Помоги проекту - поделись книгой:
…Великолепная набережная, как рулон, разворачивалась вдоль берега Средиземного моря. Море было прозрачным, уже осенним. Зеленая, как бы остекленевшая волна разбивалась о белые парапеты. Дома вдоль набережной пустовали: курортный сезон кончился. В порту, на рейде, стояли иностранные корабли. Один наш, из Одессы, рефрижератор, совсем новенький. Его перегоняли в Балтику.
Шла разгрузка.
В виду порта, где когда-то возвышался белого мрамора Фаросский маяк, стояло судно археологов.
Возможно, оттого, что бананы и последние плоды манго, похожие на небольшие зеленые дыньки, продавались прямо на тротуарах, рядом с корабельными канатами, город выглядел чуть провинциальным. Провинциальными казались тишина, запах моря, как бы разлитая на всем золотистость… И все же это был великий город.
Можно ничего не знать об Александрийской библиотеке, в которой, как полагают ученые, хранились не то девятьсот, не то четыреста ценнейших пергаментов и папирусов и гибель которой Плутарх приписывает огню, переметнувшемуся на книгохранилище, когда Гай Юлий Цезарь приказал поджечь собственные корабли. Можно забыть или не знать вовсе о знаменитом александрийском Мусейоне, где спорили величайшие ученые того времени. Можно считать, что двадцатиметровый столб из единого куска розового асуанского гранита водружен был на одной из площадей Александрии вовсе не в честь Помпея, а, скажем, в честь Феодосия Великого, — от этого Александрия не окажется менее прекрасной.
…Мы сидели в небольшом ресторанчике у окна, за столом, уставленным изысканнейшими салатами, впрочем, очень дешевыми, в которых «участвовали» крошечные египетские лимоны, курчавые листья, вкусом напоминающие сразу щавель и мяту, какие-то нежнейшие стручки, а окно застилала «Великая Зелень» — Средиземное море.
Где-то тут, невдалеке от порта, возвышались чертоги Клеопатры… Может быть, здесь?!
Сутки, которые я провела в Александрии, проходили как бы одновременно в прошлом и в настоящем. Это требовало напряжения.
…Ей почти сорок. Это уже не девочка, соблазнившая Гая Юлия Цезаря. Это царица Египта. У нее дети. Она простила Антонию все: Фульвию, отъезд в Рим, брак с Октавией, снова возвращение, она прошла через все муки ревности!..
…Между блюд салата и крошечных тарелочек с белой сметанообразной замазкой тертого, приправленного уксусом арахиса — высокая тонкогорлая бутылка недорогого вина «Клеопатра». Кажется, в Александрии это имя сохранилось только на винных бутылках. И все-таки именно этот город дал миру образ любви — зрелой и необузданной, полной женских хитростей, мужского гнева, измен и… нерасторжимой.
За столиком нас трое. Инженер из Москвы — представитель Главтехноэкспорта, его жена — приветливая, круглолицая, до такой степени российская, что я не перестаю удивляться, как это она так непринужденно, так естественно чувствует себя в Египте, и я.
Я здесь — на своем журналистском посту, и потому, конечно, в первую очередь меня интересуют грузы, предназначенные для строительства высотной Асуанской плотины, которые приходят в Александрийский порт и дальше, уже на баржах, переправляются по каналу Махмудия, а затем вверх по Нилу до самого Асуана. Но я уже научена долгим опытом очеркиста: то, что записываешь в корреспондентском блокноте, впоследствии оказывается не самым главным. Как-нибудь я напишу именно о том, что оказалось незаписанным. С этим нужно торопиться: ненаписанное умирает…
Двадцать пять лет работы журналиста, и после каждой командировки — блокноты, в которых трудодни, гектары, центнеры. Центнеры урожая, центнеры намолота… Груда бумаги, которую можно сжечь. Но кое-где на страничке вдруг попадется фраза, как бы не идущая к делу. Это или почти стенографическая запись разговора, тоже случайного, или черта пейзажа, или намек на характер человека… Но именно здесь и сохранились приметы времени, и потому этот архив я не сжигаю.
Инженер наполнил бокал.
— Запасные части для экскаваторов… — начал он.
Этот человек находится в Египте именно для того, чтобы следить, в каком состоянии прибывают предназначенные для Асуана грузы. Его жена скучает. В Александрии начинается осень…
Я открыла блокнот. Сейчас я впишу в него еще несколько тонн стали и несколько центнеров заклепок. Я должна быть в курсе строительства. Кроме того, сам инженер — весь в запасных частях, весь в заботах о своем нелегком деле, и проявить невнимание к тому, чем живет он, было бы просто не по-товарищески.
И однако я не могу оторвать глаз от «Великой Зелени», а мысли — от далекой старины…
Тонны и центнеры перешли в мой блокнот. Инженер торопится — у него работа; жена его тоже спешит — у нее хозяйство. А у меня есть время, и я остаюсь.
Мне нужно остаться наедине с этим морем и с тем непонятным, неизвестным, таким же переменчивым, безбрежным и манящим, что зовется древностью.
Власть его над нами в нынешнее время почти отсутствует. Оно закрыто нашей деятельностью, как свет звезд закрыт синевой неба. Но иногда случаются часы, когда древность, история вдруг расстилает над нами свои загадочные мерцающие письмена… И нельзя не разглядывать их, нельзя преодолеть в себе томление тайной.
«Великая Зелень» — чаша Средиземноморья! Сколько народов склонялось над ней, сколько цивилизаций припадало к ее краям! Неясные очертания эгейской культуры, финикийцы, Египет, Вавилон, Ассирия, Греция, Рим, христианство, ислам… Все возникало здесь, все расцветало здесь, под этим грозным и благодатным солнцем, и тот же самый ветерок, который пробегает сейчас по скатерти ресторанного столика, надувал паруса аргонавтов и Одиссея… Куда б ни ступить по этим берегам — всюду следы богов и героев, от Трои до Геркулесовых столбов.
За год до того как приехать сюда, в столицу взбалмошной и прекрасной Клеопатры, я была в Ливане, на крайнем востоке этого моря. Это была торопливая туристская поездка, и хотя состояние досады из-за этой торопливости меня не покидало, однако все-таки это был Ливан, места красивые и древние.
Однажды мы поехали в Баальбек, это километрах в восьмидесяти от Бейрута.
Наш автобус, накаленный и грохочущий, тяжело поднимался по шоссе. Виллы и отели справа и слева были однообразны в своем разнообразии. Одни, под черепичными крышами, имитировали сельскую простоту, другие, с башенками, увитыми виноградом, сквозь который проглядывал серый дикий камень, прикидывались стариной. Были отели-модерн, то бледно-розовые, то бледно-голубые, как будто отлитые из пластмасс… В общем все они походили друг на друга. Это было первое, что схватывал глаз. Вторым планом шли зелено-серые, голые склоны Ливанского хребта. Их мягкая округленность как-то странно, непривычно для глаза сочеталась с отсутствием растительности. Казалось, при таких очертаниях горы должны быть другими — зелеными, покрытыми лесом или хотя бы густой, веселой травой. Но этого не было.
Виллы кончились. Где-то внизу в последний раз открылась туманно-сизая пелена моря. И тут же, справа от дороги, появилось несколько черных, как бы обугленных палаток, за которыми паслись черные козы. На женщине, которая вышла к дороге, одежда висела клочьями, как бы выхваченная из огня. Все это заставляло думать о пожаре. Но водитель автобуса спокойно объяснил, что эти люди из Сирии, пришли со скотом и скоро уйдут дальше в поисках пастбищ. И это было предисловие к Баальбеку.
Дорога поднималась, и автобус наш шел как бы уже по небу. А с двух сторон все шире расступались пустые, округлые, в лиловых тенях горы, открывая просторную, тоже пустую, продуваемую ветрами долину.
Баальбек оказался небольшим городком, как мне показалось, живущим только туризмом. Все лучшее тут предназначалось для туристов. Единственное приличное здание занимал отель. В многочисленных антикварных лавчонках продавались римские монеты и бусы из сердолика, потускневшие, стершиеся, такие, как если бы их раскопали в развалинах.
