Собирание русских земель Москвой

Потеря северной митрополией власти над православной церковью в пределах Литовско-русского государства грозила сугубой опасностью великорусскому великому княжению. Западнорусская митрополия должна была стать такой же опорой политики литовских великих князей, какую московские князья находили в своих владимирских митрополитах. Иерархические связи киевского центра предназначались этой политикой для закрепления господства литовских государей над русскими землями и литовского влияния за пределами прямого захвата. Так, столкновения соперников на тверской почве начались еще во время пребывания обоих митрополитов в Константинополе193. А после попытки митр. Алексея в 1358 году осуществить свою митрополичью власть в Южной Руси, попытки, за которую и он лично, и московская княжая власть расплатились дорогой ценой194, Роман использовал свои и литовские связи в Тверской земле для поездки в Тверь, точно в ответ на действия митр. Алексея, которые должны были представляться «наездом» в его, Романа, митрополию.

III

Все эти церковно-политические отношения тесно сплетались с основным московско-литовским антагонизмом. Борьба между митрополитами Алексеем и Романом разыгрывалась на фоне Ольгердовой политики, которая направлена в 50—70-х годах XIV века на энергичное наступление на восток. Это наступление развертывается, как только сила Великорусского великого княжества оказалась парализованной внутренней борьбой в Великороссии, в момент перехода власти от в. к. Симеона к его брату Ивану. Литва засела в Ржеве, литовские войска воюют Брянск и смоленские волости, а после смерти брянского князя Василия смута, поднявшаяся в Брянске, облегчила захват его в. к. Ольгердом. Как только «нала обладати Брянском великой князь Литовский», митр. Роман захватил иерархическую власть над Брянском в епархии митр. Алексея. Роману приписали в Москве, а с московских слов и при патриаршем дворе почин к нападению Ольгерда на Алексин, митрополичий город195. С той же поры Орша и Белая в литовских руках, а года через три занят Ольгердом и Мстиславль. Все теснее надвигалась на Смоленское княжество, охватывая его крепким кольцом, литовская сила; все плотнее надвигалась она на пределы великорусского и тверского великих княжений. Смоленское княжество еще продержалось полвека196, лавируя между Москвой и Литвой, но Черниговско-Северская область, раздробленная на мелкие вотчинные княжества и почти не испытывавшая на себе объединяющего влияния великорусского центра, стала ареной крупных успехов политики Ольгерда. Западная полоса этой области перешла в 60-х и 70-х годах XIV века под прямую власть литовских князей: тут слагаются княжения его сыновей – Дмитрия Брянского и Трубчевского и Дмитрия-Корибута Черниговского и Новгород-Северского, а также Стародубско-Рыльское княжество Патрикия Наримунтовича и его сыновей. В восточной полосе сидят на своих отчинах мелкие князья Рюриковичи, которых Ольгерд стремится сделать своими подручниками то силой, то путем родственных связей197. В послании к константинопольскому патриарху Ольгерд называет своими волостями Калугу и Мценск, жалуется на захват их москвичами из-за «изъяны» своего слуги князя Ивана Козельского. И долго еще будет Восточная Черниговщина колебаться между Москвой и Литвой; долго служат ее князья то одному, то другому великому князю, а то и «на обе стороны».

В 50-х и начале 60-х годов XIV века Великорусское великое княжество слишком подавлено внутренним политическим кризисом, чтобы противодействовать литовскому напору сколько-нибудь энергично. Летописные своды дают только кое-какие указания на попытки такого противодействия в боевых столкновениях тверской и можайской рати с литовцами из-за Ржевы в походе смольнян на Белую198. Наступление Литвы осложняло и обостряло внутренние отношения Великороссии. В Тверском княжестве местная борьба двух княжеских линий, кашинской и микулинской, переплелась с борьбой между литовским и московским влиянием на Тверь, а с 1366 года победила микулинско-литовская сторона. Тверской великий князь Михаил Александрович вступил с Москвой в упорную и затяжную борьбу, которая обеспечила Ольгерду свободу действий в Черниговско-Северской области. Лишь изредка, без затраты значительной силы, дает Ольгерд поддержку Михаилу, направляя главную энергию на юг и на поддержку Кейстута против немцев.

Новая борьба Москвы с Тверью была, как и прежняя, борьбой за великое княжение всея Руси. Едва ли, впрочем, с самого начала открылась она наступательными действиями не Твери, а Москвы. Московское великокняжеское правительство, душой которого был митрополит Алексей, только что закончило борьбу с Дмитрием Суздальским, привело «в свою волю» и его, и второстепенных владетельных князей Великороссии. Великий Новгород признал власть Дмитрия Ивановича, выговорив себе держание «в старине без обиды», а затем и подлинную, деятельную защиту от внешних врагов199. Но отношения к великим княжествам Тверскому и Рязанскому оставались напряженными.

Москва окрепла и стала притязательнее. Летописные своды отметили 1367 год красноречивой записью, надо полагать, тверского летописца: «Того же лета князь великий Дмитрей Иванович заложи град Москву камень и начата делати безперестани; и всех князей русских привожаше под свою волю, а которые не повиновахуся воле его, а на тех нача посегати, такоже и на князя Михаила Александровича тверьского, и князь Михайло того ради поиде в Литву»200. Московская попытка отнять Тверь у в. к. Михаила и восстановить тверское великое княжение Василия Михайловича Кашинского не удалась: Тверь отбилась от нападения московской и кашинской рати, а осенью вернулся из Литвы Михаил Александрович с литовской помощью и добился мира с в. к. Дмитрием и дядей своим Василием. Но великокняжеское правительство ему не доверяло и сделало попытку захватить его в свои руки, «зазвав любовию к себе на Москву»201, а когда захват не удался, двинуло на Тверь войска, перед которыми Михаилу пришлось снова бежать в Литву. Ольгерд поднялся на защиту шурина с большим литовским войском, полками тверскими и смоленскими, быстрым походом захватил в. к. Дмитрия врасплох, разбил сторожевой его полк и появился под Москвой раньше, чем успела собраться ратная сила великого княжества. Московские князья выдержали осаду, но пришлось в. к. Дмитрию пойти на уступки Михаилу Тверскому202. «Посяганье» на Тверь вело к борьбе с Литвой, и в. к. Дмитрий решился на наступательные действия. Его войска воевали смоленские волости, ходили под Брянск. Великокняжеское правительство убедилось, что поход Ольгерда под Москву в 1368 году был только устрашающим набегом, что занятый на юге и западе литовский великий князь не сосредоточил на восточных пределах силы, достаточной для решительной борьбы с Москвой, и снова сделало попытку смирить тверского князя. Недавний уступчивый мир с Тверью расторгнут203, на Тверскую землю двинулись великокняжеские войска, в. к. Михаил снова ушел в Литву. В сентябре 1370 года в. к. Дмитрий сам двинулся на Тверь «со многою силою», взял Зубцов и Микулин, вотчинный город тверского великого князя, и «смирил тверичь до зела»204;.

В Вильне, надо полагать, сложился широкий план решительной борьбы с Москвой, осуществлению которого в. к. Михаил Александрович посвящает все свои силы в ближайшие годы. Сила Золотой Орды стала в эту пору выходить из состояния анархии под властной рукой Мамая. Михаил отправился из Литвы к Мамаю, получил в Орде ярлык на владимирское великое княжение и с ханским послом поехал на Русь. Однако в. к. Дмитрий поставил заставы на всех путях, и только предупреждение, полученное Михаилом от доброхотов из Руси, избавило его от пленения205. Пришлось снова уходить в Литву, где Ольгерд собирался в поход против Дмитрия. Неудача Михаила не остановила этого похода; Ольгерд вновь дошел до Москвы, но сбор великорусской рати с Владимиром Андреевичем во главе и рязанской помощью свел дело к заключению перемирия и переговорам о «вечном мире»; перемирие с в. к. Дмитрием заключил и Михаил Тверской. Эта новая неудача не сломила его энергии. Он снова едет в Орду, чтобы повторить попытку занять с помощью ханского ярлыка и ханского посла великое княжение.

На этот раз он вернулся в Тверь с ярлыком и послом Сарыхожей и отсюда пытался занять стольный Владимир, но в. к. Дмитрий принял свои меры – привел бояр и черных людей к крестному целованию на том, что они не передадутся на сторону Михаила и не пустят его на владимирское великое княжение, а ханского посла перекупил богатыми дарами на свою сторону. Михаил оказался изолированным. Литовский великий князь возобновил и продолжил перемирие с Москвой, вел переговоры о «вечном мире» и союзе свойства с московским княжеским домом. Поездка в. к. Дмитрия в Орду вернула ему ярлык на великое княжение; Михаилу отказано в дальнейшей татарской поддержке206. Однако крайняя трудность положения словно удвоила усилия Михаила. Он, видимо, пытается фактически овладеть великим княжеством в том расчете, что успех сломит колебания Ольгерда и восстановит их союз против Москвы. Михаил успел занять несколько городов великого княжества – Кострому, Углич, Мологу, Бежецкий Верх – и посадить там своих наместников, добился, хоть и условного, признания в Великом Новгороде207.

Все эти успехи не дали прочного результата. В. к. Дмитрий подготовил пока в Орде тяжелый удар сопернику. Настойчиво укрепляя свое положение на Руси, Михаил послал в Орду для поддержки там своих интересов сына Ивана. Но в. к. Дмитрий использовал большую задолженность тверского князя по обязательствам и посулам в Орде, чтобы «окупить в долгу» княжича Ивана и добиться его выдачи в свои руки. Он вернулся на Русь с большим торжеством, «с многою честью и с пожалованием опять на великое княжение», а пленника своего держал заложником. Русские противники были ему не страшны без татарской и литовской помощи. Разрыв с Рязанью был быстро ликвидирован поражением рязанцев у Скорнищева, бегством князя Олега и водворением на рязанском княжении Владимира Пронского; правда, в. к. Олег вернул себе княжение вскоре после ухода великокняжеского войска с Рязани, но устранился от дальнейшей борьбы против Москвы. С Михаилом было труднее; он снова нашел литовскую поддержку, наводил литовских князей на Переяславль, Дмитров и Кашин, привел в свою волю кашинского князя Василия, который было опять перекинулся на московскую сторону. Потерял он и Новгород, который не стал держать его наместников, раз князь потерял ярлык на великое княжение. Михаил с той же литовской ратью овладел зато Торжком, но его наместники сосланы с Торжка новгородцами. Михаил ответил походом на Торжок и полным разгромом этого города. Сильная литовская поддержка Михаилу могла бы поставить в. к. Дмитрия в крайне опасное положение. Она, казалось, и появилась на Руси, когда прибыл «со многою силою» в.к. Ольгерд. Но неудачный для него бой под Любутском в июне 1372 года208 привел к отказу Ольгерда от дальнейших военных действий и новому его миру с Москвой209. Великому князю Дмитрию удалось окончательно отделить внешние дела Великороссии – отношение к Орде и Литве – от борьбы с тверским князем. Впрочем, татарские отношения этой поры были слишком напряженны и запутанны, чтобы соглашение оказалось устойчивым. Главное значение событий 1372 года – в ликвидации литовской войны и лишении Михаила тверского литовской поддержки.

Сила и внимание великорусской великокняжеской власти сосредоточены в ближайшие годы на татарских делах. Почти непрерывная тревога держит в жутком напряжении Нижегородскую и Рязанскую украйны Великороссии, которые не в силах выдержать оборону без поддержки великорусского центра. Великокняжеское правительство выдвигает время от времени войска на линию Оки и за Оку, «стерегаяся рати татарская», посылает ратную помощь Нижнему Новгороду; постепенно назревает решительное столкновение его с татарским миром, разрешившееся боем на Куликовом поле.

Михаил Тверской, потеряв главную опору в союзе с Литвой, вынужден на время замкнуться в своих тверских пределах. Он усиливает укрепления Твери, мирится с в. к. Дмитрием; выкупает сына из московского плена, отзывает наместников с городов великого княжения, где они еще держались, и вступает с великим князем в мирное «докончанье»210. Но это «докончанье», условий которого мы не знаем, оказалось только перемирием. В. к. Михаил пытается еще раз использовать трудное положение великокняжеской власти, чтобы нанести в. к. Дмитрию новый удар. Теперь его надежда на вражду, все нараставшую между Москвой и Мамаевой Ордой. В июле 1375 года московский отъезчик Некомат снова вывез в. к. Михаилу из Орды ярлык на владимирское великое княжение и ханского посла – в поддержку ханского пожалования. Михаил тотчас «сложил крестное целование» к в. к. Дмитрию, послал своих наместников в Торжок, свою рать на Углич. Но этим он навлек на себя конечную беду. В. к. Дмитрий поднял на Тверь всю Великороссию, всех князей Низовской земли, новгородские полки, даже кашинское ополчение. А расчет Михаила на татарскую и литовскую помощь оказался ошибочным211. Пришлось ему искать мира и согласиться на договорное «докончанье», которым закреплено полное крушение его многолетней борьбы. В договоре этом Михаил Александрович признал себя великому князю Дмитрию «братом молодшим»212, равным князю Владимиру Андреевичу, подчинился требованиям подчиненного «одиначества» с великим князем, отказался от всяких притязаний на великое княжение и на Новгород Великий за себя и за всех тверских князей, признал независимость Кашина, подчинил великокняжеской политике свои татарские и литовские отношения; словом, условия этого договора только тем отличают положение тверского великого князя в составе Великорусского великого княжества от положения московского удельного князя, что спорные дела между двумя великими князьями идут, если их бояре не придут к соглашению на съезде, так же как и разногласия в «общем суде» по делам между тверичами и великокняжескими людьми, на третейское разрешение рязанского великого князя Олега. Рядом с в. к. Дмитрием введена в этот договор с Тверью и его вотчина Великий Новгород, и новгородско-тверские отношения регулируются в этом же договоре, а не особой грамотой. Тверским владениям Михаила Александровича противопоставлена территория великокняжеской вотчины Москвы, всего великого княжения и Новгорода Великого. В этом своеобразная двойственность политической структуры договора. Тверской великий князь еще недавно, в договоре в. к. Дмитрия с литовскими послами 1371 года, писался «в имени» великого князя Ольгерда, а теперь вынужден сложить к Ольгерду свое крестное целование и признать свою органическую принадлежность к Великорусскому великому княжеству, в составе которого занимает он положение, близкое к положению серпуховского удельного князя, равного ему в княжом братстве и подчинении великокняжескому старейшинству. Но живой, реальной остается еще политическая обособленность Тверского великого княжества, «государства тверского», как будут говорить позднее. Договор 1375 года скорее только подготовлял и намечал, как задачу будущего, прочное восстановление связи Тверского великого княжества с великорусским великим княжением как части с целым, чем его осуществлял. Но принципиальная постановка требования такой связи была крупным шагом в деле территориально-политического самоопределения Великороссии, постепенно определявшей свой национально-политический состав213.

IV

В тяжкую годину напряженной внешней и внутренней борьбы великорусская великокняжеская власть нашла в митрополите Алексее энергичного и даровитого руководителя. Алексей явился на митрополичьей кафедре прямым продолжателем деятельности св. Петра и Феогноста, углубляя связь церковно-политической работы митрополии с великокняжеской политикой московских князей. Эта связь получила при нем особенно яркую окраску благодаря особенности его положения, которое греки так изображали (очевидно, по сообщению московских послов): в. к Иван Иванович «перед своей смертью не только оставил на попечение этому митрополиту своего сына, нынешнего великого князя всея Руси Дмитрия, но и поручил ему управление и охрану всего княжества, не доверяя никому другому, ввиду множества врагов внешних, готовых к нападению со всех сторон, и внутренних, которые завидовали его власти и искали удобного времени захватить ее»214. Традиции владимирского митрополичьего двора, сложившиеся еще во времена митр. Максима, окрепли и определились в духе московской политики, когда на митрополию вступил питомец московского княжого двора и его боярской среды и воспитанник митр. Феогноста. Личный отпечаток, наложенный на деятельность митр. Алексея его «стараниями сохранить (вверенное ему) дитя и удержать за ним страну и власть»215, придал лишь больше цельности осуществлению ее принципиальной основы – борьбы за «приведение к единству власти мирской»216 в связи с защитой единства русской митрополии. А такая связь задач светской власти с церковно-политическими задачами митрополии расширяла в значительной мере кругозор великокняжеского правительства и содействовала освещению ее политики особой идеологией. Митр. Алексею пришлось в конце 60-х и в начале 70-х годов XIV века вести параллельно с делами, разыгрывавшимися на Руси, принципиальную борьбу с литовским врагом на византийской почве. В 1370 и 1371 годах между Русью и Константинополем шла оживленная переписка, в которой митр. Алексей проводил весьма настойчиво определенную тенденцию, исторически потому существенную, что за ней была значительная будущность в истории московских политических теорий и воззрений.

Тенденция эта родилась в полемике, самозащите и нападении. Двойственный характер деятельности митр. Алексея – политического деятеля и церковного иерарха – не могла не вызывать многих нареканий, тем более что иерархическая власть служила в его руках интересам светской политики, как, например, в недавнем нижегородском деле. По смерти литовского митрополита Романа (в конце 1361 года) митр. Алексей достиг воссоединения митрополии Киевской и всея Руси62. Политический вес его церковного авторитета получил сугубое значение не только для внутренних дел Северной Руси, но и для ее западнорусских отношений. И митрополит Алексей сумел не только преодолеть первоначальное недоверие патриархии, каким сопровождалось его поставление на митрополию, но и приобрести значительное влияние на нее. Он внушил патриарху Филофею уверенность, что высокое и властное положение русского митрополита отвечает интересам патриархии; патриарх оказывает решительную поддержку этому положению, лишь настаивая на том, что в нем – отражение священного авторитета вселенского патриарха. «Митрополит, мною поставленный, – пишет патриах великому князю Дмитрию, – носит образ Божий и находится у вас вместо меня, так что всякий, повинующийся ему и желающий оказывать ему любовь, честь и послушание, повинуется Богу и нашей мерности, и честь, ему воздаваемая, переходит ко мне, а через меня прямо к самому Богу»217. Поэтому за действиями митрополита опора во всем авторитете патриаршей власти: «Кого митрополит благословит и возлюбит за что либо хорошее – за благочестие и за послушание – того и я имею благословенным и Бог также; напротив, на кого он прогневается и наложит запрещение, и я также»218. Такая готовность патриарха поддержать действия митрополита всею силой своего авторитета получала совсем исключительное значение в связи с тем, что митрополичье благословение и запрещение стали на Руси немаловажным орудием политической борьбы. В грамоте к Алексею патриарх, выражая ему «любовь особенную и доверенность отменную», поощряет его обращением патриархии не только о церковных потребностях, но и по государственным делам, так как, по мысли патриарха, «великий и многочисленный народ», который имеет Алексея «общим отцом, учителем и посредником перед Богом» и «весь зависит» от него, требует «великого попечения». До нас не дошли грамоты, с какими обращались к патриарху в. к. Дмитрий и митр. Алексей по государственным делам219, но содержание этого обращения указано в патриаршей грамоте: митрополит и великий князь писали ему о русских князьях, нарушивших свои клятвы и мирные условия.

Недавно закончилась борьба митр. Алексея и в. к Дмитрия за великое княжение владимирское и всея Руси, закончилась приведением «в свою волю» великого князя – князей суздальского, ростовского, стародубского, галицкого, белозерского. Шла борьба с Ольгердом, к которому примкнули смоленский князь Святослав Иванович и тверской Михаил Александрович; приходилось признать князя смоленского «одним человеком» с в. к. Ольгердом, а тверского князя писать «в имени» великого князя литовского220. Назревало новое столкновение с Рязанью.

Великокняжеское правительство, руководимое митр. Алексеем, стремилось наполнить реальным политическим содержанием традиционное старейшинство великих князей «всея Руси» – «привести к единству власть мирскую». Местные княжеские власти и по крайней мере часть русского общества воспринимали эту тенденцию как «посяганье» на обычную старину и пошлину, но возможна была ее защита, как укрепление подлинного «одиначества» русских князей «в любви и докончанье» под главенством великого князя всея Руси. Очевидно, что в писаниях к патриарху великий князь и митрополит выступали защитниками союза князей в подчиненном великокняжеской власти их братском «одиначестве», которое закреплено договорными «докончаньями» и взаимным крестоцелованием, от непокорных нарушителей. Патриарх откликнулся, кроме ответных грамот великому князю и митрополиту, двумя другими грамотами, которые обращены ко всем русским князьям, так сказать – циркулярно. Одна из них призывала князей Русской земли в общих выражениях к оказанию подобающего уважения, почтения, послушания и благопокорения митрополиту как представителю патриаршей пастырской власти, заместителю самого патриарха, «отцу и учителю душ». Другая же делает из всех этих предпосылок практический вывод и дает им политическое применение. Патриарх усвоил точку зрения великокняжеского правительства на обязательное княжое «одиначество» всех князей Русской земли, скрепленное договором, «страшными клятвами и целованием честного и животворящего креста», однако в той специальной окраске и в том специальном применении, какое, очевидно, было ему подсказано московским освещением русских дел и отношений. Содержание и цель союза всех русских князей под главенством великого князя всея Руси в дружной борьбе против «врагов креста», чуждых нашей вере и «безбожно поклоняющихся огню», т. е. Литвы. Война в. к. Дмитрия с Ольгердом представлена в патриаршей грамоте самоотверженной борьбой за христианского Бога, исполнением обязанности «воевать за Него и поражать врагов Его». Но среди русских князей нашлись такие «презрители и нарушители заповедей Божиих и своих клятв и обещаний», которые соединились с «нечестивым» Ольгердом против великого князя Дмитрия. За это, сообщает патриаршая грамота, митрополит наложил на них отлучение от церкви, и патриарх не только подтверждает это отлучение, «так как они действовали против христианского общежития», но требует, чтобы отлученные князья заслужили прощение митрополита и примирение с церковью общим ополчением, вместе с великим князем, на «врагов креста» – великого князя Ольгерда и литовцев221. По этой общей грамоте составлена и особая – смоленскому князю Святославу Ивановичу, которая внушает ему, что его союз с Ольгердом против в. к. Дмитрия есть «тяжкий грех против своей веры и своего христианства», и призывает его к искреннему покаянию и исправлению перед митрополитом222.

Византийская школа усвоена митр. Алексеем и использована им. Идея «священной христианской политики», против которой, по словам патриаршей грамоты, князья союзники Ольгерда так тяжко согрешили, что заслужили отлучение, использована для освящения московской политики: православная Русь – часть этого политического организма церкви, власть великого князя всея Руси и русского митрополита – органы его устроения и защиты.

Что источник всего идейного содержания грамот патр. Филофея, поскольку оно тут применено к русским делам, в грамотах и внушениях митр. Алексея, ясно из того перелома в отношении патриарха к русскому митрополиту, какой произошел в ближайшее время.

Выступление патр. Филофея против князей, союзников Ольгерда, вызвало резкую отповедь литовского великого князя223. Обвинениям, какие выдвинул против него митр. Алексей, Ольгерд противопоставляет обвинение великорусского великокняжеского правительства в нарушении мира, скрепленного крестным целованием, предательском захвате его шурина тверского великого князя Михаила, отнятии владений у его зятя Бориса нижегородского, нападении на другого его зятя, новосильского князя; Ольгерд обвиняет митрополита в том, что тот «благословляет москвитян на пролитие крови», а слуг литовского великого князя, которые нарушили крестное целование и перешли на московскую сторону, как князья козельский и вяземский, освобождает от данной и нарушенной клятвы; упрекает Ольгерд и патриарха за то, что делает это Алексей с патриаршего благословения. Общей тенденции патриарших грамот грамота Ольгерда противопоставляет утверждение, что митрополиту следовало бы благословить москвитян на помощь Литве в войне с немцами. А заканчивает жалобой, что Западная Русь заброшена митрополитом, и требует от патриарха поставления для нее другого митрополита «на Киев, Смоленск, Тверь, Малую Русь, Новосиль, Нижний Новгород»224.

Еще существеннее для патриархии были протесты против сохранения исконного единства русской митрополии с другой стороны. Польский король Казимир обратился в ту же пору к патриарху с требованием поставить особого митрополита на Галицкую митрополию, так как «Малая Россия», состоящая под властью польского короля, «гибнет ныне без закона», и добавил угрозу, что отказ заставит его «крестить русских в латинскую веру»225.

Прибыло в Константинополь и посольство от тверского великого князя Михаила с жалобами на митр. Алексея и требованием суда над ним. Митрополичье отлучение поразило и в. к. Михаила и его братию, тверских князей, и епископа Тверского Василия226.

Политическая борьба на Руси чрезмерно подчиняла себе церковные отношения; митр. Алексей отождествил верность церкви с верностью крестоцеловальному признанию власти в. к. Дмитрия.

Перед патриархом раскрылась такая связь и западнорусской, и великорусской политики Москвы с церковными отношениями русской митрополии, которая и его сделала орудием этой политики. А подобная роль грозила компрометировать патриарший авторитет не только в Литовско-русском государстве, но и во всей сфере литовского влияния, не говоря уже об угрозе польского короля разорвать связи его русских владений с Восточной церковью.

Патр. Филофей в мае 1371 года утвердил соборное деяние о поставлении на галицкую митрополию королевского кандидата еп. Антония с передачей в его управление владимирской, перемышльской, туровской и холмской епархий, т. е. владений польского короля, а затем – в августе – обратился к митр. Алексею с посланием, где сообщал о поступивших на него обвинениях: митрополит «утвердился на одном месте», а «все прочия оставил без пастырского руководства, без учения и без духовного надзора» – не посещал Малороссии в течение ряда лет227. Осудил патриарх в «соблазнительные раздоры с тверским князем Михаилом»228. Патриарх сообщал митрополиту о назначении Антония на малорусскую митрополию и звал его на суд – либо лично, либо через присланных в Константинополь митрополичьих бояр229. Решившись на такой шаг, патриарх действовал, однако, с большей осторожностью, избегая столкновения с обеими сторонами и подчинения своих действий одной из них230; его грамоты митр. Алексею излагают обвинение в тоне самооправдания патриарха, а суд, которому и срок был назначен, в конце концов не состоялся. В Москве не приняли формального патриаршего суда, а ход событий привел к крушению литовского и тверского натиска на московско-владимирское великое княжение. По-видимому, сообщение патриаршего посла231, отправленного на Русь к митрополиту, выяснили патриарху реальное соотношение боровшихся сил, с которым приходилось считаться. Патриарх круто меняет тон, не настаивает больше на явке сторон к суду, а посылает митр. Алексею и в. к. Михаилу грамоты, призывающие их к примирению, предлагает даже посредничество между ними своего посла-представителя, пребывавшего у митрополита на Руси в. к. Михаил получает теперь прямой совет просить у митрополита прощения и строгое внушение о хранении крестного целования. Патриархии пришлось удовольствоваться новыми объяснениями и оправданиями митр. Алексея, который опровергал обвинения польского короля и литовского великого князя – указанием на непреклонную вражду Ольгерда, которая лишала его возможности лично посещать Киев и западные епархии, а источником имела защиту Великороссии от стремления Ольгерда «приобрести себе власть и в Великой Руси»232.

Патриарх отступил – на время. Но его отношение к деятельности митр. Алексея в корне иное. Он и теперь настойчиво ставит Алексею на вид, что тот посвящен в митрополиты «не одной какой-либо части по всей Руси» и обязан относиться ко всем князьям Русской земли с равной пастырской любовью, а не так, чтобы «одних из них любить, как своих сынов», а других нет; так же с полным беспристрастием между Москвой и Литвой призывает патриарх Алексея относиться к обоим великим князьям, примириться с Ольгердом, чтобы открыть себе доступ к попечению о Западнорусской церкви и «христоименитом народе Господнем», который состоит под властью литовского великого князя233. Не только из Западной Руси, но также из Византии подымались веяния, противные превращению киевской митрополии и всея Руси в национальное великорусское учреждение, опору великорусской великокняжеской власти и орудие ее мирской политики. Эти веяния восторжествуют при преемниках Алексея в связи с общим ходом политической жизни Восточной Европы, до тех пор, когда окончательная победа национального характера Русской церкви и ее митрополии не закрепится канонизацией памяти св. Алексея по почину восприемника его заветов митр. Ионы.

«Вечный мир» между великими князьями Ольгердом и Дмитрием и мирное докончание с Дмитрием тверского великого князя, казалось, должны были завершить весь этот церковно-политический эпизод. Однако в. к. Ольгерд не мог примириться с положением Русской церкви в подвластных ему землях, и дело об отношении митр. Алексея к западнорусским епархиям вскоре поднялось с новой силой при обстоятельствах, которые указаны в наших источниках только весьма глухими намеками. По-видимому, Ольгерд использовал ту постановку вопроса, какую находим в примирительных грамотах патр. Филофея для предъявления Алексею решительных требований: прибыть в Киев на постоянное пребывание или согласиться на избрание для киевской митрополии особого пастыря234. Отказ митр. Алексея дал повод для новых жалоб и домогательств при патриаршем дворе. Патр. Филофей отправил на Русь доверенного инока Киприана для расследования дела на месте. Противоречивые показания позднейших деяний патриаршего собора до крайности затрудняют не только правильное освещение, но и фактическое представление того, что затем произошло.

Прежний представитель патр. Филофея на Руси – Иоанн Докиан – поехал в Москву, а там, по-видимому, легко поддался влиянию митр. Алексея. Теперь патриарший легат едет на Литву и оттуда ведет сношения с митр. Алексеем. Западнорусские князья отправили, по его почину, послов к митрополиту, обещая прекратить раздоры и признавать его своим пастырем, а Киприан убедил Алексея приехать в Киев. Но сборы митрополита в эту поездку были прерваны, и сама поездка не состоялась после свидания митрополита с литовским послом, так как Алексей «патриаршие наставления и упомянутого посла признал враждебными себе и совершенно отказался от поездки к ним»235. Тогда поднялись с новой силой жалобы и обвинения против митр. Алексея с целью добиться поставления особого митрополита на Киев. Западнорусские князья, с в. к. Ольгердом во главе, решили не принимать митр. Алексея, если бы он и захотел приехать в Киев, и послали патриарху грамоту о поставлении им другого архиерея. Кандидат был у них приемлемый для Византии – Киприан. Мотивировка ходатайства должна была, конечно, содержать ряд обвинений против митр. Алексея236, для этого предыдущая переписка накопила достаточный материал. Политическая невозможность согласовать деятельность митр. Алексея с его призванием как митрополита «всея Руси» была слишком очевидна. Патриархия уступила настояниям светских властей Литовско-русского государства, и 2 декабря 1375 года Киприан посвящен на киевскую и литовскую митрополию237. Но поставление это не означало разделения митрополии на две особых: патриархия подтвердила, что на Руси должен быть один митрополит, как требуется «и правом, и пользой, и обычаем», а чтобы такое «древнее устройство сохранилось и на будущее время» постановила, что митр. Киприан получит после кончины митр. Алексея всю русскую митрополию238.

Эти постановления весьма характерны. Патриаршая власть подлинно дорожит единством русской митрополии: в этом единстве нужная для интересов патриархии гарантия против решительной национализации Русской церкви и ее подчинения светским властям великорусского и литовского великих княжений. Митрополит всея Руси, равно относящийся к политическим интересам Москвы и Литвы, а потому более независимый в своей церковно-политической деятельности от местных светских властей, представлялся патриаршей власти лучшей опорой ее «вселенского» авторитета. И Константинополь сумел провести на русскую митрополию людей, которые пойдут не по стопам митр. Алексея, а по тому пути компромисса между московско-владимирской митрополией и ее значением как «киевской и всея Руси», какой был предуказан еще в последних грамотах патриарха Филофея.

Политические обстоятельства Восточной Европы за полстолетия – в последних десятилетиях XIV и первых XV века – создали условия, благоприятные для такого отклонения северной митрополии от традиции, сложившейся при первых ее представителях. Этот перелом вызвал тяжкую церковную смуту, которая разыгралась после кончины митр. Алексея (умер 12 февраля 1378 года), а определился в общих условиях политической жизни Великороссии, созданных после смерти Ольгерда (1377 год) и митр. Алексея, началом прямой борьбы Великороссии с татарщиной, возвышением и политикой Витовта.

V

Предыдущие страницы имели задачей несколько выяснить крупное значение митр. Алексея в постепенном развитии национально-политической идеологии из тех скромных ее зачатков, какие заложены в построении митрополичьего «общерусского» летописного свода начала XIV века. Попытка осмыслить задачи текущей политической борьбы средневековой теорией «христианского общежития» и войны с «врагами креста», осветить ею сложившиеся отношения и тенденциозно ее использовать для интересов великорусской великокняжеской власти практически сорвалась после временного успеха, но оставила глубокий след в дальнейшем ходе московской публицистической мысли. Она имела на русской почве слишком глубокие корни, чтобы пройти бесследно. Борьба с Литвой, столь обострившаяся с конца 60-х годов XIV века, принимала в настроении русских людей все более определенный характер национальной борьбы и получила в грамотах митр. Алексея вероисповедную окраску, которая углубляла боевое настроение великокняжеской политики и подводила под притязания великокняжеской власти на руководство судьбами Великороссии широкое принципиально-идейное основание. Круг представлений, в ряд которых вводилась эта борьба подобной идеологией, выводил великокняжескую политику на историческую сцену, значительно более широкую, чем пределы великорусского политического мирка, и, что для данного момента было особенно существенно, ставил перед западнорусским православным обществом острый вопрос: где ему видеть центр своей национальной жизни – в Литве или в Москве? Конечно, нет и повода говорить о сознательной, отчетливой постановке такого вопроса в сколько-нибудь общей форме. Но ряд характерных фактов истории отношений между Литовско-русским государством и Великороссией свидетельствует о таких колебаниях западнорусских политических сил между Москвой и Литвой, которые делают и для данного времени понятным позднейшее предостережение Казимира, короля польского и великого князя литовского, своей литовской раде, чтобы она поменьше рассчитывала на русских Литовско-русского государства, так как должна сознавать, насколько те враждебны литвинам и готовы содействовать не столько победе литовцев, сколько их гибели в случае войны с Москвой239.

Исход 70-х годов – после смерти Ольгерда – принес Литовскому великому княжеству время смут и внутреннего ослабления. В среде литовских князей возникли крупные раздоры из-за передачи Ольгердом ядра своих владений – Виленской области и белорусских земель – сыновьям от второй жены, Ягайло с братьями, а с виленским столом и связанного с ним старейшинства в князьях Гедиминова рода. Старшие Гедиминовичи поднялись на Ягайло. Андрей Ольгердович, бывший псковский князь от руки Ольгерда, ушел из Полоцка во Псков, и псковичи приняли его на княжение по крестоцелованию; но на этот раз князь Андрей поехал из Пскова к в. к. Дмитрию Ивановичу на Москву, и тот «принял его в любовь»240. Несколько лет княжил Андрей во Пскове подручником великорусского великого князя. Расчет на союзников среди литовских князей поднял в. к. Дмитрия на войну. В 1379 году его полки идут с князьями Владимиром Андреевичем и Андреем Ольгердовичем на Северскую землю, а князь Дмитрий Ольгердович «не ста противу на бой», но выехал из своего Трубчевска с семьей и боярами и поехал в Москву, где был принять «с любовью» и получил в держание Переяславль «со всеми пошлинами»241. Обруселые литовские князья искали в Москве опоры для возврата своих княжений, рассчитывали на великорусскую помощь в борьбе с Ягайло. Но ожидание, что поход 1379 года станет началом большой войны на западной границе, не оправдалось. Накоплявшаяся с начала 70-х годов гроза нового татарского нашествия готова была разразиться, и задачи ее отражения поглотили русские силы. Но положение на западе оставалось весьма напряженным. Оно было одинаково опасным для обеих сторон. Вынужденный мир Твери с в. к. Дмитрием не мог не внушать опасений, что его сила и значение только и держатся, пока новый подъем борьбы не даст в. к. Михаилу Александровичу повода вырваться из условий договора 1375 года; с Новгородом у Дмитрия было «розмирье», которое ликвидировано только в начале 1380 года242. А Рязанская и Нижегородская украйны подавлены рядом татарских нападений243. В. к. Дмитрий Иванович не владел в конце 70-х годов всеми силами Великороссии, и только внутреннее ослабление Литовского великого княжества не только спасало его от обострения литовской опасности, но и дало ему существенную поддержку части литовско-русских князей в момент столкновения с Мамаем. С другой стороны, переход двух Ольгердовичей на московскую сторону должен был тревожить Ягайло как проявление характерного колебания между Москвой и Литвой всей Чернигово-Северской украйны. Если припомнить, что враждебен Ягайло был и другой Дмитрий Ольгердович – Корибут новгород-северский, что его великокняжеская власть не была признана волынским князем Любартом Гедиминовичем и подольскими Кориатовичами, понятна будет значительность московской опасности для в. к. Ягайло. В годину внутренних раздоров за русскими восточными областями Литовского государства стояло Великорусское великое княжество, готовое по мере сил на поддержку всех элементов, недовольных виленской властью, и к захвату владений, которые старой традицией связаны с великим княжением всея Руси.

Внутренние отношения обоих великих княжеств тесно сплетались с их внешним соперничеством и застарелой враждой; московско-литовская борьба неразрывно связана с собственной работой каждого из них над внутренним политическим строительством, что и делало эту борьбу тяжким, но неизбежным фактором их территориального и национального самоопределения. Сложными нитями сплеталась эта борьба и с отношениями к татарам. Общий враг не объединил против себя усилий Великих княжеств Литовского и Великорусского. В былое время «русский улус» татарских ханов находил по временам поддержку и защиту от Литвы в татарской силе. Теперь назрела борьба между Русью и Ордой. Почти непрерывные смуты, пережитые Золотой Ордой, подорвали ее властное положение и создали в татарском мире анархию, которая тяжко отразилась на великорусских украйнах и заставила великокняжескую власть стать в боевое оборонительное положение и собраться с силами для организации защиты Великороссии от хищнических набегов. Великокняжеское войско поддерживает нижегородскую оборону и наступление в Поволожье, ведет оборону по линии Оки. Ряд столкновений с татарской силой вел неизбежно к более опасному разрыву с Золотой Ордой. В ордынской замятне росло с начала 60-х годов значение темника Мамая. В «Мамаевой орде» получал тверской в. к. Михаил ярлык на владимирское великое княжение; Мамаевы татары громили земли Рязанскую и Нижегородскую. Распоряжаясь ханским престолом, темник Мамай правил Ордой, пока сам не стал полновластным ханом. Но смуты и в Орде, и на Руси долго не давали ему возможности установить определенные и властные отношения к русскому улусу. Когда в. к. Дмитрий в 1371 году ездил к «царю Мамаеву» в «орду Мамаеву» и почтил дарами и покорностью «князя Мамая и царя и царицы и князи», он получил ярлык на великое княжение на льготных, умеренных условиях. Окрепши в своей силе и власти, хан Мамай был недоволен «выходом», какой был установлен его «докончаньем» с в. к. Дмитрием, «как ряд был с ним»244, да и эту дань едва ли он получал после 1373 года, когда в. к. Дмитрию удалось разорвать союз Твери с Ордой и Литвой. Из года в год идут указания на «розмирье» Руси с Мамаем245, разразившееся наконец боями на реке Воже и на Куликовом поле. После поражения князя Бегича на р. Воже стало незбежным решительное столкновение; настал и удобный момент для новой попытки осуществить татарско-литовский союз против Москвы, намеченный еще Ольгердом. Хан Мамай собрал в поход ордынские силы, а сношения его с Ягайло установили союзное выступление обоих врагов Москвы. К в. к. Дмитрию явились ханские послы, требуя восстановления прежнего размера татарского «выхода», какой был при ханах Узбеке и Джанибеке, взамен определенного позднейшим «докончаньем». Но, надо полагать, борьба оружием была во время этих переговоров решенным делом, особенно со стороны врагов Москвы: и для Мамая, и для Ягайло было существенно важно нанести ей решительный удар.

История событий, в центре которых стоит Куликовская битва, имела свою особую судьбу в памятниках письменности, которые для нас служат историческими источниками. Прочная основа их анализа положена этюдом А.А. Шахматова246. Надо признать с А.А. Шахматовым, что в основе наших сведений лежат сообщения трех источников: один – это повесть о Мамаевом побоище, составленная вскоре после самого события для прославления подвига в. к. Дмитрия и его рати; эта «Повесть» – составлена в Москве, «в среде, – по замечанию А.А. Шахматова, – духовной» и, можно добавить, той, что хранила заветы митр. Алексея, а центральной фигурой имела игумена Сергия, другой – запись, которую А.А. Шахматов называет «официальной реляцией о походе великого князя», составленную в среде служилого великокняжеского двора; а третий – «Слово о Мамаевом побоище», как назвал его А.А. Шахматов, возник, вероятно, при дворе серпуховского князя Владимира Андреевича и прославил книжными словесами этого князя, братьев его жены князей Ольгердовичей и воеводу-волынца Дмитрия Боброка. Элементы этих основных первоисточников, сплетенные между собой и осложненные позднейшими наслоениями книжнической работы – вставками, дополнениями, переделками, сохранились в текстах наших летописных сводов247.

По-видимому, настроение на Руси перед боем против Мамая сложилось близкое к тому, какое охватило Элладу накануне Марафонской битвы: в возможность победы мало кто верил, и Дмитрию не удалось собрать всю великорусскую ратную силу для выступления на Куликово поле. Не было с ним ни новгородского ополчения, ни рати нижегородской, ни тверских полков; только риторическая переработка «Повести о Мамаевом побоище», какую читаем в Никоновской летописи, приводит на Куликово поле тверскую «силу» с князем холмским Иваном Всеволодовичем248 и псковичей с Андреем Ольгердовичем; оба этих сообщения не подтверждаются другими текстами, а трудно допустить, чтобы участие Твери и Пскова в Куликовской битве прошло бесследно в основных записях о ней и в псковских летописях. Митрополита на Москве не было. Предание выдвинуло троицкого игумена Сергия в центр того духовного подъема, какой был необходим для ратного подвига в подобных условиях. Недаром митр. Алексей намечал Сергия себе в преемники. Пользуясь значительным общественным влиянием по силе личного духовного обаяния и авторитету старчества, игумен Сергий вышел, подобно Алексею, на духовное поприще из служилой среды, столь же близко стоял к великокняжескому двору, где брат его Стефан, а затем племянник Федор были духовниками великих князей и их старших бояр, и стал деятельным участником политики митрополита-правителя249. Сергий уклонился от митрополии, но на нем должен был сосредоточиться церковный авторитет в годину церковной разрухи.

Другим центром боевой энергии данного момента предание выставляет братьев Ольгердовичей и серпуховского князя Владимира Андреевича. Как ни явно сказывается в памятниках письменности, касающихся Мамаева побоища, тенденция выдвинуть их роль возможно ярче, у нас нет оснований отказать этой тенденции в фактически верной основе, так как нет данных, которые можно бы ей противопоставить, а внутренняя вероятность говорит в ее пользу. Для Ольгердовичей разгром Дмитрия соединенными силами Мамая и Ягайло был бы проигрышем их собственного дела; сверх того, Ольгердовичи принесли с собой в Москву свою боевую энергию и опытность и прочную традицию борьбы с татарами за русские земли, а также существенные сведения о положении дел в Литовско-русском государстве, которые должны были, с одной стороны, сильно уменьшить опасения перед выступлением Ягайло, а с другой – ускорить поход, пока не соединились литовские и татарские боевые силы. Ягайло оказался не в состоянии поспеть на это соединение с Мамаем ввиду столкновения с дядей Кейстутом и смуты, потрясшей Литовское великое княжество, и от Одоева отступил обратно в Литву, где его ожидала упорная борьба с Кейстутом и Витовтом.

Победа русских войск на Куликовом поле сгубила Мамая, но не создала какого-либо перелома в русско-татарских отношениях; не связан с ее последствиями и какой-либо перелом во внутренних отношениях Великороссии. Это не умаляет, однако, ее крупного исторического значения. Куликовская битва – одно из тех событий, в которых и для современников, и для потомства как бы символизируется та или иная основная, существенная черта данного исторического момента. Поэтому их оценка в памятниках письменности, в преданиях ближайших поколений и в конструкциях позднейших историков может не соответствовать подлинной значительности их реальных последствий; поэтому легко обрастают воспоминания о них легендами, продуктом отчасти возбужденного воображения, отчасти намеренной тенденции. Та роль, в которой выступил Дмитрий Донской на Куликовом поле, роль вождя Великороссии в национальной борьбе за независимость против иноземного ига и в религиозной войне за «христианство» против «нечестивых агарян», обрисовалась позднее в условной перспективе общественной памяти и книжной разработке «повестей о Мамаевом побоище». А в реально-жизненных своих основаниях это значение великорусской великокняжеской власти определилось в предыдущем десятилетии борьбы с Литовско-русским государством, с одной стороны, и обороны великорусских окраин от татарских нападений – с другой, и получило свое церковно-религиозное освещение в той идеологии, какая связана с именами митр. Алексея и троицкого игумена Сергия.

В этой борьбе на два фронта крепло объединение Великороссии. Накануне Куликовской битвы в. к. Дмитрию удалось порвать связи Твери с Литвой и Ордой, привести ее, как часть великорусского политического целого, к признанию своей великокняжеской власти. Еще теснее зависимость Нижегородского княжества от великорусского центра. После Куликовской битвы в течение ближайших лет и Рязань приходит к «вечному миру» с великим князем на условиях, близких к тем, какие приняты Тверью еще в 1375 году. Приравнение обоих «великих князей» – рязанского и тверского, как «младших братьев» великого князя всея Руси, – к серпуховскому отчичу князю Владимиру получало особый смысл в ту пору, когда этот отчич, выделенный из московской «братской» семьи, из владельца уделом ее общей вотчины стал князем на своем вотчинном княжестве, а из соучастников в общей ее княжеской власти все более переходил в положение владетельного князя, подчиненного не столько старейшинству московского князя, сколько его великокняжеской власти. Духовная в. к. Дмитрия Ивановича своей попыткой применить начало вотчинной власти к великому княжению владимирскому и всея Руси еще нагляднее выдвинула сложный смысл исторического момента, когда великорусская великокняжеская власть ищет в переработанных жизнью формах традиционного старейшинства и подчиненного ему братского «одиначества» князей пути к организации на новых началах политического единства Великороссии. Эта постепенно нараставшая строительная работа великорусской великокняжеской власти развивалась под непрерывным давлением внешней опасности, будившей в Великороссии тягу к национальному единству ее сил и ее внутреннего строя.

Ближайшие последствия Куликовской битвы на время усилили, однако, и внешние, и внутренние условия, противодействовавшие росту великокняжеской власти в центре Великороссии. Настали трудные годы внешних испытаний, которые выясняли на деле непригодность традиционного внутреннего строя великорусских отношений для успешного разрешения тех политических задач, какие вытекали для великокняжеской власти из международного положения Великороссии. Нарастает острый кризис того строя, разразившийся крупным потрясением во времена Василия Темного. Сила великокняжеской власти при Иване Калите, Симеоне и Дмитрии Донском покоилась в значительной мере на союзе с митрополией всея Руси и на «одиначестве» князей-вотчичей Московского княжества. И оба этих устоя московской великокняжеской политики пережили на исходе XIV и в первой половине XV века тяжелое испытание.

Глава IV

Крушение удельно-вотчинного строя

I

В истории Великороссии период времени от кончины митр. Алексея и Куликовской битвы до длительной смуты, потрясшей Великорусское великое княжество при Василии Темном, и ее ликвидации в середине XV века поддается с удобством общему рассмотрению по некоторому единству, в основных чертах, как отношений к татарам в эпоху разложения Золотой Орды при временных вспышках ее былой силы под рукой Тохтамыша или Едигея и к Литве в эпоху Витовта, так и внутренних отношений церковных в эпоху отклонения русской митрополии от традиций митр. Алексея, и междукняжеских – в эпоху последних колебаний борьбы между тенденциями вотчинного распада и закрепления политического единства Великороссии.

Нет у нас данных для конкретного учета непосредственных следствий Куликовского боя. Настроение, с каким Великороссия ожидала этого испытания сил, не было, по-видимому, опровергнуто победой. Ожидали, что Мамай соберет «остаточную силу» и снова «изгоном» появится на Руси250. Рязанская земля была в руках великокняжеских наместников, и Великороссия стояла лицом к лицу с татарским миром, ожидая мести и новой борьбы. Нежданный разгром Мамая Тохтатышем изменил положение. Явилась возможность переговоров. Новый владетельный хан Золотой Орды в ту же осень прислал своих послов к в. к. Дмитрию и ко всем русским князьям сообщить о своем воцарении. Все русские князья приняли ханских послов с почетом и в ближайшее время – в ту же зиму и весну – отправили к Тохтамышу своих киличеев с челобитьем, дарами и поминками. Отношения зависимости от Золотой Орды восстанавливались по общему решению князей, которые в начале ноября сплотились в тесный союз251. Сквозь скудные известия летописных сводов приходится угадывать, что русские князья, стремясь отклонить татарскую опасность252, принимали в то же время меры к обороне земли. Усилено наблюдение за движениями татар253, в. к. Дмитрий позднее, при вести о выступлении Тохтамыша, встретил разногласие в князьях, неодиначество и неимоверство, что и его убедило в невозможности сопротивления хану254. Такие же разногласия должны были выясниться и на княжеском съезде 1380 года. Несмотря на первые мирные сношения, с обеих сторон не было уверенности в мирном исходе. Посол, отправленный Тохтамышем на Русь для вызова русских князей в Орду, не решился ехать дальше Нижнего Новгорода, отправил в Москву гонцов, а сам вернулся в Орду255. Известия о русских делах, какие он привез, не должны были быть успокоительны для ханской власти. Весь 1381 год прошел, а русские князья не решались явиться в Орду; в наших источниках нет указаний на причины столь неопределенных отношений, но среди ордынских князей должно было быть враждебное возбуждение против «русского улуса» за Мамаево побоище.

К осени 1382 года хан поднялся походом на Русь. Картинное изображение в летописном повествовании об этом походе тех мер, какие хан принимал, «дабы не было вести Руси», лишь подчеркивают силу сообщения о том, как «неимоверство и неодиначество» русских князей сделали невозможной организацию сопротивления. В. к. Дмитрий уехал из Москвы в Переяславль, а оттуда мимо Ростова в Кострому; Москва брошена почти без защиты; ее оборону организует литовский князь Остей256; но и этот защитник пал жертвой татарского лукавства, поддавшись вызову на переговоры, Москва взята татарами и разграблена, а татарские отряды захватили и пограбили Переяславль, разнесли грабеж и пленение по волостям до Владимира и Звенигорода, Можайска, Дмитрова, Юрьева, Волока. Под Волоком князь Владимир Андреевич собрал войско и разбил татарский загон. По вестям о сборе русской ратной силы Тохтамыш отступил от Москвы и ушел в Орду, а по дороге взял Коломну и подверг разорению Рязанскую землю.

Последствия такого появления на Руси ордынской силы были весьма значительны. Оно раскрыло бессилие великорусского центра использовать Куликовскую победу, закрепить какие-либо ее результаты. Ценой серьезных уступок в пограничных спорах с Рязанью удалось после долгих переговоров и нового боевого столкновения заключить «вечный мир» с в. к. Олегом и скрепить его союзом свойства; но великое Рязанское княжество осталось самостоятельной политической единицей и повело свою татарскую и литовскую политику помимо какого-либо руководства великорусской великокняжеской власти. Нижегородские князья принесли полную покорность Тохтамышу во время его похода на Русь и в ближайшие годы зависят больше от непосредственной власти хана, чем от великого князя всея Руси.

Тверской великий князь Михаил Александрович прислал к Тохтамышу, когда тот под Москвой стоял, своего киличея со многими дарами, с покорностью и просьбой о защите Тверской земли от татарских грабежей и получил за то ханское пожалование и ярлыки257. Договор его с в. к. Дмитрием 1375 года падал сам собою; Михаил не замедлил вновь выступить претендентом на владимирское великое княжение: вслед за Тохтамышем поехал в Орду «околицами, не прямицами», «таяся великого князя Дмитрия Ивановича», искать себе «великого княжения владимирского и новгородского». Поспешил в Орду и городецкий князь Борис Константинович258.

В. к. Дмитрий дождался ханского зова. Только по приезде в Москву Тохтамышева посла, который привез ему от хана речь о мире и «пожалование», послал он в Орду сына Василия – тягаться с Михаилом Тверским о великом княжении. Целый год продержали Михаила в Орде, а затем отпустили на Тверь «без великого княжения». Тохтамыш великое княжение утвердил за Дмитрием259. Очевидно, хан усмотрел в раздоре соперников гарантию своего владычества; а княжичей – Александра Михайловича и Василия Дмитриевича – он удержал в Орде заложниками. И до конца своей жизни и княжения Дмитрий не выходил из покорности Орде; при дворе ханском ценили, что среди ближайших советников великого князя, во главе которых стоял боярин Федор Кошка, хранилась «добрая дума к Орде».

Казалось, что восстановлены старые отношения. В 80-х и начале 90-х годов XIV века великий князь – вновь ханский «улусник» и одна из опор его власти, утверждение ее ханским ярлыком. Восстановление ордынских связей зависимости и ханского «пожалования» – условие, поясняющее «вечный мир» с Рязанью, изгнанию из Нижнего князя Бориса Константиновича с восстановлением зависимости Нижегородского княжества от великорусского центра, фактический мир Твери с Москвой в последние годы Дмитрия Донского260. Те же колебания в силе великокняжеской власти отразились и на отношениях ее к Великому Новгороду. В начале 80-х годов он предоставлен сам себе. И тотчас выступают на первый план его литовские связи; в 1383–1384 годах новгородцы держат на пригородах своих князя Патрикия Наримонтовича: это те пригороды, что даны были князю Наримонту с детьми «в отчину и дедину» по договору Новгорода с Гедимином261. Это не означало разрыва с великим княжеством, но показательно для потребности Новгорода в княжеской защите, какой не могли они получить от великого князя и потому искали, где найдут. А вскоре сказалась и другая сторона отношений Новгорода к великому княжению: не получая достаточной обороны от великокняжеской власти, Новгород несет крупную долю в ее «проторях». Как только закончилась «тяжба» перед ханом о великом княжении, настало время дорогой расплаты: «Тое же весны быапъ дань тяжела но всему княжению, всякому без отдатка, с всякие деревни по полтине, тогда же и златом даваша в Орду, а с Новагорода с Великого взя князь великой чертый бор»262. Новгородцы «дали» великому князю черный бор – общую дань, такую же, какую великий князь взял с великого княжения, но сбор его под руководством великокняжеских бояр не прошел гладко. За многими «залегла княжчина», встречены сборщики прямым сопротивлением263. Это привело к разрыву, зимнему походу великого князя Дмитрия на Новгород и к миру, который новгородцы оплатили крупной пеней за своих «винных людей», и завершением выплаты черного бора264.

Попытка отразить от Руси татарское нахождение, увенчанная Куликовской победой, не усилила великокняжеской власти, а временно ее ослабила. Только обновление ордынской зависимости и опоры этой власти в утверждении ее прав ханом Золотой Орды восстановило нарушенное равновесие внутренних отношений великорусского великого княжения. Равновесие – условное и весьма относительное. Наследие Калиты и Донского вступает на несколько десятилетий в период затяжного и тягостного кризиса.

В. к. Дмитрий умер в мае 1389 года. Благословляя сына Василия «своею отчиною великим княжением», он сделал попытку применить к великокняжескому стольному владению вотчинное начало – в уверенности, что Золотая Орда признает это право за его сыном. Той же осенью – 15 августа – состоялось во Владимире посажение на стол великого княжения в. к. Василия Дмитриевича ханским послом265. Временную размолвку юного великого князя с дядей Владимиром удалось быстро ликвидировать266.

В договоре с этим дядей упомянута возможность приобретения великим князем Мурома и Торусы. Первым существенным действием великокняжеского правительства при новом князе было приобретение по ханским ярлыкам в прямое обладание Нижнего Новгорода, Городца, Мурома, Мещеры и Торусы, т. е. всех основных пунктов обороны восточной окраины и наступления в юго-восточном направлении267. Этот шаг великокняжеской политики был, надо полагать, подготовлен еще при Дмитрии Донском и опирался на сложившиеся при нем отношения к ордынской власти хана Тохтамыша. Но раньше, чем удалось осуществить и укрепить приобретенные по ханским ярлыкам новые права, ближайшие годы принесли крутые перемены в положении всех дел Восточной Европы.

II

Эти крупные перемены, изменившие все условия великорусской великокняжеской политики, пришли и с Востока, и с Запада. Борьба с Тимуром и его ставленником Темир-Кутлуем сломила силу Тохтамыша. Его Орда подверглась разгрому войск Тимура в 1395 году. Тохтамыш бежал в Южную Русь под защиту Витовта, Золотая Орда под номинальной властью Темир-Кутлуя, на деле в руках князя Едигея268.

Удар, пережитый Тохтамышом, порвал сложившиеся московско-ордынские отношения. Эту перемену в Орде позднее объясняли сменой лиц в среде, окружавшей в. к. Василия. Действительно, в 1391 году скончался троицкий игумен Сергий, в 1392-м – боярин Данило Феофанович; сошел со сцены и Федор Андреевич Кошка, чью «добрую думу и добрые дела к Орде» позднее поминал Едигей. Великого князя окружали новые люди, среди которых «старейшиной» почитался великокняжеский казначей И.О. Кошкин269. В. к. Василий Дмитриевич не поехал в Орду к новому хану Темир-Кутлую, не ездил и к сменившему его в 1400 году Шадибеку270. Сношения с Золотой Ордой прерваны на десять с лишним лет. Великорусское великое княжество втянуто в сферу политики Витовта.

Прочную основу сильному литовскому влиянию на московские правящие круги положило то значение, каким тут пользовались Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, близко связанные с серпуховским двором их зятя князя Владимира Андреевича. Правда, борьба против Ягайло, возгоравшаяся с новой силой, когда на него поднялся дядя Кейстут и занял Вильно (в 1381 году), вызвала Андрея Ольгердовича в Полоцк, где он сумел удержаться и после победы Ягайло, чтобы затем подняться по главе русских элементов Литовского великого княжества восстание против Кревской унии Литвы с Польшей. Но в эти годы отсутствия он не потерял связи с псковским княжением: тут за него князем наместником сидел сын его Иван; когда же неудача восстания привела к пленению Андрея Ягайло, он – уже в начале 1394 года – получил свободу за поручительством Витовта, который добился власти над Литвой. Андрей вернулся во Псков и удержался тут на княжении, пока не порван союз великих князей Витовта и Василия, но затем живой символ сложного сплетения судеб Восточной и Западной Руси, связанных этнографическим и культурно-религиозным родством, но политически раздельных и неизбежно-враждебных, теряет почву под ногами при первом их столкновении, уходит из Пскова к Витовту и гибнет в бою с татарами на реке Ворскле. Рядом с ним пал и брат его Дмитрий, который вернулся на Брянское княжество, когда сложил крестное целование к Василию Дмитриевичу и принес ленную присягу королю Ягайло и королеве Ядвиге271. Во время «кормления» и службы этих князей у великого князя Дмитрия – вокруг них и родственного им серпуховского двора влиятельная группа западнорусских выходцев, среди которых поименно знаем кроме «Ольгердовых внуков» – Андреевичей, брянского боярина Пересвета и Дмитрия Волынского-Боброка, который, по сообщению позднейших родословцев, стал зятем в. к. Дмитрия272.

Борьба с татарами, борьба за самостоятельность русских областей Литовско-русского государства – то, чем жили обруселые литовские князья и их русское боярство, делали их сотрудничество с великорусскими силами естественным и легким, но те же тенденции и родные западнорусские и литовские связи сплачивали их и вокруг Витовта – борца за самостостоятельность Литовско-русского государства против его инкорпорации владениям Короны Польской.

В 1386/87 году княжич Василий Дмитриевич бежал из Орды в Подольскую землю, побывал у волошского воеводы, виделся с Витовтом на Волыни273. За ним прибыло из Москвы посольство из «старейших бояр», и с ним в Москву поехали литовские паны. Не знаем содержания происшедших переговоров, но более чем вероятно принятое историками предположение, что состоялся сговор о браке Василия Дмитриевича с Софьей Витовтовной. Вскоре по вокняжении Василия, в начале 1391 года, этот брак и состоялся. Свойство Василия с Витовтом создало значительное влияние тестя на зятя, продолжавшееся с колебаниями и моментами враждебного разрыва в течение всей жизни и княжения Василия Дмитриевича, тем более что находило поддержку в митрополитах Киприане и Фотии, которые строили свою церковно-политическую деятельность в качестве митрополитов «всея Руси» на иных основаниях, чем митр. Алексей.

Сближение в. к. Василия Дмитриевича с Витовтом произошло в весьма сложной международной обстановке. На первых порах Витовт должен был представляться Москве противником давнего врага – Ягайло и желанным союзником в борьбе с татарами, а Ягайло – союзник татар и опасный враг на западной границе. С восточной политикой Ягайло великорусское великокняжское правительство сталкивалось прежде всего на новгородской почве. Силы великого княжества были едва достаточны для обороны на восточных и южных пределах для частых столкновений и непрерывной опасности с литовской стороны, и Новгород, поневоле все более самостоятельный в своих делах, пытался уже не раз организовать свое ратное дело путем кормления князей – литовских выходцев. Однако не удавалось получить их в полное свое распоряжение; пришлых князей тянуло к делам Литовско-русского государства, и временное их появление на новгородской почве, с одной стороны, приносило Новгороду мало пользы и много внутренних смут и раздоров, а с другой – ставило все круче вопрос об отношении к Литовскому великому княжеству. Новгород искони не мог обойтись своими силами, и связь с литовскими князьями в конце концов могла получить существенное значение только при опоре их – для обороны Новгорода – в войсках великого княжества, взамен тех полков Низовской земли, на которые все меньше приходилось рассчитывать. Договор Великого Новгорода с Гедимином привел только к неудачным попыткам использовать для новгородских дел князей Наримонта, затем Патрикия. Однако на том дело не кончилось. В 1388 году прибыли в Новгород послы князя Лугвения-Семена Ольгердовича с притязанием его на те пригороды, на каких сидел Наримонт Гедиминович, и принятый с честью князь Лугвений въехал в Новгородскую землю. Князь Лугвений-Семен стоит во главе новгородских войск в их столкновении с Псковом, в 1390 году отражает набег шведов на Орешек274. Но он не стольный князь новгородский275, хотя новгородцы приняли его от руки в. к. Ягайло: в присяжной грамоте 1389 года на имя короля польского, литовского и русского Владислава-Ягайло Лугвений именует себя «опекальником мужем и людям Великого Новгорода» по поставлению от Ягайло и обещает ему и королеве Ядвиге стоять при них и при короне польской «с тыми людьми с Великого Новгорода» до тех пор, пока он их «держит в своем опеканьи»276. Это момент, когда Ягайло, признав в принципе слияние своего Литовского великого княжества с Польшей, переводил связь земель, соединенных с его великим княжением подручничеством местных князей, на «корону польскую». Широкий политический план грозил захватить и Новгород в эту связь зависимости от «короны польской», если бы «опеканье» Новгорода князем Лугвением могло вытеснить традиционную принадлежность Новгорода к Великорусскому великому княжеству. Однако в то время как Дмитрий Ольгердович сложил ради возвращения на свое Брянское княжество крестное целование к в. к. Дмитрию, Лугвению не удалось оторвать Новгорода от великого княжества. Его приезд в Новгород был, по-видимому, связан с разладом отношений между Новгородом и великим князем и произошел, когда в Новгороде не было великокняжеского наместника, однако, когда новгородцы «докончали (в 1390 году) мир по старине» с в. к. Василием и приняли его наместника, они сохранили у себя на пригородах князем-кормленщиком Лугвения. Это своеобразно двойственное положение, столь различно освещаемое в своем политическом и государственно-правовом смысле с точек зрения московской и литовской, создавало, надо полагать, некоторую опору новгородской самостоятельности перед великорусской великокняжеской властью. И в 1392 году едва ли случайно за отъездом Лугвения из Новгородской земли277 следуют новый подъем великокняжеских требований и «розмирье» из-за них с великим князем, а затем появление в Новгороде князей белозерского Константина и литовского Романа278.

Псков непричастен ко всем этим новгородским делам; по-видимому, тут после отъезда Андрея Ольгердовича в Литву все время сидел князем-наместником его сын Иван. Новгородско-псковские отношения весьма натянуты; в 1390 году вспыхнуло открытое «розмирье», князь Лугвений ходил на Псков с новгородским полком, но дело кончилось миром; однако в свой мир с немцами, заключенный в 1392 году, новгородцы не включили псковичей, и тем пришлось самим особо вести дело о мирном «докончанье»279. Не столько к Москве тянет Псков, сколько он в руках, враждебных Ягайло, и возвращение «из нятья» князя Андрея Ольгердовича сопровождается новой вспышкой псковской вражды с Новгородом: князья Роман и Константин бились под Псковом с Андреем и его сыном, нападение отбито, но мира не состоялось280.

Литовские влияния, литовские отношения нависли над западными областями Великороссии. Великорусское великое княжество, бессильное их преодолеть и отбросить от пределов того слишком неопределившегося мира «всея Руси», центром которого считало себя, идет по пути сближения с западнорусскими элементами Литовско-русского государства, родственными Восточной Руси в национальности, культуре и вероисповедании, поддерживает по мере сил и возможности их недовольство литовским засильем, их борьбу против владычества языческой, а затем католической Литвы. Первые шаги Витовта, который опирался преимущественно на коренную Литву, но искал сближения с русскими и православными элементами Литовско-русского государства, принял даже православие, когда получил южно-русский надел, вводили его в круг отношений, которые создавали готовую почву для сближения с Москвой. В 1391 году Витовт-Александр, сохранивший это православное крестное имя и после того, как признал себя сыном Западной церкви, стал тестем великого князя Василия. Следующий год поставил его во главе Литовского великого княжества на условиях Островского договора. По существу, это круто меняло все положение. Витовт в ближайшие годы действует в полном согласии с Ягайло, ступает на пути русской политики Ольгерда и Ягайло281. В полном согласии с Ягайло и формально его именем проводит Витовт упразднение самостоятельных княжений по русским областям282. В эти годы политика Витовта не противостоит сколько-нибудь открыто и определенно началам Кревской унии. Тем знаменательнее та широкая восточная политика, какую он пробует развернуть в духе Ольгерда, и то положение, какое он сумел занять на русском востоке в 90-х годах XIV века.

