Помоги проекту - поделись книгой:
Сейчас у меня тоже колотилось сердце, и тоже было бы трудно объяснить, что это за чувство, когда кажется, что художник оттуда, из глубины времен, ведет с тобой разговор, или, вернее, не разговор, а обмен, прямо от мозга к мозгу, без помощи слов. Я как бы находилась наедине с его мыслью, с мыслью того, кто стоял перед этой стеной, насекая рисунок, отступал, чтобы взглянуть на свою работу, приближался, старался как можно более точно передать людям то, что знал сам.
…Мы возвращались с другой стороны развалин, через пустырь, заросший высокими сухими стеблями бурьяна. Пришлось пройти мимо четырехугольного, наполненного зеленой, непрозрачной водой храмового бассейна, над которым летали стрекозы с двумя черными пятнышками на слюдяных крыльях, — бассейн Амона.
Жестом гид предложил мне сесть. Возможно, старик устал, но, скорее, хотел провести несколько минут в созерцании и сосредоточенности.
Мы сидели на теплом, разогретом за день многометровом осколке когда-то стоявшего здесь обелиска.
Отгремели войны Рамсеса, скрип боевых колесниц. Басом, деловито и мирно, гудел летящий над нашими головами шмель…
…Постепенно темнело. По зеленой воде бассейна сновали паучки, оставляя точечную рябь. Вечерняя барка Амона уплывала на запад, на ту сторону Нила. В пылающей тишине заката мы были одни — гости в доме, оставленном хозяином. Запад, сначала оранжевый, стал розовым, потом зеленым — и день кончился.
Повесив через плечо фотоаппараты, разошлись по отелям обалдевшие от впечатлений туристы, ушли вконец осипшие гиды, разъехались фаэтоны, дежурившие до сумерек у Карнакского храма, и вокруг развалин началась обычная жизнь. По вечерней дороге возвращались крестьяне, гоня перед собой осликов, нагруженных стеблями дуро. Открылась у дороги лавчонка. Слабо мигает электрическая лампочка, освещая на прилавке бурые, похожие на небольшие дыньки, плоды манго, сахар, пачки дешевого чая. Бродят в пухлой дорожной пыли индюшки, высоко поднимая голенастые ноги. Вот женщина, закутанная в черное, переходит улицу, придерживая рукой кувшин на голове, возятся на обочине дороги ребята, из очагов тянет кизячий дымок, и сейчас все это скроется за поворотом.
Наступил час вечерней молитвы… Мой гид, сидя рядом со мной в фаэтоне, беззвучно шевелит губами. Я вижу, какая у него раздувшаяся от базедовой болезни шея. Целый день он водил туристов по раскаленным развалинам храмов, спускался в гробницы фараонов — гида кормят ноги! И вот, наконец, вечер!.. И если это — молитва, то о чем он молится, мой гид?
Я видела пальмы и раньше. Финиковые плантации в Басре, там, где Тигр сливается с Евфратом и плантации пересечены десятками каналов. Пальмовая Венеция!
Я видела парк пальм в пригороде Александрии, вокруг дворца последнего из королей, бежавшего на корабле, кажется, прямо из этого парка, а кстати и из Египта.
Этот парк поражал, в нем все было учтено, рассчитано самым точнейшим образом: уходящие вдаль перистые перспективы крон, потоки ярчайшего солнечного света, которые вливались в пальмовые аллеи и перекрещивались, как клинки, когда аллеи пересекали одна другую. Даже ультрамариновая синева Средиземного моря и та была учтена. Она вдруг, но именно там, где надо, вступала в гамму золота и зелени. Впрочем, все, что касается морской синевы, было подсказано не только соображениями эстетическими, но и стратегическими: море — удобнейший путь для бегства.
Но в Асуане было по-другому.
Стволы пальм достигали гигантской толщины. Как бы покрытые серой замшей, опоясанные более темными кольцами, они напоминали поднятый хобот слона, но слона чудовищного, допотопного. Были и другие — чуть изогнутые, с тонкими стволами, увенчанные маленькой, изящно собранной кроной. Эти походили на жирафов. Тут не было игры воображения, но игра природы, ее развлечения. Природа желала шутить. Зоопарк пальм!
Я просыпалась и видела из окна эти пальмы на острове посреди Нила.
