Лучший друг

— Ты ведь не хочешь его бить на самом деле?

— Не знаю.

Не мог ведь десятилетний пацан сказать, что он настолько боится проявить нежность к другу, что заранее начинает толкать его или пинать, действуя на опережение, чтобы никто не посмел обвинить его в том, что он «педик» или что-то подобное.

— Думаешь, у меня когда-нибудь может появиться лучший друг, такой же, как у тебя Макс? — мечтательно спрашивал Андрей.

— Да… наверное, — сдержанно отвечал тот, придумывая повод, чтобы поскорее слезть с крыши и убежать.

Играть Андрея никогда не звали, но из-за своей беспардонности он мог спокойно, без приглашения, подойти к ребятам со своего двора, взять палку и начать «стрелять» по «врагам», прятавшимся за соседними домами. Не кричать же посреди перестрелки: «Так, стоп, тебя никто не звал, вали отсюда!» Это бы выглядело слишком странно, пацаны так не делают, и Андрей этим пользовался.

Может быть, кому-то так и могли сказать, но только не ему, зная его манеру говорить всем гадости, подмечая при этом самые неловкие и скрываемые повадки и особенности.

Его боялись, но не как чего-то опасного, а как мерзкого урода, чья мерзость спрятана так глубоко, что порой и не разглядишь.

По этой причине за ним никто никогда не «заходил» и не спрашивал:

— Тёть Наташ, а Андрюха выйдет?

Зато сам Андрей часто узнавал, где живут разные ребята из соседних дворов, которые ему нравились, и мог спокойно зайти и спросить у открывшей дверь матери, здесь ли живёт Коля и пойдёт ли он гулять? Когда же мать звала сына к двери, то он вдруг, изменившись в лице, говорил, что не хочет гулять, чем озадачивал маму.

— Коля, а чего ты не пошёл с этим мальчиком, ты же собирался гулять? — осторожно спрашивала обеспокоенная мать, начиная зондировать почву на предмет друзей-наркоманов.

— Да ничо, просто, — отговаривался Коля, убегая в туалет, чтобы там переждать мамин интерес.

Поэтому делиться своими сокровенными детскими мыслями и обсуждать с кем-нибудь, кто он такой и почему всё именно «такое», Андрею было не с кем.

* * *

Однажды Андрей, сидя на крыльце подъезда и ожидая появления какой-нибудь компании ребят, чтобы привязаться к ним и начать портить прогулку, обратил внимание на женщину из соседнего дома. Она с озабоченным видом в тапочках и плаще несколько раз прошла через двор мимо него, кого-то ища.

— Что случилось? — крикнул он ей.

Женщина оглянулась по сторонам в поисках других взрослых, чтобы понять, как ей общаться с ребёнком. Взрослых не было, значит «этикет» можно было не соблюдать.

— Ты Карину не видел? — хмуро спросила она.

— Нет, хотите я с вами поищу?

Она опять оглянулась по сторонам — никого, значит реагировать можно как хочется, без социальных обрядов. Ничего не ответив, она резко отвернулась и пошла за дом, где начиналось болото и где был свален строительный мусор вроде металлических строительных каркасов и кусков обшивки зданий, собираясь там поискать свою дочь.

Андрей с любопытством поплёлся за ней, держась на расстоянии, слишком красноречивы были её хмурые брови и однозначное молчание. На девочку ему было наплевать, его интересовала сама женщина. Из-за своих переживаний она выглядела сейчас очень живой и увлекательной.

Она не была красивой. Андрей вообще не понимал ребят, когда они обсуждали, кто из девочек красивее.

Почему Алина, к примеру, считалась самой красивой, и все ребята говорили о ней с таким придыханием и беспрекословным признанием её достоинств? Она была туповатой отличницей, которую вытягивали учителя, наверное, потому, что хотели, чтобы у них была такая же дочка-красавица-принцесса-идиотка.

Если Алина чего-то не понимала и начинала откровенно тупить, когда вопрос учителя хоть немного сходил с заезженной колеи и требовалось пошевелить мозгами, а не просто как попугай повторять зазубренные ответы, Алина терялась и начинала плакать. Учительница просила её сесть на место и продолжала урок, периодически успокаивая её и поглаживая по плечу. Оценок за приступы умственной отсталости Алине, конечно же, никогда не ставили в журнал. Почему же при этом все считали её красивой — ему было непонятно.

Само понятие красоты было ему неясно, и он интуитивно связывал его для себя лично с чем-то интригующим и вдохновляющим, а не с тупицей, у которой был пустой взгляд, волосы безжизненного цвета и пластиковый, серо-жёлтый, как у кукол, цвет кожи.

Он шёл за этой, привлёкшей его внимание женщиной. Он хотел, чтобы она подольше не находила свою дочку и за ней можно бы было дольше понаблюдать. Последить за тем, как она мучается, и как на её лице мелькает то одна жуткая догадка, то другая.

Андрею даже показалось, что он слышит её мысли. Когда он «возбуждался», с ним часто начинало такое происходить: перед ним появлялись образы из мыслей людей, находящихся рядом. Не в виде информации, а просто какие-то картинки вспышками. В эти моменты люди своим поведением: своими жестами, позами или мимикой как будто рассказывали, о чем сейчас думают, или о том, что собираются сделать. Он не задумывался над тем, была ли это игра воображения или что-то ещё, а просто отдавался этому чувству и внимательно за всем наблюдал.

Он ощущал, как женщина перебирает в голове варианты исчезновения своей маленькой любимой дочки: «Бывший муж забрал… допился до чёртиков, приехал, затащил в машину… Пошла гулять рано утром… на улице никого не было… увёз к своим в деревню, там все алкоголики… Она сбежит… убежит в лес, потому что испугается их, они же как звери все страшные, пьют водку с утра и до вечера… испугается, убежит в лес, потеряется. Сидит сейчас, наверное, на заднем сиденье, а этот урод пьяный ей лапшу вешает, что они с мамой договорились, что он на выходные приедет за ней, а мама следом тоже скоро приедет, а она сначала побоится, а потом успокоится, она ведь доверчивая такая и любит папу… блять… да что же это такое, что же это такое… дура, дура, блять доверчивая…»

Андрей, идя за ней следом, косился на её нервное лицо и как будто считывал с него весь этот поток страха, запах страха. Словно чувствовал его каким-то невероятным нюхом, который в такие моменты обострялся у него многократно, а уже мозг расшифровывал запахи и переводил их в конкретные слова или даже сцены.

Ему нравились такие удачные прогулки. Увидеть, как кто-то мучается, при том, что ему даже не нужно ничего делать или как-то этому способствовать, — настоящая находка, подобные случаи он называл жемчужинами.

Неожиданно наткнуться на чужое страдание ему нравилось. И даже не наткнуться, как на дерево или стену, а найти его, выискать, как какое-то сокровище.

Он наслаждался моментом, цедил его.

Сразу за домом, где периодически прорывало теплотрассу, отчего там была огромная глубокая заледенелая лужа, он увидел прорубь, размер как раз подходящий под то, как если бы туда провалился ребёнок.

— Извините… — привлёк он внимание женщины. — А может она провалилась сюда? — сказал он, указывая рукой на прорубь, в которой плавали осколки грязно-коричневого из-за ржавой воды льда.

Мать девочки остановившимся взглядом уставилась на прорубь. Несколько секунд смотрела туда, словно выпала из реальности, как будто всё её «я» провалилось в это ледяное месиво. Затем очнулась, перевела взгляд на Андрея и несколько секунд пристально и злобно смотрела на него, собираясь что-то выпалить. Потом с отвращением отвернулась, как от кучи тухлого мяса, и пошла в обратном направлении быстрым шагом, подчёркивавшим, что такие ассистенты в поисках ей не требуются.

Но Андрей и не собирался идти дальше за ней. Её злобный взгляд его нисколько не пугал, а наоборот — только привлёк. Она посмотрела ему прямо в глаза, так по-настоящему. И дети, и взрослые обычно этого не делали, все делали вид, будто его нет. Она же посмотрела так, как будто он очень даже «был». БЫЛ. Был здесь и сейчас, прямо перед ней. Ему всегда не хватало человеческого внимания или признания того, что он здесь, вместе со всеми.

Он смотрел ей вслед с благодарностью за этот нужный ему взгляд.

* * *

Друзей у него не было. Да и вообще людей вокруг него с каждым годом становилось всё меньше. Одноклассники его сторонились и избегали, потому что с возрастом делались всё избирательнее в отношении тех, с кем проводить время.

В течение нескольких лет в начале каждого учебного года повторялась одна и та же история. После того, как классная руководительница рассаживала учеников на свой лад: симпатичных и исполнительных жополизов — поближе к себе, а за их спинами — неказистых или со слишком независимым дерзким взглядом, к учительнице подходили девочки или мальчики и просили отсадить их от Андрея. Дескать, он странный, да и воняет от него, ну, или ещё что-то в этом же роде.

Вначале учительница отказывалась менять свой первоначальный план рассадки, и тогда ученик приводил родителей, желавших взглянуть на этого странного мальчика, которого до смерти боится их Серёжа. Боится до такой степени, что, ещё не получив ни одного подзатыльника, устроил истерику родителям и заставил их просить Надежду Геннадьевну посадить его с кем-то другим.

Таким образом, за Андреем навечно закрепилось место за последней партой третьего ряда.

Со временем парта перед ним тоже освободилась, и он стал не только сидеть один, но ещё был отделен партой от всего остального коллектива. Этакий «вольер» в классе. Ребята часто поглядывали в его сторону с брезгливостью и каким-то подобием сочувствия, не к нему лично, а к вероятности попадания туда самому по какой-либо причине. Скорее всего, это было сопереживание самому себе. Именно так сочувствуют и сопереживают большинство людей.

Андрею казалось это вполне нормальным. Общаться ему ни с кем особо не хотелось, но стремление «быть как все», в меру его понимания, в нём было.

Например, видя, что дети предпочитают ходить вместе в столовую, в школу или домой, понимал, что так нужно, так правильно, а он почему-то всегда один. И это вроде как не совсем правильно. То есть, его интересовала формула, модель, а не собственные эмоции.

Такие вопросы, как, например, дружба или общение, эмоций у него не вызывали. Вместо этого была пустота. Он её чувствовал сам, и другие её чувствовали, поэтому с малых лет все вокруг сторонились этого мерзкого улыбчивого придурка.

Родители тоже его не любили. У них не было семейных ужинов или обедов, поэтому глаза он им особо не мозолил. Общение с матерью и отцом сводилось к обрывистым упрёкам: «выкинь», «приберись, давай!», «уроки сделал?», «занимался?» Казалось, они просто ждали, пока он уедет куда-нибудь учиться, а до этого терпели его здесь. Не сбегать же самим? А если к родственникам его отправить жить, что люди скажут? Скажут, выперли сыночка. Разве хорошие люди так поступают? Нет. Выглядеть «хорошими» людьми было для них самым главным. Можно делать всё, что угодно: превратить свою жизнь в рутину, жить, как будто ты не в своей семье, а в тюремной камере, где все собрались не по собственной воле, и поэтому им не остаётся ничего другого, кроме как «терпеть» и ждать конца, отупев от безразличия и тихой, а часто и «громкой», злобы… лишь бы выглядеть при этом приличной семьёй.

Однажды их пригласили в гости такие же одинокие люди, как и они сами. Было очень непривычно наблюдать, как вместо ежедневного спектакля под названием «Давайте смотреть в телевизор, чтобы, не дай бог, не заглянуть случайно друг другу в глаза», начались нелепые сборы. Двоим несчастным взрослым людям казалось, что сегодня, именно с этих «гостей», может начаться новая жизнь, в которой будут поездки на дачу, совместные походы или что-то в этом роде. Словом, начнётся «это самое», как у нормальных счастливых людей.

Они долго спорили на кухне, брать Андрея с собой или нет. Они тщательно продумывали план своего выхода в свет.

— Будет там сидеть и, как баран, пялиться на всех. Пусть лучше дома останется и телевизор посмотрит, — сказала мать.

Она понимала, что, если симпатичный и общительный мальчик — это огромный плюс, то такой, как Андрей — скорее, позорное пятно. Ей всегда было стыдно за него.

— Да ладно, все вместе пойдём, — подумав, ответил отец.

Но произнёс это таким голосом и тоном, словно взвалил на себя огромный тяжелющий мешок с могильной землёй. Мать пожала плечами и пошла собираться.

В доме Камшиных был какой-то странный запах. Непривычный для жилых помещений. Запах холода и стерильности. Как будто они не жили здесь, а на вечер сняли квартиру для приёма гостей. Почувствовав этот запах с порога, мать начала опасливо озираться.

И те, и другие нечасто бывали в гостях или приглашали гостей, поэтому обе стороны были скованны и, обмениваясь неуверенными репликами, виновато улыбались, как будто извиняясь за то, что не умеют правильно себя вести и веселиться по-настоящему.

