Помоги проекту - поделись книгой:
Нужно поставить экскаватор с таким расчетом, чтобы к нему был круговой подъезд, чтобы грузовику не пришлось пятиться задом, чтобы угол поворота ковша был удобный, чтобы работа бульдозера не задерживала погрузку (бульдозер очищает дорогу), чтобы своевременно подрабатывалась подошва скалы и экскаватор мог стоять на ровном месте, не на подъеме. Для этого надо следить за тем, чтобы своевременно взрывались неровности… Все это важно. И все надо как следует разъяснить рабочему-арабу, который никогда и в глаза не видал экскаватора! И наши специалисты разъясняют…
Мне уже приходилось наблюдать, как арабы-экскаваторщики, только недавно приобретшие эту специальность, управляют однокубовыми машинами. Это было в тоннеле. Экскаваторы убирали разработанную скалу. Люди работали хорошо. Мне сказали — они перевыполняют план. Это были ученики Харкина, Татаренко, Клементьева.
Как-то Гриша Дузик, экскаваторщик и одновременно киномеханик, мастак на все руки, страстный любитель техники, когда я зашла его навестить (Дузик ушиб ногу), поделился со мной мыслями.
— Тут мы работаем, пожалуй, лучше, чем дома, чем в Союзе работаем. Ведь если что в машине сломается, могут сказать: «Нехорошая машина советская». Чтобы не сконфузить машину, а главное, чтобы арабам помочь, — стараешься. Хочется так работать, чтобы с чистой душой. Как можешь работаешь, изо всех сил! Ведь люди на новую дорогу выходят.
Гриша Дузик сидит на кровати, протянул вперед забинтованную ногу, под кроватью у него коробки с кинолентами, на полу у комода — увеличитель, на гвозде, вбитом в стену шкафа, висят два фотоаппарата…
Мысли, которые высказал мне Дузик, владеют многими. Они так хорошо и полно записаны в Программе КПСС, принятой на XXII съезде партии:
«Коммунистическая партия Советского Союза считает своим интернациональным долгом помогать народам, идущим по пути завоевания и укрепления национальной независимости, всем народам, борющимся за полное уничтожение колониальной системы».
Именно этот интернациональный долг советского человека руководит не только Дузиком и Татаренко, Клементьевым, Славой Гольцовым, Володей Харкиным, Володей Колесником, но и многими другими из тех, которые работают на строительстве высотной Асуанской плотины.
Вот я перелистываю страницу своего путевого блокнота. В нем стенографически записаны приведенные тут разговоры. Но сколько осталось за пределами блокнота!..
…Я уезжаю из Асуана вечером. В поселке Садд-аль-Аали, который строится в Ливийской пустыне, возле дома, где помещается начальная четырехклассная школа и учатся ребята советских специалистов, стоит Аленка. Ей шесть лет. В школу еще рано, но какой у нее большой жизненный опыт! Ей непременно нужно с кем-нибудь поделиться…
— Какие здесь фаланги прыгучие, — радостно-удивленно сообщает она. — Мы идем с мамой, вдруг одна фаланга уткнулась под лестницу и спит. А пузичко у нее во какое. — И Аленка все шире и шире раздвигает ладошки.
В одном из классов молодая учительница Вера Зенченко, приехавшая из двести двенадцатой московской школы, которая недалеко от завода имени Лихачева, прилаживает к стене транспарант. Тушь еще не просохла:
Слова «Русь» у поэта нет. Вера Зенченко вписала его от себя, но оно тут очень к месту. Наверное, Никитин не стал бы возражать, если бы знал, что его стихи будут читать тут, так далеко от России.
Снова Каир. Каир 1961 года.
На этот раз он начался для меня чем-то вроде спектакля.
…Посреди переулка худой, оборванный человек в чалме. Рядом мальчишка. Он прячет босые ноги под длинную грязную галабею.
Перед ними на мостовой корзина, полуприкрытая куском мешковины. Человек засучил широкие рукава одежды. Его дочерна загорелые руки протянуты к корзине, все его худое туловище подалось вперед… Мальчишка, который сидит рядом и выполняет обязанности ассистента, что-то выкрикивает детским, срывающимся от старательности голосом — судя по интонациям, приказания.
Очевидно, в спектакле что-то не получается. Человек берет две короткие деревяшки — такими играют в бабки — и в отчаянии вращает ими над корзиной. В корзине что-то шевелится.
Но действие развивается слишком медленно. Человек запускает в корзину палку. Он действует ею как поварешкой в кастрюле с супом, размешивает.
Наконец над корзиной появляется голова кобры. Да, этой кобре, видимо, не до представления. Она совсем голодная, едва живая змея. Кожа на ней обвисла, глаза не горят, а тускло мерцают. Она пытается скрыться. Кажется, ей это удается. Она уже наполовину скрылась под мешковину. Но человек снова запускает в корзину палку.
В этом спектакле есть еще одно действующее лицо: женщина, которая сидит на краю тротуара, укутанная в черный бесформенный кусок материи, и кормит ребенка грудью. Женщина изображает публику. Публика должна реагировать. И женщина реагирует короткими, гортанными возгласами. Она изображает испуг. Но разве такая змея кого-нибудь испугает? Ей бы только свернуться, только бы спрятаться в темноту…
И всех жалко, включая кобру.
Каир показывал мне свое лицо с переулка, куда выходили окна отеля «Уиндзор». По вечерам, возвращаясь в отель, я встречала «Чарли Чаплина». Маленький человечек в черной опрятной паре, с усиками, приклеенными на неподвижном белом лице страдальца, пересекал дорогу, по-чаплиновски, в разные стороны, расставляя ступни, и протягивал бубен. Этот бубен служил ему одновременно музыкальным инструментом и шляпой, в которую собирают милостыню. Каирский Чаплин был в чем-то убедительнее великого актера Чарли Чаплина. Тот изображал маленького, обойденного жизнью, нищего человека, — здесь бедность была реальностью…
Старик ведет обезьянку. Какое у нее несчастное личико, какое сморщенное, как она прижимается к острой коленке хозяина!
— Мадам, один пиастр! Один пиастр, мадам!
Они следуют за мной до угла.
— Мадам, полпиастра! Какие оба они измученные!..
— Русси! Денег не надо, совсем не надо! — мальчик протягивает игрушку — верблюда, сшитого из тряпок. Он тоже просит, но он гордый: одновременно он дарит…
Ни этот Чаплин, ни заклинатель змей, ни хозяин обезьяны не появляются на главных улицах Каира. Но ночью и тут, в самом центре огромного города, на автобусных остановках, спят дети. Еще несколько часов назад они выпрашивали «бакшиш», жестами показывая, что голодны: засовывали пальцы в рот, прижимали ручонки к животу. Сейчас их грязные личики полны блаженства. Этому блаженству сна не мешает ни голод, ни мелькание реклам, ни шум огромного города.
В Издательстве восточной литературы вышла переведенная на русский язык книга чешского художника и писателя Адольфа Гофмейстера «Вид с пирамид». Эта книга не только хорошо написана, остроумна, но и полна интересных сведений. Между прочим, Гофмейстер рассказывает о том, что каждый приезжающий в Каир считает своим долгом побеседовать со сфинксом. Этой традиции не избежала и я. На правах давнишнего знакомства я обратилась к сфинксу по-свойски:
— Что вы думаете по поводу заклинателя кобры? А что вы могли бы сказать о Чаплине перед отелем «Уиндзор»? Как вы относитесь к владельцу обезьянки? Разрешите задать вам несколько вопросов, относящихся к временам фараонов…
Разумеется, сфинкс не принял этой пресс-конференции, не отвечал. Он смотрел в пустыню.
Вряд ли можно предполагать, что большой сфинкс из эль-Гизэ обладает специальными познаниями в области экономики Египта, но мне показалось — его голова повернута именно в том направлении, где идет строительство Асуанской плотины.
В той же книге Гофмейстер приводит цифры.
Большая часть населения Египта — феллахи. Средний заработок феллаха колеблется от двух до шести фунтов в месяц. Семьи у египетских крестьян большие. Что же касается цен на продукты (и это уже мои цифры) — килограмм мяса стоит на каирском рынке 65 пиастров. На два египетских фунта можно купить три килограмма мяса. Если это количество разделить на членов средней крестьянской семьи, каждому придется не больше двухсот граммов мяса в месяц. Ничего больше феллах купить не сможет.
И еще: в этом году, во время разлива Нила, под воду ушли десятки тысяч федданов земли с еще не собранным урожаем. (Феддан — это 0,42 гектара.) Египетские крестьяне лишились не только основного заработка, который дает хлопок, но и основных продуктов питания.
Когда Асуанская плотина будет построена, такие наводнения окажутся невозможными. Гигантское водохранилище даст возможность собрать паводковые воды Нила и по мере необходимости отдавать их посевам. Это позволит снимать два, а то и три урожая со старых земель и освоить новые, и в этом коренная перестройка сельского хозяйства Египта. Словом, строительство в Асуане — тот главный рычаг, который поможет поднять благосостояние египетского народа.
В моем распоряжении три дня, дальше — Москва.
И тут я опять вспоминаю о Смууле.
…Вход в Египетский национальный музей стоит два пиастра (цена трамвайного билета или в два раза дешевле бутылочки «Кока-кола», самого распространенного и демократического напитка). Но вход в комнату мумий стоит 25 пиастров. Два билета — это босоножки «новинка»: золотой шнурок проходит между большим и вторым пальцами ступни — ничего больше! Именно такие носили во времена фараонов. «Новинка» трехтысячелетней давности!
Чтобы даже бегло осмотреть музей, пришлось бы затратить месяц. Я смотрю только комнату мумий.
Один зал. Второй… Здесь почти пусто, только небольшая экскурсия чехов и девушка с мольбертом в уголке возле деревянной ладьи. Под ладьей табличка: «Найдена в Асиюте». Нос ладьи сильно загнут, на носу гребец. Перевозчик или рыбак?
Асиют — железнодорожная станция по дороге в Асуан. Как раз там выходили студенты из вагона.
Мне кажется, теперь я знаю нечто очень важное об этой деревянной ладье с одним гребцом на носу, которая стоит в Каирском музее, — много больше, чем сказано в табличке: «Найдено в Асиюте». Это трудно объяснить, но это чувствуешь. Ладья плывет и причаливает к нашему времени.
Второй этаж. Никого! Только вещи. Вещи из золота. Вещи из алебастра. Под стеклом, на спине черного леопарда, как наездник в цирке, во весь рост, золотой Тутанхамон. Когда этот фараон умер, ему едва исполнилось восемнадцать лет. Трон Тутанхамона. Облицованное золотом сиденьице — узкое, как для ребенка. Тут не мог бы поместиться мужчина. Он так и изображен на спинке трона: мальчик и девочка-жена. Она чуть прикасается к его плечу… Кровать Тутанхамона неудобно высокая, на золотых массивных львиных лапах. На нее нужно было взбираться!..
Где же комната мумий? Музей закрывается в два. Времени почти не остается!
Когда мальчика похоронили, девочка-вдова писала царю хеттов:
«Мой супруг умер, а сына у меня нет, о тебе же все говорят, что у тебя много сыновей. Если бы ты мне прислал одного из них, он мог бы стать моим супругом…»
Кажется, этот документ обнаружили при раскопках столицы хеттов Хаттусасе, на территории нынешней Турции.
…Ему следовало быстрее поворачиваться, этому хеттскому правителю, быть доверчивее, тут же послать сына в Египет. Если бы на египетском престоле оказался царевич хеттов, возможно, не случилось бы битвы при Кадеше и последующих пятнадцатилетних войн, которые истощили обе державы. Вот что может произойти при излишней осторожности!..
Кажется, я пытаюсь корректировать историю? К сожалению, обращенное в прошлое, это занятие ничего исправить не может, даже в моей или в вашей жизни. Только шахматы не подвержены этому грустному закону: шахматную партию можно переиграть, начиная с любого хода.
…Игральная доска из слоновой кости. Она тоже извлечена из гробницы. (Неужели и после смерти можно что-нибудь выиграть?) Светильник, вырезанный из алебастра. Это три чаши лотоса. Цветы еще не вполне распустились… Пожалуй, мне не приходилось видеть вещь более прелестную. Материал золотистый, почти прозрачный, представляет полное единство с формой. Какова же была цивилизация, при которой мастерство достигало такого уровня?
Комната мумий должна находиться рядом.
Цивилизация шумеров, хеттов, Крита — они умерли. Есть ведь такая теория: цивилизации рождаются, растут и умирают — как человек.
Есть и другая теория: цивилизации — не что иное, как войны. Война — вот двигатель истории, мотор прогресса.
К сожалению или к счастью, в исторической науке нельзя поставить эксперимент. Нельзя переиграть историю и экспериментальным путем определить, что было бы, если бы той или иной войны удалось избежать.
Без войны много лучше. И не только оттого, что нет крови и слез, но и оттого, что человеческие силы, человеческие жизни, которые надо было бы потратить на войну, могут пойти на благосостояние, на прогресс, так что даже победители и те разбогатеют больше, чем от военного грабежа.
Я верю, что в конечном счете самое главное — в творчестве, а не в разрушении. Мог же обойтись без войн Египет во времена царствования Эхнатона?! Фараон — философ, покровитель искусств — был занят другими делами, а женщина-фараон Хатшепсут? Она тоже почти не воевала. Ее экспедиции шли в страну Пунт. Египетские корабли везли пшеницу и возвращались с грузом диковинных растений, благовонных масел, птиц. Царица носила искусственную бороду. Царицу называли «Он» не только в официальных документах, но, кажется, даже в любовных записках, утверждая таким образом ее мужество… Впрочем, возможно, мирная политика этих двух фараонов объяснялась страхом: война могла им стоить трона.
Народы никогда не хотели и не хотят войны. К ней стремятся только хищники, те, которые выдвигают, поддерживают и направляют всяческих фараонов, царей, консулов, канцлеров… Им бывает нужна война, но не народам, если, конечно, она не начата во имя их освобождения.
…У комнаты мумий служитель в берете. Форма напоминает военную.
На длинных столах — ящики под стеклом, в них фараоны, умершие, забальзамированные, превратившиеся в камень, но камень, сохранивший выражение, характер, даже морщины… Мне не было жутко в этой комнате смерти. Меня охранял мой блокнот, моя работа. Как всякая работа, она — вернейшее средство от страхов, даже от самой смерти.
Больше всего они походили на статуи, отлитые из серого чугуна. Правда, иногда этот чугун оказывался слишком выразительным и терял респектабельность статуй… Так было у дальней стены, где находились мумии жен.
Голова вздернута, рот скривлен, полуоткрыт, видны зубы. Это окаменевший крик. Может быть, эту женщину удушили и даже не попытались скрыть преступления? Или тогда именно так и надлежало хоронить жену фараона? Еще одна жена. Волосы спутаны, крошечный ротик выражает страдание. Страдание может быть законсервировано! Можно подумать, что тут нужен не литератор, а криминалист! Еще один ряд ящиков. В них уже фараоны лично.
…Сети I — это значит походы в Палестину, строительство храмов… Это жрецы объедают народ… У Сети I маленькие окаменевшие уши, маленькие, как у женщины. Узкие губы с опущенными углами. Выражение лица воинское, подтянутое. Он на смотре. Не хватает орденов.
Рамсес II.
Я могу вглядываться в черты фараона. Могу записать каждую подробность этого лица. Когда фараон был жив, не то что разглядывать — даже тайком никто не смел заглянуть в лицо «живого бога», в глаза «великого божественного сокола», «могучего льва», «шакала, способного в одно мгновение обежать всю землю». Эти эпитеты высечены у храма Абу-симбел. …Тонкая шея с треугольным кадыком. Лысина. Вокруг — венчик седых, с прозеленью, старческих волос. Образ дряхлости. Известно, что Рамсес II умер, когда ему было более девяноста лет, женился в шестьдесят на молоденькой соседской царевне. Может быть, поэтому и было высечено на камне: «шакал, который может в одно мгновение обежать всю землю»? Если старик так здорово бегает, значит, он молодой. Конечно, это домысел. Возможно, эти эпитеты были придуманы из других соображений.
…Острые ключицы, виски по-старчески вдавлены. Пожалуй, в этом дряхлом фараоне царского — только узкий, прямой нос, как бы вырезанный из дерева. Форма носа как признак величия! Такой нос можно было бы назвать греческим.
В комнату мумий входят женщины. Пожилая, полная, до пят закутанная в черное, с ней молоденькая, тоже в черном, должно быть, дочь. Они стараются ступать возможно неслышней. К этому обязывает музейная обстановка, и все-таки… в этих ящиках цари!..
Молоденькая наклоняется к табличке под мумией Рамсеса II. Она взглядывает на табличку, потом на мумию, снова на табличку… Ее лицо выражает изумление. Это совсем юное личико. Подбородок по-детски округлый. Да она совсем девчонка!
— Рамсис? — Девушка говорит громко. Она забыла, что тут музей. Сейчас ею владеет только одно: удивление. Все остальные чувства отсутствуют. Ее личико застыло.
Пожилая утвердительно кивает.
И тут раздается то, чего, должно быть, не слыхали эти стены, — смех. Хохот девочки. Он рассыпается, как монетки между стеклянных ящиков.
В двери заглядывает служитель в берете, кажется, он все понял и тоже улыбается.
Великий победитель у Кадеша! Твоя победа была дутой. А скульптура в Карнакском храме — вечно прекрасный, вечно молодой? «Победоносный бык», «шакал, который в одно мгновение может обежать всю землю»?.. Ты просто старикашка! Девчонка хохочет, она зажимает рот ладошкой, но ничего поделать с собой не может, смех разлетается из-под ладошки.
Она увидела «великого» человека в его подлинном обличье, поняла, как ее надували. Она смеется над мистификацией, над фальшивкой.
Эта фальшивка истории уже не может принести ей огорчения: мало ли что происходило тысячи лет назад!
Ее не будут мучить раздумья о судьбах народов, о роли правителей, — она слишком молода для таких мыслей. А фальшивки всегда раскрываются. Прозрение приносит горечь поколению обманутых, если это поколение не успело исчезнуть…
Или это смех молодости над старостью, силы над бессилием? За этой девчонкой будущее! А я…
По правде говоря, мне даже как-то жаль этого старика под стеклом. Он и ходил-то уж, должно быть, придерживаясь за стенку или ведомый под руки, шаркал, обременял сыновей своей не по правилу затянувшейся жизнью. Ученые полагают, что у Рамсеса II было сто одиннадцать сыновей. Они умирали один за другим, а старик все коптил небо!.. Он уже даже не выполнял своей основной фараонской функции — не приносил бед измученному народу, не воевал. Он доживал…
Но ей шестнадцать. Она еще не научилась жалеть старость.
С тяжелым чувством я покидаю комнату мумий. Прах есть прах, и то, ради чего строились пирамиды и ковались золотые саркофаги, вызывает только удивление. Но рядом с фараонами, ставшими символом смерти, в музее есть нечто, что не умерло, хотя и не было рассчитано на бессмертие. Это — сотни свидетельств жизни, крошечные слепки с того, что пело, трудилось, плясало, радовалось и очень грустило. Народ, который ушел в историю несколько тысяч лет назад, оставил о себе память в своем искусстве и тем заработал бессмертие.
Его кузнецы и его земледельцы, его стеклодувы и его ткачи, его искуснейшие мастера, его художники, не имевшие равных в ту далекую эпоху, — они остались навечно.
Вот повар. Он жарит гуся. Лапки гуся обрублены. Вертел воткнут в клюв — так жарят гусей и сейчас. Раб за работой. Руки напряжены, вытянуты. Он что-то держит. Это «что-то» утеряно. Носильщик. За спиной мешок. Носильщик придерживает мешок за два ушка. По-моему, так нести неудобно… И, проходя мимо цветных рельефов, мимо маленьких деревянных моделей, таких, будто они вот-вот начнут двигаться, я ощущаю странную связь моего времени с ними. Я знаю, что мертвы только фараоны, а все остальное, чему посвящен музей, живо и по сей день.
Может быть, в этом музее должна находиться и деревянная модель Асуанской плотины, на которой будут маленькие фигурки ее строителей, непреклонных и веселых людей из далекого племени руссов, приехавших сюда помогать народу великого Хапи?
Прошел год.
Мне здорово не повезло. Если попытаться дать точную оценку этому невезению, его можно назвать профессиональным горем. Да, Нил был перекрыт без меня. Там были другие литераторы, а мне оставалось утешать себя тем, что перекрывают Нил в общем так же, как и другие реки, скажем, Волгу или, скажем, Енисей. Так же друг другу навстречу движутся «МАЗы», и в воду летят осколки скалы, и проран между двумя плечами плотины суживается, и вокруг — флаги… Что ж, пускай об этом напишут очевидцы. Я желаю им удачи.
Я перечитывала газетные сообщения, и мне до слез было жаль себя, которая сидит в Москве, а не жарится на сорокаградусной жаре Асуана.
«Советская делегация вылетела на Красное море…» Мне тоже довелось побывать на его берегах, правда, это была всего прогулка… Сначала я только слышала его имя: Красное море. Мне говорили: когда ветер дует с Красного моря… Или: тут до Красного моря столько-то километров… Потом я услышала его голос. Оно гудело в рогатых розовых раковинах, продававшихся на Асуанской набережной, вечерами на легких столиках вместе с фигурками суданских музыкантов, вырезанными из черного дерева. Море в этих раковинах пело вкрадчиво, но различимо. И, наконец, я увидела его синь и зелень и его черноту там, где к берегу подступают кораллы и тень облаков на Синайском полуострове. Одна его часть золотая, освещенная солнцем, другая — в этих темных тенях. Рогатые раковины находились тут же, еще не выловленные из неимоверно прозрачной воды.
Нет, я увидела Красное море не таким, как писал его Гумилев.
Пожалуй, для меня, как и для всех нас, Красное море — это прежде всего море суэцких событий. И еще: когда Египту пришло время думать о своей экономике, оно стало морем, на берегах которого нет пресной воды.
— По берегам Красного моря, — сказал мне работающий тут наш советский гидрогеолог, — кочуют бедуины. А пить нечего! Какая-то компания продает кочевникам пресную воду по десять египетских фунтов за кубометр. Представляете? Еще недавно это равнялось трехмесячному заработку феллаха. Но мы здесь обнаружили группы пальм, а там, где есть пальмы, должна быть пресная вода. Значит, будем бурить.
Оно было многоликим, Красное море, и выбрасывало на песок белые, мертвые, дурно пахнувшие веточки кораллов…
Где-то здесь, у Синая, по библейским мифам, оно расступилось, чтобы Моисей мог посуху вывести из Египта людей. И вот он сам — Моисей. Он отдыхает. Мраморные струи бороды стекают по широкому утесу груди, весь он могуч, задумчив. Вены на его руках выступают как бы от сдержанного напряжения. Круглые мышцы предплечий сейчас оживут. Не пророк, не глашатай бога — человек, полный решимости и добра.
Помню, мы трое бежали по лестнице, поднимавшейся от самого нашего отеля к узким верхним улочкам Рима. Помню, как миновали небольшой рынок цветов, — корзины, тачки, легковые автомашины, груженные розами и гвоздиками. Помню, как пробегали мимо темных таинственных подъездов, и там, в глубине, в темноте, что-то поблескивало. Потом — небольшая площадь, и совсем уже маленькая, если сравнивать с собором Святого Петра, церковь Пьетро ин Винколли, и в ней скульптура Микеланджело — Моисей. Вот он сидит, полный сил путник.
— Смотрите, как он спокоен!
— Смотрите, мрамор пожелтел!
Поделиться книгой: