Лицей, который не кончается

Тайная вечеря Моцарта и Сальери

Слов немного, но они так точны, что обозначают все. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт.

Н. Гоголь

Я весел… Вдруг: виденье гробовое

Пожалуй, ни у Пушкина, ни вообще в русской литературе нет другого такого зачина, такого «пролога», как в «Моцарте и Сальери»:

Все говорят: нет правды на земле.Но правды нет – и выше. Для меняТак это ясно, как простая гамма.

Первые же слова Сальери вводят нас в самую суть дела, сразу задают вселенский масштаб «маленькой трагедии». Три, только три строчки – обо всем. Все, до единого слова, выдержано именно в этом масштабе. Это лишь по видимости пьеса камерного жанра. В действительности здесь противостоят друг другу не просто Моцарт и Сальери, а целые духовные миры, в минутах сосредоточены века, в тихих обменах репликами здесь слышится гул битвы мировоззрений. Она – не просто о судьбе музыки, но и о судьбе человечества, о выборе этой судьбы.

Чувствуется, что слова Сальери выстраданы, трагичны. Чувствуется, что они потребуют какого-то страшного действия. Это лишь посылка, предполагающая выводы неумолимые: ведь объявлена война, война всякой правде, земной и небесной. А затем почувствуется еще, что это объявление войны – как бы вынужденное: кто-то нарушил покой Сальери («Я наслаждался мирно…»). Кто же? Мы, разумеется, знаем об этом с самого начала, но от Сальери мы узнаем это лишь в самых последних словах его монолога:

О небо!Где ж правота, когда священный дар,Когда бессмертный гений – не в наградуЛюбви горящей, самоотверженья,Трудов, усердия, молений послан —А озаряет голову безумца,Гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт!

И вдруг именно в этот момент (совпадение?) незаметно появляется сам Моцарт, будто услыхал он Сальери, будто вызван был мрачным его заклинанием. Он и в самом деле слышал последние слова Сальери, но, конечно, не понял их зловещего смысла. «О Моцарт, Моцарт!» он принимает за приветствие:

Ага! увидел ты! а мне хотелосьТебя нежданной шуткой угостить.

С этого момента и начинается их сложнейшее драматическое взаимодействие, происходящее одновременно на разных уровнях, на внешнем, поверхностном, и на внутреннем, глубинном; начинается взаимодействие их видимых и невидимых, осознанных и неосознанных отношений. Развертывается борьба двух голосов, каждый из которых необычайно многозвучен.

Сальери потрясен:

Ты здесь! – Давно ль?

Конечно, это не искренняя радость по случаю прихода друга. Это и не лицемерное радушие: Сальери не мольеровский Тартюф. Но и до сатанинской радости Сальери, страдающему Сальери, здесь далеко. В словах его могла прорезаться интонация мрачной решимости. Приход Моцарта в такой момент – как знак, заставляющий ускорить развязку. Однако эта интонация резко зазвучит потом, а сейчас в его словах – смятение и тревога: ведь он застигнут врасплох, в сущности, на месте преступления, точнее, в самый момент созревания преступного замысла. Он, Сальери, не знает, что слышал и чего не слышал Моцарт.

Моцарт не замечает и, уж конечно, не осознает смятения и тревоги Сальери и пока на восклицание «Ты здесь!» и на вопрос «Давно ль?» отвечает вполне простодушно:

Сейчас. Я шел к тебе,Нес кое-что тебе я показать…

Но уже через несколько минут его чувство гармонии резко нарушается, даже оскорбляется Сальери, который выгоняет «слепого скрыпача». И Моцарт хочет уйти после этого:

Ты, Сальери,Не в духе нынче. Я приду к тебеВ другое время.

В подсознание Моцарта не могло не запасть что-то непонятное, не могло не проникнуть какое-то беспокойство, созвучное его предчувствиям. Мысли Сальери с приходом Моцарта не исчезли, а лишь затаились. Он даже укрепляется в этих мыслях. Они отравляют каждое его слово, звучат невольно в каждом звуке его голоса.

Моцарт-человек хочет принимать и принимает все слова Сальери за чистую монету. Моцарт-музыкант не может не услышать какую-то глухую, надрывную и угрожающую мелодию этих слов, не может не услышать дисгармонию между их явным и тайным смыслом. Двусмысленность эта и воспринимается Моцартом как дисгармония, диссонанс. Она не может не резать ему слух. Переложи Сальери свои мысли на «чистую музыку», минуя слова, Моцарт разом бы понял, без всяких помех, все, все, о чем думает тот. Но в том-то и дело, что Моцарт-человек и Моцарт-музыкант – это один и тот же Моцарт, в душе которого и происходит столкновение разных ощущений, разных сигналов…

Ты, Сальери,Не в духе нынче.

Моцарт хочет уйти. Здесь его внутренняя тревога не рассеивается, а напротив, нарастает и сгущается. Сальери не отпускает Моцарта:

Что ты мне принес?

М о ц а р т

Нет – так; безделицу. Намедни ночьюБессонница моя меня томила,И в голову пришли мне две, три мысли.Сегодня их я набросал. ХотелосьТвое мне слышать мненье; но теперьТебе не до меня.

Какое опять совпадение: «Теперь тебе не до меня». Теперь, когда именно и созрел весь замысел Сальери. Какая невольная ирония в словах Моцарта. И каким стоном отзывается на это совпадение Сальери:

Ах, Моцарт, Моцарт!Когда же мне не до тебя?

Моцарт все время невольно словно пытает Сальери, пытает самим фактом своего существования, пытает, когда он, Моцарт, далеко, и еще сильнее, когда рядом. О невольной иронии своих слов Моцарт, разумеется, не догадывается. Она существует лишь для Сальери (и для читателя, для зрителя). Но свою невольную и зловещую иронию Сальери не сознавать не может. «Ах, Моцарт, Моцарт! Когда же мне не до тебя?» – если здесь и звучит мотив признания в любви, то лишь в составе сложного, многозначного аккорда. Он не столько Моцарту отвечает, сколько самому себе.

«Гуляка праздный» принес «безделицу», в которой – предчувствие смерти:

Представь себе… кого бы?Ну, хоть меня – немного помоложе;Влюбленного – не слишком, а слегка —С красоткой, или с другом – хоть с тобой,Я весел… Вдруг: виденье гробовое,Незапный мрак иль что-нибудь такое…Ну, слушай же.

(Играет.)

Каково Сальери слышать все это. Это же действительно пытка. А ведь Моцарт не только слова говорит об этом, он – играет, он играет это. Эффект усиливается многократно. Пытка становится невыносимой.

Моцарт своим предчувствием словно искушает Сальери, но это предчувствие становится и предупреждением, которому тот не внемлет. Наоборот: Сальери воспринимает все эти совпадения как призыв совершить задуманное, как знамение своей правоты.

М о ц а р т

Что ж, хорошо?

С а л ь е р и

Какая глубина!Какая смелость и какая стройность!Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;Я знаю, я.

Что здесь? Безоглядное преклонение, которое должно заставить Сальери отказаться от своих черных мыслей? Преклонение есть, и преклонение искреннее, но далеко не безоглядное. В преклонении этом – смертельная угроза Моцарту. «Я знаю, я», – Сальери знает, что новая музыка Моцарта для него, для Сальери, – лишь новый и решающий аргумент, чтобы избавиться от Моцарта. Он преклоняется перед Моцартом как перед Богом, но и как перед жертвой. Это как очищение перед преступлением. И эти слова отравлены, в этих словах – яд. Он Бога приносит в жертву человеку, худшему в человеке.

Сальери приглашает Моцарта «отобедать вместе». Моцарт соглашается. Словно уже не бежит, а ищет гибели.

Нет! не могу противиться я долеСудьбе моей: я избран, чтоб егоОстановить <…>Вот яд, последний дар моей Изоры…

И вот они в трактире.

Моцарт уже не тот, что пришел с «нежданной шуткой».

С а л ь е р и

Что ты сегодня пасмурен?

М о ц а р т

Я? Нет!

Это категорическое «Нет!», с восклицательным знаком, означает, разумеется, да, но одновременно и волю одолеть «нахмуренность».

С а л ь е р и

Ты, верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен?Обед хороший, славное вино,А ты молчишь и хмуришься.

И вдруг – в ответ:

Признаться,Мой Requiem меня тревожит.

Слова о Реквиеме молнией бьют Сальери. Опять совпадение? Реквием – заупокойная месса, музыка о смерти, о памяти, о воскрешении. И сколько скрытого смысла, сколько внутреннего смятения и ужаса в возгласе Сальери: «А! Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?» Это же развитие той темы, которая прозвучала в самый первый момент их встречи: «Ты здесь! – Давно ль?»

«А!» – так кричат у Пушкина Дон Гуан и Донна Анна при виде статуи Командора, при встрече с возмездием. («Моцарт и Сальери» и «Каменный гость» писались почти одновременно: первая трагедия была закончена 26 октября, вторая – 4 ноября 1830 года.)

«А! Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?» – это звучит и как недаром, не зря, вовремя…

И вдруг выясняется, что Моцарт предчувствовал свою гибель задолго до рокового дня, как задолго до этого дня начал вынашивать свой замысел и Сальери. Черный человек явился к Моцарту словно посланцем черных мыслей Сальери:

М о ц а р т

Мне день и ночь покоя не даетМой черный человек. За мною всюдуКак тень он гонится. Вот и теперьМне кажется, он с нами сам-третейCидит.

Каково опять Сальери слышать такое – «он с нами сам-третей сидит»? Не подобен ли он здесь Клавдию в сцене «Мышеловка» из «Гамлета»? Гамлет показывает Клавдию отравление короля, то есть показывает то самое, что сделал Клавдий с его, Гамлетовым, отцом. Он надеется, что преступник выдаст себя. И снова поражает мысль: а что, если Моцарт все, все знает? Он как будто нарочно ищет своего будущего убийцу – и находит его, находит для того, чтобы тот не стал убийцей. И словно не пытать хочет он Сальери и не просто искушает его, а искушением этим как бы «отговаривает» от задуманного, неосознанно чувствуя, что это безнадежно.

