Помоги проекту - поделись книгой:
После этого мы попытались соотнести эти факты с существующими объемами отечественного книгоиздания. Получалось, что на душу населения это составляло примерно 9 книг в год. Но когда идет речь о книгах, нельзя исходить из понятия «человек и книга». Правильнее говорить «семья и книга», ибо книги обычно приобретаются и комплектуются семьями. И если взять среднестатистическую семью, то это составляло около 30 книг в год. Существующий прирост производства книг позволял нам предполагать, что семейная библиотека в ближайшей перспективе могла получать 35–40 книг ежегодно. Это вызвало оптимизм, ибо вряд ли кто прочитывает, если учесть возросший поток газет и журналов, такое количество книг в течение года.
Наконец, надо было ответить еще на один вопрос, когда мы вели речь об удовлетворении спроса на книги. Должны ли мы учитывать те возможности, которыми располагала существующая в стране огромная сеть общественных библиотек? Таких библиотек всех видов в то время в СССР было около 300 тысяч, с фондами книг в 5 миллиардов экземпляров. К этому следовало также прибавить фонды личных библиотек, где находилось около 40 миллиардов книг.
Учитывая все эти обстоятельства, нужно ли было продолжать увеличивать производство книг? Очевидно, нужно, если сохранялся дефицит на приобретение книг. Даже при том условии, что приобретение не всегда означало чтение книг. Я всегда придерживался той точки зрения, что нельзя слишком строго осуждать стремление к приобретению книг, ибо в основе его обычно не только интересы меркантильные. Приобретая книги, человек или надеется сам когда-нибудь приняться за чтение, или делает это для своих детей и внуков.
Еще одно весьма распространенное обвинение против издателей того времени состояло в том, что они слишком часто издают так называемую «серую» литературу, не идущую дальше полок книжных магазинов. Понятие это, по моему мнению, спорное, непрофессиональное, ибо существуют и имеют право на жизнь различные книги: и те, что рассчитаны на массового читателя, и те, что предназначены для узкого круга специалистов-профессионалов или увлеченных книголюбов. Истинные книголюбы, очевидно, со мной согласятся, что бесполезных книг не бывает. Есть книги, имеющие огромную социальную и национальную значимость и широкое распространение, а есть книги, удовлетворяющие те или иные познавательные интересы ограниченного круга читателей.
Значит ли это, что не существует проблемы посредственной, или, как ее чаще называют, «серой», книги? Конечно, существует, но не как авторская, а как издательская проблема. Вины автора в появлении подобной книги нет, ибо он всегда создает такую книгу, какую способен написать. Виновен в издании посредственной книги издатель. Я бы проявил необъективность, если бы не признал, что административная система управления издательским делом благоприятствовала появлению такого рода книг, особенно в области издания общественно-политической литературы.
Здесь, видимо, следует остановиться и объяснить, насколько целесообразен разговор на эту тему сегодня, когда существует уже иная ситуация на книжном рынке и совсем другие, преимущественно коммерческие условия диктуют отношения в извечном треугольнике автор – издатель – читатель. Убежден, чтобы издательства вошли в рыночные отношения и смогли пережить трудные 1991–1992 годы, нужно было их прежде раскрепостить от административной зависимости. Ставшее прошлым обретение самостоятельности издательствами представляло из себя тот сложный этап перехода в новое качество, который надо было пройти, чтобы научиться стоять на собственных ногах. Оглядываясь назад, вижу, что многое можно было сделать иначе, лучше. Мы не имели опыта самостоятельной издательской деятельности, и судить нас можно только с позиций того времени, порождением которого мы были.
Замечу также, что в наших нынешних горьких издательских делах и безрадостных перспективах мудрость к нам вернется только тогда, когда мы научимся ценить опыт прошлого и брать из него все нужное для дней сегодняшних. Пока этого не произойдет, будут продолжать торжествовать разрушающий нигилизм и безоглядность. Говорю это не ради назидания (кто к ним теперь, когда рухнули все авторитеты, прислушивается), а лишь для того, чтобы в практике издательского дела недавнего прошлого понять то, что может быть полезным в поисках решений современных проблем книгоиздания. Среди них главная – как спасти от полного разрушения отечественное издательское дело. В связи с этим уместно рассказать об опыте разработки государственных издательских программ, который был накоплен в наше время.
Издательское дело всегда было органической частью национальной культуры, призванной дать людям самое необходимое из того, что составляет духовные ценности отечественной литературы. Осуществив первые шаги по раскрепощению издательств, мы, с другой стороны, чтобы удовлетворить потребности в самых необходимых книгах, стремились объединить издательские усилия. В 1987 году в этих целях была разработана и начала осуществляться первая общесоюзная издательская программа выпуска самых дефицитных и необходимых в каждой семье книг.
Программа была подготовлена на основе социологического опроса, проведенного газетой «Книжное обозрение», и составила 100 наименований книг, названных самими читателями. В нее была включена справочная литература по всем отраслям знаний, энциклопедии: медицинская, домашнего хозяйства, о вкусной и здоровой пище и другие. Книги были рассчитаны на самые разные социальные категории и самые широкие интересы – фото, автодело, туризм, филологические и политические справочники. В эту же программу, учитывая запросы, входили и 50 названий самых популярных детских книг. Особенность и преимущество этой программы состояло в том, что в ней участвовали самые разные издательства, от «Детской литературы» до Политиздата. Участвовали также местные, республиканские и ведомственные издательства. Мы намеревались эти 100 названий издавать ежегодно массовым тиражом в 200–300 тысяч экземпляров в течение 4–5 лет, чтобы полностью удовлетворить потребность в них.
Особое внимание было уделено обстоятельной разработке и осуществлению с 1988 года общесоюзной программы выпуска всеми издательствами, независимо от ведомственной принадлежности, детской литературы. Цель, которую мы преследовали в этой программе, состояла в том, чтобы в течение трех лет увеличить вдвое число издаваемых детских книг, объединив для этого усилия всех без исключения издательств в стране. К 1995 году общий годовой тираж детских книг, по нашим расчетам, должен был составить 900–950 миллионов экземпляров.
Время подвергает безжалостной проверке любые благие намерения и планы, которые мы намечаем. Прошли годы, но и сейчас я не откажусь от поставленной тогда цели защиты отечественной литературы и стремления сделать ее достоянием каждой семьи. Этому была посвящена беспрецедентная в нашем книгоиздании программа безлимитной, то есть неограниченной, подписки на русскую и советскую классику. Первым в 1986 году по безлимитной подписке было издано огромным тиражом в 10 миллионов 700 тысяч экземпляров 3-томное издание А. С. Пушкина. В 1987 году издан тиражом в 6 миллионов экземпляров однотомник В. В. Маяковского. В 1988 году завершилась безлимитная подписка на двухтомник М. Ю. Лермонтова. Она дала невиданный в мировой и отечественной издательской практике тираж – 14 миллионов экземпляров. Не исключаю, что по нынешней привычке все отвергать, возможно, возникнет обвинение в принуждении, подчинении издательских планов узким целям отечественной классики. Очевидно, какие-то основания для этого и были, но осознание того, что миллионы семей без всяких ограничений поставят в свои личные библиотеки эти не имеющие цены сокровища отечественной литературы, в полной мере оправдывало наши усилия.
Понимая, что издательская политика должна чутко улавливать время и поспевать за ним, мы в 1987 году подготовили издательскую программу так называемого «быстрого реагирования». По этой программе было предпринято оперативное издание произведений художественной литературы, публицистики, вызывающих особенно широкий общественный интерес, сразу после их публикаций в литературно-художественных журналах. Эти книги издавались массовым тиражом – не менее 200 тысяч экземпляров, через 3–4 месяца после их появления на страницах журнала, а не через 2–3 года, как это было раньше. В результате в короткие сроки большими тиражами были изданы в числе первых: роман Ч. Айтматова «Плаха», повесть В. Быкова «Знак беды», роман В. Астафьева «Печальный детектив», роман Д. Гранина «Зубр» и многие другие книги современных авторов, вызывающие особый интерес читателей. В этой серии вышли в 1987 и 1988 годах массовым тиражом малоизвестные или вовсе не изданные произведения Ахматовой, Цветаевой, Булгакова, Твардовского, Платонова, Набокова, Гроссмана, Пастернака и новые работы Дудинцева, Рыбакова, Приставкина.
Не забыли мы и о том, чтобы развивать такие оперативные формы издания, как «Роман-газета». Устойчивый рост подписки на это популярное издание, достигшее тиража в 4 миллиона экземпляров, свидетельствовал, что оно отвечает интересам широкого круга читателей. Этот интерес возрос оттого, что начиная с 1987 года список произведений для публикации в «Роман-газете» определялся самим читателем на открытых конкурсах в газете «Книжное обозрение». Опираясь на этот читательский референдум, мы начали с 1989 года новое издание «Роман-газеты» для молодежи. Эти два оперативных массовых журнальных издания позволяли без всяких ограничений издавать ежегодно 50–60 наиболее популярных произведений современных писателей. Так внимание к классике в издательской политике сочеталось с поддержкой публикаций современных авторов.