Автобус остановился у гостиницы, а мы отправились пешком по узкой, залитой солнцем улочке, туда, где на холме, на высоком римском фундаменте, возвышались шесть круглых колонн, которые как бы плыли в воздухе.
Мне приходилось видеть многие развалины. Почти всегда это грустно. К чувству грусти примешивается еще какое-то, почти неуловимое, как оттенок в цвете.
Я вспоминаю развалины Шахи-Зинды у нас, в Самарканде. Это коридор, с двух сторон которого мазары — часовенки. Коридор выложен кирпичом. В нем подметено, чисто, всегда солнце. С разогретых холмов Афросиаба тянет запахом полыни. У входа, на стертом коврике, сидит сторож-узбек и пьет чай. Ты можешь подсесть, и он протянет тебе пиалу, отломит кусок лепешки… От Шахи-Зинды остается ощущение чуть грустного уюта…
Развалины древних крепостей в Каракумах. Из песка торчат клыки глинобитных стен. С каждым годом песок поднимается…
А Баальбек — никогда еще не доводилось мне созерцать такую ликующую, пленительную картину древности. Громадная площадь развалин как бы короновалась этими шестью вознесенными в воздух колоннами — все, что осталось от большого храма Юпитера. И она, эта площадь, была залита солнцем, освещена ровно и ярко. Осколки мрамора, поверженные на землю, были мертвы, но чисты и как бы светились изнутри.
Я отстала от наших. Эта тишина требовала ответного молчания. Под ногами куски капителей. По одному лепестку можно угадать весь цветок. В просветах между колонн — тополя, они кажутся не толще карандаша. За ними простор, синева ливанского хребта, необозримость неба.
Еще колонны. Кажется, храм Бахуса.
Они тут меньше и сужены к верху. Стоят в ряд перед стеной. Стена сохранилась. Между нею и колоннами — проход. Я шла по этому коридору, рассматривая скульптурные изображения в верхней части колонн. Нужно было торопиться. Я знала — меня уже ищут.
…Одна грудь повреждена, камень раскололся, другая, округлая и как бы покрытая загаром, сохранилась. Рука от плеча до кисти тоже сохранилась, и по ее изгибу понятно, что кисть (сейчас кисти не было) прикасалась к груди — не той, которая уцелела, а другой, разбитой. Нежный изгиб руки, ниже локтя, обвивало круглое каменное тело змеи. Голова змеи тоже откололась. Вероятно, лежала внизу, среди других осколков.
Неужели Клеопатра?! Мы были с ней рядом, вдвоем, в полной тишине, на освещенных солнцем развалинах Баальбека. Должно быть, эта встреча продолжалась мгновение, не дольше, — как вспышка магния.
Из-за колонны появился быстро шагавший коротенький человечек в шортах, с фотоаппаратом через плечо.
Мне хотелось, чтобы кто-нибудь увидел то, что вижу я. Этим нужно было поделиться. Чудо узнавания не могло принадлежать мне одной. Я сказала:
— Клеопатра!
Турист, не останавливаясь, произнес какую-то, судя по интонации, вежливую фразу.
На соседней колонне я обнаружила торс мужчины, голова оказалась отбитой.
Мне казалось, что торс принадлежит Антонию…
Мы въезжали в Бейрут уже перед вечером. Город встретил нас запахом кинзы, еще какой-то пряной травки, апельсинов. Так пахнут вечера в Тбилиси, в Ереване. Парнишка, помощник нашего водителя, открыв дверку автобуса и стоя на ступеньках, кричал что-то веселое, необыкновенно хорошее, отчего прохожие останавливались и приветствовали нас. А я думала о тех двоих…
Позднее мне довелось видеть бюст Антония. Лоб, по тогдашней моде, почти закрывают кольца вьющихся, должно быть, рыжеватых волос. Короткая шея гладиатора, ничего от интеллекта! Не потому ли он предлагал Октавию решить их спор о власти над миром поединком на мечах?
Море за окном теперь казалось голубоватым, серебристым. Наступали сумерки. Краски дня смягчались, наполнялись нежностью вечера. Голубоватые волны почти неслышно ударялись о белые парапеты набережной и откатывались с легким, почти неслышным шелестом. Средиземное море!..
