Лучший друг

— Может быть, после этого у меня друзья бы появились. Может они хотели подружиться со мной после драки? — мечтательно рассуждал он. — Я подошёл к Серёге и сказал, что он может меня побить, если хочет, и я не буду против, а он мне сказал, чтобы я отвязался. Я сказал, что я никому-никому не расскажу, честное слово! — искренне убеждал он мальчика, как будто тот, молчавший все это время, мог внезапно выразить сомнение.

— Просто он мне так нравится!! Я так бы хотел, чтобы он был моим другом. Он бы и тебе понравился. Мы бы втроём могли бы играть во что-то… здесь или когда ты выздоровеешь.

Мальчик покосился на него и снова лениво отвёл взгляд к стене…

* * *

Иногда Андрей навещал, то, что осталось от Белки. Непонятно почему, но там, на том самом месте ему становилось хорошо и спокойно. Всё в голове как будто уравновешивалось. В груди появлялось какое-то тепло.

Он подолгу смотрел на останки бедной собаки, опираясь спиной о дерево, и в эти минуты как будто переставал быть человеком и становился частью этой полянки со свисающей с дерева в траву почерневшей верёвкой…

* * *

С Колей они «общались» довольно долго, пока он однажды не умер. Нет, Андрей был здесь не при чем — мальчик задохнулся во сне.

После знакомства Андрей ходил к своему другу почти каждый день. Мама мальчика кормила его, а он часами рассказывал Коле о своей жизни, мыслях, даже о самых странных, из-за которых все остальные обычно на него злились.

Колиным родителям это было очень удобно: его нельзя было оставлять одного, поэтому они пользовались Андреем как сиделкой по вечерам, чтобы сходить в гости или прогуляться. Ему ничего особо не надо было делать, только быть рядом с Колей и есть дешёвое печенье, прилипавшее к небу и зубам, которое оставляла им Колина мама.

Иногда он читал ему книги. Андрей хорошо читал, но сам для себя — никогда, сюжеты казались ему слишком неправдоподобными, герои скучными и глупыми как в дурацких мультиках, играющие в какую-то странную игру под названием «догадайся, почему я веду себя именно так».

Мама узнала о Колиной трагедии по телефону:

— Андрей подойди, — странным голосом сказала она.

Он был немного удивлён её тоном, он редко бывал таким «настоящим».

— Твой друг Коля умер.

— Ясно, а можно мне его увидеть мёртвым.

Мама изменилась в лице, и он сразу же осёкся. Он вспомнил, что с другими людьми о смерти ему говорить нельзя. Эта тема табуирована. Можно спрашивать про самолёты или страны, про работу или фильмы — обо всём, что угодно, но, когда начинаешь говорить про смерть, взрослые меняются в голосе и поведении, становятся скупыми на слова, напряжёнными, и их очень легко разозлить.

Однажды, когда в соседнем подъезде отпевали какого-то маленького мальчика, Андрей пробрался через толпу взрослых, заполнивших всю лестничную клетку, пока бородатый священник что-то бубнил в бороду. Протиснулся к самому гробику, в котором лежал маленький белый трупик с сине-белым личиком и головкой, повязанной косынкой. Он показался ему таким завораживающе притягательным, таким волшебным.

Рядом под размеренный басистый голос священника рыдала, опершись на стойку для гроба, заплаканная растрёпанная мать с посеревшим, опухшим лицом, а люди стояли и смотрели вокруг, словно ждали какой-то развязки.

Андрей подошёл к гробику вплотную и захотел взять мальчика на руки, но не успел, под истеричный крик матери и поднявшийся шум у него вырвали это лёгкое тельце, грубо схватили за руку и протащили через всю толпу, прямо из центра комнаты до выхода из подъезда. Вся толпа шипела. Какой-то мужик сбросил его с крыльца так резко, что Андрей чуть не приземлился лицом на обледенелый асфальт…

— Нет, Андрюша, его уже похоронили сегодня утром, — сказала мама, все ещё держа в руках телефонную трубку.

— А, ну тогда ладно.

Он спокойно повернулся и пошёл к себе в комнату. Друга у него больше не было.

* * *

Как-то раз в школе задали сочинение на тему «Мой лучший друг». Каждый должен был написать, кто и почему его лучший друг, а затем на классном часе Надежда Геннадьевна просила авторов лучших сочинений прочитать их вслух перед всем классом.

Андрей запомнил только одно сочинение, Ани Фёдоровой. Она писала, что её лучший друг — папа, и что именно с ним она больше всего любит проводить время, играть рядом с гаражами, пока он копается в своей «шестёрке», ходить в лес или смотреть вместе кино. Все остальные сочинения в его памяти слились в один большой ком непонятного детского лицемерия и клише, где «лучший друг» всегда готов помочь и поддержать.

Ближе к концу урока, в тот самый момент, когда Андрей размышлял о том, что вряд ли его отец мог быть ему другом, учительница неожиданно произнесла его имя. Он даже не сразу понял, чего она от него хочет.

— Андрей, — с наигранным равнодушием произнесла она.

— Что?

— Выходи, читай своё сочинение.

— А, хорошо, — сказал он, всё ещё не до конца понимая, что происходит, но повиновался.

Он давно привык так себя вести со взрослыми. Просто делать, что говорят, и не пытаться понять, что им нужно, а особенно — не задавать странных вопросов, от которых взрослые только злятся и кричат.

В классе повисла пауза. Учителя давно заметили, что, когда они вызывали Андрея к доске, весь класс как будто напрягался, боясь того, что он сейчас скажет. Никогда ничего необычного он не говорил, это было простое изложение материала, зато интонация неприятно напрягала всех вокруг.

Читать написанный им же текст Андрею было довольно сложно, стоя у доски, перед всеми. Это уже была как будто не его тетрадь, а какие-то странные закорючки, которые никак не желали складываться в слова и предложения.

— У меня… У меня… ееее… есть друг. У меня… есть друг.

Он посмотрел на учительницу, будто спрашивал: «Продолжать?». Учительница торопливо кивнула. И он, вглядываясь в свой почерк, начал читать дальше.

— У меня есть друг, еее… его зовут Коля. Он инвалид. Коля мой лучший друг. Мы с ним много разговариваем, но он всегда молчит, только смотрит, но я его все равно понимаю. Мы так разговариваем. Я — словами, а он только глазами. Коля мне очень нравится.

Учительница была не в восторге от этого сочинения, Андрея она считала не только мерзким, но и высокомерным. Она вообще всё, что не было таким же убогим, как она и её протухшая серой озлобленностью жизнь, просто не понимала и не могла объяснить.

Его сочинение чем-то задело её, но она и сама ещё не понимала, чем именно. Какой-то раздражающей странностью. Она дала ему прочитать сочинение перед всем классом, чтобы увидеть реакцию учеников, надеясь при этом, что реакция будет негативной, что дети будут шуметь, отвлекаться, а особенно — смеяться над искренними словами Андрея.

А он продолжал, но уже вполне спокойным ровным голосом, не особо отличавшимся от его повседневной речи: текст звучал вкрадчиво и вполне дружелюбно. Класс внимательно слушал. Наталье Геннадьевне это не нравилось, и она периодически шуршала журналом, максимально громко его открывая и закрывая, чтобы создать шум, но это все почему-то производило обратный эффект — ребята вслушивались ещё внимательнее.

— Когда я прихожу к нему, то сижу возле кровати и рассказываю про ребят в школе, про учёбу, про родителей, о том, что видел по телевизору, на улице. Наверное, ему интересно, ведь он целыми днями лежит в постели и ничего не видит. Только меня и своих родителей. Они говорят, что Колю будут лечить, и вылечат, но я так не думаю. Мне кажется, Колю вылечить невозможно, он очень сильно больной. И если бы я принимал решение, стоит его лечить или нет, я бы не стал лечить. Зачем? Чтобы он пошёл в школу, подружился с другими ребятами и перестал бы дружить со мной? Ведь его новые друзья наверняка запретили бы ему со мной общаться. Тогда у меня снова не было бы лучшего друга.

Мне Коля нравится тем, что он просто лежит и ничего не может делать. Ему не надо придумывать себе занятия или следить за своей речью, целые дни он проводит в кровати. Иногда папа приносит ему телевизор и видик, и тогда мы смотрим американские фильмы. Но недолго, ему нельзя смотреть дольше часа в день, иначе что-то происходит у него с глазами.

Однажды при мне к ним приходила бабушка и крутила над Колей какой-то ножик. Это нужно было для того, чтобы он выздоровел. Я не верю, что он выздоровеет от такого, тем более, что эта бабушка — лгунья, я сразу понял это, как только услышал её голос в коридоре.

Учительница на мгновение замерла, в её памяти вспыхнуло воспоминание из детства: рабочая общага, больной братик, фарс с колдуньей-бабкой, которой отдали последние деньги… Страх, безнадёжность, разочарованные затюканные родители… Но это наваждение она быстро прогнала, начав стирать ногтём какую-то прилипшую к странице журнала грязь.

— Я не хочу, чтобы Коля умирал, по крайней мере до тех пор, пока у меня не появятся новые друзья. Иногда я ему так и говорю: я знаю, что ты можешь умереть в любой момент, но подожди пока, не умирай. И Коля мне глазами говорит, что не умрёт.

Иногда он вдруг может заплакать, я не знаю, из-за чего, когда мы смотрим телевизор или я читаю ему какую-нибудь книгу. Я спрашивал насчёт этого у его мамы, а она ответила, что это из-за того, что ему досталась тяжёлая доля.

В классе стояла гробовая тишина. И если бы Андрей читал своё сочинение другим тоном, не таким бодрым, то половина класса уже, наверное, плакала бы.

Учительница изредка отрывалась от работы и кидала на Андрея презрительно-снисходительные взгляды, а потом поворачивалась и вопросительно смотрела на класс, дескать «посмотрите, чего навыдумывал этот придурок», но никто из учеников не откликался на её немой вопрос. Все были словно загипнотизированы спокойным и вкрадчивым голосом Андрея…

За сочинение он получил три с плюсом. Сначала, проверяя дома тетради, толстуха поставила «четыре» с огромным минусом, но потом воспоминания, которые нахлынули на неё из-за этого сочинения, накрыли её с головой, и она, мстя за это, зачеркнула четвёрку и поставила тройку.

«Вот так, засранец маленький! Вот тебе! Маленькое говно. Тоже мне писатель. Говно маленькое, блять, говно…»

С чувством восстановленной справедливости она закрыла тетрадь, в её серой однокомнатной жизни снова появился некий смысл. Небрежно бросив её в стопку проверенных тетрадей, взяла следующую и попыталась вчитаться в текст, но история с предыдущим сочинением не отпускала её.

«Вот же тварь маленькая», — повторяла она оскорбления, но уже без злобы, а, скорее, от усталости. Истерика прошла. Она снова взяла тетрадь Андрея, мелькнула мысль исправить тройку на четвёрку, но, поняв, что это будет странно выглядеть, решила не рисковать репутацией учителя. Она добавила к тройке плюс, и это примирило её с совестью и с маленьким больным братиком, чей тоненький слабый голос звучал из глубины памяти:

— Надя, поиграй со мной, а, Надь, поиграй со мной, пожалуйста…

Андрей был рад и тройке с плюсом.

* * *

В электричке, ползущей от полустанка до полустанка через вечерние мокрые сумерки пригорода, было мало народу. Несмотря на это, Андрей всегда садился рядом с кем-то, в отличие от большинства пассажиров, соблюдающих «этику пространства», когда нельзя садиться в вагоне или салоне автобуса на одно сидение с кем-то, если есть свободные сидения. Люди сначала напрягались, но, когда видели рядом с собой милого добродушного парня, считали, что он не представляет опасности: пенсионеры отворачивались к окну — вспоминать молодость, а те, кто помоложе, утыкались в телефоны.

Он любил подслушивать разговоры людей. Причём, любые разговоры: болтовню ПТУшников, живущих в маленьких соседних городках, обсуждающих «тёлок» в группе или общаге и показывающих друг другу их фотки со вписок, беседу сына с матерью, рассказывающего о том, кто лучше всех играет на кларнете в музыкальной школе, и даже просто сплетни двух женщин, обсуждающих подруг с работы.

Любил он эти разговоры именно в электричках. В маршрутках или трамваях люди обычно не говорят громко, опасаясь того, что их услышат соседи или коллеги, ездящие этим же маршрутом. Электричка — это место где люди более открыты.

— Сейчас народ такой, знаете, пошёл… Мерзость одна. К кому ни зайдёшь в одноклассниках — то пьяные, то голые… что ж это? — пробурчал какой-то мужичок околопенсионного возраста в дачной одежде.

— Да, раньше люди стыдились. Это важно — иметь стыд. А сейчас всем плевать. Я не то чтобы против, просто совсем ведь без стыда нельзя, — ответил точно такой же персонаж электрички.

И их разговор потёк далее в предсказуемом русле. Андрею вообще был неважен смысл болтовни, ему просто нравилось слушать людей.

* * *

Электричка отъехала, и Андрей оказался в мокрой полутьме. Вверху ещё синело небо, но внизу, под ногами, было ничего не разглядеть.

От небольшого перрона шла узкая тропинка в сторону маленького посёлка, где жили сотрудники железной дороги и бывшие работники закрытого деревообрабатывающего завода, которые получили здесь квартиры. В посёлке поблёскивали фонари, и откуда-то доносился запах дыма.

Но Андрей пошёл в другую сторону — к заброшенному заводу. Здесь редко ходили люди, поэтому дорожка практически заросла травой. Кое-где она выныривала из-под грязного кустарника на пустыре, но потом сразу пряталась обратно.

Примерно километр он шёл до соснового леса. Уже почти стемнело, но он точно знал, куда идти. Он видел след и чувствовал направление. Как будто шёл к самому близкому и дорогому человеку, на котором свет клином сошёлся.

Остановившись он осмотрелся, насколько это было возможно. Прислушался. Тишина… Только редкие капли скудного дождя застучали о козырёк кепки. Он обернулся и напряжённо вгляделся: на пустыре и едва различимом перроне не было ни души. Пошёл дальше.

«Видимо, недавно тут кто-то был… — подумал Андрей, объясняя свою насторожённость. Просто так я не стал бы беспокоиться».

Чутьё его не подводило. Обычно он чувствовал, что рядом никого нет и можно идти спокойно, не оглядываясь. Может быть, где-то неподалёку устраивали днём пикник, иначе он бы не улавливал эти сигналы опасности…

«Надо быть острожным, но не перебарщивать, иначе можно превратиться в параноика… Просто иду дальше, а если что — всегда можно развернуться и пойти обратно…» — так он себя успокаивал, но, тем не менее, принял решение не идти туда сразу, а походить вокруг, будто просто выгулять собаку пришёл…

«Собаку ищу. Гулял здесь с собакой, а она убежала в ту сторону», — прорепетировал он на всякий случай фразу. В кармане лежал скрученный поводок с ошейником, на котором была металлическая табличка с именем «Перлз».

Остановился, глубоко вдохнул, выдохнул, ещё раз прислушался. Вроде все было в порядке. Андрей успокоился, развернулся и пошёл дальше.

Все эти предосторожности были излишними, где-то в глубине души он это знал. Но это была обязательная прелюдия, что-то вроде ритуала. Попытка растянуть во времени предвкушение встречи.

Через пару километров за лесной грядой показался заброшенный завод, он лежал в огромном овраге, напоминающем оставленную метеоритом большую воронку.

Сам завод его не интересовал. Ему нужно было попасть в подстанцию, которая, видимо, по причинам пожарной безопасности была построена в полукилометре от самого завода. Нашёл он её случайно, когда бродил здесь. Тогда он ещё не понимал, зачем здесь гуляет и что именно высматривает.

Верхняя часть подстанции была снесена, а само место завалено деревьями. Заметил он её совершенно случайно.

Люк на полу вёл в двухуровневую подземную секцию. Андрей сначала подумал, что она, скорее всего, затоплена и завалена обрушившимися стенами, но на удивление, пробравшись через люк, он обнаружил, что всё находится в хорошем состоянии.

— Идеально, — прошептал он, получив этот подарок из рук судьбы.

«Завод явно планировал расширяться, раз подстанция такая большая, но, видимо, не понадобилось всё это. Зато мне очень даже понадобится».

Андрей установил железный люк на хорошем крепком замке, который без специальной техники было не взломать. Установил поверх него специальный маскировочный железный лист, который предусмотрительно покрыл землёй, мхом и сорняками. Выглядело это естественно, как будто просто на растрескавшейся плите лежит старый ржавый заросший травой металлический лист. И даже если его кто-то и попробовал бы его отодвинуть, то не смог бы, потому что он фиксировался и отодвигался только в нужную сторону.

Андрей остановился возле люка и отдышался. Ещё раз осмотрелся. Вокруг уже была кромешная тьма. В дождливые дни всегда так: проще ориентироваться на слух по звуку капель, чем пытаться что-то высмотреть.

Он откатил брёвна, надавил на железный лист, чтобы он сошёл с фиксатора и аккуратно сдвинул его в сторону. Открыл электронным ключом замок люка и с трудом поднял его. Снизу дохнуло сыростью и теплом.

«Хорошо, значит, обогрев нормально работает», — сделал вывод он и начал аккуратно спускаться вниз, к своему лучшему другу…

* * *

Андрею нравились похороны. Не смерть, страдание или слёзы людей, конечно, а то, что люди со смертью менялись в лучшую сторону. Становились настоящими. Переставали играть в эту бесконечную и непонятную игру под названием «притворяемся, что общаемся, а на самом деле ждём определённых ответов».

В их микрорайоне хоронили людей, к его сожалению, нечасто. Посёлок был маленький, рабочий, и пенсионеров можно было по пальцам перечесть. Жили тут, в основном, семьи приезжающих на заработки нефтяников. Взрослому населению — не больше пятидесяти. Из-за того, что все семейные, на необорудованных детских площадках наспех построенных дворов всегда копошилось много детей, кроме того, они вечно торчали на стройках, у гаражей, на помойках и даже в лесу. Детей хоронили примерно так же часто, как и взрослых.

Во время похорон Андрей любил наблюдать за выражением лиц. Всё притворство у большинства куда-то исчезало. Он давно уже заметил, что, только испытывая сильные эмоции, люди становятся «настоящими», потом им обычно стыдно, и они думают, что дали слабину. Но у некоторых даже смерть любимого и близкого человека не прошибает эту стену.

Андрей хорошо видел игру. Из-за своего набора психологических синдромов, он со звериной чуткостью, следил за поведением людей, когда был «включён». Замечал мельчайшие жесты, движения, особенности тембра… и т. д. Он видел человека ещё в одном измерении, скрытом от глаз большинства. И то же самое мешало ему играть в эту игру людей, где важно умение понимать не первый смысл, а второй, скрытый. Где важнее сам ритуал, а не смысл и логика. Притворяться, что того, что ты отчётливо видишь, не существует, для него было тяжело, для остальных же — это была норма.

А всякие обычаи или этикет — атрибуты нашего обычного общения, для Андрея были неуловимы с самого детства. По причине наличия каких-то отклонений. Гомеостаз природы, которая, создавая одни блоки, снимает другие. Как будто ещё в младенчестве, в ходе формировании личности он отказался подписывать договор, где обязался всю жизнь подыгрывать людям.

Перерождение людей на похоронах вдохновляло и бодрило Андрея, иногда он начинал ощущать некое подобие сопричастности. Словно они ненадолго пересекались с ним в одном измерении, переставая быть друг для друга призраками, живущими в разных мирах и практически с ним не соприкасающихся.

У Андрея был большой запас жизненной энергии. Другой ребёнок на его месте давно уже попал бы в психушку или сгорел от стресса, в лучшем случае — перешёл бы на домашнее обучение или в коррекционный класс, где на детей всем глубоко наплевать. Но это было не про него. Он не понимал этого мира, но он жадно влёк его.

В прошлые выходные хоронили мужчину из соседнего дома. На красном гробу в кузове ГАЗа стояла черно-белая фотография мужчины под сорок. Человек выглядел так, будто и не собирался умирать никогда.

Андрей как раз помогал маме тащить тяжеленные пакеты с едой из магазина. Как только они свернули за угол, он увидел группу людей в чёрном, стоящих возле грузовика, и замер, как вкопанный.

— Иди, я сейчас принесу, — сказал он, не отворачиваясь от кучки людей.

Мать матюгнулась, уже зная эту странную особенность сына, и пошла дальше.

«У Семёновых сын в консерваторию собирается поступить на отделение балалайки, а этот дурак, блять… Только и знает, что на покойников пялиться. Что за наказание такое?.. Как больной, — думала мать. — Может бросить всё и просто сбежать куда-нибудь, куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого долбанутого…»

«Народу мало, человек пятнадцать, но все какие-то разные «друзья-коллеги», а родственников почти нету», — подумал Андрей.

Он снова поднял тяжёлые пакеты, которые врезались в руки готовыми растянуться и порваться ручками, и пошёл в сторону людей. Андрей уже знал, что просто так подходить вплотную, стоять и пялиться нежелательно, начнут суетиться, спрашивать, кто такой, а потом орать станут. А затем ещё долго будут провожать при встрече озлобленным диким взглядом, как будто ты им что-то плохое сделал.

«Надо было просто сделать вид, что ждёшь кого-то, и периодически поглядывать по сторонам, вроде как выискиваешь конкретного человека.

То есть, люди не против того, чтобы ты видел, они против того, чтобы ты смотрел и своим смотрением не подчёркивал театральности и условности похорон. Чтобы ты не стоял напротив них, пялясь на их горе и слезы, пожёвывая при этом жвачку», — такие размышления крутились в его голове.