Помоги проекту - поделись книгой:
Сказать:
— Вы знаете, все это закодировано в рабочем колесе для Асуана! И зори, и Пушкин, как он лежит в своей квартире на Мойке, на своем диване, уже с пулей, и ничего нельзя сделать, ничего… И то, как сейчас цветет сирень в круглом сквере перед Эрмитажем, и про Сенатскую площадь, какая она бывает утром, когда только проехали поливальные машины, и все чистое, влажное, продутое ветром с залива, и какая она вечером — как бы уставшая, столько по ней прошло туристов и студентов, спешащих в Эрмитаж, и разных других людей, и от нее как бы идет жар усталости, скопившейся за день. Она стала пыльной, не очень пыльной, но все-таки пыль чувствуется…
Я могла бы сказать:
— Знаете, в Комарове я познакомилась с женщиной, мы обедаем за одним столиком, она рожала, когда город обстреливали немцы. В родильном доме стекла вышибло напрочь. Сестры сносили новорожденных прямо из родилки в подвал. В каждой руке — пакет, и личики засыпаны битым стеклом… Это тоже закодировано в вашем колесе…
Сумеют ли арабы расшифровать? Не знаю. Возможно, не сумеют. Но вы все же пошлете, независимо от вашего желания. Информация заложена в молекулах стали, из которой будет сделано асуанское колесо. Когда у вас рождается дочь, у нее ваши глаза, хотите вы этого или не хотите.
Я могла бы сказать:
— Вы бывали в Асуане? А я дважды бывала. Я представляю себе даже примерно то место, где будет выгружено колесо. Не там, где карантин для скота, который перегоняют из Судана, или же где среди жидких пальм отдыхают пришедшие из Сахары запыленные, голые, в одной только набедренной повязке кочевники, и волосы у них как большая шапка из рыжей шкуры, набитой песком. Это почти рядом со станцией Асуан-товарная. Там не выгрузят колесо. Его придется везти из Александрии на баржах — сначала по большому каналу Махмудия, потом по Нилу.
Пожалуй, колесо выгрузят недалеко от того места, где из воды поднимаются пилоны храма и на них изображение Исиды. Угловатые контуры девичьих бедер, плеч, и нежный, чуть выпуклый, уже женский живот. Художник достиг этого глубиной рельефа, точным учетом того, как будет падать на пилоны свет. Когда мы подъезжали в лодке, по воде от весел бежали солнечные блики, вода отбрасывала их на пилоны, и богиня, нагая, живая, шла по стене. И на маленькой царственной голове, между двух рогов, лежал совсем неподвижно круглый диск солнца… Так и сейчас египтянки носят тяжести… Мужчины в лодке отвернулись. Возможно, им казалось, мужские взгляды смутят богиню, но я думаю иначе: это она их смущала и соблазняла своей прелестью и своей наготой.
Примерно тут и выгрузят колесо. Быть может, чуть выше по Нилу.
…Сумеют ли там расшифровать то, что заложено в колесе? Постараются расшифровать!
Когда Татаренко работал на бульдозере и рядом стоял ученик-араб, а кругом была жара, темнота, и почему-то не подвезли питьевую воду, я слышала, как ученик, часто поглядывая на часы, сказал, обращаясь к Татаренко, то, что подсказала дружба:
— Ничего, я слышу: уже везут воду!
Я думаю, арабы постараются расшифровать…
Такой народ, как наш, посылает не только колесо — он посылает себя. Это как запах жатвы в соломе.
ЕРЕВАНСКИЙ БЛОКНОТ
Этот блокнот мог бы остаться лежать у меня в столе. Скорее всего, так бы это и получилось, но множество обстоятельств, наслаиваясь одно на другое, заставили меня извлечь его на свет: синева Средиземного моря, поразительно открывшаяся в иллюминаторах самолета, распластанные на ней желтые коврики греческих островов, детский голосок, вдруг возникший в памяти:
Песня появилась как раз в ту минуту, когда стюардесса, тонюсенькая, в платьице морской голубизны — почти такой же, как там, внизу, — очень деловито всем нам объявила, что по левому борту Крит.
…По левому борту Крит! Мы летели на высоте девять тысяч метров, а желтая, освещенная солнцем земля Крита была видна четко, совсем у глаз. На горах Крита лежали дорожки снега. У его северного берега неподвижно над водой висела цепочка совсем круглых небольших облаков…
Потом, несколько дней кряду, в Луксоре моя соседка по столику на веранде одного из отелей, боязливо оглядываясь, рассказывала мне о том, что в Грецию совершенно официально приехал представитель общества ку-клукс-клан, и каждый теперь может найти у себя под дверью угрожающее письмо (вам угрожают смертью!) о том, что «афинские нацисты» (они так себя и называют) носят форму почти такую, как когда-то гитлеровские молодчики, и стараются сорвать собрания рабочих, студентов — словом, всех сторонников мира. Они выкрикивают свои мерзкие лозунги — «Да здравствует Гитлер!», «Да здравствует гестапо!» — и, представьте, люди это слушают! В Греции есть еще одно общество ублюдков — «Молодые носители надежды», тоже фашисты…
Но главным было не это, главным было, пожалуй, письмо Манолиса Глезоса, опубликованное в печати, письмо о том, что вот уже девятнадцать лет продолжают томиться в тюрьмах Греции борцы Сопротивления, патриоты. Они вошли в тюремные камеры мальчиками, теперь это седые люди, пожилые люди…
Почему правительство Греции не выпустит их всех из тюрем?
Они боролись с гитлеровскими захватчиками — сейчас Греция свободна от германской оккупации. Они боролись с оккупацией английской, но английские оккупанты давно оставили Грецию. Греческое правительство отлично понимает: тот, кто боролся за свободу своего народа тогда, может продолжать эту борьбу и теперь. Вот почему нет амнистии.
«Греция на острие ножа» — так назвал свою статью итальянский публицист Джанни Тоти. На острие ножа потому, что правительство Греции ведет страну к тому, чтобы превратить ее в атомно-ядерный плацдарм НАТО, потому что с помощью насилия греческая реакция решила задушить стремление народа к миру, потому что в Греции хозяйничают триста семьдесят иностранных фирм и грабят народ…
Греческий писатель Петрос Антеос сказал:
«За лозунгами антикоммунизма, вражды к соседним балканским народам, политики террора нет ничего другого, кроме ракет «Полярис», кроме радарных установок на вершине божественного Олимпа, кроме… превращения Греции в атомное пепелище».
И все это вместе, и еще многое другое — строки газетных сообщений, американские подводные лодки в Средиземном море, парад греческой королевской охраны, марширующей по киноэкранам, — все вместе заставило меня обратиться к страницам этого блокнота.
Нет, они не остыли! Здесь записаны рассказы очевидцев и участников героической борьбы греческого народа, рассказы людей, для которых Греция была родиной, оставивших там частицу души, людей, сражавшихся рядом с теми, кто и сегодня еще в тюрьмах.
Многих уже нет в живых. Уже повзрослели их дети. В жизнь вошло новое поколение. Пускай знают молодые о делах стариков. На свете происходит много такого, что угрожает человечеству, и память должна быть всегда наготове, как боевое оружие.
Когда заполнялся этот блокнот, в Армении находились тысячи людей, некогда эмигрировавших из царской России, а потом, по разрешению советского правительства, приехавших в Советский Союз. Это были армяне, которые возвратились на родную землю.
Мне довелось встречаться с людьми разных профессий и из разных мест, с армянами, приехавшими из Ливана, из Египта, из Сирии. Я видела старика крестьянина из Багдада, широкую рубаху которого перехватывал ковровый пояс, а на старческие пальцы были надеты дутые серебряные кольца.
Я разговаривала с людьми в красных турецких фесках на выбритых головах, с людьми в иранских тюбетейках, с людьми в высоких шерстяных носках и лаптях из сыромятной кожи, какие носят жители Крита. Многие жили в Греции. Они привезли с собой рассказы и мысли о событиях, только что происшедших. Это даже нельзя назвать воспоминаниями — так все еще недавно было. Слезы, гнев, удары сердца — нечто настолько живое, что к этому почти невозможно было прикоснуться.
В то время только краткие сообщения газет рассказывали о том, что происходит в некогда прекрасной и цветущей Греции. Сообщения эти потрясли нас героизмом народа, борющегося за свою свободу, потрясли зверствами, которые чинил там фашизм. Воспоминания о пережитом и выстраданном, которыми поделились со мной люди, приехавшие из этой страны, я и хочу передать здесь.
…Они приходили в небольшой номер ереванской гостиницы, иногда один, иногда несколько человек вместе, рассаживались на стульях, на узеньком, изогнутом старомодном диванчике, обитом бордовым плюшем, и рассказывали. В номер, где все было мирно, где за платяным шкафом помещался фаянсовый умывальник и на окнах нежно колыхались тюлевые занавески, вдруг доносились запах пороха и стук выстрелов, крики команды и стоны… Так реально было то, о чем рассказывали люди, о чем говорили их жесты, их дыхание, их голос.
Учитель
Мой переводчик — студентка Ереванского университета. У нее узенькое матовое лицо и кожа удивительной нежности. Ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы не эта уж слишком нежная кожа, в особенности на носу. От волнения ее щеки, лоб и даже нос становятся розовыми, пунцовыми, цвета свеклы — в зависимости от степени волнения. Каждый абзац перевода она начинает так:
— Знаете, что он сказал? Он сказал…
Я прошу Арев перевести:
— Мне казалось, что такие зверства свойственны только немецким фашистам, что все это могло происходить в Майданеке или Освенциме, а вы рассказываете о Греции!
— Знаете, что он сказал? Он сказал: «Мадам напрасно так думает. Нация тут ни при чем. Тут важна категория. Если человек принадлежит к категории фашистов — он зверь… У них был специальный инструмент для ногтей. Вроде гребешка из иголок. Его загоняли под ногти…»
Когда происходил этот разговор, я еще не могла знать, что пройдут годы, и в Испании франкисты убьют Гримау, что в Конго будет зверски уничтожен Патрис Лумумба. Я навсегда запомню эти слова учителя из Салоник — Ерема Бдугяна: «Нация тут ни при чем…» Нет фашизма португальского, испанского, есть просто фашизм! Это он выколол оба глаза секретарю Коммунистической партии Ирака Салям Адилю, он уничтожил в Салониках борца за мир, депутата греческого парламента Григориса Ламбракиса. Он убивает негритянских детей в церквах Америки…
…Передо мной сидел человек, немолодой, с высоким лбом почти без морщин. Его начавшие уже седеть волосы казались удивительно легкими. На висках они превращались в пух. Это было хорошее, спокойное лицо, только неимоверно худое. Одно созерцание этой худобы могло вызвать слезы.
Ерем Бдугян был учителем. Школа, где он преподавал, находилась в Салониках, в центре города, на улице Антихонидон. Это была армянская шестиклассная школа. В младших классах Бдугян преподавал арифметику, в четвертом — всеобщую историю, в старших — алгебру и геометрию. Двадцать три года Бдугян учительствовал.
Во время немецкой оккупации школу на улице Антихонидон закрыли. Бдугян голодал. Он стал бродячим торговцем.
Вместе со стеклянными пепельницами, на которых изображен Акрополь, с коробками недорогой пудры, на которой изображен Акрополь, Бдугян развозил по деревням рассказы о том, как развевается над Акрополем германский флаг, на котором изображена свастика. Позднее, когда афинский студент Глезос снял с Акрополя этот флаг, Бдугян рассказывал об этом почти не таясь.
— Как мог он взобраться на стены Акрополя? — удивлялись слушатели. — Для этого нужны лестницы, люди!..
— Я знаю еще одного студента, юношу Сантаоса. Апостолос Сантаос помогал Манолису Глезосу. Я — бывший учитель и знаю многих студентов.
Когда в Грецию вошли англичане, школа на улице Антихонидон оставалась закрытой. Учитель Бдугян продолжал торговать. Вместе со стеклянными пепельницами он развозил рассказы о том, как студент Манолис Глезос написал на стене Акрополя обращенный к Афинам лозунг, сложенный из горящих электрических лампочек:
«На фигун и англи!» — «Прочь, англичане!»
Еще недавно, когда я перечитывала эти записи, на одном из зданий Пирея висел плакат:
«Американцы, убирайтесь домой!»
Плакат был обращен в сторону моря, где стояли эскадра 6-го американского флота с авианосцем «Антерпрайс», у которого на борту находилось ядерное оружие.
Если такой плакат существовал, значит, для этого имелись уважительные причины.
Бдугяна арестовали в селении Критя. При обыске у него обнаружили пачку листовок.
— Там было две строки, — говорит Бдугян. Он произносит их, как стихи, на память, и порозовевшая Арев переводит их мне тоже чуть нараспев, как стихи или слова песни, которые даже когда и не поются таят в себе талисман музыки.
— Арев, спросите у товарища Бдугяна, сколько стоил в Салониках хлеб накануне его отъезда?
— Четыре с половиной тысячи драхм.
— А сколько получал в месяц учитель в Салониках?
— Учителей осталось мало. Они выполняют любую работу. Подметают улицы, служат сторожами. Учитель, которому повезло и он занимается своей профессией, получает триста пятьдесят тысяч драхм в месяц. Это ока хлеба в день — тысяча двести граммов. Ничего больше он купить не может.
Бдугяна избили. Затем его бросили в грузовик и вместе с двумя крестьянами, у которых нашли оружие, отправили в Лагаду, небольшой городок в двадцати километрах от Салоник.
Камера допроса находилась в обширном дворе. Это была маленькая сторожка посередине двора. Вокруг разместились здания, где жили греческие офицеры и английские офицеры — инструкторы. Все вместе считалось артиллерийским училищем.
Когда допрашиваемого выбрасывали из сторожки на вымощенную каменными плитами просторную арену двора, в окна высовывались зрители.
Первым допрашивали парня, у которого нашли оружие.
— Я никогда не видел такого тела. Совершенно черное после допроса, — так этого парня избили! — рассказывает Бдугян. — Перед тем как идти на допрос, я попросил сигарету. Это были мои собственные сигареты. Их у меня отняли при аресте. Мне нужно было обязательно закурить. Я сказал: «Если вы люди — вы исполните эту последнюю просьбу умирающего!» Когда бы на мою долю пришлась только одна десятая часть того, что вытерпел этот юноша, я был бы мертв!
— Самое страшное, когда бьют сапогом по этой кости! — Бдугян проводит рукой от коленки к щиколотке. Вокруг его худой ноги свободно, как пустая, болтается штанина. — Нас пытали в обеденный перерыв, после артиллерийских занятий. Это было в четыре часа дня. Нас пытали от восьми до девяти, после вечерних занятий…
Бдугян не в силах оторваться от этой темы страдания. Он показывает вмятину на лбу — от приклада. Он описывает концлагерь на острове Макронисос, куда его перевели из Лагады. Там не было пресной воды, а лодки, привозившие пресную воду, по три дня не причаливали к острову. Там было шесть тысяч заключенных. Из них восемьсот женщин. Многие сошли с ума.
Эта биография не кончается смертью
Мое путешествие по Армении кажется мне фантастическим. Оно происходит одновременно в двух странах и в двух эпохах. Синее, как река, шоссе несет нас мимо знаменитых ереванских садов. Они уже приготовились к цветению. Мимо виноградников — сейчас идет весенняя подрезка лоз. Этот виноградный хворост — бесценное топливо. Хозяйки говорят, что даже старый козел, зажаренный на углях виноградной лозы, покажется молодым барашком. Сам председатель колхоза распределяет хворост после обрезки виноградников.
— Посмотрите на спидометр, — говорит Арев.
80… 90… 100…
Слева Арарат, справа Алагёз. Шоссе здесь такое, что ни один самый солидный шофер не в силах удержаться, чтобы не выжать из машины всю скорость, на которую она способна. Русло шоссе уходит вправо — дорога на Аштарак, и она, эта дорога, приводит нас на остров Крит, в город Ираклион. Это не следует понимать буквально.
Девочка стоит на деревянном крылечке дома, который только что выстроен. Перила к лестнице еще не прилажены. Они лежат отдельно. Девочка поет:
У нее детский чистый голосок.
Она вкладывает книги в школьный портфель.
— Арев, спросите, кто этот Подиас, о котором сложена песня.
Но девочка убежала. На крылечке осталась книга. Она лежит на чисто выструганной, как бы смазанной яичным желтком сосновой доске крыльца.
Мы входим в дом.
Здесь поселилась семья приехавшего с Крита Степана Кундураджана. На Крите он жил в городе Ираклионе и был красильщиком в ковровой мастерской.
Арев помогает нашей беседе.
— Это была мастерская моего брата, — говорит Кундураджан.
— А что стало с мастерской, когда вы уехали?
— С мастерской? — он удивлен. — Она давно не работает! Не работают фабрики изюма. Там был замечательный изюм из винограда «султани». В Ираклионе было шесть фабрик изюма. Перестали вырабатывать прованское масло. Закрылись многие магазины, продававшие обувь. Сейчас никто ничего не может купить, и фабрикам незачем работать! Красное вино «Арханиотико», которое было на столе у каждого критянина, сейчас пьют только англичане. В Ираклионе есть военная грузовая машина, которая подбирает по городу пьяных английских солдат. Они лежат в кузове как сардельки… До войны английский фунт стерлингов стоил пять-шесть тысяч драхм, а перед нашим отъездом он стоил сто шестьдесят пять тысяч драхм. До войны моя семья проживала в месяц четыре тысячи драхм, а сейчас… — Кундураджан обращается к жене, которая сидит тут, на табуретке. Они советуются: сколько нужно денег, чтобы скромно прожить?
— Шестьсот тысяч драхм в месяц, — говорит она.
По-видимому, это минимум, который она уже не раз подвергала самой пристрастной проверке.
— Последнее время мы позволяли себе покупать только сыр «Аноя», это был самый дешевый продукт, сыр, который делали крестьяне в деревне Аноя и продавали в городе на базаре…
— А как живут в Греции сейчас? — неожиданно спрашивает жена Кундураджана и вопросительно смотрит на меня.
Тогда я не сумела на этот вопрос ответить, но сейчас я могла бы сказать:
— Жизнь в Греции беспрерывно дорожает. Этого не скрывают даже буржуазные греческие газеты. Если сравнить сегодняшние цены на продукты с теми, что были в 1955 году, окажется, что основные продукты питания подорожали на шестьдесят процентов. А в самое последнее время снова поднялась цена на сахар, бобовые, оливковое масло. А ведь этим маслом славился Крит! Людям уже невмоготу.
— Спросите о Подиасе, — прошу я мою милую Арев.
— Подиас! — восклицает Кундураджан. — Вы его знали? Это мой друг, мой сосед!
— Сосед? — Я хочу это уточнить, и узнаю, что жили они вовсе не по соседству, что Подиас жил в шести километрах от Ираклиона, в деревне Фортеца. Но, очевидно, расстояние здесь не имеет значения, и соседство с Подиасом определяется по каким-то другим признакам. Кого бы я впоследствии не расспрашивала о Подиасе, каждый называл его своим другом и соседом.
— Он был похож на меня, — говорит Кундураджан, — такой же толстый и плотный. — Он подымается с табурета, чтобы показать нам себя. — Это был крепкий парень. Ему тоже исполнилось сорок лет.
— Он был толстый, с большими черными усами, — говорит жена, — и всегда смеялся. Когда он умер, он был как живой. Эоковцы утверждали, что это они его убили. Они хвастали тем, что убили Подиаса. Но это неправда! Когда Подиас упал с дерева, его подхватил один старик, и он все нам рассказал… Подиас сам себя убил, когда увидел, что он в руках фашистов.
Поделиться книгой: