последствий своего конфликта с политическим диссидентом из Свердловска, не стал бы так внимательно слушать ортодоксов из ближайшего окружения и отказался бы от привычной, отработанной в партии десятилетиями формы расправы с инакомыслящими политическими соперниками.

Своеобразие телевидения состояло в том, что оно в этом противостоянии политических лидеров-соперников не могло оставаться нейтральным и неизбежно оказывалось или непосредственным виновником возникновения конфликта, или тем крайним, на которого можно было списать все издержки. Примеров такого рода было много. Приведу лишь два из них, получивших тогда большой общественный резонанс. Первый из них был связан с поездкой в 1989 году Б. Н. Ельцина в Соединенные Штаты. До этого личная встреча с Ельциным у меня была всего одна. Состоялась она осенью 1984 года в Свердловске, когда я приехал как главный редактор газеты «Советская Россия» для встречи с читателями. Отношение к газете в Свердловском обкоме было доброжелательным. Секретарь обкома по пропаганде В. Житенев и секретарь горкома А. Андрианов были мне известны как энергичные, инициативные работники. В Свердловске прошли интересные встречи с читателями на промышленных предприятиях, в научном центре, Высшей партийной школе.

Как мне поведали свердловские коллеги, отношение к своему первому секретарю обкома было у них уважительным и доброжелательным. Они считали, что авторитет первого лица в области идет не только от должности, но и от того, что по своим качествам он действительно представляет собой неформального лидера. Мне рассказывали, как сплочены и дружны работники обкома, и не только на работе, но и на волейбольных баталиях, на товарищеских семейных вечерах.

Б. Н. Ельцин был одним из немногих первых секретарей обкомов, который пытался нарушить привычные формальные связи и отношения партийного руководителя с простыми людьми, пытался встречаться и откровенно говорить с различной категорией трудящихся: рабочими, учеными, интеллигенцией. В «Советской России» мы писали тогда о многочасовых встречах Ельцина со студентами Свердловска во Дворце спорта, когда он отвечал на все, в том числе и на самые трудные, вопросы откровенно, ничего не утаивая. Складывалось определенное личное впечатление о Б. Н. Ельцине и в результате этой первой встречи и беседы. Помню, разговор шел о передовой статье «Партийный работник», написанной мною и опубликованной в газете. Б. Н. Ельцин как представитель партийных работников-фанатиков, сторонников волевого стиля, считал, что мой тезис: «Не количество часов рабочего времени, не будни без выходных определяют успех дела, а эрудиция и высокий профессионализм» – неправомерен, ибо в условиях, когда так многое зависит от партийного вмешательства, нельзя работать, исходя из рациональных подходов, экономя время. «У нас в Свердловске, – заметил он мне, – у партийных работников нет временных регламентов, работаем, не жалея времени и себя, столько, сколько требует дело». Категоричность в суждениях, не очень большая расположенность понять собеседника, робость и безмолвность присутствующих на встрече моих свердловских коллег-идеологов свидетельствовали, что Б. Н. Ельцин сторонник прямых, откровенных отношений, но из тех людей, кто рожден повелевать, принимать самостоятельные решения, и большим демократом он мне не показался. Б. Н. Ельцин был одним из тех партийных лидеров, которые не из брошюр самиздата, а из живой практики в 70-х годах знал о загнивании партийной системы, ее деформациях снизу доверху, невосприимчивости ко всему новому, ее консервативности и неспособности к реформированию. С другой стороны, он уже сформировался при партийной системе как лидер и не мог изменить свою природу человека, расположенного принимать единоличные решения и не привыкшего прислушиваться к тому, что думают другие, внимать советам, учитывать мнения людей, более сведущих, чем он, в той или иной сфере деятельности.

Переезд Б. Н. Ельцина в Москву, скорое избрание его секретарем Московского горкома у нас в «Советской России» было встречено с интересом и, не скрою, с одобрением. В немалой степени это было связано с тем, что газета была в сложных отношениях и в частых конфликтах с В. В. Гришиным, который не терпел критических выступлений газет по Москве. Говорю об этом, чтобы заметить: у меня не было каких-либо оснований для неприязни к Б. Ельцину, хотя, признаюсь, я не видел в нем лидера радикального демократического направления, способного принести нашему многострадальному народу добро и справедливость.

После поездки Ельцина в США в газете «Правда» появилась перепечатка публикации итальянской газеты «Репу-блика», в которой он был представлен как человек невоздержанный, не умеющий себя вести в приличном обществе. Эта публикация вызвала много различных суждений, сплетен, появились просьбы показать выступления Ельцина в США по советскому телевидению. Пошли разговоры: почему наше телевидение молчит? Западные журналисты в Москве предложили нам свои телезаписи выступлений Б. Н. Ельцина. Посоветовавшись с заместителями, решили показать эти записи по Центральному телевидению.

Скажу то, что уже говорил журналистам, когда меня спрашивали по поводу этой скандальной истории. Мне не понравилась перепечатка в газете «Правда», представленная в типичном стиле бульварной прессы, своей развязностью, откровенным намерением скомпрометировать. И сама публикация, и манера ее подачи чем-то дурно припахивали. Поэтому сам позвонил Б. Н. Ельцину и сказал: «У нас есть пленка вашего выступления в США, в университете, и мы намерены дать его по Центральному телевидению. Понимаю, что восприятие ее будет неоднозначно, и потому ставлю в известность, ибо не хочу это делать за спиной». Сказал также, что, если будет желание предварительно посмотреть, мы готовы ее показать ему лично или помощнику… Ответ был: «Нет, я посмотрю сам». После просмотра (в тот же день) Б. Н. Ельцин позвонил мне и сказал, что пленка оптимизма не вызывает и лучше бы ее вообще не давать. Я объяснил, что не давать не могу, ибо не смогу объяснить, почему по этому скандальному поводу телевидение отмалчивается. Б. Н. Ельцин в ответ попросил: «Раз ты не можешь не давать, у меня к тебе только одна просьба: дайте не одно выступление, где я выгляжу не лучшим образом, но и другие встречи в США». Эту просьбу Б. Н. Ельцина мы учли, подобрали еще материалы из того, что мы имели, и дали в одной передаче, чтобы снять нарочитость.