Мы не переоценивали наши усилия и рассматривали их как начало освобождения издательского дела от административного подчинения. Начало вызывало оптимизм, ибо, получив самостоятельность, издательства уже в 1988 году исключили из своих планов многие книги, потребность в которых была сомнительной. Высвободив в результате этого материальные возможности, они начали оперативно выпускать книги по наиболее актуальным общественным и социальным проблемам перестройки. Именно в это время вышли коллективные монографии популярных публицистов, получившие широкую общественную известность: «Иного не дано» (издательство «Прогресс»), «Если по совести» (издательство «Советский писатель»), «Зависит от нас: перестройка – в зеркале прессы» (издательство «Книжная палата»).
Результатом демократизации издательского дела явились и первые попытки вернуть задолженность читателям, начав публиковать тех авторов, произведения которых долгое время оставались «белым пятном» в духовной жизни страны. В числе этих возвращенных имен были не только писатели, которых я уже упомянул, но и имена известных отечественных философов, общественных деятелей: А. Лосева, Э. Радлова, Н. Бердяева, А. Чаянова, А. Вавилова, Н. Бухарина, Г. Зиновьева, Л. Каменева, Л. Троцкого. Огромный интерес к забытым страницам отечественной истории вызвала подписка и издание массовым тиражом многотомных произведений историков Карамзина, Костомарова, Ключевского, Соловьева.
Я не был бы объективным, если бы не сказал о тех трудностях, препятствиях, которые встречали перемены. Трудности были немалые, а сопротивление нередко просто отчаянным и при осуществлении общесоюзных издательских программ, и при подготовке решений об отмене издательских регламентов. Помню, какой резкой критике был я подвергнут на встрече в Центральном доме литераторов с писателями в октябре 1987 года за отмену обязательных рецензий на рукописи, поступающие в издательства, только потому, что, как выяснилось, эти рецензии были источником гонорарного дохода немалой части писателей. В газетах и журналах появилось множество статей, критиковавших меры, которые начал осуществлять Госкомиздат СССР по реализации безлимитных издательских программ, оперативных изданий быстрого реагирования. Складывалось мнение, что критических выступлений было бы куда меньше, если бы вообще ничего не менялось и оставалось, как было.
Критики редко сообразуют свои выступления с требованиями логики. Если раньше больше всего обвиняли издателей за то, что они не учитывают запросы читателей, то теперь, когда мы наконец начали их изучать и на этой основе разрабатывать общесоюзные программы издания самой дефицитной литературы, стали раздаваться голоса писателей, отдельных ученых о том, что мы потакаем толпе, ее потребительским интересам и не учитываем подлинные интересы культуры, не служим элитарному читателю.
Особенно остро полемизировался в то время в печати вопрос о том, в каком соотношении в издательской политике должны находиться классики и современные авторы. Нам казалось бесспорным, что классика, как золотой фонд отечественной литературы, должна пользоваться особым издательским вниманием. Государственная политика книгоиздания в нашем представлении имела смысл именно в том, чтобы обеспечить приоритет духовных интересов общества, не подменяя их коммерческими. В числе главных приоритетов мы видели издание детских книг, обеспечение каждой семьи классикой национальной литературы, выделение на эти книги, а также на учебную и научную литературу, государственных дотаций так, как это делается во многих европейских странах.
Разумеется, при этом речь не шла о каком-либо противопоставлении классики современным авторам. Литературный процесс всегда развивается на основе состязания талантов. Так было во все времена. Хотя ради справедливости следует признать, что были и отдельные деформации в издательской политике, когда отдельные расторопные писатели, используя все возможные средства давления, занимали в издательских планах куда больше места, чем это позволяло их литературное дарование. Атмосфера всеобщего послушания, работа по поручению сверху, преобладавшая в наших издательствах продолжительное время, благоприятствовала тем, кто умел «проталкивать» свои произведения, кто при жизни неоднократно (Г. Марков, С. Михалков, А. Маковский…) издавал свои избранные и полные собрания сочинений.
Издательская политика, чтобы воплотиться в книгах, нуждалась в добротном материальном оснащении. Говорю об этом, ибо, когда анализируют положение дел в издательской сфере, не всегда учитывают, что книгоиздание не только творчество, но и производство, которое в немалой степени зависит от состояния материально-технической базы полиграфии.
Понимаю, насколько безрадостна эта тема, но не могу не остановиться на ней. Из уроков, которые мы теперь извлекаем из нашего прошлого, один из самых горьких – многолетняя демагогия по поводу приоритета и внимания к отечественной культуре, литературе, искусству. Это была чистой воды демагогия, ибо на практике унизительное, нищенское материальное положение культуры было традиционным и имело давнюю историю. Любопытно, что, как и во всем другом, Москва в этом занимала ведущее место. Трудно назвать другой такой город, где бы так неуютно чувствовали себя учреждения культуры, как в Москве. Я уже говорил о театрах, музеях, о том, в каком горестном состоянии они оказались в 80-х годах. В еще более тяжелом материальном положении находились издательства. Многие беды и трудности издательств состояли в том, что они имели несчастье (речь идет о 35 центральных издательствах) быть расположенными в Москве. Издатели в столице всегда были на положении бедных и бездомных родственников. И неудивительно, ибо за все годы советской власти для центральных издательств в Москве специально не было построено ни одного нового здания и они ютились в ветхих, возведенных еще в царское время помещениях. К примеру, крупнейшее международное издательство «Мир» располагалось в бывшей богадельне, издательство «Недра» – в бывшей пересыльной тюрьме, вблизи Белорусского вокзала, издательство «Мысль» – в бывшем доме призрения для малообеспеченных девиц, и этот список можно было бы продолжить.
Несведущий в делах издательских человек мог подумать: не потому ли так невнимательны были власти к издателям, что книги для народа издавать было накладно? Отнюдь! Издательское дело во все годы советской власти было одним из самых прибыльных в стране. Объем реализации книжной продукции в последние годы составлял свыше 3 миллиардов рублей, государственные издательства получали от каждого вложенного рубля до 65 копеек прибыли. Справедливо говорили в то время, что прибыльнее книг было только производство водки. При таких значительных прибылях в 1986 году издательская отрасль свыше 75 % всех прибылей ежегодно отчисляла в государственный бюджет.
Если исходить из здравого смысла, то производство, выполняющее особое духовное назначение в обществе, было вправе рассчитывать на доброе, заботливое отношение государства. К сожалению, ничего подобного не происходило. Все годы издательская отрасль беззастенчиво обиралась государством, ничего не получая в ответ. Отношение издателей и государства строились по известному принципу цыгана и лошади, той самой, которую так долго приучали работать без корма, пока она не сдохла.
Весь парадокс сложившейся в отечественном книгоиздании в 80-х годах ситуации состоял в том, что отрасль, способная самостоятельно вкладывать в свое развитие значительные средства, практически ничего не получала и в техническом отношении была одной из наиболее отсталых. Около 60 % полиграфического оборудования имело в 1987 году полный моральный и физический износ. Фондовооруженность труда в полиграфическом производстве была в два с лишним раза ниже, чем в других отраслях промышленности, а доля ручного труда составляла около 40 %. В течение последних 15 лет в системе книгоиздания практически не было построено ни одного полиграфического предприятия. Большинство типографий находились, как и издательства, в старых, царского времени, помещениях. Передовая по мощности и техническому оснащению московская Первая Образцовая типография располагалась в корпусах бывшей типографии И. Сытина, а ленинградский Печатный Двор – в здании бывшей типографии «Его Императорского двора». Не могу не поделиться, какое тяжелое впечатление оставляло посещение наших типографий, в которых отсутствовали самые элементарные условия для труда полиграфистов. Помню, как меня поразило посещение в 1986 году Печатного Двора, бывшей царской типографии, где в прошлом в производственном здании для наборщиков и печатников была размещена даже церковь.
Дело было, разумеется, не только в помещениях. Возведенные и в советское время, более 25–30 лет тому назад, Ярославский, Саратовский, Калининский полиграфкомбинаты, да и большинство других типографий в центре и на периферии, нуждались в технической реконструкции и в полной замене устаревшего оборудования. Однако здесь возникала неразрешимая, по сути, тупиковая ситуация. Дело в том, что полиграфическое машиностроение, специализирующееся на производстве печатных, наборных машин и отделочного оборудования, находилось в крайне отсталом состоянии. 12 промышленных предприятий полиграфмашиностроения в стране не способны были даже наполовину удовлетворить запросы типографий. Недостающее полиграфическое оборудование частично, на 20 %, пополняли за счет поставок печатных машин из ГДР и Чехословакии, небольшую часть, примерно 10 %, за счет валютных средств. В результате из года в год увеличивался разрыв между потребностями отечественной полиграфии в смене оборудования и возможностями его удовлетворения.
В отчаянии мы стучались во все высокие двери: в ЦК КПСС, в Совет министров СССР, настойчиво убеждая в необходимости спасения печати и книгоиздания от окончательного развала. Наши усилия привели к тому, что были приняты правительственные решения. Но шло время, никто не собирался их выполнять.
Кроме трех основных китов, на которых стоит книжное дело – полиграфия, издательский процесс и торговля, – есть еще один, не входящий в издательскую отрасль «кит» – бумажное производство. Без представления о бедственном состоянии производства и распределения бумаги нельзя иметь полного понимания перспектив книгоиздания. Наша страна и здесь не избежала парадокса, провозглашая лозунг: «Бумага – хлеб культуры», на деле бумажное производство затерялось среди многочисленных видов производства и к приоритетным принадлежности никогда не имело. Последнее 20-летие было отмечено устойчивым сокращением капитальных вложений в развитие производства бумаги и соответственно поступательным отставанием технического уровня оборудования, в котором лишь 5 % машин соответствовало современному уровню. В результате отставание по производству бумаги в конце 80-х годов стало угрожающим. Для сравнения приведу некоторые данные о степени этого отставания. Во многих западных странах производство бумаги на душу населения в конце 80-х годов составляло около 200 килограммов. В США ежегодно бумажные предприятия производят на одного человека 290 килограммов продукции – это в 9 раз превышает показатели бывшего СССР.
В январе 1987 года я встретился с Председателем Совета Министров СССР Н. И. Рыжковым и подробно рассказал ему о критической ситуации, сложившейся в книгоиздании. Н. И. Рыжков был давним книголюбом, единственным из всех высокопоставленных руководителей, кто выписывал и читал газету «Книжное обозрение». Он проявил интерес к проблемам печати, поддержал наше требование изменить существующие грабительские (75 %) отчисления от прибыли издательств в бюджет (было решено в течение двух лет эти отчисления снизить до 50 %), поручил подготовить постановление Совета Министров СССР о развитии полиграфмашиностроения. К сожалению, это постановление было блокировано пассивностью и неспособностью заместителя Председателя Совета Министров СССР И. С. Силаева, ведающего вопросами машиностроения. Того самого Ивана Степановича Силаева, который по какому-то странному недоразумению или в результате особых политических интриг оказался неожиданно вознесенным в должность Председателя Совета Министров России. Все, кто знал его по работе в центральном правительстве, были поражены этим решением, ибо хорошо знали: по своим потенциальным возможностям И. С. Силаев был одним из самых беспомощных и безынициативных заместителей Н. И. Рыжкова. Впрочем, его деятельность в России оказалась кратковременной и не была отмечена какими-либо полезными деяниями. Очень скоро для всех стали очевидными качества этого руководителя-приспособленца, способного работать лишь по принципу «чего изволите» и умеющего хорошо устроить лишь свои личные дела: приобрести за бесценок дачу, получить денежную, сытую зарубежную должность и многое другое, где он был подлинным асом.
Что помогало преодолевать сопротивление и верить в успех перемен? Больше всего то, что я видел, как возрождался у людей интерес к самостоятельной работе без опеки и давления сверху. Уже в 1988 году центр тяжести издательского дела все больше перемещался из Госкомиздата непосредственно в издательства, в полиграфпредприятия. У нас уже давно не верят в бескорыстие тех или других мер сверху, подозревая авторов в особом расчете или особом интересе. Интерес действительно был, но сводился он к тому, чтобы разрушить издательский бюрократизм и освободить издательское дело от понукания свыше. В связи с этим наибольшее удовлетворение мне приносили индивидуальные встречи с руководителями издательств: Александром Авеличевым («Прогресс»), Виктором Адамовым («Книга»), Эдуардом Мачульским («Юридическая литература»), Максимом Ковалевским («Машиностроение»), когда они рассказывали о своих издательских намерениях, делились планами оригинальных проектов, совместных с зарубежными партнерами изданий. Я видел, как возрождается независимый отечественный издатель, творец и книголюб, коммерсант и предприниматель, который уже не будет больше бездумным исполнителем чужих решений и приказов. Я рад, что они сумели отстоять свою самостоятельность и продолжили добрые традиции отечественного книгоиздания даже в столь смутное время.
Ничто из человеческих деяний не остается без последствий. Думаю об этом все чаще, когда многое, о чем веду речь, уже в прошлом и сама жизнь – бесстрастный судья, оценивает твои дела. Говорю это к тому, что не все было просто в переменах книжного дела и далеко не все воспринимали их как благо. И здесь хочу порассуждать о природе восприятия перемен.
Радикальные изменения, согласно диалектике, как нас учили, своим двигателем имеют глубокие внутренние противоречия, требующие решения. Между тем внутренние, вполне благополучные условия работы издателей в мое время при гарантированном особыми лимитами полиграфическом обслуживании, 100-процентном обеспечении бумагой по низким государственным ценам и высокой экономической рентабельности издательской деятельности довольно хорошо кормили существующий консерватизм и не слишком стимулировали стремление к самостоятельности. С другой стороны, навязываемые сверху меры по повышению самостоятельности издателей в творческой деятельности, в тиражировании книг, в ценообразовании при сохранении старых отношений с авторами, читателями еще больше укрепляли издательский диктат, охраняли его от какого-либо вмешательства со стороны.
Мы теперь много говорим о консерватизме, зачисляя оптом в число его приверженцев всех представителей прошлого времени. В то же время редко раскрываем его внутренние социальные и психологические истоки. А если посмотреть внимательно с этой стороны, то мы увидим, что консерватизм опирается не только на инерцию и силу старых привычек, но в еще большей мере держится на личных удобствах людей, боязни эти гарантированные удобства и преимущества потерять. Государственная издательская система была таковой, что старый административный стиль управления для многих руководителей издательств был не лишен личной привлекательности, ибо освобождал от всякого риска при реализации издательских проектов, если они были одобрены свыше. Новые же самостоятельные решения были связаны с ответственностью, неоднозначностью результатов, риском наряду с успехами терпеть и неудачи. И конечно, при альтернативе: послушание или независимость, гарантированный свыше успех или риск неудачи – немалое число людей, привыкших к спокойному благополучию, не готовы были терять то, что имели. Было ли это для меня тогда откровением? Разумеется, нет. Хорошо знал из собственного опыта: чем радикальнее перемены, тем сильнее препятствия и значительнее сопротивление. И выход здесь один: идти дальше, не останавливаться.
Возникало еще одно серьезное противоречие в осуществлении демократических перемен в книгоиздании. Логика развития самостоятельности и независимости государственных издательств в творческой и экономической деятельности, хозрасчет, переход на арендные отношения вели к становлению рыночных отношений, и, чтобы не консервировать государственный издательский механизм с его неизбежным монопольным диктатом над читателями, необходимо было создание коммерческих альтернативных издательств. Помню, как в 1988 году мы много спорили в Госкомиздате СССР по поводу целесообразности создания коммерческих кооперативных издательств. Особенно после того, как были приняты нормативные акты, призванные стимулировать индивидуальную трудовую деятельность. Противники создания кооперативных издательств утверждали, что при существующих, весьма ограниченных полиграфических возможностях они не дадут какой-либо прибавки в отечественном книгоиздании, ибо будут использовать те же мощности типографий и государственные бумажные ресурсы. А что касается самого заинтересованного лица – читателя, то от этого книг у него не прибавится.
Немалое число издателей считали также, что духовное и культурное наследие нации – литература, созданная классиками, – не должно быть предметом кооперативной коммерции, ибо принадлежит всему народу. Чтобы преодолеть это противоречие, поначалу мы пошли на полумеры – широкое развитие изданий за авторский счет. Было разработано и принято положение об авторских изданиях и поручено издательствам и типографиям оказывать необходимую поддержку и помощь авторам, издающим книги в своей редакции и за собственные средства. Уже в первый 1988 год было выпущено более 100 авторских изданий, в следующем году число их утроилось, а в октябре 1991 года была проведена первая Всесоюзная выставка книг, изданных за счет авторов, на ней было представлено более тысячи названий.
Полемика полемикой, а то, что рождалось практикой, остановить было нельзя, несмотря на отсутствие закона об издательской деятельности, в стране начиная с 1988 года началось широкое создание новых коммерческих издательств. На первом этапе наибольшее число новых издательств создавалось при организации фондов, ассоциаций, творческих объединений, фондов культуры, милосердия, союзов кинематографистов, театральных деятелей и т. д. Одновременно право издательской деятельности получали многие журналы, газеты, учебные и научные институты.
В 1989 году существовала уже не одна сотня коммерческих альтернативных издательств, которые в 1990 году составляли конкуренцию государственным издательствам и тем самым нарушали существующую монополию в системе советского книгоиздания.
В стремлении рассказать о переменах в издательском деле я еще ничего не сказал о том главном, что чрезвычайно обогащало представления о жизни, о культуре нашего отечества, – повседневном общении с писателями, деятелями культуры, искусства. Встречи с Л. Леоновым, Г. Свиридовым, Д. Лихачевым оставляли всегда глубокий след, позволяли сверять свои намерения и планы с тем, что думали эти люди, представляющие цвет русской культуры. Я благодарен судьбе за то, что она предоставила мне возможность многие часы в Комитете печати провести в беседах с известными отечественными писателями-прозаиками Ф. Абрамовым, Ч. Айтматовым, Ю. Бондаревым, Г. Баклановым, В. Беловым, С. Залыгиным, В. Распутиным, В. Розовым; поэтами А. Вознесенским, Л. Васильевой, Р. Гамзатовым, Н. Доризо, Е. Евтушенко, Е. Исаевым…
Еще в бытность в «Советской России», в 1980 году, мне посчастливилось одну неделю провести в доме отдыха в Пицунде вместе с Федором Абрамовым. После этого до самой безвременной кончины этого удивительно совестливого человека сохранились у меня с ним добрые отношения и проходили нередкие встречи, позволившие познать душу этого большого русского писателя. Роман-эпопея о судьбах многострадального российского крестьянства «Братья и сестры» поставил Ф. Абрамова в ряд самых известных советских прозаиков. Опубликованное в газете в 1983 году его открытое письмо землякам в деревню вызвало настоящий взрыв в общественном мнении. В письме он честно, с большой сердечной болью писал об иждивенчестве, лени, пьянстве, которые мутной волной захлестнули деревню и разлагали традиции российского крестьянства. Писал искренне, с болью за судьбу отечества.
Писатели Ф. Абрамов, В. Астафьев, Ю. Бондарев, В. Белов, В. Быков, В. Распутин во многом предвосхитили те глубокие и противоречивые процессы, которые зрели в нашем больном обществе и привели его к катастрофе. Один только небольшой рассказ Валентина Распутина «Пожар» своей страшной картиной человеческого разложения стал прообразом того самого пожара, в котором сегодня горит все наше Отечество.
Творческая интеллигенция не только духовно подготовила советское общество к переменам, но и первой на практике в своих творческих союзах писателей, художников, кинематографистов, театральных деятелей попыталась реализовать демократические идеи перестройки. Однако уже скоро стало очевидным, что разрушение старого удается ей куда больше, чем созидание, к тому же безоглядное отрицание духовного наследия прошлого не могло оставаться без последствий. Оттого уже скоро стало заметно, как исчерпываются силы интеллигенции, как слабее и глуше звучит ее голос во взбудораженном обществе, а ее так необходимая народу творческая деятельность начала все больше погружаться в апатию.
Несмотря на многоречивые призывы президента СССР, его обещания на встречах с деятелями культуры служить идеям свободы и справедливости, все тревожнее звучали вопросы: что с нами происходит, куда движется наше общество? В этом отношении интересной и поучительной была одна из последних встреч М. Горбачева с представителями творческой интеллигенции, которая состоялась в Кремле, в зале заседаний Президиума Верховного Совета СССР, 29 сентября 1990 года. Встреча отразила тревогу и смятение интеллигенции и одновременно показала ее прозорливость в оценках грядущего крушения Отечества.
Я внимательно слушал выступления, записывал и хорошо помню, как академик Д. Лихачев, выступая на этой встрече, первым заметил, что отечественная культура напоминает ему птицу, выпущенную из клетки со слабыми крыльями и без корма. И если государство не поможет культуре и не защитит ее, то общество ждет духовная катастрофа. Писатель Сергей Михалков вслед заметил, что катастрофа советского общества уже наступила, ибо во многом разложена его основа – молодое поколение. Во всех средствах массовой информации идет целенаправленная массированная компрометация всего того духовного наследия, на котором воспитывалась советская молодежь. Коммерция, пропаганда секса, порнографии разрушают детскую литературу, театр, кино, души и сердца молодых.
Очень резко выступал на встрече драматург Михаил Шатров. Он заметил, что общество уже вползает в смуту, власть в параличе, в состоянии киселя. «Позиция президента СССР, – сказал он, – в его постоянных поисках компромисса, средней линии напоминает ему поиски собственной тени и потому обречена». С болью на встрече, выражая мнение многих, говорил писатель Сергей Залыгин: «Когда общество оказалось в состоянии кризиса и разрушения, граждане вправе спросить с интеллигенции: что же она натворила, призывая к перестройке, к социальной свободе, национальному самоопределению. В обществе торжествует безоглядная разрушительная критика, политиканство и нет доверия к государству, президенту, правительству, интеллигенции и друг к другу». Писатель Юрий Бондарев на встрече сказал о том, что советское общество обречено, ибо разрушен духовный стержень, на котором оно держалось, – известная триада: государственность, народность, вера. Гласность в условиях перестройки превратилась односторонне только в разрушающую силу и стала ложью, похожей больше на правду, чем сама правда. Чингиз Айтматов говорил о том, что стихия уже захлестнула общество и Союз ССР, напоминающий ему больше корабль, который из-за крупных пробоин захлестывает течь, а пассажиры вместо его спасения бросились в лодки и поплыли в разные стороны.
Подробно рассказываю об этой встрече, ибо она показала, что наши мудрые духовные наставники оказались правыми в своем тревожном предвидении социальной и духовной трагедии страны. Я видел, что участников встречи не удовлетворило и не утешило многословное заключение президента СССР, в котором он признавал, что элементы хаоса, развала действительно опережают созидательные усилия перестройки и в этот час испытаний он уповает на гражданское согласие, ибо его альтернативой может быть только Гражданская война. «Власть и культура – эти главные инструменты общества, единственные, кто еще могут помочь обществу в это тревожное время», – говорил он, с грустью глядя на присутствующих и читая в их глазах недоверие. Президенту СССР уже нечего было сказать в ответ на упреки и замечания, а деятели культуры уже ничего не ждали от человека, утратившего способность управлять событиями. Признаюсь, всех участников этого совещания не покидало чувство обреченности и близкой трагедии российской интеллигенции, той самой, которая первой вызвала радикальные перемены и первой же стала их жертвой. Не так уж много прошло времени, как в ноябре 1991 года появились предсмертные стихи известной поэтессы Юлии Друниной, обращенные к безымянному герою:
Этому тонкому, ранимому поэту-фронтовику в войну под пулями было легче, чем теперь, в этом жестоком мире дельцов и нуворишей, когда понятие чести, совести, Родины, Отечества потеряло всякую цену, и ей ничего не оставалось, как оставить эту преданную и такую дорогую ей землю, и она покончила с собой.
В смерти Юлии Друниной, как выстрел, прозвучала трагедия русской интеллигенции. Трагедия от смятения, от растерянности перед общим развалом и больше всего от сознания своей вины за все, что случилось с народом и страной.
Прошли годы со дня смерти Ю. Друниной, и сколько горя и разочарований пережила за это время национальная культура и интеллигенция. И если раньше вся горечь бытия и творчества интеллигенции состояла в том, что ей мешали и с ней боролись, то теперь все очевиднее становилось, что она просто никому не нужна. С этим непосредственно было связано возникновение такого понятия, как невостребованность, но об этом речь в следующей части книги.
2. Невостребованность
Полтора года моего пребывания в Гостелерадио СССР, ставшие чем-то похожим на продолжительную командировку, принесли заметные перемены в книжный мир. Пушкинская площадь, Страстной бульвар, 5, где располагался Комитет по печати, за время моего отсутствия изменились и стали неузнаваемы. Они встретили меня десятками и сотнями разложенных прямо на улице вдоль домов, в подземных переходах новых периодических и книжных изданий, бойкой торговлей по коммерческим ценам изданиями различного толка и ориентации, книжными бестселлерами по детективной, эротической и религиозной тематике.
Сложное переходное время, в котором мы оказались, имело свои, только ему свойственные черты. Среди них наиболее характерным было крушение привычных представлений, обнажение всего того, что еще вчера было или мало известным, или вообще скрытым от большинства.
Обнажилось и такое еще совсем недавно безупречное признание: мы самая образованная, самая культурная, самая читающая страна. Обнажились во всем греховном естестве бескультурье, бездуховность, открылись мутные потоки многих других пороков общества, которое долгие годы казалось таким благополучным.
Противоречивое время переживало и книгоиздание – важнейшая область отечественной культуры. Проявлялось это в том, что, с одной стороны, налицо были позитивные перемены: творческая и экономическая самостоятельность стали нормой жизни большинства издательств. Многие из административных регламентов и запретов остались в прошлом. Читатель мог теперь свободно приобретать книги писателей, ученых, долгое время находившихся под запретом. Появление наряду с государственными издательствами альтернативных коммерческих издательств создало принципиально новую ситуацию в книжном мире, суть которой состояла в том, что была разрушена государственная монополия на издательскую деятельность и возникла реальная конкуренция между государственными и альтернативными коммерческими издательствами. Уже первые шаги альтернативных издательств показывали, что они более оперативно откликаются на запросы рынка и тем самым заставляют и государственные издательства поспешать в своих издательских проектах. Это явление весьма существенно меняло всю конъюнктуру книжного рынка.
В процессе становления рыночных отношений наглядно проявились и негативные явления, которые ставили государственное книгоиздание в сложное положение выживания. Главное из них – коммерциализация издательского дела, ведущая к резкому сокращению выпуска социально необходимой обществу литературы: детской, учебной, научно-технической, то есть той, которая обеспечивала существование интеллектуального потенциала общества.
Вот как складывалась ситуация в отечественном книгоиздании в процессе изменения его объемов и структуры. Максимальный выпуск книг в стране был достигнут в 1988 году – он составлял 2 миллиарда 700 миллионов экземпляров. В последующие годы, как и следовало ожидать, в условиях широкого развития коммерческих издательств при ограниченных возможностях отечественной полиграфии и бумажного производства началось сокращение выпуска книг в государственных издательствах. За два года (1989–1990 годы) выпуск книг здесь сократился более чем на 700 миллионов экземпляров. Замечу, столь значительный спад выпуска книг был допущен за всю историю СССР всего дважды: в 1937 году и в 1941–1942 годах. Разумеется, беспокоило не просто сокращение объемов государственного книгоиздания. Сокращался выпуск литературы, особенно необходимой обществу, и прежде всего детской, выпуск которой за эти годы сократился почти на 250 миллионов экземпляров. Только за один 1990 год тираж детских изданий сократился на 33 %, учебных книг – на 15, научно-технических – на 14 %. Одновременно шло заметное сокращение в государственных издательствах объемов выпуска художественной и общественно-политической литературы, тиражи которых снизились за год на 6 и 19 %. В 1991 году тенденция дальнейшего сокращения объемов книжных изданий еще более усилилась, а в 1992 году в связи с началом экономической реформы и введением свободных цен приобрела катастрофический характер, ибо в связи с 20-кратным повышением цен на бумагу издание книг стало в целом убыточным. По данным Министерства печати и информации России, сокращение выпуска книг за первое полугодие 1992 года составило около 40 %.
Потери государственных издательств в эти годы в некоторой мере восполняли коммерческие издательства. Из 4 тысяч зарегистрированных издательств в 1992 году примерно половину составляли частные фирмы или издательства со смешанными формами собственности. Уже в 1990 году тираж выпущенных негосударственными издательствами книг вырос в сравнении с 1988 годом в 6 раз и составлял около 8 % общего тиража изданной в стране литературы. Особенно увеличился в коммерческих издательствах выпуск художественной литературы, по некоторым расчетам, он составлял в 1991 году более 20 %. В первом полугодии 1992 года каждая четвертая книга была выпущена негосударственным издательством, а среди художественной и детской литературы – каждая третья.
Переход на свободные цены, конкуренция с коммерческими издательствами в 1992 году до крайности усложнили и без того тяжелую ситуацию в государственных издательствах в приобретении бумаги и размещении своих заказов в типографиях. Государственные издательства в силу различных правительственных финансовых регламентов оказались в неравном положении в сравнении с совместными и малыми предприятиями, занимающимися издательской деятельностью. Коммерческие издательства нередко бумагу и полиграфические мощности приобретали за наличные деньги, по ценам, недоступным государственным издательствам. В результате государственным типографиям и бумажным комбинатам оказывается выгоднее иметь дело с коммерческими издательствами.
Как это ни парадоксально, но демократические перемены с внедрением рыночных механизмов на нынешнем этапе привели издательское дело и к разрушению социальных связей. Практика 1992 года свидетельствует, что становление рыночных отношений в книгоиздании привело к утрате основного социального ориентира, ибо возросшие в огромных размерах (20–30 раз) затраты на бумагу, полиграфические услуги и продажу изданий вынуждали издательства в невиданных ранее размерах поднимать цены на книги и тем самым ограничивать доступ к ним широких социальных кругов потенциальных читателей.
Многоразовый рост стоимости книг наряду с ростом цен на все другие товары привел к тому, что рейтинг покупательского интереса и соответственно спроса книги снизился в списке необходимых товаров для жизни. Удивительная уникальность того времени состоит в том, что впервые утратило всякую остроту понятие «дефицит книги» при значительном, почти вдвое, сокращении общего количества издаваемых книг, особенно детских, учебных, научных. Книга, в отличие от недавнего прошлого, перестала пребывать в покупательских приоритетах и стала просто недоступной для миллионов простых людей. Со всей горечью и тревогой замечаю отчуждение основной массы населения от книги, а значит, и от культуры вообще. Рынок превратил массовые популярные издания периодики и книги в практически недоступные для большей части населения, живущего в условиях крайней бедности. В их числе более 50 миллионов пенсионеров, 30 миллионов инвалидов, 40 миллионов учащихся и студентов.
Недоступность книги для миллионов реальных и потенциальных читателей усугубляется крайним оскудением общественных библиотек, не имеющих, по сути, средств, чтобы приобрести книги. По данным социологических исследований в апреле 1992 года службы изучения общественного мнения профессора Б. Грушина, более половины населения в течение месяца уже не обращались к книге и не являлись читателями, а 21 % не имели общения с книгой в течение всего года. В этом отношении чтение представляет один из наиболее чувствительных показателей состояния общества.
Если обратиться к упомянутому исследованию, то, несомненно, представляет интерес ответ на вопрос: что и кого ныне читают? Из наиболее популярных шести видов литературы на первом месте оказались детективы, фантастика, приключения; на втором – зарубежная классика; на третьем – современная художественная литература; на четвертом – исторические романы; на пятом – русская классика и на шестом – книги русского зарубежья. Абсолютное первенство читательских предпочтений в России получила книга Маргарет Митчелл «Унесенные ветром». Думается, что это факт довольно многозначительный, отражающий состояние читательских интересов. Среди отечественных авторов пальма первенства принадлежала Валентину Пикулю, автору приключенческих романов о русской истории. Романтические приключения сохраняли в числе самых читаемых романы Голонов с многочисленными Анжеликами, Берроуза с Тарзанами, известных классиков детектива Чейза и Кристи, бессмертного Дюма.
Авторы зарубежной классики по рейтингу выстроились в следующем порядке: Ш. Бронте, Драйзер, Ремарк, Дрюон, Мопассан, Моруа, Диккенс… Советская художественная литература отмечена именами Рыбакова, Гроссмана, Айтматова, Бондарева, Карпова, Анатолия Иванова… В русской классике лидирует Достоевский, интерес к которому после известных запретов особенно значителен, его «Бесы» изданы для широкого чтения только два года назад. Затем следуют имена Гоголя, Тургенева, Чехова, Мамина-Сибиряка, Горького… Из книг русского зарубежья первое место принадлежит «Архипелагу ГУЛАГ» А. Солженицына, далее названы имена Набокова, Бунина, Бродского…
Сколько бы мы ни судили о недостатках советского общества в прошлом, ни критиковали его за жестокий административный централизм, мы не сможем не признать присущие ему и такие регламенты, которые несли гуманное начало. В их числе традиционно низкие цены на книги, преследующие цель обеспечить необходимый для приобретения каждой семьей минимум книг. В коммерческом отношении эта издательская политика, в отличие от общепринятой международной практики, поставила издателей детской, учебной книги, многих видов научной, технической, узкопрофессиональной литературы в сложное положение. Однако по своей социальной направленности она была оправданна, к тому же, если учитывать тот средний уровень заработной платы, который имела большая часть трудящихся, нельзя было рассчитывать на то, что издательская политика могла быть иной.
Каков же выход из сложившейся критической ситуации? Как можно защитить государственное книгоиздание в это сложное время? Думаю, что именно теперь следует наконец осуществить то, о чем просят издатели многие годы. Учитывая огромное социальное и национальное значение книгоиздания в защите и развитии отечественной культуры, государству, президенту России, правительству следует отказаться от многолетней политики получения от книгопроизводства каких-либо прибылей. В отличие от потребительской политики следует перейти к политике государственного и общественного протекционизма по отношению к отечественному книгоизданию.
Что собой представляет политика государственного протекционизма? В ее основе должна стоять оптимальная налоговая модель, представляющая отказ от административных форм налогового грабежа и переход к прогрессивному налогообложению, то есть к дифференциации размера налога в зависимости от видов изданий, их социальной значимости и технической сложности. Как ни трудно финансовое положение России, было бы справедливым полностью отменить налоги с изданий детской, учебной, научной литературы и книг классиков художественной литературы, а также отечественных изданий, имеющих целью распространение в зарубежных странах. В этих предложениях нет ничего нового и необычного. Мировая издательская практика свидетельствует о реальном и давнем существовании во многих странах дифференцированного налога на издание книг (всего от 6 до 12 % общей суммы прибыли), а некоторые виды литературы – детская, учебная, экспортная – вообще освобождены от государственных налогов.
Четыре известных отечественных академика Леонид Леонов, Дмитрий Лихачев, Гурий Марчук, Игорь Петрянов-Соколов в открытом письме к парламентам и правительствам стран СНГ с болью писали в газете «Культура» (13 октября 1992 года) о гибели крупнейших издательств, невиданной дороговизне книг и значительном, почти вдвое, сокращении необходимой для народа литературы, особенно детской, художественной классики и научно-технической. «Боль за книгу, за ее нынешнее униженное положение, – замечают они, – заставляет нас возвысить свой голос в ее защиту». Они просят принять неотложные государственные меры по спасению книгоиздания, материальной основы отечественной науки и культуры. В числе их предложений – изменение налоговой системы, введение льготных тарифов для перевозки книг и пересылки их по почте. Письмо академиков – серьезный аргумент в пользу политики государственного протекционизма по отношению к издательскому делу.
Хочу заметить, что протекционизм вовсе не сводится только к государственному покровительству. В системе протекционизма особое место может принадлежать непосредственным потребителям книг из числа заинтересованных общественных, научных, производственных, коммерческих организаций и отдельных меценатов, желающих финансировать убыточные, но необходимые для развития национальной культуры и науки издания.
Так распорядилось время, что государственная служба принесла мне в моральном отношении больше невзгод, горечи от несбывшихся намерений, чем радости и удовлетворения от сделанного.
Из всех лет государственной службы наиболее бездарными и бесполезными оказались 1990 и 1991 годы, когда в течение многих месяцев мне пришлось в письмах к президенту СССР, Верховному Совету, кабинету министров взывать, кричать о развале советского книгоиздания и печати, просить защиты, но мои мольбы не только не были восприняты, но даже выслушаны. Вся система государственного управления СССР, со всеми ее институтами власти была в это время до предела занята политическими интригами и маневрами, времени и сил для конкретных созидательных решений и дел не оставалось. Время это для меня и подобных мне руководителей центральных министерств и ведомств, оказавшихся заложниками кризиса власти, было не просто сложным, оно было мучительным. Состояние и настроение этого времени, как мне кажется, убедительно может характеризовать такое горестное понятие, как невостребованность.
Последний Совет Министров СССР в завершающие месяцы и первый кабинет министров при президенте СССР как органы исполнительной власти оказались, по существу, лишенными возможности управлять страной и пребывали в состоянии агонии. Первопричиной здесь, я считаю, было отсутствие четкой программы действий и в особенности непоследовательность в решениях и поступках президента СССР Горбачева. Наряду с этим практически по рукам и ногам повязала правительство законодательная власть. Пребывание членов правительства в состоянии непрерывного отчета и утверждения в Верховном Совете СССР с самого начала обрекло их на бесправие и бездеятельность. О какой продуктивной деятельности могла идти речь, если Совет Министров, представленный Н. И. Рыжковым после Первого съезда народных депутатов СССР, в самое трудное для страны время, утверждался в 1990 году более двух месяцев, а кабинет министров В. С. Павлова с января 1991 года и до его ликвидации в августе 1991 года так и не был полностью утвержден. Цена издержек и потерь от отсутствия дееспособной исполнительной власти в 1990 и 1991 годах настолько велика, что, по моему мнению, не может быть вообще учтена.
Все беды сводились не просто к неудачной судьбе двух-трех министров. В течение трех лет (1989–1991 годы) в состоянии непрерывной реорганизации находились все министерства и государственные комитеты СССР, ожидая ликвидации, объединения или радикального реформирования. Состояние перманентного, многомесячного ожидания перемен, реорганизаций, ликвидаций полностью парализовало деятельность государственного аппарата. Часто размышлял тогда: поистине, если Бог хочет наказать, то прежде всего отнимает разум. Понимали ли руководители самого верхнего эшелона – президент СССР и его ближайшее окружение – всю губительность этого положения? Теперь нередко думаю, что если бы специально поручить изобрести средство, как парализовать деятельность центральной исполнительной власти в эти трагические для Отечества годы, уверен, ни у кого бы не получилось так умело и изобретательно, как это получилось у президента СССР и Верховного Совета СССР.
Не могу, наконец, не напомнить читателю, что именно в эти годы в общественном мнении усилиями массовых средств информации было сформировано устойчивое представление о чиновниках государственного аппарата и управленческом аппарате в целом как силе антидемократической, консервативной, препятствующей переменам, и образ руководителя министерства, ведомства в печати, радио, телевидении представлялся однозначно как образ врага перестройки. Хотя здравый смысл всем подсказывал, что без высококвалифицированных управленцев, чиновников не может обойтись ни одно общество, особенно на сложном этапе его радикального реформирования. Иногда даже казалось, что потери этого времени были необыкновенно умело спланированы и организованы. Учтено было практически все, что могло усилить агонию власти. В том числе учтено было даже то, что утраты приносило не только бездействие и апатия министерств, пребывающих в состоянии пассивного ожидания своей судьбы, но хорошо организованное, а потому и эффективное моральное травмирование людей, на которых возлагалось исполнение высших государственных обязанностей.
Месяцами я наблюдал за своими коллегами – кандидатами в министры. Эти наблюдения вызывали бурю сложных чувств, грустных мыслей, размышлений о судьбе людей, объединенных высокой ответственностью и заботами об Отечестве. В этих размышлениях было меньше всего оправданий и присутствовало больше признаний, как трагичны оказываются последствия, когда люди становятся рабами обстоятельств. Никого из министров рыжковского правительства я не идеализирую: они были разными по своим личным и профессиональным качествам, возрасту и практическому опыту. Однако при всех этих различиях очевидным было (теперь это признают уже многие), что представленный Н. И. Рыжковым в январе 1990 года последний Совет Министров был по своему составу одним из самых высокопрофессиональных и высокообразованных за все годы советской власти. Около половины членов правительства были академиками и членами-корреспондентами Академии наук, докторами и кандидатами наук. Передо мной книга, так и не увидевшая свет, – «Советское правительство – кто есть кто?». Темпы книгоиздания оказались более медленными, чем скоротечная смена правительств на том крутом повороте истории. Перелистываю книгу и вижу: действительно это был новый состав правительства, ибо из прошлого, сформированного в 1984 году, в нем не осталось и десятка человек, сокращенное на одну треть, оно представляло 57 министерств и комитетов (вместо 82 работающих ранее).
Не могу не думать об удивительных парадоксах времени: ведь именно тогда, в условиях демократического раскрепощения человека, провозглашения принципов справедливости и гуманизма по отношению к личности, утверждался, с другой стороны, стиль неуважительного, откровенно пренебрежительного отношения к тем людям в верхнем эшелоне, кому поручалось управлять народным хозяйством, наукой, культурой, образованием страны. Не раз тогда возникала, признаюсь, не только у меня, мысль, что существует какое-то нарочитое стремление в Верховном Совете СССР унизить, напугать этих людей, подчеркнуть их зависимость и бесправность. Скажу откровенно, это не только обижало, но и унижало людей, а между тем из тех, кого я хорошо знал, это были люди высоких нравственных качеств, люди, вызывающие в человеческом и профессиональном общении уважение и доверие. Я хорошо был знаком с Геннадием Алексеевичем Ягодиным, министром высшего образования, Евгением Ивановичем Чазовым, министром здравоохранения, и сменившим его Игорем Николаевичем Денисовым, Николаем Васильевичем Лемаевым, министром нефтеперерабатывающей промышленности, Владимиром Григорьевичем Чирсковым, министром нефтегазстроя, Николаем Александровичем Паничевым, министром станкостроительной промышленности, Юрием Кузьмичом Семеновым, министром энергетики и электрификации, Григорием Аркадиевичем Габриэлянцем, министром геологии СССР, они вызывали у меня чувство уважения и желание в чем-то быть похожим на них.
По-разному сложилась их судьба: часть из них продолжает, несмотря на всеобщий развал, свое неблагодарное дело по защите своей отрасли, изобретая различного рода объединения: ассоциации, концерны, компании; другие работают в роли советников-специалистов в коммерческих структурах. Объединяет же всех их, знаю это доподлинно, нежелание когда-либо связывать свою судьбу с государственной службой. Слишком горькой и по-человечески несправедливой она для них оказалась. При нечастых встречах я вижу усталость и грусть в глазах своих коллег, но знаю, это все не от личных невзгод, хотя они тоже есть, а от боли за погубленное государство, разрушенную экономику, нищий народ.
Так случилось, что маленькая часть нас, бывших министров, всего пять человек, объединилась вокруг одного нередкого и не элитного увлечения. Этим увлечением стала русская баня с паром, с веником, которая вместила в себя и общение, и досуг, и оздоровление, и многое другое, без чего жить было бы невозможно. Наше увлечение, наверное, не выдержало бы испытания трудным временем, если бы его душой и организатором не был близкий всем членам банной команды человек – Беня Бениаминович Оликсанян. Крупный хозяйственный работник, он обладал редким талантом объединять людей, владел таким запасом человеческой щедрости и доброты, что его хватало на всех. Известно расхожее мнение: «Хороший человек – не профессия». Конечно, не профессия, ибо это всегда дар души. Министры продолжают жить заботами и бедами своей страны, своих соотечественников, и эта боль с примесью вины за обманутые надежды народа навсегда с ними, другими они уже не станут, просто не смогут стать.
День смерти исполнительной власти СССР известен – 27 августа 1991 года, известно и место смерти – зал заседаний Верховного Совета СССР в Кремле. Это было одно из заседаний парализованного и безвольного союзного парламента, выполняющего покорно волю правящей власти России. Помню, как членов кабинета министров пригласили на заседание как на суд, который должен был исполнить формальный акт, выразить недоверие и отправить в отставку последнюю исполнительную власть СССР. Открыл заседание с робостью и волнением человека, исполняющего чужую волю, Иван Лаптев, председатель Совета Союза; Анатолий Лукьянов, обладающий высоким общественным авторитетом, уже был отлучен от руководства Верховным Советом. Рассматривался всего один вопрос о неконституционных действиях кабинета министров в период ГКЧП, сформулированный в проекте указа президента СССР.
Вся атмосфера заседания, свидетельствую как участник, отдавала унынием и обреченностью: вяло прозвучали в начале предложения народных депутатов, тех немногих, которые еще не были сломлены и сохранили самостоятельность, о целесообразности присутствия Горбачева, но они не получили поддержки, возник и угас спор о процедуре голосования, использовать простое или квалифицированное (в две трети) большинство для принятия решения, согласились на простое, так было проще исполнить неблагодарное дело.
Безропотность и покорность членов Верховного Совета СССР под контролем присутствующих депутатов России проявились и в том, что поначалу было даже намерение принять решение без всякого обсуждения и каких-либо объяснений представителей кабинета министров: чего обсуждать, коли надо исполнять, что велено. Однако благодаря настойчивости первых заместителей премьер-министра В. И. Щербакова и В. Г. Догужиева они были выслушаны. Их выступления и аргументы были убедительным свидетельством того, что кабинет министров действительно не совершил в эти путаные дни путча (да и был ли он) ничего антиконституционного. Но это мало кого на этом заседании интересовало.
Вся атмосфера заседания проходила в духе известной крыловской реплики: «Ты виноват уж в том, что хочется мне кушать». Присутствовать на этом последнем для нас, членов кабинета министров, заседании парламента было горько и унизительно. Я помню, как сидевший рядом со мной министр электронной промышленности В. Г. Колесников спросил меня, что я думаю об этой унылой процедуре, я ответил, что она мне напоминает неумелую и неуклюжую казнь восставших в декабре 1825 года, когда один из подвергавшихся казни декабристов заметил: «Бедная Россия, задушить-то не умеют».
С болью думаю о том, что, провозглашая торжество гуманных демократических отношений, мы на деле ничему не научились у нашего тяжелого и жестокого прошлого в отношении к людям, к руководящим кадрам. От бережного, уважительного отношения к руководителям, призванным исполнять ответственные государственные поручения на всех уровнях власти, всегда многое зависело. И в то время, и ныне, когда обвал общества продолжается и становится все круче, а жизнь оказывается все труднее и безрадостнее, мы просто обязаны извлекать уроки из недавней практики управления государством, когда делали все, чтобы разрушить не только атмосферу высокой ответственности, но и доверия между людьми.
Признаюсь, немалый вклад в разрушение старых отношений и авторитетов внесли мои собратья по профессии, журналисты, и, может быть, оттого как позднее признание от многих звучит замечание Л. Радзиховского во «Взгляде» № 7 (февраль 1992 года) в его публикации о Н. И. Рыжкове. «Вот такой человек, – пишет он в заключение, – был у нас премьером – ранимый и упрямый, видящий чужие ошибки, но бессильный распутать свои. Он показался мне человечным, и, вспоминая статьи о нем (в том числе и свои), я лишний раз подумал – как мы не умеем щадить друг друга».
В отличие от журналиста, знающего собеседника мимолетно, я знаком с Н. И. Рыжковым уже не одно десятилетие, и хотя это знание не личностное, а больше официальное и профессиональное, оно позволяет мне судить о нем, иметь свое представление.
Человек он, в моем представлении, не по-современному честный, искренний в делах и отношениях с людьми. Может, это прозвучит и странно, но, думаю, в чем-то его личные качества и вся психология не были рассчитаны на исполнение суровой и неблагодарной должности главы правительства в такое трудное для Отечества время. Сегодня мы безжалостны, ожесточены от наших политических и социальных потрясений, неудач и невзгод, а потому не можем справедливо оценить достоинства и недостатки этого человека. К тому же за многие годы сурового бытия всех нас приучили к одномерным оценкам, решениям, приговорам – чернить, судить и казнить. Только этим я объясняю тот известный факт, когда искренний, человечный, от сердца порыв, признак естественного горя со слезами на глазах, был безжалостно воспринят лишь как проявление слабости и порока, а между тем это было просто здоровое и честное проявление человеческого страдания за судьбу своей страны и своего дела. И был он несомненным признаком чести, а не бесчестия. Со стыдом вспоминаю, сколько иронии, оскорбительной насмешки и даже злобы со стороны журналистов и особенно политиканствующих временщиков-разрушителей вызвал этот искренний человеческий порыв Н. И. Рыжкова. Чем-то это напоминало избиение человека, склонившегося от горя за свой дом и своих близких. А ведь перед этим прошло немногим более двух месяцев, когда все видели, как этот человек близко к сердцу принял трагедию в Армении, как постарел он за те недели, что был на месте страшного землетрясения, пытаясь облегчить горе своих соотечественников. Н. И. Рыжкова можно было с большим основанием обвинить в недостатке, чем в излишке честолюбия, ибо, по моему мнению, именно это обстоятельство мешало ему больше всего на тех поворотах, когда следовало проявить характер и не уступить.
Многое из того, что можно с известным основанием отнести к недостаткам Н. И. Рыжкова, не производное его личных качеств, характера, воли, а во многом естественное порождение времени, в котором он сформировался и как человек, и как государственный деятель, и в особенности тех реальных условий деятельности Председателя Совета Министров, в которых он работал. Его деятельность последних лет и решения, им принимаемые, во многом проходили под влиянием двух объективных и все более противоречивых факторов, между которыми, как между жерновами, он находился и которым не смог противостоять. Одним из них было Политбюро ЦК КПСС, членом которого, и не самым влиятельным, он был. И второй фактор – Верховный Совет СССР, где необычайно властолюбивые левые и правые, порождение детской стадии отечественной демократии, проходили первые уроки своего всевластия и не могли отказать себе в удовольствии, чтобы поупражняться на бессилии и бесправии первого из подчиненных им глав исполнительной власти. На всю жизнь мне запомнилось, как представители так называемой исполнительной власти во главе с Н. И. Рыжковым месяцами пребывали в состоянии дворовых лакеев, приглашенных предстать перед ликом законодательной власти. Не только я, но всякий не утративший здравый смысл человек мог воочию наблюдать (телевидение предоставило эту возможность), насколько преобладала в этих демократических ритуалах видимая театральность парламентского спектакля и сколь многообразно было нравственное унижение людей, волею судьбы оказавшихся рекомендованными в состав правительства.
Понимал ли глава последнего советского правительства, насколько бесправной, беспомощной и беззащитной оказалась в ответственный для страны период радикальных реформ исполнительная власть? Думаю, понимал, ибо в силу тех обстоятельств, о которых я уже говорил, правительство просто не имело сил и возможностей выполнить те ответственные задачи, которые на него были возложены. Достаточно вспомнить лишь экономическую программу и то еще способное остановить инфляцию повышение цен, которое было предложено Н. И. Рыжковым в мае 1990 года и вызвало против него и правительства невиданный всеобщий гнев. Теперь мы все с горечью осуждаем свою недальновидность, как говорят: близок локоть, да не укусишь. Н. И. Рыжков и все его министры-заложники понимали тупиковое положение правительства, но изменить ничего не могли, так опутаны были они зависимостью от президента и Верховного Совета. Возвращаясь мысленно к тому времени, думаю: только ультиматум, открытый на всю страну бунт еще, быть может, могли стать ему помощниками в столь критическое для Отечества время. Однако на бунт – протест и прямое обращение к народу, ультиматум запутавшемуся вконец президенту – Н. И. Рыжков и члены его команды не были способны, ибо были воспитаны на послушании и дисциплине и никогда не имели даже относительной самостоятельности. Это правительство при всем его высоком профессионализме было приспособлено лишь исполнять чужую волю.
Все это было мною написано задолго до того, как Н. И. Рыжков опубликовал свою книгу «Перестройка: история предательств». Прочитав ее, я убедился – она лишь подтверждает все то, что мною сказано о Н. И. Рыжкове и его правительстве. Я согласен с автором в том, что в большом деле перемен большие и малые предательства, уступки, малодушие, компромиссы привели к утрате намеченных целей и ориентиров и обусловили ту катастрофу, свидетелями которой мы оказались. Однако не согласен я, что в этом первопричина поражения перестройки. Предательства с уступками в принципах только следствие, причина же – отсутствие воли и твердой собственной позиции, без которых государственный деятель, призванный служить своему народу и ответственный перед Отечеством за его судьбу, не может выполнить своего предназначения и обречен на поражение. И здесь может только облегчить, но не помочь признание своей вины, покаяние в неспособности выдержать характер и противостоять компромиссам Горбачева. «Не сумел, – с горечью признает Н. И. Рыжков, – противостоять. А ведь не один был – с командой единомышленников. С мощной командой, авторитетной до поры. Вот бы вместе да встать против… Не вышло». Признание – это подтверждение слабости воли, характера, а слабым браться за государственный штурвал державы, да еще на таком крутом повороте истории Отечества, противопоказано, ибо может принести ему неисчислимые беды и страдания.
Имею основание выразить сомнение и по поводу команды единомышленников. Единомышленники действительно были, а вот команды, связанной единой волей, коллективным разумом, если говорить о правительстве, не было. Чего не было, того не было. Совет Министров как совет, выражающий мнение министров, как коллективный орган никогда не функционировал. Таким органом еще в какой-то мере был Президиум Совета Министров, а сам совет практически даже не учитывал особое мнение министров, если оно вдруг и возникало, ибо никакого голосования вообще не практиковалось. Самые сложные и самые спорные проблемы решались чаще в узком кругу и мнения всего совета не выражали. Говорю об этом, ибо вижу в этом слабость, уязвимость Н. И. Рыжкова, его одиночество и беспомощность в те ответственные моменты, когда он должен был действовать от имени правительства.
И еще об одном, едва ли не самом важном. Наиболее слабым и уязвимым в деятельности Н. И. Рыжкова, в психологии, деловых качествах была его зависимость от Горбачева. Л. И. Абалкин, всегда по-доброму относившийся к Рыжкову, в одном из интервью справедливо заметил: «Беда в том, что он, работая с Горбачевым, так до конца и не преодолел „комплекс генсека“». Рыжков был слишком честен, послушен, чтобы проявить свою волю, совершить поступок, противоречащий человеку, которому он поверил один раз и шел за ним до конца. Поверив в Горбачева и связав свою судьбу с ним, он в силу своей порядочности не мог вырваться из этой зависимости даже тогда, когда понял ее гибельность и обреченность. В известной мере он жертва своей честности. И воспринимать Н. И. Рыжкова нужно таким, каким он был, со всеми его достоинствами и недостатками.
Чтобы быть объективным, признаю и то, что дело не только в Рыжкове, да и один ли он оказался таким послушным в верхнем эшелоне исполнительной власти. Суждения, подобные тому, куда вы смотрели, связав свою судьбу и судьбу страны с Горбачевым, в то время, когда уже была очевидна его несостоятельность и гибельность для Отечества, верны лишь отчасти. Н. И. Рыжков и ему подобные, кто стал приверженцем перестройки, могли верить только один раз, и поверили они не Горбачеву, а неизбежности и необратимости перемен. Повторюсь и скажу еще раз: они были в своем большинстве шестидесятниками и знали, что если они снова обманут, то народ уже никогда больше никому не поверит, и оказались правы.
Ради справедливости следует иметь в виду, что другого, альтернативного перестройке пути эти люди не знали, не видели и иных решений. Н. И. Рыжков и Совет Министров, несомненно, виновны в несчастьях народа и не могут рассчитывать на его прощение, но они были честны перед собой и страной, когда предложили в мае 1990 года осуществить радикальные меры по оздоровлению экономики, они были честны, когда выступали против так называемой программы «500 дней». Теперь уже для многих становится понятным, что программа управляемых централизованных реформ по стабилизации экономики, сохранению государственного управления народным хозяйством, предложенная в мае 1990 года, была единственно реальной и возможной для столь своеобразных условий страны, чтобы не привести народ к полной катастрофе.
Отставка Н. И. Рыжкова и последнего правительства СССР была началом конца исполнительной власти центра. Началось время торжества компромиссов и свободных бессмысленных импровизаций Горбачева. Одной из таких импровизаций явился и сам кабинет министров при президенте СССР во главе с В. С. Павловым. Президент СССР, уже полностью промотавший кредит доверия, выданный ему народом, не способный к каким-либо осмысленным практическим действиям в экономической сфере в силу личных и профессиональных качеств, ничего не мог дать правительству, которое теперь оказалось под его непосредственным руководством. Ничем не было оправдано решение Горбачева и о назначении В. С. Павлова премьером кабинета министров. В. С. Павлов был и остался лишь профессиональным финансистом, он никогда не был политиком, способным к решению сложных стратегических задач, стоящих перед исполнительной властью. Вся его недолгая деятельность свелась лишь к тактическим маневрам в финансовой политике. Из всех его качеств лишь одно заслуживало внимания: он был достаточно устойчив по отношению к общественному мнению и, в отличие от Н. И. Рыжкова, способен был держать удары противников, ибо принадлежал уже к иной категории людей.
Кабинет министров пребывал в состоянии агонии центральной власти, утраты управляемости промышленностью, сельским хозяйством и работал уже в режиме пожарной команды. Кабинет не занимался теми сферами, которые определяют здоровую, нормальную жизнедеятельность всякого общества: образованием, здравоохранением, культурой. Естественно, В. С. Павлову и кабинету министров не было дела до кризиса печати и книгоиздания. Когда валютная задолженность государства исчислялась в 60 миллиардов, совсем не учитывалась задолженность Госкомитета по печати СССР зарубежным издателям книг и периодики в 30 миллионов инвалютных рублей. Совсем не заботило кабинет министров и то, что в 1991 году СССР неожиданно стал одной из самых уникальных стран в мире, ибо лишился практически всех международных информационных связей в сфере печати и книгоиздания. Впервые за все годы советской власти отечественные газеты, журналы перестали распространяться в зарубежных странах. Решение премьера-фининспектора перейти во всех расчетах с зарубежными странами на валютные расчеты и ликвидировать какие-либо дотации государства означало практически конец всяким внешним информационным связям, научным и культурным обменам.
Особенно бездумно и безжалостно разрушены были культурные, информационные связи с восточными странами Европы, входящими ранее в социалистическое содружество. Если «Международная книга», объединение Министерства информации и печати СССР, еще в недавние годы (1987–1988) вывозила в зарубежные страны до 100 миллионов экземпляров книг, то в их числе более 80 % направлялось в страны Восточной Европы, преимущественно в Болгарию, Польшу, Чехословакию. Разрушение связей привело к тому, что в 1991 году число вывозимых книг из СССР составило не более 5 миллионов экземпляров.
Именно это время в наибольшей степени характеризовалось понятием «невостребованность». С грустью приходилось наблюдать, что так называемый кабинет министров в лице В. С. Павлова и его ближайшего окружения не только не пытался изменить, но и не понимал значения для страны международных информационных связей. Наступило такое время, когда слишком многое требовало спасения от гибели и разрушения, чтобы можно было обращать внимание на культуру, народное образование, печать и книгоиздание. Не случайно министр печати и информации утвержден был только в июле 1991 года, на седьмой месяц существования этого странного президентского кабинета министров СССР, а министр народного образования так и вообще не был утвержден.
В то смутное время меня часто спрашивали: верю ли я в дееспособность Министерства печати и информации? Я отвечал, что дело здесь вовсе не в субъективной вере. Дело было совсем в другом. Речь шла о том, хватит ли у нас мудрости сохранить СССР или нет. А без единой системы печати и книгоиздания, этой материальной базы культуры, невозможно было представить содружество республик, многие десятилетия живущих в едином информационном и духовном пространстве. Рвать эти связи значило нарушить процесс длительного взаимного обогащения национальных культур. Думаю, теперь это понятно для всех здравомыслящих людей, кого еще заботит и тревожит судьба отечественной многонациональной культуры.
Я хорошо знал, что успех Министерства печати и информации СССР только в тесном сотрудничестве с республиками, и потому уже на четвертый день после утверждения меня министром были приглашены в Москву все руководители республиканских министерств и комитетов печати. В результате этой встречи было подготовлено открытое письмо президенту СССР, кабинету министров СССР, правительствам союзных республик. В этом письме, которое было опубликовано 26 июля 1991 года в «Известиях», в «Правде» и многих других центральных газетах, мы без всяких прикрас сказали о той беде, которая нависла над печатью и книгоизданием. Откровенно было сказано о разрушении полиграфической базы печати и неспособности отечественного машиностроения обеспечить его хотя бы минимальные потребности. Заявлено было и о том, что уже началось гибельное для общества сокращение объемов печатного производства, закрытие многих государственных издательств и прекращение выхода в свет газет и журналов. Открыто было сказано также и о том, что всего за 1,5 года (1990–1991) читатели не получили около 500 миллионов книг, и в их числе более 100 миллионов детских. Осознавая опасность разрушения материальной базы, мы предупреждали, что в ближайшем будущем страна окажется без учебной, детской, научной и технической книги, справочников и энциклопедий, национальной и зарубежной классики. Эти обстоятельства, подчеркнули мы в открытом письме, дают серьезные основания миллионам читателей для сомнений в приверженности правительств суверенных республик к гласности.
Наши требования сводились к необходимости осуществления таких мер, которые остаются актуальными и поныне: установить в порядке исключения фиксированные цены на бумагу и снизить оплату за доставку газет и журналов, частично компенсируя эти расходы для предприятий бумажной промышленности и связи из государственного бюджета. Одновременно мы настаивали на том, чтобы редакции газет, издательств, предприятия и организации, работающие в сфере печатного дела, облагались льготными налогами, как это принято в международной практике. Открытое письмо, кроме меня, подписали: министр печати РСФСР Полторанин, председатель Госкомпечати УССР Дьяченко и все другие министры и председатели комитетов республик. К сожалению, взбудораженное многочисленными обращениями, заявлениями, декларациями общественное мнение уже не было восприимчиво к подобным открытым письмам, а правительства были заняты совсем другими заботами, а потому наши предложения и предупреждения не встретили какого-либо внимания.
Реакция же кабинета министров СССР и В. С. Павлова была весьма своеобразной. Через три дня (29 июля) после опубликования нашего обращения в печати я получил ксерокс опубликованного в «Правде» открытого письма и приложенную к нему записку с личной резолюцией премьера, где было начертано следующее, привожу полностью: «Обратить внимание т. Ненашева М. Ф., что общение с президентом СССР и Кабинетом Министров СССР через открытые письма в печати несовместимо с занимаемой им должностью члена этого кабинета – министра СССР. Предупредить, что при повторном факте я прошу сразу же подать просьбу об отставке. В. Павлов, 29 июля 1991 г.». Таково было восприятие и таков единственный за семь месяцев деятельности кабинета министров ответ на многочисленные сигналы SOS нового министерства о разрушении базовой сферы отечественной культуры.
Сегодня, когда мы извлекаем и осмысливаем горькие уроки из нашего недавнего прошлого, я задаю себе вопрос: имело ли перспективу вновь созданное Министерство печати и информации СССР и стоило ли его отстаивать?
Поделиться книгой: