Тайна императрицы

– Вы были обязаны, взять этого жида под арест, а притон закрыть.

– Но он дал мне пять золотых, граф. Я привык отрабатывать свои деньги.

– Я считаю это не профессионально. Принимать деньги, играя роль имперского чиновника.

Напротив, я считаю, что роль чиновника мне удалась вполне…

Шлёцер остановился.

– Боже мой.

Шлёцер и Бабицкий увидели пеструю и шумную торговую площадь Москвы. Тысячи людей, сотни торговых рядов, смешение лиц, национальностей и вер.

– Не понимаю, Шлёцер. Как в этом Вавилоне вы собираетесь отыскать Каина. С ним не справилась вся московская полиция. Что же сделаете вы. Одинокий флибустьер.

– Использую королевский флот, граф. Со всеми пушками, парусами и крысами.

Пчелиные похороны.

Закусило нижнюю губу розовощекое и вихрастое имение губернатора Салтыкова. Два дня назад неизвестная болезнь погубило все семейство колумбийской пчелы необыкновенной. Сегодня хоронили. Впереди траурной процессии выступал сам губернатор. Плотный и низенький. С простецким выражением, за которым скрывалась бездонная трясина. Губернатор шел медленно, склонив голову. Печаль его была неподдельной. Вслед за губернатором четыре гайдука несли гроб, обшитый мрачным бархатом. За гробом парами выступали двадцать родных детей губернатора. Все они были удивительно похожи на губернатора. Прямо одно лицо. Мальчики и девочки. За потомством потянулись гости. Среди них выделялась странная фигура Гвендолина. Шла многочисленная дворня. Процессия вышла в яблоневый сад. Ветви гнулись под тяжестью щедрых плодов. Червяки в париках, пожиравшие яблоки, отвлеклись от этого занятия. Тихо играла музыка. На лужайке в середине сада, покрытой шелковой травой, было приготовлено место успокоения. Остановились. Губернатор снял кожаную треуголку. Кожаные треуголки сняли его дети. Бережно гайдуки опустили гроб. Губернатор махнул рукой. Из рядов гостей выступил худющий, с перевязанными зубами, придворный виршеплет Секретарский. Тяжелым похмельем веяло от него. Он достал несколько мятых листков и зачитал из них. Зубы его стучали. Отнюдь не от возбуждения.

Из праха птаха в прах сошед

Какожды мы. И я, и ты, и коты

Коровы, гуси, пауки.

Собаки, леопарды и жуки.

И бабы, и мужики, и трава, и цветы.

Пельмени тоже умирают, когда в желудке исчезают.

Всё прах един, лишь Бог один. А когда два, тогда беда.

Зело то много для души, хоть во все стороны греши.

– Приканчивай, Секретарский, частушки разводить. Давай, как у немцев. Чтобы гремело и блистало. – сказал губернатор. – Пышноголовую Фелицу давай.

Против воли своего Мецената, пиит не пошел. Исправился.

– О, божья тварь. О, наш крылатый тигр.

Блистающий мечом, что тихо спит меж мирных ягодиц.

Днесь пал ты от неведомой руки.

В одежды черные оделись мы, луга, луна,

И овцы, и быки, и с ними прочие скоты.

Ах, сколько я смогу, готов я гнать мою нуду.

Не спорь. Глаголь мой алкоголь. На помин души ея.

Родимая пчела.

– Оставь, Секретарский. – губернатор вытер слезы. – Выжал досуха. Прощаться давайте. Подходи по одному.

Гайдуки осторожно сняли верхнюю крышку гроба. Все кланялись парчовым подушкам, на которых кирпичом были сложены пчелы. У губернатора был особый извращенный вкус.

– Какая прелесть. – заметила дама, шедшая впереди Гвендолина. – Сразу виден наш губернатор. Созидатель и бескорыстный творец.

– Щедра его рука. – согласился Гвендолин. – И милосердна к просящим.

Гвендолин заглянул в гроб, однако вместо кирпича он увидел выложенный пчелами кукиш. Гвендолин протер глаза. Кукиш шевелился.

– Какая прелесть. – всплеснула руками дама. – Мертвые, ну как живые.

Это было последнее, что удалось сказать ей членораздельно. Потревоженная пчела милости не ведает. На лужайке началось всеобщее смятение. Пчелы не пощадили даже губернатора. Неподалеку под грузной яблоней за происходящим наблюдал человек в красном плаще и фехтовальной маске, скрывающей лицо. Он быстро пересек сад. Прошел в пустой дом. В кабинете князя разбил стеклянный куб. Смахнул осколки с потрепанной кожаной треуголки. Реликвии Салтыкова. Именно в ней был губернатор , когда удостоился собственноручной зуботычины Петра Великого. Спустившись, человек в красном плаще, выскочил из окна на задний двор. Там его ждала привязанная к дереву лошадь.

Разнос Кулебякина.

Кулебякин дожидался вызова к губернатору, созерцая распухшие физиономии Секретарского и Гвендолина.

– Злючая какая пчела пошла нынче. – заметил Кулебякин. – Чинов не признает. Ромашка трехфунтовая лучшее средство от такой революционерки.

– Фто саха стах. – отозвался Секретарский.

– Я не силен в греческом, господин поэт. К соседским яблокам у меня всегда было больше способностей. Но ваше негодование я поддерживаю.

Вышел адъютант. Такой же распухший.

– Фафеякин. Яво сисясество чтёт час.

– Не понял, поручик.

Адъютант молча отступил в сторону.

Губернатор был взбешен. Пароксизмы ярости сотрясали его широченное от пчелиных укусов лицо. Салтыков кричал, размахивал руками, стучал ногой, но что он говорил, Кулебякин не понимал. Переводил губернатора холодный и методичный жук. Его доверенный секретарь. Бестелесный в своем английском парике.

– У вас есть два выхода советник. Или романтическое путешествие в Сибирь на двоих. Вы и эскадрон свирепых туземцев из Эривани в качестве охраны. Либо вы в течении недели представите сего вора в красном плаще. Задействуйте все наличествующие полицейские силы. Привлеките московский гарнизон. Губернатор наделяет вас огромными полномочиями. Не церемоньтесь с этим отребьем.

В этот момент губернатор подлетел к Кулебякину и заорал ему прямо в лицо.

– Фуфеясин. Фы фанимаете хак фета фасна! Сесот вол укал сесусолку.

От напряжения Кулебякин вдруг перешел на губернаторский и проорал в ответ.

– Фесь. Футет фелано сасе фиясество!

Метода Шлёцера (продолжение).

– Отлично. – Шлёцер откинулся на назад, на мягкий валик вольтеровского кресла , в гостиной Кулебякина. Напротив за столом Бабицкий начинял порохом пистолеты. Кулебякин стоял у полок с банками. Пьетро напряженно наблюдал за происходящим.

– Виват отцу родному, губернатору. Теперь мы не сироты, граф. Всем миром будем искать пропащую душу. Держись, Москва! Натянем мы твою Басманку да на наш Адмиралтейский шпиль.

– Спешите, господин Шлёцер. – сказал советник. – Москва – это как семечки. Мешок съешь, а не распробуешь и не наешься.

– С такой-то силищей, Кулебякин. – воодушевился Бабицкий.– Всю нечисть из Москвы выметем. На раз два.

– То не наша цель, граф. Если забыли, мы закон поставлены блюсти, а не законом головы сечь. К тому же вся эта сила ни к чему. Я знаю, кто треуголку у губернатора умыкнул.

Кулебякин снял с полки полупустую баночку.

– Вот гостомысл непроходящий. Капельки хватит, чтобы человека на полдня обездвижить. А то пчелы. Я так считаю, что перестарались вы, господин Шлёцер.

Шлёцер и не думал отказываться.

– Браво! Браво! Господин тайный советник тайной канцелярии. Не ожидал от вас такой прыти.

– Неужели это правда, Шлёцер? Но зачем?

– Я строго следую своей методе, Генрих. Этого Ваньку-каина должны искать все, а найти мы.

– Я должен вас арестовать. Вы по закону вор и вы в моей юрисдикции. – сказал Кулебякин.

– Забудьте об этом советник. Я давно уже только в своей собственной юрисдикции.– Шлёцер бросил на стол потертую кожаную треуголку. – Исполняйте свой долг. Ищите Ваньку-каина. Со всей строгостью ищите. А мы с графом… Скажите, Кулебякин, а кто на Москве самый главный, когда губернатор спит?

– Мишка Животинский. Кто ж еще. Он первейший и подлейший среди воров.

– Полная аттестация. Где же обитает сей бубновый туз?

– Там где и положено. В Чертаново. Где же еще?

– Недурственное должно быть местечко. А что ценности какие дома он держит?

– Я с ним не живу. Знаю, что с крестом не расстаётся, это как корона у них у воровских людей.

В спальне императрицы (продолжение).

Бирон пилил неприступный крючок стальной ножовкой. Работа разгорячила его. Он снял камзол, и пот струился по его лицу. Императрица не шелохнулась.

Шайка Дороха.

Как и положено воровскому атаману, Дорох сидел на перевернутой винной бочке. Скупой свет факелов освещал своды подземелья. Здесь собралась вся его воровская ватага, и Дорох держал перед ней речь.

– Что же люди лихие, господа разбойнички. Пришло нам время разбегаться. Погуляли мы, покуролесили. Ваньку-каина навечно прославили. Себя побаловали, понежили.

– Рановато ты, атаман, про покой стал твердить. Кровушка то дурная играет еще. – заметила дама, одетая как приличная дорогая модистка. Она обмахивала себя веером. Вообще вокруг Дороха стояли и сидели вполне приличные люди. В лакейских ливреях, мещанских сюртуках. Был один фрукт с новомодным галстуком и завитыми барашком свойскими волосами.

– Все. Все. Амалия Петровна. Стрекоза. Знаю, помню. Без имен.

– И я не понимаю, Дорох. – у завитого фрукта оказался высокий женский голос. – Вы нас всех собрали. Было так весело. Мы так играли.

– То-то и оно, Козья ножка. Играли. Все вы агнцы на минуту ставшие волками. Без клыков, но с рыком. Так, что не стоит. Вы люди сверху. Добычу поделите и растворитесь без следа. На то и расчет был.

Дорох с трудом опрокинул бочку. Оттуда посыпались драгоценности и золотые монеты.

– Постойте, Дорох. – завитый фрукт смущался. – Могу я… Мне деньги не особенно… Я адвокат… А вот плащ. Этот ваш. Багровый. Знаете. В лютую стужу у печки, да внукам.

– Мне он еще понадобится. А вы не тушуйтесь. Сшейте себе такой же. Было бы что показывать, а внуки все едино поверят. За мной. Пистон.

Переполох, которого не было.

Деревенька Чертаново располагалась в кривом овраге. Среди горстки мелких домишек на водянистом фоне августовской ночи дом Мишки Животинского выделялся особенно мощно. Не только своими размерами, но и тем, что он храпел сильно и голосисто, так что на вздохе у него поднималась крыша. Мишка Живот был урка опытный и хитрый. В огромной спальне предпочитал не спать. Ютился в закутке рядом на жесткой софе. Его помощник Баргузин храпел под жаркой периной и тяжким балдахином на кровати хозяина. На его жирной груди мерно вздымался крест из червонного золота. Символ воровской власти. В эту ночь над ним нависла серьезная угроза. Красный плащ вскарабкался по стене на второй этаж и перемахнул в полуоткрытое по причине жары окно. Перед ним лежал коридор, ведущий прямо в спальню Живота. Человек в плаще осторожно переступал через храпящие и сопящие тела. Нечаянно ногой он задел соломенную, стриженую скобочкой, голову длинного разбойника. Тот открыл глаза. Перед его осоловелым взором мелькнуло что-то красное. Сон вновь свалил его. Баргузин храпел. Его жирная рука коснулась пола. Красный плащ приблизился к нему. В это время через то же окно в коридоре в дом проник второй красный плащ. Он также столкнулся с головой длинного разбойника . Снова перед его помутневшими глазами замаячило что-то красное. Руки первого плаща уже лежали на кресте, когда послышался скрип. Он обернулся. В окоеме двери стоял человек в плаще. Плащ №1 отпрянул от постели. В его руке оказался смертельный итальянский стилет. Плащ №2 ответил на это русским шестопером. Второй размахнулся, но первый ушел от удара. Сделал выпад. Со звоном отбил стилет второй. Противники в нелепых позах застыли на месте. Перевели дух. Баргузин не проснулся. Беззвучная схватка продолжилась. В коридоре в этот час из окна спрыгнул третий красный плащ. Голова длинного разбойника смиренно ждала его. Оказавшись в спальне, третий на цыпочках, чтобы не потревожить сражающихся, прокрался к кровати. Крест был в дюйме от него, но соперники его настигли. Борьба трех плащей переместилась в партер.

– Баргузин! Баргузин! – раздался хриплый голос. Живописная кучка в красных плащах замерла и переместилась под кровать.

Мишка Живот вышел из своего закутка. Он ударил Баргузина по щеке.

– А. Что? – встряхнул немытой башкой Баргузин.

– Сколь раз говорил цепу с крестом отдельно ложить. Тут медянки на три рубля, а ты таскаешь его везде. Позолота слетает. Положь в сундук.

– Ага. Как скажешь, батька-атаман.

Босыми ногами прошлепал Баргузин к сундуку.

– Скорей назад вертайся, росомаха.

– Чего, батька. Снова налетели?

– Налетели былые бесы. Чего им неймется. Церковь я построил, детишкам и убогим помогаю. Про табак и водку забыл, а они все лезут, косорожие. А я же новый, Баргузин, но покою нет, словно, старый. – заплакал навзрыд Живот.

– Ну, что ты, чадунюшка. Не плачь. Таганка те ночи полные огня. – на манер колыбельной затянул Баргузин. На своих руках качал Баргузин Мишку. Живот очнулся. Хитро блеснули стальные глаза.

– Соска где, рассомаха? Забыл, что немец патентованный наказывал. Без нее никакого бесолечения.

Баргузин нашарил грязную соску и сунул в рот Мишке. Тот удовлетворенно зачмокал.

Мария и Цибульский.

Цибульский расхаживал перед Марией. Она готовилась отойти ко сну и появление мужа было неожиданным. В этой семье муж никогда не тревожил жену по ночам.

– Я долго молчал, Мария, но больше не могу. Я знаю, он был здесь. Этот Дорох. Он всегда будет нас преследовать.

– Уже нет. Больше он не придет.