Вот она — родина мифов, которые стали цоколем европейской культуры. История Антония и Клеопатры — один из них. Он создавался шестнадцать веков, если считать, что его завершением стала трагедия Шекспира.
…Ни один собор не строился так долго. Государства возникали и исчезали в меньшие сроки. Любовь в мифе об Антонии и Клеопатре намного сложнее и намного страшнее, чем та, о которой повествуется в «Ромео и Джульетте». Она предает народы, рушит империи… Она кипит желанием и тотчас превращается в ненависть. Сила становится слабостью, каприз — государственной мудростью…
Вероятно, ни Антоний, ни Клеопатра не были ни такими прекрасными, ни такими ужасными, как их изобразил гений из Стратфорда. Но если отнестись к трагедии Шекспира как к своего рода художественной формуле любви, то в нее введено столько величин и в столь сложном переплетении, что, пожалуй, она более, чем многие другие произведения искусства, приближается к истинному пониманию того сложного, противоречивого и порой мучительного чувства, которое возникает между мужчиной и женщиной и зовется любовью.
И все-таки странно находиться в том самом месте, где две тысячи лет назад змея, быть может, вонзила свои ядоносные зубы в грудь царицы.
Некоторые авторы считают, что «…сия Царица сохраняла весьма прилежно одного аспида, которого золотым прутиком раздраживши, заставила таким образом угрысть ей левую руку; другие говорят, что она в корзинке, принесенной ей с фигами, сыскала аспида, и в первых движениях своей радости благодарила тень Антония, как бы почитая это посланным с небесного жилища от него подарком, и что она в скором времени после того принудила аспида уязвить себя, и что однако сего аспида никому не удалось видеть. Есть несколько таких писателей, которые полагают, что Клеопатра имела большую булавку, на конце коей был яд, и коея ужаление причиняло скоропостижную и безболезненную смерть. Некоторые наконец повествуют, что она имела сокрытый в волосах своих золотой маленький футляр, в котором она всегда сохраняла яд. Все сии догадки отвергаемы быть не могут…».
Это цитата из небольшой книжки «Жизнь Клеопатры, египетской царицы», написанной графом Ю. Ланди и переведенной Максимом Левицким в Москве в 1811 году.
Поезд идет в Асуан.
— Чего кричишь? Ну, чего кричишь? — грубовато-ласково мать уговаривает разревевшегося мальчугана. Тот не унимается. Сейчас он заработает шлепок. Это уже ясно! Девочка с пухлыми ножками, очень нарядная. Мать завязывает на ее кудряшках большой белый бант. Ребятишки бегают по вагону, пускают заводных лошадок… А за окнами — Африка. Женщины едут в Асуан, в самую южную часть Египта, чтобы обнять мужей, показать им ребятишек, угостить солеными грибками, черным ржаным хлебом…
В вагоне прохладно. Окна закрыты герметически, жара сюда не проникает. Работает «кондишен», подает охлажденный воздух, и пассажиры чувствуют себя отлично. А ребята — они еще и географии не знают, еще не стоят у них перед глазами контуры Африканского материка на голубой карте полушарий. Их нисколько не волнует, что поезд идет именно по этому желтому материку и за окнами пальмы. Уже созрели финики и висят большими, круглыми гроздями, будто подвешенные к деревьям авоськи. К железнодорожному полотну подступают заросли бананов с огромными, нежно-зелеными, растущими от самой земли трехметровыми листьями. Но никого не удивляет, что за окнами не березы, не колючие кусты русской, дикой, лесной малины, а эта диковинная растительность. Ребятишки играют в мяч, бутуз на коленях у молодой белокурой мамы, почти девочки, запихивает в рот соску. А поезд идет вдоль Нила. Нил разлился, заполнил всю долину, разделил одну великую пустыню на две — Аравийскую и Ливийскую, — и обе они лежат безжизненными океанами, видны из окон вагона.
