Звезды зреют на яблонях

Звезды зреют на яблонях

ПО ДОРОГАМ ЕГИПТА

Самолет еще летит над нашей страной, это «ИЛ-18». Кое-что уже можно записать. О детях. Их тут двое. Один ребятенок беленький, в белом свитерочке, в розовых гамашках, ему годика три. У него большая, круглая белобрысая головенка и серьезные серые глаза. Другой — ему тоже не больше трех — иностранец. Красные гамаши, голубая курточка, из-под которой выглядывает что-то пушисто-желтое. Мальчишка оливково-смуглый, с курчавой черной головенкой и совсем черными, иссиня-черными глазами такой лучистости, что он мог бы показаться святым, если бы эта лучистость не была лукавой. Со временем она станет другой: суровой, может быть даже грозной… Уже можно угадать, что носик у этого пассажира будет орлиный. Таков представитель Арабского Востока.

Тот, что в розовых гамашах, поднимает и подает арабу алую шапочку с помпоном, которую тот уронил на дорожку, устилающую наш самолет. И это акт дружбы.

Здесь его называют аль-Кахира. Если скажешь Каир — тебя не поймут.

Мы живем в отеле на улице Ибрагим-паша. Сейчас вечер, и улицы Каира мигают тысячами реклам. Они всех цветов и всех, какие только возможны, геометрических форм: вращающиеся круги, четырехугольники, эллипсы, сверкающие кривые… Мы медленно прогуливаемся в теплом темном воздухе и останавливаемся у витрин.

— Здравствуйте, как ваши дела?

Перед нами молодой араб. Он приветствует нас почти без акцента, по-русски.

— Великолепно!

Наш собеседник несколько удивлен. Видимо, этот ответ не по форме, — в разговорнике не так. Он представляется: Махмуд Хасан — египетские товары.

— У меня все есть: носки, галстуки, мужские рубашки. Если чего-нибудь нет, я могу достать!

Откуда он так хорошо знает русский? Оказывается, наш собеседник уже два года учится в вечерней школе, где изучают русский язык. В школе сто учеников. Это продавцы магазинов, студенты.

Каир. Отель «Континенталь-Савой».

В холле, за стеклянной витриной, индийские украшения. Их продает молодая дама из Калькутты: тончайшее черное сари, и между бровей алое пятнышко, возможно нанесенное киноварью. Тоненькие женщины, на неимоверно высоких каблучках, в коротких пышных юбках, входят в вертящиеся двери. В креслах отдыхают туристы. Их обносят водой с кусочками льда в узких тонких стаканах. Мальчик-лифтер в зеленом, до полу, шелковом одеянии, перехваченном выше талии алым кушаком, в такой же алой феске, золотисто-смуглый, разводит нас по этажам. Все эффектное, оперное, как бы не настоящее. Восток для иностранцев! Ничего от подлинной жизни — капище туризма!

…Мой номер оказался на седьмом этаже — маленькая комната с широким, во всю стену, окном.

Стеклянная стена распахнута, и Каир — рядом. В Каир вдвинут ночной столик и широкая низкая кровать.

Душный, ночной незнакомый город! Внизу, в темноте, двигались гуляющие.

Только одна ночь в Каире!

Матрац жег спину. Я устроилась, постелив простыни прямо на пол.

Широк ли Нил? Не знаю. Не шире многих других рек. Красив ли Нил? Должно быть, дело не в этом.

Есть чувства, передать которые почти невозможно. Волнение, ощущение невидимой связи с тем, что было тысячелетия назад, и вдруг коснулось тебя. Это испытывает почти каждый. Об этом пишут египтологи. Быть может, нигде время не обретает такой вещественности, такой осязаемости, как на земле Египта.

Мост через Нил — и мы в Гизэ. На пустынном плато возникает пирамида Хуфу.

Пожалуй, нет человека, побывавшего в Египте, который не пытался описать усыпальницу этого фараона.

Охра песков. Безоблачный кобальт неба. В него вписан гигантский треугольник. Циклопические каменные блоки, из которых он сложен, шероховаты, изъедены временем.

И пока наша группа карабкается по узкому ходу, проложенному в толще пирамиды, пока люди ползут, освещенные мертвенным светом люминесцентных ламп, как бы запертые в ловушке, пока вдыхают мельчайшую пыль, испытывая нелепый страх, что вот-вот все это рухнет, я сижу под африканским солнцем на громадных ступенях, ведущих в усыпальницу, и стараюсь хоть что-нибудь записать в блокнот.

Пожалуй, здесь был бы уместнее мольберт.

Отсюда, запеленатая в золотистую дымку, открывается зеленая долина Нила, эвкалипты. Там — все трепет, милая игра листвы; здесь — неподвижность. Привычное кажется ненужным, несущественным. Должно быть, в этом и состояла задача архитектора, задумавшего пирамиду Хуфу, — отринуть все человеческое, свойственное человеку. Известно, что пирамида Хуфу вместе с ее подземными покоями и дорогой сооружалась тридцать лет, ее строили сто тысяч рабов, и каждые три месяца рабов меняли. Люди не выдерживали. Но перед лицом этого каменного величия не было места состраданию.

…На желтой сухой земле, в нескольких шагах от меня, лежат верблюды. На них могут покататься желающие. Почему-то верблюды кажутся совсем маленькими. Представление о действительной величине предмета здесь утеряно.

Строительство пирамиды началось, когда фараону было двадцать шесть лет. Неужели этот еще совсем молодой человек уже думал о смерти? Вернее, тут была мысль о бессмертии.

Один из моих друзей сказал:

— Охотник и дичь — одно.

Мне трудно сейчас восстановить тот логический путь, который привел его к этому парадоксу, но тогда он был ясен.

Умереть — для фараонов это было, пожалуй, единственным и основным условием бессмертия.

Из восьмидесяти известных в Египте пирамид Хуфу построил для себя самую высокую.

И все же этот фараон просчитался.

Что сделал Хуфу? Какими делами прославил он свое царствование? Об этом, вероятно, знают только египтологи. Но думы о бессмертии труда, о безымянных мастерах, построивших эту пирамиду, охватывают каждого.

Здесь сгибались их спины, блестевшие от пота, и руки шлифовали камень. Более четырнадцати миллионов отшлифованных поверхностей, где инструментом для шлифовки служили вода и песок. Более двух миллионов глыб, уложенных одна на другую без извести, без цемента и не обрушившихся вот уже пять тысячелетий. Каким высоким было умение этих мастеров, каким безошибочным строительный расчет, как точно удалось им определить тот угол, за которым начинается устойчивость!

«Труд — это единственная мера, которой можно измерить человеческую жизнь» — мне кажется, подобная надпись должна быть начертана здесь.

…Далеко на запад уходит Ливийская пустыня, над горизонтом курятся пески, и на ее багрово-желтом фоне выделяется высоко поднятый плакат. Надпись на двух языках:

«Пейте кока-кола!»

Департамент древностей не может протестовать: плакат не угрожает сохранности памятника. Ну а кроме того, кока-кола пьют.

Сейчас его потягивают прямо из бутылочек два офицера, сидящие на складных стуликах под большими, воткнутыми в землю зонтами, какие бывают на платных пляжах, с той разницей, что эти — цвета хаки.

Здесь — полицейский пост. Он примерно в ста метрах от лап большого сфинкса. Тут такое количество посетителей, что полицейский пост, видимо, необходим.

На верблюде пожилая англичанка. Ее голые ноги согнуты в коленках. Она целомудренно прикрывает коленки газетой. Вот веселая экскурсия чехов. У каждого через плечо фотоаппарат. Каждый старается сфотографировать сфинкса в наиболее эффектном ракурсе. Англичанка фотографирует с верблюда.

Есть посетители, занятые более будничным, но обязательным делом. Это козы. Они разыскивают и выщипывают из песка одинокие травинки.

А надо всем этим — над офицерами и козами, над любознательными туристами — возвышается львиное тело сфинкса. Спокойно протянуты лапы, каменное лицо обращено в пустыню.

Вверху, там, где голова сфинкса, время остановилось. Но здесь, на земле людей, оно движется, приходится считать минуты, или мы опоздаем к самолету. Кто-то уже взглядывает на часы. Нас уже торопят. А там, наверху, — вечность.

Может быть, время так же сложено из пластов, как толща земной коры?

…Мы пробыли в Каире десять часов. Нам не удалось увидеть строительство Асуанской плотины, которая должна изменить всю жизнь египетского народа, мужественного и трудолюбивого. Мы не успели посетить национальный Египетский музей, он помог бы нам лучше узнать эту страну. Мне рассказывали те, кто побывал в нем, о чувстве удивления и признательности, которое испытывает посетитель, разглядывая предметы, сделанные руками мастеров, живших тысячелетия до нас. Библиотеки написаны о том, чего мы не увидели в Египте.

Я не могу написать о Каире даже нескольких строк, как это сделал, например, Юхан Смуул. Ему посчастливилось. Он бродил по залам Египетского музея и смотрел. Он видел золотые маски фараонов и каменных священных быков. Он видел барельефы. Бусы из золота и сердолика. Когда-то золото было теплым, оно прикасалось к женской шее. Смуул писал:

«Лишь возникает желание вернуться сюда, чтобы побродить по сумрачным залам спокойно и задумчиво. Надо быть благодарным за одно это желание».

Он тоже недолго пробыл в Каире. Меньше суток.

Нет, не лирическое чувство благодарности — боль потери увозила я из Каира. Каир не узнанный, не исхоженный… Какой он? Так влюбляются.

Помню, мы мчались из Багдада в Кербела по великолепному шоссе. По обеим его сторонам расстилается пустыня. Изредка то справа, то слева возникали зеленые полоски ячменя, а дальше снова как бы присыпана солью земля. И вообще никаких посевов. Только за мостом, на той стороне Евфрата, появились пальмы. Под ними лачуги, слепленные из глины. Крышу заменяли листья, вместо дверей — тряпка. Когда тряпка была откинута, мы видели собранную в кучу ветошь — постель и котел для варки пищи. Это все. А за лачугами на невысокой траве паслись маленькие, с запавшими боками, коровы. Потом, уже в Алжире, мне довелось видеть тысячную толпу женщин — будто гигантская оперная массовка, и на трибуне — Бен Белла. А к трибуне, чуть поблескивая, из рук в руки, как по живому смуглому конвейеру, текли кольца, серьги, браслеты — «Все на восстановление Алжира!». Помню еще похороны на пустынной дороге в Тунисе, в предгорьях Атласа, — безмолвная процессия. На деревянных носилках, под мешковиной, даже нельзя было угадать человека. За носилками цепочкой — несколько пыльных понурых осликов и верблюд, на котором семья усопшего. Ни плача, ни жалоб — нищета и солнце.

Если бы не все это, возможно, мне не пришло бы в голову зайти в здание ГКЭС на одной из московских набережных.

Теперь я знаю: поездки по свету — это прежде всего раздумье. Мир вдруг начинает вращаться как гигантский оживший глобус — с этими похоронами в Тунисе, с Ираком, где столько земли не засеяно и пустует, и с маленькой девушкой в Риме, которой я пожелала на прощанье счастливого замужества, а она, наклонив пышную головку, печально сказала: «У нас это очень трудно!»

Пожалуй, самое сильное чувство, которое испытываешь в такой поездке, — это горечь от несовершенства мира.

Нельзя, чтобы глаза у детей затягивали бельма трахомы, — я это видела в Фесе, одном из городов Марокко, — и хоронить как того, в Тунисе, тоже нельзя, и нужно, чтобы девушки были счастливы…

Огромное здание одним своим крылом выходит на набережную Яузы. Здание еще не достроено. Оно будет значительно больше. Здесь помещаются Государственный комитет Совета Министров СССР по внешним экономическим связям и подведомственные ему четыре всесоюзных объединения.

Отсюда, от здания на набережной, как бы расходятся нити нашей помощи, нашего доброжелательства.

— Где бы вы хотели побывать? — спрашивает меня один из руководящих работников комитета, когда я вхожу в его кабинет. — Сегодня из одесского порта должен выйти пароход «Вторая пятилетка», который направляется к берегам Индии. Он везет оборудование для пусковых объектов Бхилайского металлургического комбината. К его отплытию вы уже опоздали. Может быть, вы хотите присутствовать на встрече с цейлонскими специалистами? Это будет тут, у нас. Мы помогаем Цейлону выкорчевывать джунгли, потом на этих местах будет рис.

…Сколько километров отделяют Цейлон от берегов Гвинеи?

Я спускаюсь по лестнице на два марша и оказываюсь в Гвинее.

Та группа советских специалистов, которая вылетает в Конакри сегодня, не ставит перед собой задачу искать алмазы или золото. Но то, что должна сделать она, не менее сложно.

Молоко! Да, эти люди должны сказать гвинейцам, что следует предпринять для того, чтобы их ребятишки могли пить не только молоко кокосовых орехов, но и самое обыкновенное, коровье, которое одинаково необходимо для здоровья детей во всех странах мира.

Монголия.

— Что ж вы опаздываете? — говорят мне. — У нас же тут было интереснейшее дело: обмен письмами.

— А что за письма?

— Одно письмо о командировании в Монголию большой группы советских специалистов, начиная от кондитера и кончая преподавателем музыки, и второе — о нашей помощи в организации факультета механизации и электрификации сельского хозяйства при Сельскохозяйственном институте в Улан-Баторе.

Из Монголии я перехожу в Египет. Это тут же, тоже рядом.

Главный советский эксперт по строительству Асуанской плотины имеет вид сосредоточенный и, вероятно, — не очень расположен к беседам. Чтобы как-то начать разговор, я задаю необязательный, первый попавшийся вопрос: давно ли он в Москве?

— Если бы в Москве! — неожиданно он смеется. — Да мне, пришлось побывать на одиннадцати заводах, где изготовляют оборудование для нашей стройки. Ведь у нас свои особые требования. Вот я и пришел сюда об этом поговорить, просветить наш народ на сей счет.

Он приглашает меня сесть. Возможно, ему даже приятно немного оторваться от напряжения деловых разговоров.

— Вы не бывали в Асуане, не знаете тамошней обстановки. А там все особенное, начиная от адского солнца и кончая адскими грунтами. Там скала такой твердости, что гусеничные траки снашиваются за каких-нибудь два-три месяца и рвутся, как веревки. Вот и приходится хлопотать, чтобы для нас траки изготовляли из металла особого качества, устойчивого против стирания. А потом — смазка. Ведь по обе стороны Асуанской плотины лежат величайшие пустыни. Оттуда летит пыль, пульверат. Этот несчастный пульверат превращает все смазочные материалы в наждачную мазь. Вместо того чтобы предохранять части наших машин от снашивания, она ускоряет снашивание.

Он смотрит на меня победоносно, как будто даже гордясь этим дьявольским пульвератом, какого нет нигде, кроме как у него в Асуане.

— А солнце? Посмотрел бы я, как бы вы себя чувствовали под этим солнцем! Вы можете представить, в каких условиях должен работать человек на дизельном экскаваторе?

Прежде чем наш экскаваторщик подымется к себе в кабину, он надевает особые рукавицы, чтобы не обжечь руки о поручни, — так раскален металл. У него в кабине знаете какая жара? Больше двух часов проработать в такой жаре невозможно. Физиологически немыслимо. Человека нужно вытащить, положить на землю и поливать водой. И чтобы в это время на его место сел другой. И так каждые два часа. Это вам не Волгоград. Конечно, и там были свои трудности. Это — Египет!

Мой собеседник стоит опершись о край стола, плотный, высокого роста человек, а за его спиной, невидимый, но ощутимый, как бы возникает гигантский задник: почти черные гранитные скалы, камень, раскаленный до такой степени, что он лопается. Нил, скованный этими каменными выступами. И… ни одного кустика.

Он продолжает:

— Более ста советских заводов приняли заказы на оборудование и материалы для Асуана. Это должны быть такие материалы, такое оборудование, чтобы можно было на него положиться, чтобы машины работали как нужно, при этой асуанской жаре. Поэтому заводские лаборатории тоже подключились к нашему делу…

Маленькая секретарша шепчет ему что-то на ухо, он протягивает мне руку:

— Простите, мне пора. Будете на Асуане, прошу ко мне. — Он оглядывает меня, чуть улыбаясь: — Но по дружбе — не советую! Фараоново пекло!

…Шесть часов вечера. В здании на набережной рабочий день окончен. Вернее, он переместился туда, откуда отправляются поезда с грузами, пароходы с грузами, откуда вылетают советские люди с миссией дружбы и помощи.

Всю дорогу домой я старалась понять, почему на строительстве Асуанской плотины работают люди с Волги, почему едут туда из Сибири, едут добровольно… Высокие оклады? Но у нас на такой стройке квалифицированный экскаваторщик или квалифицированный механик получает тоже большие деньги. Может быть, привлекают масштабы строительства? Да. Асуанское водохранилище будет громадным искусственным морем. Его слепящая водная гладь протянется почти на пятьсот километров. Да, оно вместит около ста тридцати миллиардов кубических метров воды. И все-таки кому охота брать на себя такие трудности: жить без семьи, без жен, в адской жаре! Или, может быть, люди не знают, что такое жара в Асуане? Это 50 градусов в тени. Сорок лет без единого дождичка. Пятьдесят дней в году юго-западный ветер — хамсин, который дует из Ливийской пустыни.

Нет, знают. Им говорят об этом…

Тогда я стараюсь представить себе Египет, залитый электроэнергией, увидеть новый облик этой древней страны, где тысячелетия до нас закладывались основы нашего европейского искусства, нашей науки; страны, которая была ввергнута в нищету, а теперь возрождается. И, кажется, нахожу ответ. Не потому ли люди едут на строительство Асуанской плотины, что всеми нами владеет чувство, еще не получившее названия, но уже существующее, — мне трудно подыскать слова для его определения. Чувство великой общности народов? Пожалуй, это слишком торжественно, как-то уж очень отвлеченно. Чувство сопричастности? А что, если так и оставить его не названным? Разъяснением пускай займутся психологи будущего. Если такая наука сохранится. И когда-нибудь наши потомки прочитают:

«В эпоху, когда люди впервые проникли в космос, а на земле идеи социализма завоевывали континент за континентом, в психологии человека социалистического общества возникло чувство, которое следует рассматривать как стремление к личной и коллективной ответственности за судьбу того или иного народа, который нуждался в помощи, независимо от места обитания этого народа, характера его культуры или каких-либо других признаков».

Возможно, в этом определении будет опущено нечто очень существенное, но все же это будет попыткой объяснить, почему мы помогаем египтянам строить Асуанскую плотину, цейлонцам — выкорчевывать джунгли, а народу Индии — построить металлургический завод в Бхилаи. А может быть, сказать об этом должны поэты?.. Сейчас я включу проигрыватель, и живой голос Довженко с мягкой украинской интонацией, страстно убежденный, вдруг раздастся в моей комнате:

«От скоростей и радиоволн земной шар уменьшился до крайних пределов, а жизнь увеличилась. И впервые за всю историю перед народами, при нас с вами, предстала судьба всего человечества во всем своем величии, во всем драматизме гигантской борьбы: разрушение или созидание?..»

Я не послушалась совета, который был мне дан по дружбе. Я опять в Египте.