Нил постепенно светлел. Сначала он был глянцевито-зеленым, бархатистым, темным — таким же, как наши русские реки, — потом розовел. От острова отделялись фелюки, их паруса еще свернуты, они неслышно, на веслах, приближались к берегу. А Нил все светлел. Рыжие бугры пустыни подступали к самой воде. Там, на западном берегу, гигантский некрополь правителей Элифантины, самого южного египетского нома… Нил становился желтым. В бледной, еще не яркой, еще утренней голубизне неба появляются сотни больших черных птиц. Птицы делают круг. Они как черные траурные самолеты. Заход, еще заход, и коршун идет в пике.
На набережной открываются маленькие арабские кофейни. Столики вынесены на тротуар. Днем, в жару, их снова уберут в помещение… А Нил все светлее, все ослепительнее, все невозможней для глаза, и уже не напоминает наши русские реки.
Я сижу на высоком левом берегу Нила. За спиной крохотный зеленый оазис. Он только недавно создан вокруг лаборатории геологов, а дальше — безжизненная, бурая, яростно освещенная солнцем пустыня. Но внизу, на воде, покачиваются четыре баржи, на которых установлено буровое оборудование, и с той стороны реки доносится грохот стройки. Этот грохот смягчен расстоянием, может быть, самим воздухом тысячелетий, их тишиной, которая отступает с трудом, неохотно… И по звуку трудно определить масштабы строительства. Но именно тут проходит та невидимая глазу линия, которую проектировщики называют осью плотины, и в этом месте в русло реки будут обрушены миллионы кубометров камня, уложены миллионы кубометров нильского ила, намыты миллионы кубометров песка, и гигантская каменно-набросная плотина высотой в сто одиннадцать метров перегородит реку.
Рядом сидит Слава Гольцов, белокурый, голубоглазый молодой инженер. Он эксперт по буровым работам, которые производятся в русле.
Мы перекидываемся нечастыми словами, ведем себя так, будто это Клязьма или Москва-река, а мы рыболовы, и ждем, клюнет или не клюнет, и раздумываем — почему не клюет?
— Да ведь это Нил! — вдруг говорю я.
— Ну да, Нил, конечно. — Гольцов не понимает. — Ясно — Нил!
Что это — леность воображения? Дремлет себе на солнышке. Ему, воображению, так спокойнее.
А может быть, вовсе не леность?
Бедное мое воображение, привыкшее ходить у ноги, дрессированное!
Помню, то была юность, над столом редактора висел транспарант, и на нем начертано тушью: «Без «я», без «мы», без природы». Где уж тут воображение!
— Бахр-эль-Джебель, река гор, — вопросительно говорю я Гольцову. — Бахр-эль-Зераф, река жирафов, — ведь это рукава Нила?
— Ну да, Нила! — Гольцов опять не понимает.
Но что-то произошло, что-то уже случилось. Так бывает с лошадьми, которые застоялись в деннике: вот денник открыт, и кони несутся, летят… И Нил больше не Клязьма, а великая африканская река, и мы сидим на ее берегу, и в тридцати километрах тропик Рака…
От озера Танганьики, по окраинам Конго, Кении, через Эфиопию, через Судан, по глубочайшим каньонам и колючим лесам акаций, по саванам, где травы укрывают жирафов, по необозримой стране болот и величайшим пустыням мира течет Нил. На рассвете к водопою выходят слоны. Крокодилы лежат на отмелях. Плывет где-то в нильской воде рыба, которая может дышать и легкими, и жабрами. На его берегах живут народы. По прекрасному африканскому материку течет эта река.
— Значит, вы будете бурить в русле Хапи?
Гольцов кивает, достает блокнот и начинает чертить.
Под створом плотины должны быть пробурены скважины на глубину в двести пятьдесят метров. Данные, которые получат геологи, необходимы для расчетов плотины. За легкой штриховкой, которую наносит Гольцов на страничке карманного формата, я как бы вижу весь этот пласт, нанесенный Нилом. Сотни тысяч лет работала река, размывала берега, тащила за собой обломки скалы, обкатывала камни, превращала их в валуны, размалывала их в песок… Сверху на нильском дне лежат тонкие пески. Они как атлас. Это совсем молодые современные отложения. Ниже песок зернистый, уходит вглубь до пятидесяти метров. Еще ниже — валуны. Под ними снова пески. Их подстилает плотный глинистый горизонт, спрессованный всей этой тяжестью, и только под ним — скала. Сотни тысяч лет! И от каждого слоя нужно взять образец, чтобы в лаборатории арабские и советские геологи могли определить фильтрационные свойства каждого горизонта, а проектировщики — рассчитать, как этот пласт насытить цементно-глинистым раствором, чтобы в грунт под плотиной не проникала вода, не выносила пески, не вымывала углубления и чтобы плотина не оседала.
Все вопросы, связанные с техникой бурения, лежат на Славе Гольцове.
Вот он сидит, голубоглазый, молодой, сдвинул со лба широкополую войлочную шляпу, смотрит на баржи, где установлены буровые станки, и мысли его о том, что стенки скважин придется крепить тяжелым глинистым раствором, что валунный горизонт пройти не так-то просто, в иных местах он до тридцати метров. Это как десятиэтажный дом! Сам по себе валунник еще ничего, и пески — не страшно, но тут слоеный пирог, а каждый слой требует особого режима бурения.
Мне хочется узнать, что делал Слава раньше, до Нила, до Асуана, и Гольцов охотно вспоминает Стрелковскую экспедицию, поселок Стрелку — там, где Ангара впадает в Енисей.
— Тайга непролазная, — говорит Гольцов, — гнус — терпеть невозможно!.. Там проходила жила кварца. Приходилось бурить породы десятой категории прочности…
Потом вспоминает Алтай, Лениногорск, где нужно было пройти бурением двухсотметровый горизонт галечно-валунных отложений.
— В галечник трубу никак не вобьешь! — вспоминает Слава и смотрит на Нил, на который смотреть невозможно, — так он сверкает, и на нем покачиваются баржи… — И тут тоже придется бурить валунный горизонт…
Я стараюсь представить себе будущее сооружение — водонепроницаемую завесу, которая уходит вниз, в дно Нила, саму плотину, которая должна удержать миллиарды кубометров воды, чтобы Нил не выходил из берегов, не затоплял посевы, чтобы можно было расходовать нильскую воду так, как это нужно людям, с пользой для растений. И еще я пытаюсь понять, кто же этот белокурый паренек, Слава Гольцов.
Недавний студент московского института, начальник геологического отряда в тайге. Где-то в московской комнате, именно сейчас, в эти часы, ползает по паркету полуторагодовалый сын Гольцова, а сам Слава здесь, в Асуане, и думает, как бы лучше пройти слой валунов, которые за столько-то тысяч лет натащил сюда Нил.
У Георгия Александровича Радченко, заместителя главного эксперта по строительству Асуанской плотины, идет разговор о тоннеле. Тоннель, который строится здесь сейчас, — транспортный. Он даст возможность подвезти технику к месту, откуда начнутся шесть основных, так называемых рабочих тоннелей, по которым вода Нила пойдет на турбины гигантской гидростанции.
Говорит Радченко. Он обращался к инженерам, опытным тоннельщикам, построившим в Советском Союзе десятки тоннелей, а теперь приехавшим в Асуан, чтобы строить тоннели здесь.
— Въезжать нужно в тоннель по-хорошему. Ведь это портал, а у вас арматура торчит. Входной портал!.. По работе судят о характере строителей!
Отвечает инженер — производитель тоннельных работ.
— Арматуру откусим, дело не в этом. Без касок в тоннель никого пускать не буду, ни единого человека! У нас не породы, а черт знает что! Где гранит двенадцатой категории прочности, а где… Того и гляди на голову обвалится. А люди даже представления не имеют о технике безопасности. И не удивительно: видали, как здесь пашут? Деревянным плугом пашут!
— Хорошо. Каски, — говорит Радченко. — Я записываю. Сколько касок?
— Давайте пятьсот штук…
Этот разговор происходит в поселке Кима.
И вот вместе с тоннельщиками я еду на строительную площадку. Поселок Кима остался позади. Машина идет по шоссе, а по обеим его сторонам — пустыня. Это нагромождение камня. Кажется, тут работали гигантские экскаваторы и навалили отвалы взорванного гранита. Ни травинки. И так до Красного моря.
— Самгорские тоннели, — неожиданно говорит сидящий рядом инженер, — проходили в так называемых майкопских глинах. Эти глины развивают чудовищное давление — все ломается, все трещит… Был у меня прораб, ему семьдесят лет, глухой… Если бы его сюда — я был бы спокоен. К сожалению, у него шестнадцать болезней и старость… Никуда он из дома не поедет. А в общем, в пятьдесят тоннельщик уже выходит на пенсию…
Мы молчим.
— Здесь тоже есть человек, так у него с сердцем плохо. Просится назад. А я бы предпочел его сам на руках приносить к рабочему месту, но не отпускать!
Инженер начинает сердиться:
— Тоннельные работы — это не только знания, поверьте мне, не только формулы, — нужно иметь шестое чувство! Тот старик ничего не слышит, он чувствует… На выемку канала вы можете поставить сколько угодно буровых станков. А в тоннеле узкий фронт работ. Вы это понимаете? Нужно каждого человека, каждый молоток поставить именно в том месте, где им следует находиться. Только так дело пойдет!
Машина останавливается перед входом в тоннель.
Вот она, утроба пустыни!
Метров на шестьдесят тоннель уходит в глубь скалы. Там, где идет бурение и гранит полит водой, он буро-красный, как запекшаяся кровь. Гудят пневматические буры. Гудит компрессорная установка, нагнетая воздух… Инженер наклоняется к самому моему уху и кричит:
— Мы вынимаем в сутки сто восемьдесят кубометров скалы. Мечтаем вынимать триста кубометров!
Все в тоннеле заполнено мельчайшей каменной пылью.
Он снова наклоняется и кричит:
— В этом месяце пройдено шестьдесят пять метров. Мечтаем проходить сто метров.
Он кричит:
— Нужно вынуть более пятисот тысяч кубометров скалы. Уложить для одной только первой очереди более ста сорока тысяч кубометров железобетона. Понимаете?
И когда мы выходим и уже можно не кричать, а разговаривать, спрашивает:
— Вы познакомились с проектом? Мы должны построить шесть тоннелей. Для чего? Для электростанции. По этим тоннелям вода пойдет на турбины общей мощностью более двух миллионов киловатт. Она даст Египту около десяти миллиардов киловатт-часов в год. Мы строим тоннели для промышленной революции — вот для чего мы их строим!
Как-то под веселую руку машинист четырехкубового экскаватора Володя Харкин сказал:
— Мы поможем арабам построить такую электростанцию, чтобы они кушать могли при помощи электрической кнопки. — И тут же вдруг погрустнел и как-то совсем не к делу добавил: — Тут и фрукты разные, и овощи, каких только душа пожелает. А нашим ребятам пива бы, хлеба черного, селедочки. Приедем в Союз, если дождик пойдет, выйдем на улицу и ни под каким видом домой не уйдем, пока этот дождик не кончится. Прошлый год тут тоже дождь был. Представляете, крупные капли, по одной в минуту. Только пять минут шел, и весь тебе дождь!
И еще грустнее:
— Дома природа более или менее замечательная, есть где разгуляться.
О том, как началась тут выемка грунта из каналов, мне рассказывали многие.
…Только что окончили завтракать в столовой Рестхауза — так называется в Асуане дом, где живут советские специалисты.
От бильярдного стола отошли несколько высоченных, широкоплечих мужчин. Я всегда считала себя высокой, а тут едва достаю им до плеча. Стоят вокруг меня Алеши Поповичи, экскаваторщики и бульдозеристы, приехавшие на Асуан. Среди них один, ростом пониже, он как бы пошел вширь, приземистый, круглолицый, с ручищами, как кувалды, — экскаваторщик Дмитрий Рубец.
— Где бы тут посидеть в тенечке, поговорить? — предлагаю я.
— А давайте в наш садик!
Мы открываем калитку и входим в сад из глянцевитых небольших деревьев манго.
— Жаль, — говорит Рубец, — что плоды собраны. Интересные плоды, пахнут земляникой, клубникой — всеми ягодами. Поздновато приехали!
Сквозь деревья просвечивает рыжая ширь Нила. Рубец притаскивает откуда-то два сломанных кресла и ставит их под манговое дерево — так естественно, будто в вишневом садочке.
— Волжский, знаете, такой городок, на семьдесят тысяч жителей. Живут строители. Зеленый весь. Начал я там жить с палатки, а потом один дом, другой… Теперь уже город — можно гордиться! Женился там, детей нажил… — Рубец начинает перечислять строящиеся в Волжском заводы, Дворец культуры, шесть кинотеатров, стадион…
Мне хочется перевести разговор на Асуан, на плотину, но Дмитрий Рубец не может расстаться со своим Волжском.
— …На горе стадион, если вокруг обойти, выйти из калитки и в ту же калитку вернуться — устанешь. Наверное, пять километров отгрохаешь. Правда, я на этом стадионе был только болельщиком…
Приехал сюда, думал — не выдержу, — продолжал Рубец. — Товарищи говорят: «Что же ты сидишь — вызывай жену, подавай заявление, пока оформят, как раз и жара спадет, твои приедут в самый хороший сезон». Ну, я вызвал семью. Теперь тут жена, двое сыновей. Одному семь месяцев, другому — семь лет. Здесь и в школу пойдет.
Я спрашиваю о жаре.
— Жара? Представьте, ничего! Водички попил — и порядок. На работу берем с собой двухлитровые термосы. Значит, первые часы смены обеспечены. Работаем ночью. На строительную площадку два раза в ночь приходит машина, привозит кипяченую воду. Из Нила пить нельзя, особенно в разлив. Вода идет из Центральной Африки, ну и тащит с собой бактерии, всякую дрянь, дохлых крокодилов, словом, нельзя пить!..
Я уже видела крокодилов, правда живых, и не длиннее полуметра. Их продавали на асуанском базаре, в лавке у Антонио, где по стенам бегали крошечные ящерицы и можно было купить все что угодно: сыр и большие рогатые раковины, в которых не громко, но явственно гудело Красное море.
— Такие колоссальные горы были, — думали, никогда не дороемся до Нила. А когда прорезались, Нил увидели, ветерок с воды потянул, обрадовались: значит, выбрали скалу. — Так говорил мне механик Василий Михайлович Клементьев, как-то зайдя ко мне в гостиницу. — Такой скалы, как здесь, видеть мне еще не приходилось.
А Клементьев видел немало грунтов и горных пород за свою жизнь. Начинал он на строительстве Горьковского автомобильного завода в 1930 году, когда слабосильные заграничные экскаваторы казались нам чудом техники, а своих мы еще и не делали.
— Зубья на ковше стоя́т самое большее восемнадцать дней, а зубья из марганцевистой стали. Длина зуба сорок сантиметров, а через восемнадцать дней стираются вполовину! Металл на скале остается!.. Ну, зубья мы научились менять быстро, за пятнадцать минут можем все заменить…
Я слушала Клементьева и думала: «Как же все-таки люди ухитрились вынуть за прошлый год два с половиной миллиона кубометров этой крепчайшей Асуанской скалы?»
— Потеешь, страшное дело, — говорил мне другой экскаваторщик, — прямо по́том исходишь. Мы установили в кабине два вентилятора комнатных, знаете? Воздухом на тебя пахнет, хотя и горячим, а пот все же быстрее испаряется, вроде тебе попрохладнее. Надеемся, скоро в кабине будут установлены кондиционеры. Тут начальство сильно об этом хлопочет…
Бригадир-экскаваторщик Татаренко как-то сказал мне:
— Поначалу трудно было. Вот у меня два помощника. Они первое время работать вовсе не умели. Дома я накричал бы на них и заставил самих до ума доходить, а тут… Ведь они такой техники сроду не видали. Так что обижать их никак нельзя. Переломишь себя, объяснишь по-хорошему, подробно, тихо…
Он усмехается и пожимает плечами:
— Они про меня говорят: «Мистер Татаренко — спокойный человек, никогда не сердится».
И с гордостью:
— Теперь даже в электрическую схему стали вникать. Электрическая схема в четырехкубовом экскаваторе — она сложная, а им без этого уже никак нельзя. Построят Асуанскую плотину, по-другому люди жить будут, с техникой!..
Наши экскаваторщики должны помочь египтянам освоить советскую технику, научить людей управлять экскаваторами. Часть этой задачи уже выполнена: все однокубовые экскаваторы управляются арабами. Это, так сказать, первый курс экскаваторного образования. На четырехкубовых машинах у каждого из наших мастеров тоже по два помощника-араба. Они проходят теорию, но, как известно, одной теории недостаточно, и тридцать экскаваторщиков-наставников, приехавших из Кременчуга, Куйбышева, Волгограда, кроме теории, обучают людей практике экскавации, выбирают взорванную скалу, грузят камень на платформы гигантских «МАЗов»…
Поделиться книгой: