Помоги проекту - поделись книгой:
Зашевелились кинематографисты.
Вокруг печи собрались сварщики.
Появляется главный конструктор завода, элегантный, с плащом через руку. Кажется, зашел он сюда мимоходом, но это только кажется.
Пришел заместитель главного металлурга. В руке у него авоська с журналом. Под мышкой — фетровая шляпа. Он сильно прижимает шляпу к боку. Голова седая, он сутулится. Об этом человеке рассказывают как о герое.
…Крановщица в кабине отложила книгу. Сейчас она начнет заводить кран.
Кинематографисты включили «юпитеры».
Началось!..
Ползет крюк. Медленно, медленно наползает крюк.
— Чуть-чуть! Еще чуть-чуть! Еще…
— Давай крути журнал! — кричит в рупор кто-то из кинематографистов.
Крюк попал, подцепил… Теперь — короткая передышка.
На крановщице Полине Макаровой черная спецовка. У нее румяно-смуглый загар. Вокруг головы — коса. В ушах поблескивают маленькие сережки. Вся она статная, ловкая, крепкая. Это лучшая крановщица завода.
Сейчас в цехе двое героев, двое главных: она и бригадир стропалей Василий Иванович Иванов. Крупный, даже могучий, немолодой. Сразу видишь — моряк-балтиец.
Крановщица уже наверху. В окошке кабины ее лицо как в раме.
Стропаль — как дирижер. Его черная спецовка, как костюм дирижера, — торжественна.
Наверху, под самым потолком, — трое слесарей. Они едва видны под потолком. Они следят за тросами, три темные фигуры.
Кто-то говорит:
— Под краном стоять не положено!
Крановщица нервничает.
— Прошлый раз подняли обод, а там кубари в дребезину сгорели. Чугун ведь! Если сейчас, не дай бог, колесо просядет…
— Каркай, каркай, не накаркай!
— Если в этой печи сварить суп на семьсот человек, так на три года хватит. Как раз на целый взвод на три года службы…
— Крановщица прошлый раз видал как вспотела? Хоть отжимай!
— Тебе только волю дай — обожмешь, а она как раз замужняя!
…Стропаль подает знак. Одним пальцем.
Пошло! Чуть-чуть пошло! Почти незаметное движение…
— С этой стороны еще не так, а с той — как тюльпан! — говорит сварщик, глядя на колесо. Он подошел к нам, поднял очки на лоб, а лицо, черное от копоти, мечтательно.
…Стропаль подает знак. Одним пальцем. Всей кистью. Снова одним пальцем.
Идет!..
Сейчас оно повиснет на крюке.
Остановилось… Повисло…
Сверху в окно цеха бьет солнце. Это поярче юпитеров!
Первое, самое сложное действие закончено: колесо повернуто плашмя. Оно висит над цехом как люстра. В этом новом ракурсе колесо выглядит еще более громадным.
— Все, все, товарищи, отойдите!
— Уходи и уноси свои кости! — говорит слесарь другому.
Сейчас двести тонн поплывут над цехом.
Жесты стропаля приглашают:
«Пожалуйста, к печи, к печи, поближе! Так. Хорош, хорош!..»
Колесо остановилось над печью. Теперь осталось только посадить его в печь.
— Ваше детище? — опрашиваю я Петрова.
Петров — начальник конструкторского бюро, где проектируют Красноярскую ГЭС. Он ни на секунду не отводит глаз от колеса. Впрочем, все не отводят глаз от колеса.
— Нет, всеобщее! — отвечает, не отводя глаз, Петров.
Стропаль повернул кисть руки ладонью книзу:
— Ниже! Еще ниже!..
Если сейчас колесо сорвется — нет ни печи, ни людей. Но, кажется, эта мысль никому в голову не приходит и мучает только меня.
Колесо опускается. Оно тонет в круглой пустоте печи. Лопасти уже почти не видны.
«Еще самую малость!» — говорит жест стропаля.
Кинооператоры в поту. Толстый стоит на одном колене и старается снять колесо в особом, исключительном ракурсе.
— Полметра! Давай еще полметра! — кричат из печи. И почти неуловимым движением стропаль передает этот приказ крановщице.
— Там в печи никого не задавило?
— Целы!
Трепещут освободившиеся от тяжести тросы. Люди облегченно улыбаются. С их плеч тоже свалилась тяжесть: тревога за колесо, за печь, за свой нелегкий многомесячный труд.
А ночью другая крановщица, Тамара Ковшова, уже другим краном поднимет крышку и прикроет ею термическую печь, в которой прочно легло на опоры рабочее колесо красноярской турбины.
Человек в светлом костюме говорит:
— Скоро у нас пойдут сразу двенадцать колес красноярских и двенадцать для Асуана.
Он говорит:
— Ну, что вам объяснить? — На его лице выражение равнодушной обреченности. — Вы спрашиваете о колесе для Асуана? Ставит ли оно перед нами новые задачи? О да, и даже больше, чем нужно.
Первая и главная — мы должны изготовить рабочие колеса для асуанской турбины из нержавеющей стали. Целиком из нержавеющей стали! Из единого металла! Это центральный запрос производства. Будьте любезны учесть диаметр колеса и вес колеса! Колесо таких габаритов из нержавеющей стали создается впервые в мировой практике, это я вам сообщаю официально.
Пожалуй, в его голосе слышатся нотки недовольства. Или мне это кажется?
Он спрашивает, что мне вообще известно о современном турбостроении.
Ничего неизвестно? Неважно!
Знаю ли я, что за зверь кавитация?
Ага, не знаю! Неважно, никто не знает! Вернее, видят только следствие — изъязвление металла там, где металл встречается с потоком воды, а причины? Их все трактуют по-разному.
Я говорю:
— Мне уже показывали фотографию, где лопасти рабочих колес гидротурбины напоминают лист, изъеденный червями, особенно по краям.
— Червями? — он улыбается. — Палочкой Коха! Инженеры находят, что это напоминает туберкулезное легкое. Верно, отвратительное сравнение. Кавитация — это не гусеница, это даже не палочка Коха, это — тигр!..
Теперь его лицо полно движения. Он негодует, подтрунивает. Ничего от равнодушия! Пожалуй, он даже забыл, что я литератор, разговаривает со мной так, будто я инженер — гидравлик или металлург.
Он говорит:
— Пойдут асуанские «нержавейки», тут народ попарится. Это уж как пить дать!
Он говорит:
— Сюда нужно приходить, как на службу. Вы увидите, как инженеры чертят, рассчитывают, стирают, снова рассчитывают… Может быть, все это ерунда, а может быть — одна мысль лучше другой, одно решение лучше другого… Вообще, имейте в виду, дураков нет. Арабы уже знают, что такое эта самая кавитация, и хотят ее избежать. Потому они и требуют от нас рабочее колесо целиком из нержавеющей стали.
…Должно быть, кроме инстинктов, уже известных науке, есть и такой, специфический для человека, — инстинкт открытия.
В нашей семье ходит рассказ — не то правда, не то анекдот — о том, как мой дед, сапожник, житель маленького городка, получивший трехклассное образование, открыл бином Ньютона.
Он проехал на попутных телегах среди кудахтанья кур и визга живых поросят, которых везли на базары немало верст, и явился в столицу, в высокий ученый совет, прикрывая аккуратно расчесанной ради этого случая бородой инородные заплаты на рубахе.
Его выслушали, расспросили, удивились, дали денег на обратный путь уже по железной дороге и сообщили, что открытие это сделано неким сэром Ньютоном.
Кажется, дед не очень огорчился, потому что, едва успев вернуться, начал изобретать вечный двигатель.
Был он, рассказывают, не слабосильный, не замкнутый чудак, а рыжий, рыжий. Хватал девок за ляжки и шептал в ухо, кроме охальных слов, что-то, по их мнению, уж вовсе неприличное, а в действительности, что вечный двигатель не желает работать и нужно его всякий раз заводить.
…Если бы только знать точно причину кавитации! Уж тогда бы я придумала… Но, наученная фамильным опытом, я тут же отказываюсь от соблазна открытия.
Мой спутник говорит:
— Если бы эти турбины (он имеет в виду турбины для Асуана) мы делали для себя, я бы, пожалуй, пошел другим путем: стал бы делать наплавки на лопасти миллиметров этак в шесть, из новой марки стали — сейчас уже есть такая. У нее стойкость против кавитации значительно выше, чем у хромистой. Тогда колесу вообще не будет износа! Но арабы боятся, что наплавки сколются, что кавитация их проест… А под наплавками что? Незащищенная углеродистая сталь! Вот они и хотят из одного металла — не золоченое, а целиком золотое… Пожалуйста, можем и золотое! По требованию заказчика. Знаний у нас хватит!
Он сердито замолкает и почти тут же задумчиво говорит:
— А может, в этом тоже есть свой смысл? Боролись с кавитацией так, а теперь еще и по-другому — освоим рабочее колесо целиком из хромистой стали. Значит, поворочаем шариками — заводу опыт.
Мы идем рядом.
— Когда имеешь дело с такими вот здоровыми деталями, приходится все здорово учитывать… А то немножко «туды-сюды», и лопасти торчат с отклонениями. А при таких мощностях каждый пустяк — это потеря тысячи киловатт. Нужна точность очень большая. Стараемся поймать десятые, сотые процента! Асуанские колеса потребуют еще более тщательной сварки. Дело в структуре самой стали. А то возьмет и даст всякие там трещины… Я соглашусь их варить только в том случае, если всю сварку институт возьмет на себя. Вот так!..
Он вытаскивает блокнот и на ходу начинает чертить. Это, оказывается, приспособление для точной сварки.
…Мы выходим к пирсу, построенному на Неве специально для отправки красноярских и асуанских колес. Рельсы протянуты прямо от термической печи.
Он говорит:
— Красноярское закончим не раньше августа, самый конец навигации. Все же моряки согласились. Повезут. Может быть, кое-где уже придется рубить лед. Все-таки согласились.
На той стороне Невы пылает закат. На желтом небе, как бы нанесенные акварелью, чуть розовые купола Смольного монастыря.
…— Асуанские повезут вокруг всей Европы. Моряки тоже согласились.
Закат на той стороне кажется неправдоподобным. И баржи, и какие-то бревна — все это кажется неправдоподобно прекрасным, написанным нежной и легкой кистью, и все-таки настоящим, все-таки подлинным… И то, что там, на том берегу, — баржи и бревна, золотые от заката и розовые сейчас купола, и то, что на этом — цехи Металлического завода, и пирс, и гигантское колесо, посаженное в печь, все это вместе, и белые ночи, когда одна вот такая розово-желтая заря сменяет другую, — все это вместе и есть Ленинград, где зарождается вторая очередь Асуанской плотины.
…А что это были за подарки из гиперборейской стороны, где воздух наполнен перьями снега, стороны, ставшей потом Россией? Обернутые в нежную пшеничную солому, они передавались от одного народа другому, от одного города — другому, как эстафета. От гипербореев — к скифам и дальше, на запад. От ковыльных степей Черного моря к теплым берегам Адриатики. Еще дальше. Горы. Эпир. Дубовые рощи Македонии, наконец, Эгейское море, и на нем Кикладские острова, и среди них остров Дел.
Почему люди неизвестного нам теперь племени не назвали Геродоту то, что защищала собой солома? Было ли оно таким хрупким, что его ничего не стоило разбить в пути? Или оно могло растаять, исчезнуть, не разбиваясь, хрупкое иной хрупкостью, нежели стекло или металл?
А что, если солома укрывала неосязаемое, только запах жатвы, который она умеет хранить, — ничего больше?! Не какая-либо ценная вещь, которую можно продать или с толком использовать, а благо и привет народа, умевшего выращивать хлеб. Просто знак дружелюбия?
Мне хочется сказать об этом моему спутнику. Или даже не об этом. Например, сказать:
— Смотрите:
Или сказать так:
Поделиться книгой: