Цветочная душа

— Помог… пхах… могите, — попыталась выдавить из себя она и поняла, что голос пропал. Неподъёмная тяжесть навалилась на грудь. Мешала дышать.

Тварь у ног задрожала и стала перетекать ближе, ворча нудным тягучим голосом:

— Живот крутить буду, крути-и-ить, пхх.

Люба попыталась пошевелиться, чувствуя, как серая масса ползёт по ней, тяжко приминает ноги. Пятно фонарного света выхватило макушку твари — постоянно перетекающее, меняющее очертания бугристое месиво. Посреди него каким-то образом держались два красных круглых глаза. И в них не было никакого выражения, животная тупость, а ещё боль. Как будто тварь сама мучается, а теперь ползёт к Любе, мучить её, делиться болью.

Люба забилась на кровати, пытаясь кричать, шевелиться. Но ничего не выходило. Вместо криков вырывались едва слышные хрипы, тело будто придавило бетонной плитой. А тварь всё ползла, добралась до вожделенного ей живота и стала крутиться там, мять, будто старалась угнездиться в теле Любы, заползти внутрь. Проникнуть в самое её естество.

— Ещё ампулу! — громовой голос вырвал из кошмара. Темнота тут же рассеялась. Вместо неё в глаза ударил свет, который заполнил собою всё пространство и ослепил Любу.

— Сестра, быстрее! — тот же голос, требовательный и слегка раздраженный.

Размытые силуэты, мельтешение перед глазами, ощущение парения. Боль в животе прошла, и стало мягко и уютно, будто Любу укрыли большим толстым одеялом. Она поплыла на волнах, забывшись в лёгком, приятном сне.

— Сильнейшая интоксикация… возможно, это паранеопластический синдром… мы, пока не нашли опухоль, но как только будут готовы анализы… ваша сестра… мне жаль, — слова долетали словно издалека, обрывками и тревожили. Заставляли проснуться.

«У меня же всё хорошо, почему жаль, — подумала Люба, плавая в блаженном полузабытьи. — И почему Верка здесь? Она же только что ушла».

Но когда остатки сна наконец-то рассеялись, Люба всё вспомнила.

— Вера? — она открыла глаза и не сразу заметила сестру. Та стояла у окна, сгорбившись, повернувшись спиной. На улице темнело, зажигались фонари. Будто Верка никуда не уходила, и не было той страшной ночи, будто Люба задремала и всё это ей приснилось.

— Вера? Сегодня ведь воскресенье?

— Понедельник, — ответила сестра не оборачиваясь. — Ты весь день в отключке пролежала. Под лекарствами. Ночью тебя врачи еле спасли.

Люба помолчала, обдумывая, принимая страшную правду. И зацепилась за спасительную ниточку:

— Мне ведь нельзя здесь. В теплице сегодня новую оросительную систему устанавливают. Надо быть, Иван Данилыч…

— В курсе твой Данилыч. С утра телефон оборвал. Звонил тебе не переставая. Я трубку взяла. Рассказала. Вон подарок от него, — проворчала Верка. — Санитарка в тумбочку спрятала. Врач не разрешил бы.

Сестра подошла, открыла тумбочку и хлопнула на неё что-то тяжёлое. Люба повернула голову:

— С ума сошёл.

Это был цветочный горшок с небольшой сансевиерией. Она радостно топорщила в разные стороны сочные темно-зеленые листья с жёлтой окантовкой.

— Вот и я говорю, — кивнула Верка. — Нет, всё равно добился своего. Его к тебе не пустили, так с санитаркой передал. И как только всучил! Довольная такая этот горшок притащила. Врач ушёл уже, в палате ты одна. Вот смотри теперь, любуйся.

Люба отвернулась от растения и перед глазами всё поплыло:

— Вер, обещай мне, что дом не продашь?

Верка уставилась на неё чёрными глазами пуговками и скорчила недовольное лицо.

— С чего это мне такое обещать?

— Я слышала, о чём врач говорил. Что-то серьёзное, да?

Верка промолчала, но глаза отвела, сделав вид, что разглядывает растение на тумбочке.

— Там розы у меня, на балконе саженцы. Надо на туда отвезти. Под осень самое то посадить. Не продавай. С детьми будете ездить на выходные, летом. Хорошо там.

Верка отвернулась к окну.

— Вер, ты меня слышишь? — позвала Люба.

— Да слышу я! — Верка резко повернулась и, набрав воздуха в щёки, шумно выдохнула, будто решалась на что-то. — Ладно, скажу! Всё равно ты ничего уже не сделаешь, голову от подушки оторвать не можешь. А то ведь так и помрешь наивной овечкой.

Внутри Любы всё сжалось от нехорошего предчувствия.

Вера пристально смотрела на сестру. Чёрные глаза горели, губы дрожали, а полное лицо раскраснелось:

— А ведь сама виновата! Далась тебе эта дача! А жить мы где будем? В отцовской однушке? Детей трое, мы с мужем! Дача сама — развалюха. Да ты, непутёвая, хоть знаешь, сколько там земля стоит? Там вокруг дачи кругом одни коттеджи. Люди ждут, не дождутся, когда можно будет выкупить участок и снести твою хибару. А нам тех денег на трёшку хватит! Вот!

— Что? Вера!

— А что Вера? Вера тоже жить хочет нормально. Но отец всегда тебя больше любил. Люба учится, Любе — денег. Люба с родителями живёт. А Верка пусть работает! И с детьми как хочет, так и корячится на съёмной квартире!

— Так ты сама учиться не хотела, — попыталась возразить Люба. — Замуж вышла в девятнадцать лет.

— И вышла! И что? — Верка прислушалась к шагам в коридоре и перешла на громкий шепот. — И значит, мне помогать не надо? Я не дочь? Не дочь, да? Только ты всегда была ребёнком. А Вера сразу взрослая родилась. Вера сама может, Вере книжку не надо читать на ночь, укладывать не надо. Это Люба у нас маленькая, младшая. А я с тобой всё детство просидела нянькой. Ненавижу!

Она перевела дыхание и посмотрела на сестру:

— И отец всё тебе отписал! Всё — тебе! А мне ничего. Ничего! Я думала, ты от этой хибары откажешься. Всё равно даже вот не посмотрела, не поинтересовалась, сколько земля стоит! Привыкла на всём готовом. Но нет! Благородство взыграло. Квартирой она решила поделиться! Однушкой старой! Да там кухня девять квадратов. Стояки гнилые!

Люба смотрела на сестру и не могла поверить. Казалось, ей снова снится кошмар. Она ущипнула себя под одеялом. Больно!

Конечно, последние годы они едва общались. Верка всегда была грубовата. Но после смерти отца они сплотились. Сестра всё время заходила, узнавала как Любка. Неужели всё из-за наследства?

— Ну вот, помру, всё и заберёшь, — обиженно брякнула Люба.

— И заберу, — завелась сестра. — Заберу! Ты ещё на той неделе должна быть откинуться. А оно всё никак! Я вообще не думала, что получится. И тут наконец-то, дело пошло. Колькина ведьма сказала, эту ночь ты не переживешь!

— Кто? Какая ведьма? — растерянно спросила Люба.

— А вот такая! Самая настоящая ведьма! Не веришь? — Верка упёрла руки в бока. — А сны хорошие тебе снятся? Этой старой карге, Зеленской, кошмары снились. А теперь я — главбух! Схоронили мы её. Быстро ведьма управилась. А ты неделю держалась. Я уж думала, не берет тебя, блаженную. Ан нет! Пошло-таки! Наконец!

Люба смотрела на сестру. Никогда она не видела её такой: злая, лицом пошло красными пятнами, улыбка кривая. Будто другой человек. Как можно было не замечать всё это время? А как сейчас можно поверить в то, что она говорит? Это же Верка, которая вместо матери с ней возилась! Нос утирала. Кашей кормила. Последний оставшийся родной человек! И вдруг — такое.

— Ну и хорошо, заберёшь всё теперь. Теперь тебе хорошо?

— Да! Хорошо! — крикнула Верка и схватила со стула сумку. Избегая глядеть на сестру, она выскочила в дверь. Шаги трелью пронеслись в коридоре и затихли.

Люба лежала на кровати, а по щекам текли слёзы. Как же так? Признание Верки походило на бред. Ведьма, порча? По нервам резанула картинка-воспоминание: старуха у церкви. «Лихие люди со свету тебя сжить хотят! Порча на тебе», — так она сказала. И было что-то про помощь: дети тебе помогут. Зелёные.

Люба повернулась к горшку с сансевиерией.

— Только вы у меня остались, «растишки» мои. Отец умер, а сестра вон как… поверить не могу.

Превозмогая слабость, она поднялась чуть выше, подложила под спину подушку и полусидя дотянулась до горшка. Поставила его себе на живот, обняла покрепче руками.

— Детей я не могу иметь, значит, вы и есть мои детки, зелёные. Всё так.

Люба потрогала листья, гладкие, упругие. Стало хорошо и спокойно. Не хотелось думать ни о страшной болезни, которую предполагает врач, ни о сестре. Особенно о сестре. Закрыть глаза и ни о чём не думать. Хорошо…

— Господи, ужасть-то какая! — раздалось над ухом, и Люба разлепила веки.

Санитарка, пожилая женщина с круглым, почти детским лицом удивлённо смотрела на Любу. Вернее не совсем на неё, куда-то на живот. На горшок с растением.

— Это кто ж такое с бедным цветком сделал?

Люба окончательно проснулась и тоже опустила глаза вниз. Сансевиерия увяла: сморщившиеся листья поблекли, жизнерадостная жёлтая окраска на кончиках стала серой. Всего за час, два? Сколько же она спала?!

— Не знаю, — пролепетала Люба. — Только что всё нормально было. Я задремала ненадолго.

— Да-а-а, — протянула санитарка, забирая цветок. — Болеете вы сильно. А они чуют. Все живые питомцы хозяину помочь пытаются, отдают силы. Вон мама моя, царствие ей небесное, когда слегла, кошка у неё на груди всё спала. Так и померла кошка, вытянулась — и всё. Здоровая кошка была, молодая. Маме сначала легче стало, а потом тоже ушла. Так вот.

— Ага, — Люба попробовала сесть на кровати и с удивлением обнаружила, что слабость отступила. — А мне, вроде бы, лучше. Я, кажется, поняла, о чём вы. Жаль дома почти все цветы погибли.

— А мужчина-то видный к вам приезжал, с цветком этим, — санитарка Любу уже не слушала, окунула швабру в ведро и принялась мыть пол, приговаривая: — И ведь не букет принес, а живой цветок. Какой оригинальный! Любит вас, точно говорю. Муж?

— Да нет, коллега, — ответила Люба и задумалась: — Заберёте сансевиерию? Может, отойдёт. В коридоре, я видела, цветы стоят у вас. Да и в палате врач ругаться будет.

— В сестринскую отнесу, — решила санитарка. — А вы поправляйтесь. Молодая ещё, одолеть болезнь должны.

Чуть только захлопнулась дверь, Люба спустила ноги на пол, нашарила тапки. Попробовала встать. Голова сначала пошла кругом, но потом успокоилась. Хорошо. Стало лучше, гораздо лучше. Жаль только «растишку». Но, может, оклемается.

Люба обошла вокруг кровати и удовлетворительно кивнула. Открыла тумбочку:

— Так, что из вещей? Верка всё собирала. Денег нет. Одежда: спортивный костюм домашний, тапки для больницы, — бормотала она. — Ключей нет, домой не попасть. А и незачем. Не хватит там. Главное, есть телефон. Семь часов. Ещё не слишком поздно.

Она достала вещи и переоделась. Накинула сверху халат и, сунув смартфон в карман, вышла в коридор. Он был пуст. Медсестры не слишком усердствовали в воскресенье вечером, пациенты, кто мог, выписались или отпросились на выходные.

Уже на выходе из отделения она натолкнулась на мужчину.

— Куда собралась-то? — он перегородил дорогу. — Ты из тринадцатой палаты же? Ночью вокруг тебя целая бригада бегала, и уже за порог?

Люба посмотрела на него с замершим сердцем. Врач? Да нет. Пижама, тапки больничные на босу ногу, пальто мятое на плечи накинуто. И пахнет сигаретами.

— Курить, — Люба постаралась взять тон пожёстче. — А то не знаешь, как хочется? Сам то?

— Так меня выписать на следующей неделе должны. А тебя в реанимацию не положили только потому, что там эти, с ковидлой. А ну как на улице плохо станет?

— Всего одну затяжку, — попросила Люба, — и назад.

И чего привязался.

— Ладно, только так не пойдёшь, — мужчина снял пальто и накинул Любе на плечи. — В пятую занесёшь, напротив. Да через холл не светись, там у лестницы черный ход открыт до восьми. Оттуда и курим.

— Спасибо, — кивнула Люба.

Уже из холла, чтобы не ждать на холоде, она вызвала такси, хорошо, карта привязана и можно с телефона заплатить. Мысленно попросила прощения у мужчины из коридора за пальто и наказала себе обязательно вернуть его завтра.

Уже через час Люба была на проходной.

— Саша, открывай, я тут, — сообщила она по телефону и положила трубку.

— Ну ты даёшь, Любка! — охранник даже вытаращил глаза от удивления. — Настолько срочно, что прямо вот так, в домашней одежде и тапочках?

— Да, всё серьёзно Саш. Можно сказать, от этого зависит моя жизнь, — сказала Люба. Врать она не умела, но сейчас это была чистая правда. Охранник понял: перестал улыбаться и тут же пропустил её внутрь.

— Данилыч убьёт за косяк?

— Если я не успею всё исправить, — Люба повернулась к мужчине. — Саш, никто ничего не должен знать. Особенно Иван Данилыч. Прикроешь меня? Само собой с меня причитается.

— Обижаешь, — охранник притворно насупился и уже серьёзно добавил: — Не волнуйся. Я — могила.

— Хорошо, я пошла тогда, вторая секция.

Люба взяла ключ-пропуск и заспешила в оранжерею. Изображать бодрость удавалось с трудом, тело ломило так, будто оно разваливалось на части. А идти было нужно через весь комплекс. Люба специально выбрала самый дальний бокс, чтобы Сашка, на ночь глядя поленился пойти её проведать. Да и тепло там — тропические растения же.

Уже при входе в секцию Любе стало легче дышать. Воздух здесь был влажный и тёплый, за стеклянными перегородками боксов красовались орхидеи всех цветов и оттенков. Пышные фаленопсисы, кокетливые мильтонии, роскошные каттлеи… Люба вспомнила, как в первый раз пришла сюда, ещё только устраиваться на работу. Думала, в рай попала. Если ничего не получится, то тут и умереть не страшно. По крайней мере, не так мерзко, как в больнице.

Она вошла в бокс и плотно задвинула за собой дверь. Лампы в секции медленно гасли. Правильно, переходят на ночной режим освещения. Вот и Люба сейчас будет спать.

Из последних сил она вытащила из-под стеллажей мешки с корой для орхидей. Раньше они казались лёгкими, но не сейчас. Разложив мешки на полу, Люба постелила на них пальто и улеглась сверху.

«Почти как в лесу, в райском тропическом лесу, — подумала она и закрыла глаза. — Хорошо и совсем не страшно».

Люба осторожно ступала босыми ногами по мягкому мху среди густых зарослей деревьев и лиан. Сверху яркими пятнами падал солнечный свет, крупные орхидеи обхватывающие корнями стволы деревьев смотрели на неё своими цветами. Да, в каждом цветке, прямо посередине рос глаз. Красивый такой, с пушистыми ресницами и яркой радужкой. Но Любе это странным не казалось, она всегда знала, что растения смотрят цветами. И эти вот смотрели. Стерегли Любу. Чтобы с ней ничего не случилось. И она спокойно шла по лесу, вдыхая его нежные ароматы.

Внезапно что-то изменилось, в лесу потемнело, а впереди послышался гул и треск. Орхидеи, синхронно моргнув глазами, повернули свои цветы в сторону звука.

Люба замерла. Треск повторился и стих. А потом раздался сладкий, медовый голос:

— Любушка, солнышко, иди сюда, ко мне. Где ты?