Из воды торчат пальмы, торчат разломанные печи для обжига кирпича, из которых кирпич еще не вынут. Бредут по пояс в нильской воде женщины с корзинами на головах; ставят на мелководье сети совсем голые, темнокожие нубийские рыбаки. И черно-лиловые блестящие буйволы высовывают из воды головы…
На станции Асиют из поезда выходят почти все пассажиры. Поезд пуст. В городе университет. Ехали студенты. Я видела в окно почти от самой платформы уходящую вдаль аллею тополей, как у нас на Украине, и по аллее к поезду из глубины жары приближался фаэтон. Потом я узнала: встречали профессора из Москвы, который в асиютском университете должен вести кафедру машиноведения.
Не знаю, существуют ли труды по вопросу об избирательной способности человеческого глаза? Я попробую кое-что об этом сказать.
Сначала глаз фиксирует только крупные планы: пальмы, заросли бананов, на горизонте пески… Никаких подробностей, — только то, что поражает сразу. Потом, оказывается, есть еще колодец с «журавлем». На длинном конце — круглый ком глины — грузило. Воду из колодца женщины носят не в ведрах, на коромысле, или, скажем, в кувшинах на головах, а в больших металлических банках из-под консервов или монпансье.
На белых стенах мазанок рисунки, как бы сделанные детской рукой: верблюд, пароход и поезд. Это означает, что хозяин побывал в Мекке, и тут все виды транспорта, которыми ему пришлось пользоваться. Иногда на стене с маленькими оконцами, косыми, мутными от пыли, изображен горшок с одним цветком и девочка с косичками. Это жених украсил дом невесты. Он старался передать то, что рисовало его счастливое воображение: цветок и ребенок. На одной из станций сильно и приторно пахло. Это был городок, где кроме маленького деревянного храма с мумией крокодила есть еще сахарный тростник, и все тут подчинено сахару. Это можно понять даже не выходя из вагона.
На платформе было шумно, все спешили. К человеку в темных очках и элегантном светлом костюме, стоявшему как-то особняком, подходили люди с портфелями. Было видно — он дает какие-то указания. Его лицо выражало непререкаемость, надменную снисходительность. Возможно, это был владелец сахарного завода. Впрочем, люди, обладающие большой властью и большими деньгами, редко выглядят всесильными богачами, им просто это не нужно… Затем потянулись пустые поля. Сахарный тростник уже был срезан. Он лежал так, как мог бы лежать хворост…
А храбрые жены ехали к мужьям из Москвы, Кривого Рога, из Волжского — маленького городка на великой реке, — жены экскаваторщиков, бульдозеристов, подрывников ехали в пустыню Нубии, пересекали весь Египет и деловито покрикивали на расшалившихся ребятишек.
…И вдруг тишина. Впрочем, прежде чем она наступила, полная отдохновения, солнечных бликов на столиках под яркими зонтиками (на каждом столике бутылочки с кока-кола), — прежде чем она наступила, поезд должен был остановиться в Луксоре.
На привокзальной площади стоят с полсотни фаэтонов. Кучера (конечно, тут их называют иначе) в длинных, по самые пяты, галабеях лихо соскакивают с козел.
— Фамиль?! Фамиль?!
Вот это да! Зачем им понадобилась моя фамилия? На залитой солнцем привокзальной площади небольшого египетского городка, где не было ни одного человека, знающего русский язык, ни одного знакомого лица, где я была предоставлена только себе, где до советского посольства пришлось бы проехать несколько сот километров, и даже материк это не наш, а другой — Африка, я пережила несколько секунд настоящей растерянности. Оказалось — мне предлагают семейный отель.
И тут она наступила, эта тишина.
Какой здесь был Нил! Голубой, даже синий, прозрачный, совсем другой, чем в Каире. Вдоль набережной разбиты небольшие зеленые газоны, стоят скамейки. Магазины отнесены в глубь города, набережная остается чистой, наполненной воздухом, свежестью, которая идет от громадной тихой и голубой реки.
В небольшом отеле в тот час было совсем пусто. Возможно, это объяснялось тем, что курортный сезон еще только начинался, а может быть, тем, что слишком беспокойно было в мире, и туристов, которые обычно съезжаются сюда со всего земного шара, задерживали другие, более важные дела.
Мне дали в гиды человека, который кроме арабского языка знал только английский. По-английски я не понимаю ни слова. Мы ехали в фаэтоне — я и старик гид, высокий, прямой, сдержанный, — и молчали. Наш фаэтон медленно двигался по набережной мимо причала, где стояли большие парусные лодки, в которые грузили тюки с хлопком, на досках причала тоже лежали тюки с хлопком, на берегу — тюки с хлопком, должно быть, с полкилометра, в три этажа один на другом. Мы проехали мимо маленького, залитого солнцем базарчика, где продавались дыни — совсем как у нас, в Чарджоу. Там тоже на берегу дынные базарчики, правда, там не Нил, а Аму-Дарья… Фаэтон ехал так медленно, что можно было разглядеть, какие они, эти дыни, серовато-зеленые, покрытые сеткой тонких линий, как бы насеченных скальпелем. Эти дыни напоминали наши туркменские «гюляби», а другие, небольшие, совсем круглые, желтые, должно быть очень сладкие, напоминали украинскую дыньку «колхозницу». И от этого базарика с дынями как бы протянулась ниточка к нам, в мою страну, в Советский Союз.
Это было странно — находиться в Египте и вспоминать дом или, вернее, даже не вспоминать, а чувствовать себя дома.
Когда фаэтон повернул с набережной на широкую, уже не городскую дорогу, мы увидели, как по обочине шел крестьянин, неся на плечах ягненка. Ягненок лежал на спине старика как воротник, свесив на его грудь тоненькие ножки, а тот держал их натруженными, потемневшими от загара, пыли и лет руками, — так же, как у нас, где-нибудь в Узбекистане или Туркмении. Ягненку было удобно, и он лежал спокойно.
Это чувство дома пришло ко мне на подмогу, потому что мне было очень трудно, очень одиноко в Луксоре, в самом сердце чужой страны. И вдруг она оказалась не чужой. И с этого самого момента я стала как бы связана с этой страной, и самым удивительным было то, что не только я это знала, но и все встречные.
Уже потом, когда я бродила по деревенским улицам, старые женщины обнимали меня за плечи и говорили что-то приветливое. Я не понимала, что именно, но были это слова хорошие, одобрительные и ободряющие. И когда я уже почувствовала себя дома, проселок, по которому мы медленно ехали, кончился, и нашим глазам открылись ошеломляющие своей непонятностью развалины Карнакского храма. Они начинались аллеей баранов.
Справа и слева, приподнятый на пьедестале, все время повторяясь, сфинкс с головой барана вел нас по аллее к гигантским колоннам главного храма.
Верховного бога Амона египтяне изображали с головой барана.
В том, что это именно бог, не могло быть сомнения.
Сколько высокомерия, безучастия выражал горбоносый профиль. Упрямство бога. Выпуклые глаза божества. Как я могла не замечать этого раньше?
В Туркмении, когда мне впервые пришлось увидеть каракульского барана «сур», пожалуй, в голову пришло это сравнение, но я тут же его отбросила как бесполезное.
Баран «сур» лежал в загородке на мягкой черной земле, в тени старого урюкового дерева. Его выпуклые золотистые глаза смотрели таинственно…
Бесспорно, это был бог, но бог, которого колхоз каждый год отдавал взаймы в качестве производителя Государственному племенному рассаднику.
Там, в Туркмении, была копия, оригинал же оставался здесь. И передо мной находился Амон, собственной персоной!
Сейчас мне кажется, ни одно животное не подходит так для того, чтобы воплощать бога. Бык? Выбор Зевса, по-моему, был неверным. Лебедь?.. Недаром другой египетский бог — Хнум — тоже бараноголовый.
Именно Хнум изготовил на гончарном круге Рамсеса II. Рамсес II был гигантского роста — два метра, и Хнуму пришлось здорово поработать. Амон ли, Хнум, — тут не было ни одного барана, которого можно было бы заподозрить в том, что он трудился. В их горбоносости была надменность бездельников.
…Мой гид шел чуть вперед — высокий, прямой, в длинной темной одежде старик. На минуту он останавливался у гигантской колонны или у гигантской статуи фараона и так же неспешно шел вперед.
Чуть дольше задержался он у стены, где было изображено скопище колесниц. Крошечные двуколки мчались сверху и снизу, образуя как бы бордюр или раму для главного, а главным была колесница, на которой, стоя во весь рост, обмотав вокруг пояса вожжи, так, чтобы руки оставались свободны, натянув лук, мчался Рамсес II.
— Рамсис де! — сказал гид и отошел в сторону, давая мне лучше разглядеть то, что было изображено на стене.
Свет падал сверху, из пролома, и мне были хорошо видны легкие двухколесные повозки хеттов, которые как бы в панике устремились в разные стороны (лошади встают на дыбы, падают, вокруг раненые: в спине стрела…), и колесница Рамсеса, врезавшаяся в гущу смятенных, охваченных бегством врагов. Фигура Рамсеса в несколько раз больше остальных, колесница и лошадь — тоже. Это была знаменитая битва при Кадеше.
Известно, что Рамсес II в битве при Кадеше был разгромлен. Он возвратился в Фивы, потеряв большую часть войска. Но вот уже больше трех тысяч лет рельеф на стене Карнакского храма пытается обмануть потомков. Так искусство фальсифицирует историю. Из многих перипетий той битвы художник отобрал эпизод наиболее выгодный, но не для техники рельефного изображения, а выгодный для в общем не очень уж хитрой политики фараона — прославиться, утвердить свой престиж. Быть побежденным это небезопасно, как известно, иногда это кончается революцией, особенно если народ задавлен властью. Чуть ослаблен нажим — и пружина расправляется… В конце концов, правда через пятнадцать лет, Рамсес II все-таки победил хеттов и взял Кадеш, город на территории Сирии, но задолго до этого, уже после первой же неудачной битвы, он прибавил к своему и без того пышному титулу еще и такой: «Разрушитель земель и стран в то время, когда он был один и не имел никого возле себя». Лихо придумано! Один, — значит, без свидетелей, значит, полная свобода для вымысла!..
…И все же это было необыкновенно! Колесницы, лошади, лев — все находилось в движении. Люди падали с колесницы. Они еще не коснулись земли, они именно падали. Здесь был как бы сам процесс падения. Египетская графика еще не знала законов пространства, перспективы. Это было наивное, условное и в чем-то поразительно точное искусство. Ему не было дела до того, победил Рамсес II или оказался побежденным, ему было наплевать на то, правда или ложь сюжет, который было приказано изобразить, потому что правда заключалась в нем самом, за пределами сюжета, — правда эпохи, ее представлений о мире, ее культуры и мастерства, правда, которая живет тысячелетиями. Что же касается истории, то композиция на стене Карнакского храма не может служить пособием для изучения происходивших событий… Но разве в этом задача искусства?
…Я стояла в проходе у стены, не в силах сдержать волнение. Так бывает при встрече, когда она — открытие, когда каждое ее мгновение наполнено узнаванием, и все же знаешь, что узнано не все, что это только краешек, за которым так много, что об этом запрещаешь себе думать.
Между мною и тем, что было изображено на стене, лежала не пропасть глубиной в тысячелетия, а крохотная канавка, шаг — и перешагнула.
…Помню, в туркменском колхозе, на просторной веранде, предназначенной для гостей, все уснули мгновенно, наслаждаясь во сне прохладой, и только один, в очках и берете, уже не очень молодой, сидел на ступеньках, опустив босые ступни в арык. Он оказался археологом. Увидев, что я тоже не сплю, археолог разволновался, стал извиняться, что помешал, и тут же рассказал о том, что здесь, недалеко, фрески, и они были скрыты от нас, погребены. Никто не видел, и вот завтра уже можно будет снять последний слой почвы, снять кисточкой, и мы их увидим!..
Он говорил несвязно, замолкал, никак не мог объяснить свою тревогу, казался просто чудаком переростком со своим чуть одутловатым лицом и очками. Особенно когда спросил:
— У вас от сердца ничего не найдется?
Поделиться книгой: