Цветочная душа

Василиса Ветрова

Цветочная душа

— Да, рано отец ушёл, шестьдесят четыре, — Верка шумно отхлебнула из чашки и потянулась за печеньем, — мог бы ещё пожить.

— Ага, — грустно ответила Люба. — Неделю до юбилея не дотянул. Я уже и подарок купила. Ножницы садовые, фирменные, как он хотел. И розы, чайно-гибридные, красивучие, «Black Magic» сорт называется.

— Тоже — цветочная душа, — махнула рукой Верка. — Может, он поэтому всё тебе отписал в завещании?

— Да ты не переживай, мы ведь решили уже, — встрепенулась Люба и накрыла руку сестры пухлой ладонью. — Не будете больше с Колькой по съёмному жилью мыкаться. Тебе — квартира, мне дача.

— Добрая ты, Любка, сама ведь снимаешь. — Верка вздохнула. — Что ты с этой дачей делать будешь? Задорого и не продашь её. Дом весь покосился.

— Продать? Ты что? — Люба всплеснула руками и опрокинула чашку. Светло-зеленая лужица потекла по столу, и женщина кинулась за тряпкой. — Мы же там выросли, это ведь не какая-то дача. Дом наш. Пусть старый. Его подлатать — и жить можно. И до работы мне будет всего двадцать минут, тепличка моя ведь тоже на окраине, только, наоборот, не из Москвы, а из области буду ездить.

— Ты правда жить там собралась? — удивилась Верка.

— Ну да, — Люба отжала тряпку в раковине. Пахнуло мятой и чабрецом. — Розы посажу, отцу вот которые купила. Миндаль…

— Ну точно, цветочная душа! — Верка повела носом над чашкой. — Даже вон не чай у тебя, а травки какие-то. Завела б ты тебе мужика. Детей…

— Да ну, — отмахнулась Люба, и улыбнулась, пряча в глазах грусть.

— Хотя да, дети ну их! Вредители настоящие, — спохватилась Верка. — Мои трое того гляди меня со свету сживут. И шума от них — ужас! В квартире всё разнесли. Не знаю, чем с хозяйкой расплачиваться будем.

— Ну вот, ты за нас двоих план выполнила, — кивнула Люба.

— Перевыполнила, — проворчала Верка и одним махом допила чай. — Ладно. Пора мне. Ты если надумаешь дачу продать, всё-таки страшно одной, да и развалилась она, риэлтор у меня есть хороший. Пиши-звони.

Люба проводила сестру и затворила за ней дверь.

— Не понимает Верка. Как можно дом, наш родной дом чужим людям продать? Тем более там земля, там сад! А не то, что здесь, — Люба подошла к окну и потрогала увядшие листочки: — И вы вот болеете. Что же случилось-то? Бедненькие. Ведь сколько лет ухаживала, ни одна зараза не приставала. Ни одного цветочка не погибло. А тут…

Люба вспомнила, как неделю назад скрепя сердце выкинула орхидеи. Не выкинула — похоронила, отнесла в лес. Какая зараза их покосила неизвестно. Теперь фуксия. Засохла. И никаких признаков вредителей или болезни. Ничего. А сегодня утром подвяли листья рододендрона.

«Цветочная душа. Так Верка, всё так, — мысленно вздохнула Люба. — Только цветочкам моим плохо. Гибнут. Никак не пойму от чего».

Весь остаток вечера она провела, ухаживая за растениями: кливиям дала побольше подкормки, азалиям развела фитоспорина для иммунитета, фикусам протёрла листочки… и уже далеко заполночь уставшая, но довольная улеглась спать. Всё с её «растишками» в порядке, всех накормила-напоила, осмотрела.

Любе снилось, что она идёт по тускло освещенному зеркальному коридору. И её с обеих сторон сопровождают отражения, только не нынешние, а из прошлого. Вот она в синей болоньевой курточке и серой шапке с красной полоской. Из-под шапки выбивается хвост кудрявых черных волос. За спиной огромный рюкзак. А рядом идёт сестра, Верка. Она выше и худее, только ещё по-детски чуть пухлые губы недовольно собраны бантиком.

Люба прошла чуть дальше и отражения «повзрослели». Вытянулись. И вот она уже нескладный подросток, следит за тем, как Верка красит ресницы маминой тушью.

Снова они идут в школу. Люба — полненькая девчушка с пышным кудрявым хвостом, чёлка эта дурацкая топорщится, ямочки на щечках. А Верка с модной короткой стрижкой, и худая совсем стала, на диетах сидит. Ножки из-под юбки торчат, как две спички.

А вот Люба совсем взрослая, только диплом получила. Глаза от счастья светятся. А рядом Верка идёт, ведёт за руку ребёнка, а второго, совсем мелкого, на руках несёт. И лицо у неё злое и усталое.

А теперь Люба одна. Выходит из поликлиники. Глаза красные, заплаканные. Тогда она узнала, что не может иметь детей. Чёрный день, нехороший.

В следующем зеркале снова она. Постарше, растолстела, запустила себя, волосы нечёсаные, сальные. Под глазами тёмные мешки.

Нет! Такого не было. Неужели она сейчас так плохо выглядит?

Люба прошла чуть вперед.

Отражение усмехнулось, будто увидело её, и почернело лицом. Кожа на руках тоже пошла тёмными пятнами.

Люба отвернулась и заспешила дальше. Когда она осмелилась посмотреть в зеркало, отражение уже откровенно разглядывало её и улыбалось щербатым ртом. Уродливая жирная тётка, запустила руку в редкие седые волосы и выдрала клок. Протянула Любе.

Та отшатнулась, побежала по коридору и чуть не влетела в преграду. Дальше был тупик, который тоже заканчивался зеркалом. А там стояла всё та же тётка, и беззвучно смеялась, раскрыв щербатый рот. Она тянула к Любе чёрные полусгнившие руки. От лица отвалился кусок плоти и повис на лоскуте кожи, обнажив жёлтую кость и зубы.

— Ты — не я! Не я! — закричала Люба и отступила назад. Её выкрик эхом пробежал по коридору и затих.

Отражение оскалилось, сделало шаг и… вышло из зеркала. Гладкая поверхность чуть слышно хлюпнула, пропуская тварь. В нос ударило гнилью.

Люба повернулась, чтобы убежать, но сзади тоже стояли женщины — отражения. Уродливые, растрёпанные, глумливо улыбающиеся. А зеркало всё хлюпало и хлюпало, выпуская в коридор новых тварей.

«Надо было бежать назад, где я маленькая и с сестрой, — подумала Люба. — Они бы защитили меня от этих».

— Что, стгашная я? Пготивная? — прошепелявило отражение из-за спины. — А ведь я — это ты! Ского сама такой станеш-ш-шь. Умгёш-ш-шь.

Люба не успела увернуться от полусгнивших пальцев, и они цепко сомкнулись на шее.

— Пусти! Отстань! — закричала она.

Но костлявые пальцы всё глубже впивались в шею, протыкали кожу, рвали плоть. Люба попыталась вырваться, но десятки других рук схватили её и стали царапать, ломать, мучить. Отражения потащили вниз, на пол, навалились всей кучей, тяжёлой и зловонной. Люба начала задыхаться. Попробовала кричать, и мокрая склизкая рука зажала ей рот. В глазах потемнело. Не в силах больше выносить этот ужас, она задёргалась всем телом и… проснулась.

Только встав с кровати, Люба поняла, что совершенно разбита. Ноги не слушались, всё тело ломило, перед глазами плыло. Шутка ли, уже неделю такие кошмары снятся. Мелькнула мысль пойти к врачу. Только к какому? Да и как он поможет? Успокоительные пропишет? Так она сама пустырник уже на ночь пьёт. А толку.

Люба помассировала пальцами чугунную голову и подошла к окну, приоткрыла створку. В комнату проник прохладный свежий ветерок. Остатки кошмара дрогнули и отступили. А под ноги Любе упали сухие листья.

— Плющик мой! — ахнула она. — Как же так! Что же с тобой, а?!

От бедного растения остался только голый стволик, с несколькими подвядшими листочками.

Через час Люба нашла в себе силы собраться и отправиться в церковь. Нужно было заказать молебен отцу за упокой. Утро выдалось солнечное, такая редкость для обычно снулой октябрьской осени. Женщина решила сделать небольшой крюк и пройти через парк. Жёлтые листья шуршали под ногами, напоминая об увядших питомцах. Именно там, в парке к Любе пришла мысль, что дело в ней. Это из-за неё растениям так плохо. Всю дорогу она взвешивала это абсурдное и суеверное предположение, но не могла от него отмахнуться. Наоборот, с каждым шагом укреплялась уверенность, что так и есть. Память тут же угодливо подкинула случай: лет пять назад заболела Люба гриппом, две недели провалялась с высокой температурой. Тогда у неё две орхидеи погибли. Почему, отчего — неясно. Несмотря на слабость, растения поливала и подкармливала в срок. А она и забыла совсем про это. Не связала с болезнью. Но сейчас-то она не болеет. Только кошмары снятся.

Люба вошла в церковь и погрузилась в умиротворяющую атмосферу, ощутила запах ладана, мерцание свечей. Женщина не была горячо верующей, но в церковь заглянуть любила. Особенно в эту, старинную, с покрытыми фресками высокими потолками, иконами в старинных резных окладах. Она была рада, что пришла сюда. Хотелось найти покоя в душе, точку опоры. Не только из-за утраты, все эти кошмары вымотали, вывели из равновесия. Поселили в душе беспокойство и гнетущее чувство тревоги.

Люба подошла к лавке и подала тучной добродушной женщине записку на два сорокоуста: за упокой для отца и здравие, сестре. Она взяла несколько свечей и пошла к иконам. Не к каким-то конкретно. А просто, чтобы зажечь здесь свои собственные огоньки. Мелькнула мысль попросить здоровья для растений, но Люба одёрнула себя. Может и был какой-то святой покровительствующий цветоводам, она такого не знала. Потому поставив свечки перед иконой «всех святых» и «божьей матери», она пошла к Христу, и долго говорила с ним своими словами, рассказала о своей потере, попросила за отца и помочь ей и её зеленым питомцам.

Вышла из церкви она, уже ощущая тихую расслабленность в душе и покой. Пошуршала припорошившими каменную плитку листьями. Залюбовалась, склонившимися над входной аркой березами. И вздрогнула от внезапно резкого, скрипучего голоса:

— Прошу подаяния на пропитание! Не откажите в милости для старой, больной, убогой.

Люба огляделась. Слева от дорожки, расстелив на земле ветхое засаленное пальто, сидела старуха. Бледная и сухая, как щепка, узловатыми пальцами она перебирала края металлической миски, на дне которой валялось всего-то несколько монет. Старуха смотрела на Любу водянистыми, выцветшими глазами. Не с мольбой или жадностью, а устало-отстранённо, продолжая раз за разом, как на автомате повторять свой складный текст.

Люба порылась в сумочке: достала мелочь, посмотрела на те жалкие копейки, что уже лежали у старухи в миске и передумала. Достала сто рублей. Чтобы купюра не улетела на осеннем ветру, Люба наклонилась и протянула её нищенке прямо в руки. Тонкие сухие пальцы тут же сжались на запястье:

— Лихие люди со свету тебя сжить хотят! Порча на тебе, — прошипела старуха. Теперь её взгляд не был отстранённым. Водянистые глаза вспыхнули безумным блеском.

Люба отпрянула, пытаясь вырваться: но ледяные пальцы держали крепко, а сама старуха с места не сдвинулась.

— Дети тебе помогут, их проси.

Хватка ослабла, Люба наконец отскочила и зачем-то выкрикнула, словно защищаясь от дурного пророчества:

— Да нет у меня никаких детей! И не будет!

Старуха осклабилась щербатым ртом и засмеялась:

— Зелёные дети! Зелёные!

Безумная.

Люба прижала руку к груди и поспешила прочь. Почти побежала. На ходу она тёрла запястье, которое, казалось, пропиталось холодом от ледяных пальцев сумасшедшей.

Весь оставшийся день Любу колотила дрожь, и под вечер поднялась температура. Аспирин не помог. Кутаясь в одеяло, женщина промаялась до двух ночи и наконец забылась сном, чтобы встретить очередной кошмар.

— Любаша, Любонька, иди сюда. Где ты, моя хорошая?

Люба шла на голос по тёмному коридору, который заканчивался приоткрытой дверью. За ней оказалась тесная кухня, заставленная всяким хламом. Только стол посредине был пуст. Откуда-то сборку появилась женщина в чёрном платье, худая и высокая с распущенными тёмными волосами.

— Садись, Любонька, кушать будем, — она приглашающе отодвинула старую советскую табуретку.

Люба села, и женщина поставила перед ней блюдо с кексами. Сама села напротив. Кексы были пышные, румяные и наверняка ещё и рассыпчатые.

— Я сама приготовила. Угощайся! — женщина придвинулась ближе.

Люба взяла кекс и откусила. Он оказался не таким уж мягким, и совсем не сладким. Не вкусно. Но перед женщиной было неудобно, и она доела весь.

— Умница, молодец! — похвалила её незнакомка. — Скушай ещё, отказываться от угощения нехорошо.

И тут Люба поняла, что не знает, где находится, и эту женщину тоже не знает. Непонятно, почему ей важно её одобрение, почему нужно обязательно принять угощение.

— А вы кто? — спросила Люба.

— Как кто? Твоя мама, — удивилась и немного расстроилась женщина.

— Моя мама умерла… — начала Люба.

— Так и ты скоро умрёшь! — радостно перебила её незнакомка. — Давай, скушай ещё кексиков.

Люба решительно отодвинула тарелку.

— Вы не моя мать! Она была добрая и красивая, я на фото видела. А у вас лицо хитрое и злое!

— Да я и сама злая! — крикнула женщина и рассмеялась. — Смотри, что ты ела. Смотри!

К ужасу Любы кексы зашевелились и из них поползли пауки. Чёрные и мелкие они, как жижа, растекались из тарелки по столу. Люба схватилась за живот и попыталась вытошнить, сунула в рот пальцы. Но ничего не выходило.

Женщина продолжала хохотать. Её лицо стало чёрным и исказилось гримасой злобы.

— Умрёшь! Скоро умрёшь! — кричала она.

Под эти крики Люба проснулась.

«Какой ужас снился. Сколько это вообще может продолжаться? — подумала она. — От таких снов и с ума сойти недолго».

Хотелось спать, но Люба боялась закрыть глаза. Казалось, она вновь окажется на той мерзкой кухне.

Она села на кровати и чуть не упала обратно: перед глазами потемнело, от резкого движения замутило.

— Да что же это такое!

Люба подождала, пока зрение вернётся и осторожно встала. Подошла к окну. По дороге закружилась голова, но женщина успела опереться на подоконник. Она хотела распахнуть окно, открыть на полную, чтобы впустить в комнату свежий воздух. Стала отодвигать горшки с фикусами и вскрикнула от неожиданности. На всех трех фикусах листья пожухли и свернулись, стянутые тонкой белесой паутиной. Любе показалось, что она снова видит кошмар. Она зажмурилась и снова открыла глаза: ничего не изменилось.

— Вчера ведь не было ничего! Как же так?! — Она оторвала листик и поглядела на свет. — Паутинный клещ! Я же обрабатывала! Откуда? Нет. Со мной что-то не то. Мои растения умирают. Надо позвонить Верке, рассказать, она поможет. Вместе мы что-нибудь придумаем.

Люба нагнулась, чтобы взять с табуретки телефон и живот скрутило спазмом. Её чуть не вырвало прямо на пол. Она кое-как, держась за стену, доковыляла до ванной и уже там наклонилась над раковиной.

«Теперь лучше выпить побольше воды. Кипячёной. Надо дойти до кухни», — подумала Люба. Но до кухни она не дошла. Осела прямо на кафельный пол в ванной. Сил хватило только позвонить сестре.

— Всё будет хорошо, поправишься. Съела что-то не то. Или выпила. Уж доктор разберётся, — ворковала Верка, устроившаяся рядом с больничной койкой. — Доктор наш молодой, шустрый.

— Спасибо Вер, мне, кажется, лучше стало, — прошептала Люба.

— Конечно, весь день под капельницами! И хорошо, больница рядом, скорая быстро приехала. А представь, ты на даче жила бы, да ещё одна в целом доме. А если с телефоном что? В квартире хоть до соседей в стену достучаться можно. А там? Страшно же!

— Нет, на даче хорошо, там сад, — улыбнулась Люба.

Верка ушла, когда за окном уже стемнело. Когда скелеты сбросивших листву деревьев резкими силуэтами проступили в свете фонарей. Люба осталась в палате одна, и хотела было дотянуться до телефона, лежащего на тумбочке, но передумала. Стоило только пошевелиться, и слабость напомнила о себе, растеклась по всему телу. Двигаться не хотелось. Чтобы отвлечься, Люба стала наблюдать за капельницей: жидкость в пузырьке медленно, но верно убывала. Как песочные часы, только с водой, будто отмеряют чьё-то время. Может даже её, Любы, время. Ведь никто не знает, сколько ему осталось. Месяц назад был жив отец, и, казалось, ещё поживёт, посадит розы на даче. Неделю назад Люба сама мечтала посадить розы, и вот как всё обернулось. В таких мыслях она закрыла глаза и уснула.

— Девка-девка, эй! Лежишь, ждёшь? Слышишь меня? Живот сейчас крутить буду, — тяжёлый с придыханием голос раздался у самого уха, и Люба разлепила глаза.

В палате было темно, свет фонарей, что падал из окна, ложился неровными мазками, очерчивая силуэт кого-то толстого и большого. Аморфная и серая, похожая на студень тварь пристроилась в ногах.

Любу тут же охватил ужас, который отозвался спазмом в животе.