Тайна императрицы

Прапорщик протянул Шлецеру бумагу:

– Расписка за имущество. Завтра получите в канцелярии его сиятельства. Не смею задерживать.

Солдаты остановили еще один возок. Незамедлительно оттуда раздался женский крик. Прапорщик пришпорил коня.

– Какой подлец. Неужели он думает, что я появлюсь в Москве в таком виде. Шлецер я вызову его на дуэль. – разорялся Бабицкий. – Немедленно.

– Я думаю, это будет затруднительно, граф. – Шлецер напяливал на себя домотканую застиранную рубаху. –Он отобрал у вас шпагу. Конечно, вы можете воспользоваться природной. Но…

– Поедемте господа. Околеем ведь. – робко тронул локоть Шлецера посиневший кучер.

Экзотическое трио.

В доме негоцианта Цибульского в этот вечер было многолюдно. Здесь не было сливок общества во главе с губернатором Салтыковым, но цвет торговой Москвы присутствовал. Француз Гвендолин потчевал публику неким невиданным доселе зрелищем. Гости собрались в просторной бальной зале, освещенной свечными люстрами. На первом ряду сидело семейство Цибульских. Пан Цибульский – краснолицый пузырь, его сыновья Броник и Рысик, два пузырика поменьше и пани Мария Цибульская, красивая женщина с оливковой кожей и блестящими черными волосами. Как и положено детям, Броник и Рысик были весьма любопытны. Сейчас, пыхтя и сопя, они выясняли у кого из них волос на голове больше, вцепившись крепко, друг в друга. Пан Цибульский разорвал эту нерушимую братскую связь. Словом и делом.

– Броник, Рысик. Если вы думаете, что невоспитанность это прямая дорога к индийскому слону на ярмарке, то вы ошибаетесь. Это прямой путь к Плутарху. 20 страниц после обеда и вместо ужина.

На сцене с глухим занавесом появился Гвендолин. Трость с набалдашником в виде греческой головки.

– Медам-месьё. Силь ву пле. Внимание проше. Впервые в России и на Земле. Экзотическое трио «Коврига» Только для вас. Кипучая мексиканская бормотуха. Аплодисмант силь ву пле. – сказав это, Гвендолин начал открывать занавес. Постепенно перед зрителями возникала следующая картина. На сцене три раструба, в форме букета распустившихся цветов. На музыкантах были напудренные парики и расшитые золотом камзолы. Один играл на клавесине, второй на арфе, третий держал в руках скрипку. Классический набор, но, тем не менее, публика удивленно ахнула. Такого она еще не видела. Музыкантами были дрессированные мартышки. Мало того мартышки грянули то, что в 18 веке называлось мексиканской бормотухой, а в веке 20-м стало песней группы Битлз «I,me,mine». Конечно, мартышки не могли играть и петь. Полые концы раструбов уходили под сцену, где находились трое гудошников, подхваченных Гвендолином в притоне Китай-города. Именно эти самородки жарили вовсю ивановскую и по-английски.

Дорох

Дорох подкатил к дому Цибульского, что на Солянке, в дорожной карете. Возница, лилипут по кличке Пистон, натянул поводья. Дорох откинул медвежий полог.

– Меня не жди. Гони на Разгуляй.

– Понял, батька. Но, но- пошла ты лошадь.

Дорох вдохнул воздух. Пройдя ворота, Дорох оглянулся по сторонам и, не заметив никого, перемахнул через стену. К нему тотчас бросилась свора собак с громким лаем. Дорох выставил вперед руку и под воздействием этой руки, псы успокоились и стали ластиться, виляя хвостами.

– Барбосы вы. Как есть барбосы. В который раз убеждаюсь, волшебная палочка из сказок – это краковская с чесноком.

По спящему саду Дорох быстро пошел к дому. Бросив на руки слуге шубу, он спросил.

– Начали уже? Не провожайте. Я знаю куда идти.

На площадке второго этажа, при входе в бальную залу, он раскланялся с припозднившимися гостями, и как бы невзначай, ступил на ступеньку лестницы, ведущую на третий этаж. Оставаясь незамеченным, он прошел в комнату госпожи Цибульской. Пододвинув кресло к стене, так чтобы его заметили не сразу, он сел и сплел свои длинные пальцы.

Экзотическое трио (продолжение).

Трио «Коврига» начинала, не поверите, но «Across the universe». Публика онемела от прыти обычных мартышек. Зазвучали первые аккорды. Солист, сидящий за клавесином, спел несколько строк на языке Шекспира, но потом внезапно перешел на русский.

– Куды прешь, курвятина. Бемолем поперек диеза. По щам как надвину арфой.

Под сценой арфист пребольно стукнул скрипку. Гвендолин взбежал на сцену и рассеял всеобщее недоумение.

– Народные мотивы, господа, от заграничных артистов.

Гудошники под сценой и мартышки на сцене выправились, и припев спели чисто.

Дорох и Мария.

В это время пани Цибульская наклонилась к мужу.

– Я на минутку Анджей. Освежиться.

Она чинно пошла по проходу, посылая гостям улыбки. Как только она вышла из залы, поведение ее изменилось. Она быстро поднялась и ворвалась в темную спальню.

– У меня мало времени. Говори.

– Ты знаешь, зачем я пришел.

С облегчением Мария открыла сундук и взяла красный плащ.

– Забирай. Мне он больше не нужен.

– А я. А я Анхен тебе нужен?

– Не знаю о чем ты. Меня зовут Мария. Мария Цибульская.

– Пусть так. Мне все равно, как ты себя называешь.

– Оставь меня. Оставь.

– Думаешь, я не пробовал. Думаешь, не пытался. Землю жрал, под пули лез. Не смог. Присушила ты меня. – Дорох попытался обнять Марию- Любишь ведь, любишь.

– Неправда. – Марии удалось вырваться из объятий Дороха. Она горячо зашептала. – Любила. Любила и за любовь свою погибла. Все. Нет меня прежней. И тебя нет. Ничего нет.

– Как ты ошибаешься. Как ты ошибаешься. Как ты ошибаешься.

Когда Дорох спускался, это видели Цибульский и Гвендолин. Они обменялись многозначительными взглядами.

Ночь у Кулебякина .

- Ловко они вас, шельмы! Ах, как ловко. – Кулебякин подлил вина в кубок Бабицкого. Они сидели за столом в доме Кулебякина. Шлецер и Бабицкий были одеты в то, что выдал им подложный прапорщик Истомин. Домотканые длинные рубахи. Кулебякин поставил на стол подставку с пеньковыми трубками и мешочек с табаком.

– Заставы у нас неделю назад все посымали. Москва..Москва..– вздохнул Кулебякин и подсыпал зерна в клетку Пьетро. Он все-таки забрал его с собой.

– Рассказывайте Кулебякин – Шлецер сосредоточенно набивал трубку.

Кулебякин вернулся за стол:

– Началось все с полгода назад. У нас и раньше спокойно не было. Москва она, как чарка хмельная, от нее бежишь, к ней прибегаешь. Разбойнички у нас и раньше лютовали. Но теперь как-то мощно. Как-то регулярней. Что ни день, то купца обнесут, что ни неделя смертоубийство учинят. Как работают – с восхищением проговорил Кулебякин. – Без страха божьего. А Москва она ведь, что женка блудливая. Кнута нет и ее нет. Слухи тогда пошли. Оттого это случилось, что Ванька –каин всех под себя подмял.

– Кто таков? – спросил Бабицкий. Его кубок не оставался пустым.

– Расписываюсь. – тяжело вздохнул Кулебякин. Меня сам император поставил Москву блюсти.

– Бери- сказал. – Кулебякин, Москву. Она мое сердце. Тебе оставляю. А мне без сердца легче.

– Кулебякин, вы как Страшный Суд. Никак не наступите.– Шлецер раскурил трубку.

– Простите, ваша милость. Значит, объявился этот Ванька, когда Ахметку-купца, что на Лубянке рыбой торговал, жгли. С тех пор и повелось, как где злоумышление крепкое случается, там и он. В красном плаще. Как в насмешку над службой государевой.

– Что ж взять не можете раз такой приметный? – поинтересовался Бабицкий.

– Так он ведь, как вьюн скользкий. Не ухватишь. Один говорит, что беленький. Другой, что черненький. То росту гренадерского, то плевком нечаянным зашибить можно. А при последней оказии, у князя, камердинер-скоморох доложился, что это баба была. Совсем Москва разумом оскудела.

– А ярыжки твои чего спят, Кулебякин.– спросил Бабицкий. – Слово и Дело кричать разучились.

– Так ведь не подступиться. У него свои люди озорничают. Непонятно кто. Откуда. В притонах их нет. Краденое не в Москве сбывают. Я бы знал. А так. Верите, сударь, все с ног сбились и сон потеряли. Такой урон делу.

– Что скажете, Шлецер? – спросил Бабицкий.

– Кулебякин действовал разумно. Он- страж порядка и методы его полицейские. Он – человек, а не вершитель, коими заслуженно или незаслуженно мним мы себя, Бабицкий. Тут нужно действовать радикально без оглядки.

– Что вы предлагаете? Уничтожить половину города? – Бабицкий усмехнулся.

Шлецер отложил трубку и внимательно посмотрел на Бабицкого:

– Москва –это фикция, Бабицкий. Впрочем, как и остальной мир. Я с легкостью уничтожу и то и это, при условии, что моя собственная шпага останется в ножнах.

Пристанище отставных боцманов.

Шлёцер и Бабицкий ехали в карете.

Шлёцер говорил.

– Первым делом стоит обозначить свое присутствие . Законное присутствие в этом городе. Злом гении нашего речистого Кулебякина. Раз я ревизор морской коллегии, отчего же не послужить на досуге. Как вы считаете, граф?

– Служение императрице и державе почитаю своим священным долгом.

– Да? Как вам повезло. А у меня от долгов всегда несварение случается. Прямо пучина морская. Кажется, приехали.

Выйдя из кареты, Бабицкий и Шлёцер оказались перед обшарпанным, ветшающим зданием. Внутри их встретил высокий человек в замызганном толстом халате.

– Шлёцер – ревизор морской коллегии. Это граф Генрих Бабицкий.

Высокий человек почтительно засеменил своим гибким от лжи языком.

– Ваше высокопревосходительство. Сердечно рад. Из самого Петербурга. Очень, очень восхищаюсь. А я надзиратель тутошний. Приглядываю по ложечке за сирыми, так сказать, и убогими, если понимать.

– Вы, как я понимаю, к морской службе отношение не имеете? Вы не боцман? –остро, как слуга государев, спросил Бабицкий.

Высокий человек искренне удивился.

– Как не боцман? Я самый настоящий боцман. Самуил сын Аронов Боцман, мещанин из Глухова.

Пришел черед удивляться Бабицкому.

– Что делаете в Москве? Евреям в городах империи селиться запрещено.

– Помилуйте, господин граф. Какие евреи. Я Боцман. Боцман из Глухова.

Он расстегнул ворот халата, из которого выглянул кусочек тельняшки.

Шлёцер заметил с ехидцой.

– Как вам Бабицкий? Боцман из Глухова. Это достойно пера Ваньки-Каина. Что же боцман показывайте свой корабль.

– Сейчас, сейчас, господин ревизор. Где то я… – Самуил похлопал по карманам и выудил оттуда блестящий и длинный свисток на цепочке. Он коротко свистнул три раза. Из дверей, выходящих в холл, начали выбегать люди, выстраиваясь в линию. Шлёцер с Бабицким увидели большое семейство крымских караимов, двух тощих полтавских хохлов с вислыми усами и бараньими шапками, босых калужских сапожников, несколько веселых девок, одного индуса, трех китайцев, куда ж без них. Последним, приковылял на костыле старый, но крепкий инвалид в морской форме. Шлёцер прогулялся вдоль безучастного и равнодушного строя. За ним, как привязанный, шел Самуил.

– Значит все боцманы. Морские волки. Краса и гордость российского флота. – Шлёцер остановился у толстой грудастой караимки, держащей на руках розового младенца.

– Отставлены от службы по возрасту. Пенсионеры. Так получается, господин надзиратель?

Младенец одобрительно мяукнул. Самуил потупил свои крохотные глазки.

– Значит, признаете, что под вывеской государственного заведения, устроили приют комедиантов.

– Каюсь, господин ревизор. Ваша воля казнить меня. Однако. – ударил он себя осторожно в грудь. – Взял грех на душу. Но по доброте своей страдаю. Призрел сироту не по ранжиру. Вот, господин ревизор.

Самуил подвел Шлёцера к человеку в морской форме и отрекомендовал.

– Инвалид Гангутского бою. Одинок в этом мире, без попечения оставлен.

– Не боцман? – спросил Шлёцер.

– Увы. – развел руками Самуил. – Всего лишь бомбардир с фрегата «Святое причастие»… Войдите в положение. Не мог отказать сироте.

Глядя Шлёцеру в лицо, Самуил опустил ладошку в карман Андрея.

– Войдите в положение, господин ревизор. Сказано в писании. Едино с милосердием войдем в царствие небесное. Не помню только, кто точно сказал. – Самуил вновь потупил глазки.

– Это тайна невеликая. Кто-то из ваших и сказал. Из боцманов.

Метода Шлёцера.

Покинув гавань отставных боцманов, Шлёцер и Бабицкий свернули в запруженный народом переулок. В людях и общем настроении чувствовалось приближение Охотного ряда.

– Ваше поведение неуместно, Шлёцер. Я буду жаловаться вице-канцлеру.

– Сделайте отдолжение, граф. Чиркните и от меня пару-тройку поклонов, его сиятельству.