Гибель Осипа Мандельштама

снова Страстной бульвар, у Евгения Яковле­вича.

Невозможно постоянно жить в чужой обста­новке. Наденька уставала. Лежала, укрывшись с головой пледом. Осип Эмильевич:

— Наденька, ты — Камерный театр!

Наконец получили ордер на квартиру. Про­жили в ней менее двух лет — до нового ордера: на арест…

«В новой квартире,— вспоминает Эмма Гер­штейн,— обнаружились ранее незаметные черты Мандельштамов. В первую очередь — гостепри­имство. Угощали тем, что есть,— уютно, ра­душно, просто и артистично. Желая компенсиро­вать знакомых за свое былое житье по чужим квартирам, Мандельштамы с удовольствием пус­кали к себе пожить старых друзей».

Первой была приглашена Ахматова, но су­мела приехать только в середине зимы. Приехал и четыре месяца гостил у Мандельштамов сын Ахматовой и Гумилева — Лев.

Некоторое время у них ночевал вернувшийся из ссылки поэт Владимир Пяст. Пустить его к себе после ссылки — это был поступок.

«Однажды вечером,— вспоминает далее Э. Гер­штейн,— я застала Мандельштамов в суете и тре­воге. Они бегали в волнении из комнаты в ван­ную, что-то мыли и вытряхивали. «Понимаете? Икс завел у нас вшей. Что делать?» Поздно вечером раздался звонок в дверь. Даже Надя, при всей своей несмущаемости, пришла в заме­шательство. А Осип Эмильевич открыл дверь и, не впуская Икса в квартиру, сказал просто и прямо: «Вот что, Икс, вы завшивели. Вам надо пойти в баню вымыться и продезинфици­ровать всю одежду. После этого приходите. Се­годня, к сожалению, мы не можем вас впус­тить». Я видела по лицу Икса, что он был поражен ужасом, но обиды не чувствовалось. Это было удивительное свойство Осипа Эмильевича: в важные минуты — а отказать в ночлеге бездом­ному человеку было очень трудно — у него появ­лялись решимость и прямота. При нервозности и суетливости Мандельштама это всегда пора­жало неожиданностью, так же как его мужест­венно теплое рукопожатие и открытый взгляд прямо в глаза собеседнику».

…С неистребимыми вшами ему придется про­жить остаток жизни.

* * *

По большей части великие поэты посвящали лучшие строки не женам. Когда вспоминаешь любовную лирику Пушкина или Тютчева, сразу встают образы Керн, Денисьевой. Порывы страс­ти для поэта — более могучий источник вдохно­вения, чем гладкая любовь. Увлечение сильнее привязанности.

Стихи являются только как результат силь­ных потрясений — радостных и трагических, счи­тал Мандельштам. Что ж, спокойных, безмятеж­ных дней у него не было, душа передышки не знала. Наденька была также источником вдохно­вения и беспокойства, а кроме того — советчиком и душевной опорой. Не берусь назвать самые пронзительные посвящения поэта женщинам, ко­торым он поклонялся, но то, что обращено к жене, также принадлежит мировой лирике.

Россия, чудовищные тридцатые — другого мес­та и времени нет на земле для подобной лирики.

Еще не умер ты, еще ты не один,

Покуда с нищенкой-подругой

Ты наслаждаешься величием равнин,

И мглой, и холодом, и вьюгой.

………………………………………....

Несчастлив тот, кого, как тень его,

Пугает лай и ветер косит,

И беден тот, кто сам полуживой,

У тени милостыню просит.

Стихи написаны в середине января 1937 года.

Почему-то за высокими примерами женской верности и жертвенности мы обращаемся к антич­ным временам, самые близкие к нам образцы, ставшие хрестоматийными,— жены декабристов. Но вот же наша современница, лицом к лицу — Надежда Мандельштам. Добивается, чтобы вме­сте с мужем отправили под спецконвоем и ее — в ссылку, в Чердынь. Она и во Владивосток, на гибельную Вторую речку кинулась бы за ним, только бы позволили.

Вот документ чрезвычайной силы и достоин­ства. Обращение в столь недосягаемый, могуще­ственнейший адрес — как к самому Богу, уж всегда по имени-отчеству, «Вы»— с большой бук­вы. Ничего этого нет в письме, а главное — ни слова мольбы. Документ этот никогда не объявлялся, кажется, нигде не вспомнила о нем сама Надежда Яковлевна,— видимо, написано было в единственном экземпляре и — кануло.

«Москва, 19/I—39 г.

Уважаемый товарищ Берия!

В мае 38 года был арестован поэт О. Э. Мандельштам. Из его письма мне известно, что он осужден ОСО на 5 лет СВИТЛ за КРД. В прошлом у Мандельштама имеется судимость по 58 ст. (за контр. револ. стихи).

Вторичный арест 38 года явился полной неожидан­ностью. К этому времени Мандельштам закончил книгу сти­хов, вопрос о печатаньи которой неоднократно ставился С.С.П. Мы скорее могли ожидать его полного восстановле­ния и возвращения к открытой литературной деятельности, чем ареста.

Мне неясно, каким образом велось следствие о контр­революционной деятельности Мандельштама — если я — вследствие его болезни втечение ряда лет не отходившая от него ни на шаг — не была привлечена к этому след­ствию в качестве соучастницы или хотя-бы свидетельницы».

Строки, если вдуматься, безумные: жена осужденного просит — кого, Берию! — считать ее соучастницей, идет на костер.

«Прибавлю, что во время первого ареста в 1934 г. Мандельштам болел острым психозом — причем следствие и ссылка развернулись во время болезни. К моменту второго ареста Мандельштам был тяжело болен физически и психи­чески неустойчив.

Я прошу вас:

1. Содействовать пересмотру дела О. Э. Мандельштама и выяснить достаточны ли были основания для ареста и ссылки.

2. Проверить психическое здоровье О. Э. Мандельштама и выяснить закономерна ли в этом смысле была ссылка.

3. Наконец, проверить не было ли чьей-нибудь личной заинтересованности в этой ссылке.

И еще — выяснить не юридический, а скорее моральный вопрос: достаточно ли было оснований у НКВД, чтобы унич­тожать поэта и мастера в период его активной и дружест­венной поэтической деятельности.

Надежда Мандельштам

ул. Фурманова № 3/5 кв. 26

тел. 2.64667».

Письмо подшили в «Дело по обвинению Ман­дельштама О. Э.» под грифом «секретно». Там оно хранится и поныне: лист дела — пожелтев­ший, самый длинный в папке, а потому пообтре­павшийся снизу. Чтоб не торчал, его с опоз­данием подогнули.

Черные сочные чернила. Нет, тушь.

«Проверить психическое здоровье…»

Осипа уже не было, он умер 23 дня назад.

Глава 2

Он был разным — самоуверенным и расте­рянным, неприступно-настороженным и легковерным, эгоистичным и отзывчивым, скаредным и бескорыстным, ядовито-колючим и обходитель­ным, агрессивно-злым и кротким. В высшей сте­пени обаятельным и совершенно невыносимым для окружающих.

Но почти всегда — беспомощным.

Привязанности, увлечения, влюбленность — все это, конечно, не миновало его чуткую душу. Тут более чем в обыденности, поэт был беспо­мощным и подневольным.

Женщин, говоря откровенно, он не очень пле­нял. Анна Ахматова, считавшая Мандельштама одним из величайших, если не величайшим, поэ­том XX века, ухаживания его отвергла довольно решительно. Марина Цветаева, преклонявшаяся перед Мандельштамом как поэтом, поначалу бы­ла благосклонна к нему, но потом, в Старом Крыму, просила друзей: «Пожалуйста, не остав­ляйте нас вдвоем». Майя Кудашева (и всего-то один вполне невинный вечер: его каприз, ее каприз), собираясь туда же, в Коктебель, писала Максу Волошину: «Пра (мать Волошина.— Авт.) попроси Мандельштама выставить с низа, а то он не съедет оттуда, а я его не хочу». Ольга Ваксель: Осип «мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта. …Вернее, он был поэтом и в жизни, но большим неудач­ником».

Не знаю, что для поэта опаснее — нераст­раченное чувство, скапливающееся как грему­чая смесь, или напрасная трата его без взаим­ности.

Не следовало бы вслед за многими вторгать­ся в запретный личный мир, пусть даже и для сочувствия, если бы не волшебные, на весь мир, строки в эпилоге этих встреч. «Когда, соломин­ка, не спишь в огромной спальне…»— Саломее Андрониковой. «За то, что я руки твои не сумел удержать…»— актрисе Александрийского театра Ольге Арбениной. «Мастерица виноватых взо­ров…»— Марии Сергеевне Петровых, это посвящение — след бурной, короткой и безответной влюбленности — Ахматова назвала лучшим лю­бовным стихотворением XX века.

Ты, Мария,— гибнущим подмога.

Надо смерть предупредить, уснуть.

Я стою у твердого порога —

Уходи, уйди, еще побудь!..

Престранный был человек Осип Эмильевич. Рожден, чтобы страдать и чахнуть. В неотврати­мые минуты цеплялся за жизнь, а в бестревож­ные — примеривал для себя могилу.

Город Александров, 1916 год. Лето. Мандель­штам в гостях у Цветаевой. Точка притяжения — кладбище.

Марина:

— Хорошо лежать!

Он:

— Совсем не хорошо: вы будете лежать, а по вас ходить.

— А при жизни — не ходили?

— Метафора! я о ногах, даже сапогах говорю.

— Да не по вас же! Вы будете — душа.

— Этого-то и боюсь! <…>

— Чего же вы хотите? Жить вечно? Даже без надежды на конец?

— Ах, я не знаю! Знаю только, что мне страшно <…>.

«За чаем Мандельштам оттаивал.

— Может быть, это совсем уже не так страш­но? Может быть, если каждый день ходить — привыкнешь? Но лучше завтра туда не пойдем…

Но завтра неотвратимо шли опять» (М. Цветаева. «История одного посвящения»).

«Уехал внезапно — сорвался:

— В Крым. Необходимо сегодня же. <…> Я-я-я — здесь больше не могу.

А на вокзале:

— Марина Ивановна! Я, может быть, глу­пость делаю, что уезжаю? <…> Я, наверное, глупость делаю!

Не веря воскресенья чуду,

На кладбище гуляли мы.

— Ты знаешь, мне земля повсюду

Напоминает те холмы.

………………………………………

Нам остается только имя:

Чудесный звук, на долгий срок.

Прими ж ладонями моими

Пересыпаемый песок.

Песок — коктебельские радужные камушки. Марина — Волошину:

— Макс, я выйду замуж только за того, кто из всего побережья угадает, какой мой люби­мый камень.

— Марина! <…> влюбленные, как тебе, мо­жет быть, уже известно,— глупеют. И когда тот, кого ты полюбишь, принесет тебе <…> бу­лыжник, ты совершенно искренне поверишь, что это твой любимый камень!»

* * *

«На кладбище гуляли мы»… Бесхозную смерть лагерный врач оформит фальшивой справкой о пребывании покойного в больнице, а началь­ник лагеря попросит оказавшегося поблизости заключенного:

— Отнеси-ка жмурика.

Заключенный — ленинградец Дмитрий Ми­хайлович Маторин и по сей день жив-здоров. Все помнит:

— Я узнал его — Мандельштам!.. Руки были вытянуты вдоль тела, и я их поправил, сложил по-христиански. И вот руки — мягкие оказались, теплые и очень легко сложились. Я напарнику сказал еще: «Живой вроде…» Конечно, это вряд ли, но все равно и теперь мне кажется: жи­вой был…

Марина Цветаева не знала и знать ничего не могла обо всем этом. Но, видимо, душа Осипа более двух с половиной лет спустя витала где-то над Елабугой — в одном из предсмертных писем Марина Ивановна попросила: не закопайте меня живую, проверьте, умерла ли.

* * *

Уехал, сорвался в Крым, в Коктебель. Здесь увидел угловатую девочку-подростка тринадцати лет. Увидел и забыл. Восемь лет спустя в Пет­рограде вновь увидел ее и был ослеплен, сражен красотой.

Это была самая сильная любовь в его жизни, «настоящая любовь-страсть», в чем он и при­знался Наденьке много позже.

Ольга Ваксель — «Лютик». Из дворянской семьи. Предок по отцовской линии — швед Свен Ваксель, мореход, сподвижник Витуса Беринга. Прадед по материнской линии Алексей Федо­рович Львов — известный скрипач и композитор, автор царского гимна. Сама Ольга играла на рояле и скрипке, писала стихи, занималась жи­вописью, снималась в кино. Знала французский, немецкий, английский. Вот ее воспоминания о Мандельштаме:

«Он повел меня к своей жене (они жили на Морской), она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. <…> Он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне. Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в «Асторию», где за столиком про­диктовал мне их. Они записаны только на обрыв­ках бумаги, да еще — на граммофонную плас­тинку <…>. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смыс­ла, что было жалко смотреть».

Жизнь упала, как зарница,

Как в стакан воды — ресница.