Но, конечно, если Моцарт и провоцирует здесь Сальери, то делает это не так, как Гамлет, то есть делает это неосознанно, а лишь высшей художественной волей Пушкина, делает для того, чтобы спастись и спасти его, предчувствуя, однако, что это безнадежно, и – не желая терять надежды.

И, полно! что за страх ребячий?Рассей пустую думу. БомаршеГоваривал мне: «Слушай, брат Сальери,Как мысли черные к тебе придут,Откупори шампанского бутылкуИль перечти “Женитьбу Фигаро”».

До сих пор в словах Сальери, обращенных к Моцарту, было много противоречивого, двусмысленного, дисгармоничного, но такого еще не было. Здесь же резкая фальшь, здесь ложь: «страх ребячий», «пустая дума», «шампанского бутылка»… Никто ведь лучше Сальери не знает, что скрыто за этим «страхом ребячьим», «пустой думой» и для чего нужна «шампанского бутылка». Это одна из самых унизительных для Сальери сцен.

Но Моцарт подхватывает:

Да! Бомарше ведь был тебе приятель;Ты для него «Тарара» сочинил,Вещь славную. Там есть один мотив…Я все твержу его, когда я счастлив…Ла-ла-ла-ла… Ах, правда ли, Сальери,Что Бомарше кого-то отравил?

И снова легкая, праздная речь разражается катастрофой. Как будто Моцарт видит перстень с ядом. Снова абсолютный слух Моцарта будто улавливает намерение Сальери, потому и спрашивает об отравлении. Ясновидение его, кажется, проникает уже до перстня с ядом. Смутное раньше предчувствие смерти делается резким, близким, осязательным, но от этого превращается вдруг в обреченность. Опять «мышеловка».

С а л ь е р и

Не думаю: он слишком был смешонДля ремесла такого.

Не содрогнуться внутренне перед вопросом Моцарта Сальери не мог. И в ответе Сальери – не только желание успокоить Моцарта, но и ужас перед его прозрением, а главное, непреклонная уже решимость сделать то, для чего Бомарше был «слишком смешон».

И когда Моцарт дарует Сальери еще одну, самую последнюю возможность спасения, он будто уже знает, что Сальери не воспользуется ею:

М о ц а р т

Он же гений,Как ты да я. А гений и злодейство —Две вещи несовместные. Не правда ль?

И эти легкие, доверчивые слова звучат для нас не менее пронзительно и больно (именно из-за их легкости и доверчивости), чем слова загнанного и все сознающего Гамлета у Пастернака:

Гул затих. Я вышел на подмостки.Прислонясь к дверному косяку,Я ловлю в далеком отголоске,Что случится на моем веку.На меня наставлен сумрак ночиТысячью биноклей на оси.Если только можно, Авва Отче,Чашу эту мимо пронеси. <…>Но продуман распорядок действий,И неотвратим конец пути.Я один, все тонет в фарисействе.Жизнь прожить – не поле перейти.

…Моцарт Смоктуновского при словах «Не правда ль?» отворачивается, как бы не дожидаясь ответа, потому что знает ответ: чашу сию мимо него не пронесут.

М о ц а р т

…гений и злодейство —Две вещи несовместные. Не правда ль?

С а л ь е р и

Ты думаешь?

(Бросает яд в стакан Моцарта.)

Ну, пей же.

Вот ответ Сальери.

«Но продуман распорядок действий…» Яд может быть брошен почти на глазах Моцарта. Он этого не видит, не хочет видеть, точнее: своим внутренним взором он видит все и ничего воочию. Как будто знает: чашу сию мимо него не пронесут.

М о ц а р т

За твоеЗдоровье, друг, за искренний союз,Связующий Моцарта и Сальери,Двух сыновей гармонии.

(Пьет.)

Кажется: пьет не видя… Но у нас такое ощущение, что видит и пьет! Но видит он действительно самое главное.

Каждое слово Моцарта беспощадно для Сальери, и чем добрее, чем простодушнее, тем беспощадней. «За искренний союз…» – особенно это «искренний» должно быть убийственным для Сальери. Нет ли в этом слове какой-то внутренней неуверенности? Не выражает ли оно неосознанную реакцию на неискренность Сальери, на ту двусмысленность, дисгармонию, которая пронизывает каждое его слово, обращенное к Моцарту? Странно ведь призывать друга к «искренности».

Моцарт нарекает Сальери уже не просто другом, а братом (они – «сыновья гармонии», сыновья одной матери). Он навечно обручается с Сальери, который в тот же момент становится братоубийцей. А сам Сальери, благодаря Моцарту, получает наконец бессмертие, зарабатывает его, но это бессмертие Каина, который убил своего брата Авеля.

В душе Сальери – буря:

Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня?

Штрих совершенно неожиданный и точный. Моцарт пьет один! Пьет один за «искренний союз» с другом, с братом!