Мухомор и грач

Розовый остров продолжал спокойно держаться на воде. Только на ржаво-сером фоне далёкого берега было видно еле заметное его перемещение к длинной песчаной косе.

— Фламинго, Трофим Савельевич! — заволновался я, начиная различать очертания отдельных птиц.

Они плыли, как гигантский розовый венчик цветка, почти не меняя принятой формы, словно их не очень тревожило появление в море чёрного куласа и двух людей в нём. Изредка поворачивая головы в сторону лодки, они спокойно погружали в воду длинные шеи, отряхивались, хлопали крыльями и лопотали, как гуси.

Бриз тем временем стал свежее и без усилий гнал кулас к берегу и к птицам. Мы улеглись на дно лодки, закурили первый раз за всё утро и спокойно отдались воле ветра.

Минут двадцать ничего не было видно, кроме ослепительной синевы неба да высоких бортов куласа, возле которых булькала вода, как в большой бутылке.

Мы чуть-чуть приподняли головы, когда лодка почти неслышно коснулась дна. Берег был невдалеке, но фламинго отошли вправо, ближе к деревушке. Они не плыли теперь, а чинно шагали к берегу, изредка окуная в воду короткие розовые хвосты.

Мы договорились с Трофимом Савельевичем, что я осторожно сойду на берег, а он повернёт обратно и попытается направить птиц в мою сторону.

— Хорошо, — сказал старик. — Ничего другого и не придумаешь.

С пятизарядным, винчестером в руках я уткнулся подбородком в холодный, сырой песок, лицом к фламинго, левым боком к куласу, который уходил в недалёкий, но важный для нас рейс.

Неуютно и скучно было лежать на голом берегу, без укрытия и надежды на выстрел. Но чутьё охотника подсказывало мне: выдержишь, не шелохнёшься — дело выйдет, потому что птицы смотрят сейчас на кулас, который чёрной точкой маячит в море.

Фламинго прошли немного вперёд, а затем резко повернули в мою сторону. Теперь хорошо были видны их карминно-красные ноги и розовые горбатые клювы, которые они изредка погружали в воду.

Мой спутник удачно завершил полукруг и причалил к берегу в ту минуту, когда все птицы вышли на песчаную косу.

В нерешительности, но без тревоги они смотрели на медлительного, спокойного старика, который выволок кулас на берег, уселся на борт лодки и, будто не обращая на них внимания, скрутил и закурил цигарку. Кулас приковал к себе внимание птиц. Они постояли тесной кучкой у края воды, повернув толстые надломленные носы к Савельичу, потом развернулись в одну шеренгу и медленно двинулись ко мне.

Сотни птиц, разодетых в розовые мантии, приближались на выстрел, и всё бы шло прекрасно, но помешала ворона.

Не знаю, каким ветром занесло её на этот скучный, голый берег, но она пролетела над стариком и над птицами и подняла истошный крик, выписывая круги и петли надо мной.

Сколько раз мешала мне на охоте эта старая сплетница! Как и сорока, она начинала кружить над затаившимся охотником и тревожным криком подавала знак! «Чужой, чужой! Спасайся, пока не поздно!»

Охота была испорчена. Фламинго резко повернули головы, затем побежали по берегу, к песчаным холмам, и грузно стали подниматься на крыло.

Я вскочил на колено, вскинул ружьё к плечу. Первым выстрелом убил ворону, а четыре выстрела послал вдогонку улетавшей стае. Но картечь моя никого не задела.

Наклонившись над вороной, я не сразу услыхал крик Савельича и вовсе не мог понять, зачем прыгнул старик за песчаную гряду.

Я побежал к Савельичу. Он стоял, широко расставив ноги, и прижимал к груди большую розовую птицу. Она била его крыльями, царапала руки острыми когтями и порывалась клюнуть в рыжие усы.

— Ну, успокойся, успокойся, красавица. Мы тебя не оставим, в город поедешь с нами, — бормотал Трофим Савельевич.

Но птице не было дела до этих ласковых слов. Пришлось обвязать её шарфом, чтобы не поломать красивых перьев.

— Между прочим, весьма любопытный случай, — говорил старый охотник, шагая рядом со мной. — Сколько ни глядел, и кровинки нет на птице. Подбежал к ней, смотрю — лежит как мёртвая; а протянул руку, чтобы взять её, — вскочила на ноги и давай ходу! Еле догнал.

По пути мы ещё раз осмотрели птицу. Она в самом деле была целёхонька, только на спине был вырван небольшой клочок перьев и виднелся маленький синяк.

— Не иначе, как ты вогнал её в обморочное состояние, — сказал старик. — Счастливая оказалась картечина: птица наша, да ещё и живая! Может быть, так и домой повезём её, а?

Через неделю розовая пленница покатила с нами в Ашхабад…

Со всего дома сбежались малыши, когда узнали, что во двор несут редкостную птицу. Они зачарованно смотрели, как фламинго вырвался из моих рук и неуклюже побежал к воротам, вытянув шею и хлопая крыльями.

Двор был мал, ворота закрыты, и пленнице негде было развернуться, чтобы подняться в воздух. Она опустила крылья и жалобно крикнула.

— Слышите? Она крикнула «киби», — сказал кто-то из малышей.

— Давайте и назовём её Киби, — предложил я. Так началась новая жизнь птицы.

Ночевала она во дворе, и чаще всего можно было видеть её одиноко стоящей на одной ноге посередине лужи у водопроводного крана.

Когда кто-либо приближался к ней, она поспешно отбегала в сторону, шипела, как гусь, и угрожала своим толстым горбатым клювом.

В лунные ночи, а иногда и днём, когда над городом пролетали птицы, она начинала волноваться, беспокойно бегала по дворику, высоко задрав голову и хлопая крыльями. Но, как ни странно, она ни разу не порывалась улететь.

Киби стала ночным сторожем в нашем доме. Стоило кому-либо пройти ночью по улице или постучаться в калитку, как тотчас же раздавался громкий, тревожный крик птицы.

Утром она иногда поднималась по ступенькам крыльца и стучала клювом в мою дверь: пора, мол, вставать! Но как только открывалась дверь, Киби, смешно прыгая по ступенькам, убегала во двор. Потом несмело возвращалась, пристально смотрела жёлтыми немигающими глазами и, подпрыгнув раз-другой, била меня клювом в грудь или в локоть.

Я ставил перед ней свою фронтовую алюминиевую миску. Киби жадно набрасывалась на еду и дробно клевала зёрна, словно строчила на швейной машинке. Ела она всё, что бывало у нас за столом: хлеб, суп, разные каши, зелень, фрукты, но больше всего любила пшено и рис.

Когда я пытался погладить Киби, она поспешно отскакивала и недовольно трясла головой.

К имени своему она так и не привыкла. Как бы нежно и ласково я ни звал её, она словно не замечала меня и только тогда бросалась навстречу, когда видела знакомую блестящую миску.

Несколько раз она уходила далеко от дома и никогда не возвращалась сама. На её поиски бросались мои маленькие разведчики. Они находили её в чужих садах и огородах, где она выискивала червей, жучков и лягушат и где ей было ещё удобнее, чем в нашей луже у крана…

Приближался день моего отъезда в Москву. Меня беспокоила судьба Киби, с которой я успел сдружиться.

— Что будем делать с нашей красавицей? — спросил я у Савельича. — Возьми её себе, старина!

Старый охотник с сожалением посмотрел на Киби и сказал:

— Зачем мне такая красота? Подарим её детям: отдадим её в зоологический сад, пусть все любуются нашей Киби, а я иногда буду навещать её.

Так мы и сделали…

Примерно через неделю, когда Киби уже хорошо чувствовала себя в кругу гусей и журавлей, мы отправились в зоопарк, к ней в гости.

Четыре фламинго стояли в бассейне, спрятав головы под крылья. Но и среди тысячи птиц мы узнали бы свою розовую пленницу по малозаметным признакам, которые подмечает только зоркий глаз охотника.

— Киби! — сказал я негромко.

Одна из птиц вздрогнула, выпрямила длинную шею и с каким-то недоумением посмотрела на нас.

— Значит, запало ей что-то в память! — сказал обрадованный Трофим Савельевич. — Глупая, конечно, как всякая птица, а вот откликнулась… Киби! Киби! Иди сюда!

Но Киби отвернулась от нас и стала чистить свои нарядные, яркие перья.

— Подожди, Трофим Савельевич, сейчас Киби узнает нас, — сказал я и поставил возле решётки знакомую ей миску с едой, которую взял у служителя.

Словно удивившись чему-то, Киби подбежала к нам, клюнула меня в локоть и привычно стала выбирать зёрна.

— Вот и недаром говорят, что привычка — вторая натура, — заметил Трофим Савельевич и погладил Киби, которая доверчиво стояла рядом с нами.

Капля дождя

Верблюд лежит на земле, поджав под себя ноги.

Я сажусь на его спину и громко говорю:

— Хырр, хырр!

Верблюд медленно встаёт на передние ноги, я наклоняюсь назад и чуть не падаю на спину.

Затем он рывком подбрасывает задние ноги, я откидываюсь вперёд и, чтобы не свалиться, хватаюсь за верёвку, которой укреплены у седла два бурдюка с водой.

Я дотрагиваюсь до головы верблюда тонкой палкой и снова говорю:

— Хырр, хырр!

Верблюд выходит на тропу и волнообразным шагом идёт по знакомой дороге на песчаный холм.

Сзади меня, на другом верблюде, едет мой проводник Мамед — мальчик лет пятнадцати. Он сидит на высокой спине верблюда в толстом ватном халате и чёрной мохнатой шапке.

Мы везём на ферму пресную воду из Мургаба, а обратно привезём шерсть.

Я в белом кителе, и мне жарко. Весеннее солнце палит нещадно, пески тяжело дышат горячей грудью, дрожит знойный воздух; без синих очков трудно смотреть кругом.

Отцвели красные и жёлтые маки, созрел дикий ячмень, стал седеть и серебриться ковыль. На гребнях песчаных бугров уже нет молодых побегов. Но в лощинах ещё много зелени, и со спины верблюда, как с каланчи, видны перемежающиеся голые жёлтые барханы и зелёные впадины между ними, покрытые стеблями полыни и мятлика.

Тихо, как ночью. Не видно ни птицы, ни зверя. А в совхозе в эту пору дня протяжно и тоскливо кричит ишак, словно давится воздухом: «и-а-а!.. и-а-а!..»

Едем мы долго. Когда перевалило за полдень, я начинаю ощущать озноб. Это солнце забралось под китель и обожгло кожу. Пришлось надеть ватный пиджак.

— Туркменом скоро будешь! — засмеялся Мамед. — В шапке хорошо, а в картузе плохо. У вас не так жарко?

— Да, не так.

.— А что пьёшь, когда тепло?

— Холодную воду с газом. Она шипит, в носу щекочет — хорошо! — сказал я и захотел пить.

— А мы горячий кок-чай пьём. Вспотеешь — сразу хорошо сделается!

Я предлагаю сделать привал. Мамед радуется моему предложению и укладывает своего верблюда, а я — своего.

Затем мы спутываем ноги верблюдам и пускаем их пастись, а сами занимаемся костром.

Я собираюсь прилечь у костра на горячий песок, но Мамед говорит:

— Так нельзя. Кошму подложить надо, а то фаланга укусит. Весной она сильно кусается — заболеть можно.

— А кошма помогает? — спрашиваю я и гляжу под ноги.

— Хорошо помогает. Фалангу овцы едят, вот она и боится, когда шерстью пахнет.

Мы ложимся на кошму, закидываем руки за голову и смотрим в небо.

— Хочешь, яйцо будем варить? — спрашивает Мамед.

— А где возьмёшь?

— Да их тут много. Сейчас найду.

Мальчик вскакивает с кошмы и бежит по песчаным холмам; чёрная шапка его то скрывается за грядой, то показывается снова.

— Сюда иди! — кричит он.

Я подхожу.

— След видишь? Смотри — вот лапки были на песке.

— Ну, вижу, — говорю я, начиная смутно различать очертания небольших следов какого-то зверька.

— Против следа пойдём, — махнул рукой Мамед вправо. — Она в такое время зря не ходит. Она яйцо снесла — гулять пошла.

Мы проходим шагов двести и на горячем гребне, в небольшой яме, находим яйцо. Оно чуть-чуть присыпано песком.

— Свежее яйцо, сегодня снесла. Смотри, — говорит Мамед, — прямо как куриное, только немного жёлтое.

Действительно, яйцо похоже на куриное, но кажется, что оно без скорлупы.

— А кто снёс-то?

— Черепаха снесла. Хочешь, я тебе сто штук наберу?