Гостям продемонстрировали гостиную, где на столе уже что-то стояло из закусок, и к этому должно было присоединиться, видимо, то, что пока ещё побулькивало на кухне. Затем они провели их в спальню, где на кровати в пижаме под натянутым до груди одеялом лежал бледный болезненный мальчик, руки и ноги которого были абсолютно бездвижны.

— А это Коля. У Коли ДЦП, поэтому он у нас лежебока, — неестественно бодрым голосом произнесла его мама, потрогав лоб мальчика, как будто показывая, что бояться его не стоит.

Родители Андрея не знали, как себя вести. Что положено говорить в таком случае? И надо ли говорить с мальчиком? Слышит ли он их? Они ждали, что им подскажут, как себя вести, но, поскольку никто ничего не подсказывал, только кивали и ждали, когда им позволят уйти из этой пыточной комнаты.

Андрей же, увидев мальчика, замер, а потом начал медленно, с нарастающим любопытством приближаться к нему. И к тому моменту, когда мама сообщила, что Коля целыми днями смотрит телевизор или слушает, как они читают ему книги, Андрей уже стоял возле его постели, упираясь коленями в край кровати.

— Ну что, пойдёмте.

— А можно я с ним посижу? — торопливо, в несвойственной ему манере протараторил Андрей.

Женщина удивилась, потому что кроме докторов искреннего интереса к её маленькому мученику никто никогда не проявлял. А тут с ним хочет посидеть ребёнок. Такой же ребёнок, как и он сам.

— Да… Да, конечно, — растерялась она. — Вот тут стул. А тут книжки лежат. Он хорошо слышит, но только говорить не может.

— Ладно-ладно, хорошо, — закивал понятливо Андрей, быстро усаживаясь на стул и при этом не сводя глаз с чудесного мальчика, как будто был здесь не первый раз.

Усевшись, он с интересом стал разглядывать его худенькое лицо.

— Меня зовут Андрей. Я учусь в седьмом классе, — он сделал паузу. — Ты хочешь быть моим другом?

Мальчик еле заметно пошевелил губами.

— Ааа… Можешь не говорить… — сразу сообразил Андрей, и дальнейшую беседу решил строить без вопросов.

— Ну ладно, пусть тут общаются, а мы пойдём.

Отец мальчика испугался, что его жена начнёт плакать от этой душещипательной сцены, и, приобняв её, направился в сторону кухни. Затем прикрыл дверь в детскую и начал активно выдвигать из-под стола стулья для гостей.

Андрей молча любовался им, пока родители беседовали в гостиной, поначалу тихо, осторожно прощупывая друг друга, а потом, когда уже напились, погромче, перескакивая с одной темы на другую: с политики на погоду и так далее.

Мальчик смотрел то перед собой, то косился на Андрея, и это длилось пару часов. Несколько раз заглядывала его мама и спрашивала:

— Ну как у вас тут, всё в порядке?

— Да, — уверенно отвечал Андрей, успокаивая её.

Женщина в очередной раз, по-доброму улыбаясь, сказала: «Ну, ладно, общайтесь» и, прикрыв дверь, ушла.

* * *

Оставшись наедине с мальчиком, Андрей стал внимательно разглядывать его с ног до головы, как будто приценивался к товару.

Коля подолгу косился на нового странного друга, а когда уставал держать взгляд под таким углом, начинал пялиться в стену и безразлично ждать продолжения этой истории.

Андрей раньше никогда не видел инвалидов. Люди с ограничениями, как правило, переезжают в большие города, чтобы там получать должный уход. В Глубоком, посёлке городского типа, даже нормальной поликлиники не было и, чтобы вырезать аппендицит или вылечить желтуху, приходилось отвозить детей в соседний город, за двадцать пять километров.

Тело больного мальчика интересовало Андрея куда больше, чем сама личность. В нём Андрей чувствовал какую-то скрытую информацию, важную для себя. Он чувствовал это интуитивно, даже не представляя, чем именно так привлекает его этот бледный ребёнок.

Рассматривая мальчика почти в упор, он так увлёкся, что забылся и наклонился, чтобы потрогать его, но Коля резко скользнул взглядом в сторону его руки, что Андрей сразу всё понял и задержал её в нескольких сантиметрах от его плеча. Чтобы как-то загладить эту неловкость, он провёл рукой вдоль его тела, как будто хотел ощутить ауру.

Мальчик почти не проявлял интереса к жизни и ко всему, что происходило вокруг, поэтому, убедившись в том, что этот странный гость никак не угрожает его здоровью, перевёл равнодушный взгляд на стену.

— Я учусь в седьмом классе, — с энтузиазмом начал Андрей и сразу понял, что не знает, как общаться с человеком, который не может ему отвечать. — Я… Хочешь расскажу, как я ездил к родственникам на поезде?

Мальчик молчал.

— О, — оживился Андрей, вспомнив кое-что важное, — хочешь быть моим лучшим другом? — Он немного подумал. — У всех просто есть лучшие друзья, а у меня нету. Я не знаю, как надо… ну, общаться. Мне нравятся некоторые мальчики в классе, и я им предлагал дружить, но они отказывались. А один сказал, чтобы я к нему вообще не подходил. Его зовут Серёга. Он мне очень нравится. Он любит фильмы американские, у него много кассет, и часто друзья ходят к нему смотреть фильмы, если его родители уезжают куда-нибудь.

По выражению лица мальчика было непонятно, слушает тот его или нет, он по-прежнему равнодушно глядел в стену.

— Но иногда они позволяют мне играть с ними во дворе. Однажды я спросил у Серёжиной мамы, может быть, это она запретила ему звать меня к себе. Может быть, она думает, что я плохой мальчик, но я ведь вовсе не плохой. Она сказала, что спросит у Серёжи, почему он меня не зовёт. Тогда вечером Серёжа позвал меня с собой смотреть фильм, но, когда мы все собрались, он включил «Полицейскую академию», а сам с ребятами ушёл на кухню, оставив меня одного. Фильм про полицейских мне понравился, только я ничего не запомнил, потому что звук был отключён, а Серёжа сказал, что не знает, как его включить… Больше они меня не звали.

Он немного подумал, глядя в пол, о чем ещё можно было бы рассказать мальчику.

— Мне нравится играть с теми, кто младше, они меня никогда не прогоняют. У них, правда, скучные игры, просто копают что-то или мяч перекидывают друг другу.

Андрей присмотрелся к мальчику, пытаясь понять, нравится ли ему то, о чем он рассказывает, но мальчик лишь после долгой паузы перевёл на него взгляд, и Андрей расценил это как желание продолжить «разговор».

— Из девочек мне никто не нравится. Мне сначала нравилась Катя. У неё такие красивые черные волосы. Но она мне сказала, чтобы я к ней больше не подходил, а если буду подходить, то придёт её старший брат и сломает мне шею. Она злая такая оказалась…

Он рассказывал всё это без тени грусти, абсолютно будничным спокойным тоном, каким ребёнок пересказывает другу сюжет диснеевского фильма. Его и правда, это нисколечко не обижало. Всё казалось ему нормальным. То, что большинство одноклассников в той или иной форме, в зависимости от интеллигентности семьи, просили его не подходить к ним на перемене, было для него не более обидно, чем если бы его об этом попросила стена или валяющийся возле дороги камень.

Он не считал себя частью человеческого мира. Не подводил себя под понятие «дети». Они это они, а он — это совсем другое, поэтому он даже не смог бы ответить на вопрос школьного психолога о том, «обижает ли его кто-нибудь в классе».

— Однажды ребята решили меня побить всем классом. Я не знаю, за что, — продолжал Андрей. — Может быть это игра такая, но про это узнала классная руководительница. Она после уроков собрала всех, кроме меня, и разговаривала с ними, закрывшись в классе, а я пошёл домой. Антон потом рассказал мне, что Вера, староста, показала учительнице записку, которую передавали друг другу ребята и в которой было написано, что Вася с друзьями пойдут вместе со мной, а все остальные будут ждать за магазинами. Там они меня поймают, потащат за гаражи и изобьют.

Ему было приятно такое внимание к своей скромной персоне, как будто бы одноклассники планировали не избить его, а, скажем, поздравить с днём рождения или навестить в больнице.

— Учительница всех предупредила: если она узнает, что меня опять собираются избить всем классом, то следующее собрание будет проводить участковый, и инициатора избиения могут посадить.

Андрей задумался.

— Хотя я и не против, наверное, был бы… Может, они и не сильно собирались меня избить… Меня просто не били никогда одноклассники, поэтому я не и знаю, как это обычно бывает.

Он помолчал, представляя, как его дубасят все ребята из класса, и это не вызвало у него никакого страха, скорее — интерес.