Князь литовский, правитель Литвы под рукою «польского короля, великого князя литовского и вотчина Руси» Ягайло, Витовт развивает энергичную деятельность по расширению своего влияния и прямого властвования над русскими областями не только без противодействия, но при прямой поддержке Москвы и Твери. Ближайшая цель его – подчинение Смоленска и Великого Новгорода. В 1395 году, в то время как Восточная Русь переживала опасность нападения на ее пределы грозного Тимура, Витовт использовал смуту среди смоленских князей, чтобы вызвать их в свой лагерь на третейский суд, а тут их захватить и заменить своими наместниками. Князь Юрий Святославич избежал пленения, нашел поддержку у тестя, рязанского великого князя Олега, но Москва поддержала Витовта. Весной того же года, как свершилось «первое взятие Смоленску от Витовта», в. к. Василий Дмитриевич и митр. Киприан приезжали к нему в Смоленск, а летом и осенью в. к. Василий останавливает попытку Олега Рязанского поднять заново борьбу против Витовта, но не препятствует литовскому князю громить Рязанскую землю, а после его рязанского похода чествует тестя на Коломне283.

Такое сближение великих князей литовского и великорусского ставило в трудное положение Великий Новгород. «Розмирье» с в. к. Василием не было исчерпано событиями предыдущих лет, хотя формально закончилось в 1393 году уступкой со стороны Новгорода; новгородцы послали к в. к. Василию послов «с челобитьем о старине», смирились и перед митрополитом, допустили сбор черного бора по своим волостям и взыскание иных княжеских пошлин. Тогда же взяли новгородцы мир по старине и с Витовтом284. Но положение, занятое Великим Новгородом, делало прочный мир невозможным. Новгородская независимость от великокняжеской власти значительно возросла за время полной заброшенности задач северо-западной великорусской политики со стороны этой власти. Господин Великий Новгород получил возможность, даже поставлен в необходимость вполне независимо определять свои отношения к соседям, вести войны и заключать договоры, полагаясь только на самого себя285. Это годы наиболее полного новгородского народоправства. И новгородцы, признавая по-прежнему княжескую власть необходимой, главным образом, для ратного дела, все чаще повторяют опыты с заменой этой высшей власти ее суррогатом – деятельностью пришлых князей, которых «кормили новгородским хлебом» на своих пригородах286. Отчуждение от великорусского великого княжения достигло высшей меры, и вторая половина 90-х годов принесла Новгороду небывалые испытания.

В 1397 году в Новгород явились «содиного» послы великих князей Василия Дмитриевича и Витовта и привезли новгородцам требование разорвать мир с немцами. Новгородцы ответили отказом, который пояснили утверждением самостоятельности своей политики и своих договоров с великим князем всея Руси, с Литвой, с немцами. Смысл этого требования неясен: ни Витовт, ни тем более в. к. Василий не думали в данный момент о войне с орденом287; быть может, правильно было бы заключить об этом смысле от новгородского ответа и понять требование как отрицание за новгородцами права на самостоятельную внешнюю политику. Во всяком случае, оно было только предлогом для приступа к выполнению плана действий, условленного, надо полагать, на Коломенском съезде великих князей. Трудно понять связь дальнейших событий без допущения, что между великими князьями состоялось соглашение о разделе новгородских владений.

В. к. Василий посылает на Двину своих бояр, призывая Двинскую землю отложиться от Новгорода и «задаться» за него, князя великого. Бояре двинские и вся Двинская земля целовали крест в. к. Василию, обеспечив себе определенные условия управления по особой уставной грамоте. Одновременно великий князь занял Волок Ламский, Торжок, Вологду, Бежецкий Верх288. В то же время Витовт заключает с Ливонским орденом (в октябре 1398 года) свой знаменитый Салинский договор, по которому отступился в пользу рыцарей от Жмуди и от всяких притязаний на Псков, обязуясь помочь им в покорении Псковской земли, а зато получил обязательство ордена помочь в завоевании Великого Новгорода289. В Новгород явились послы Витовта с объявлением войны за то, что новгородцы не исполнили своего обязательства признать Витовта своим великим князем290. Но действия против Новгорода оказались разрозненными, а союзники Витовта нерешительными в поддержке его чрезмерного усиления. Ордену было важно поссорить Витовта с Ягайло, а не усиливать его подчинением Новгорода; да едва ли рыцари на деле мечтали о покорении Пскова. Захват Двинской земли и других новгородских владений оказался недолговечным, а раньше, чем Витовт развязал себе руки Салинским договором, войска Великого Новгорода повели обратное завоевание и жестоко покарали отступившую от Новгорода Двинскую землю, а затем добились и «мира по старине» с в. к. Василием. Едва ли скорое отступление великого князя от широких захватнических планов объяснимо одними ратными успехами Новгорода. Чрезмерное подчинение политике Витовта грозило слишком тяжкими последствиями. Великокняжеская политика становится самостоятельнее, и когда Витовт отправил «възметную грамоту» в Новгород, а Псков отдал в жертву немцам, псковичи снова нашли опору в великорусском великом княжении, а Новгород восстановил «старину» своих отношений к великокняжеской власти. Летом 1399 года Псков спешно укрепляется; Ольгердов внук, князь Иван Андреевич, еще весной уехал, «целованье сложив». К зиме выяснилось, что за Псковом и Новгородом стоит против Витовта Великорусское великое княжество. В Новгород приехал брат великого князя Андрей Дмитриевич; во Псков, по псковскому челобитью, великий князь прислал князя холмского Ивана Всеволодовича, а Витовт «тоя зимы мир розверз с своим зятем, с великим князем Васильеми с Новым городом и со Псковом»291. В Москве стали другими глазами смотреть на политику Витовта, быть может, в связи с тем толкованием, какое получили в московской среде его татарские отношения.

III

Северные планы Витовта рушились, когда его внимание и энергия все сильнее прикованы к югу; дела татарские связали его силу и остановили наступление на Новгород. Уступчивость великорусского великокняжеского правительства в отношениях к Витовту могла быть обусловлена не только личным влиянием тестя на в. к. Василия с поддержкой в. к. Софьи Витовтовны и митр. Киприана292, но и разрывом с Ордой, расчетом на оборону против татарской силы в союзе с Витовтом. Соглашение о совместных действиях Москвы и Литвы против татар должно было быть предметом обсуждения на Коломенском съезде великих князей293. У Витовта в руках было такое орудие для поддержки смут в Золотой Орде, как бежавший к нему хан Тохтамыш, осевший с двором своим в Киевщине. Витовт с 1397 года возобновил старину русских княжих походов в степь и военной колонизации своих владений пленными и беглыми инородцами294. Но планы его значительно шире. Он мечтал о сокрушении Золотой Орды, собирал силы для большого похода, добыл от папы Бонифация IX провозглашение в Польше, Литве, Валахии крестового похода на татар, заручился поддержкой Тевтонского ордена. Не мог тот же план большой войны с татарами не захватить и сношений Витовта с Москвой и Тверью. В конце 1397 года тверской в. к. Иван Михайлович едет к Витовту, в 1398-м происходит обмен послами между великими князьями Витовтом и Василием295. Пограничная борьба Великороссии не прекращалась в эти годы на Рязанской и Нижегородской украйне, но великокняжеское правительство не откликнулось на проекты Витовта. В Москве отнеслись с крайним недоверием к покровительству, какое Витовт оказывал беглому хану Тохтамышу, маня его посулом восстановления на ханстве. Памятники русского летописания сохранили указание на то, какие предательские планы приписывали Витовту противники его влияния на русские дела: водворить Тохтамыша в Орде, а с его помощью покорить себе Москву и все великорусское великое княжение, чем разрешится в его пользу и вопрос о Новгороде и Пскове296.

Поражению войск Витовта на берегах Ворсклы в исторической литературе часто придают несколько преувеличенное значение. Конечно, оно подорвало планы большого наступления на татарский мир, а с другой стороны, было ударом, отрезвляющим от мечтаний Салинского съезда, и в польско-литовских отношениях политика Витовта возвращается, в значительной мере, на прежние пути солидарности с Ягайло, однако на новых началах признания за ним пожизненой великокняжеской власти; если не придавать чрезмерного значения широким замыслам, какие Витовту приписывали соседи, глядевшие с опаской на рост его силы, а в представлении его великорусских недругов разрослись до столь фантастических размеров, учитывать только реальные черты достигнутого им политического положения, можно признать, что оно не было особенно резко поколеблено поражением на берегах Ворсклы.

В частности, не боевая неудача 1399 года разрушила северно-русские планы Витовта, а временное объединение против него великорусских сил297. Пережитое поражение, совпавшее с пересмотром литовско-польских отношений по смерти королевы Ядвиги, лишило Витовта возможности пойти на активные действия. В ближайшие годы Новгород, а затем Псков заключают с в. к. Витовтом «вечный мир»298. Но это примирение не восстановило сил Витовта над севервыми вольными городами. Во Пскове видим князя-наместника Даниила Александровича (из ростовских князей) – представителя власти великого князя всея Руси. А Новгород лишен литовской поддержки. Волнения, возникшие в Смоленске, где часть населения была на стороне Витовта, а часть стояла за возвращение князя-отчича, дали Юрию Святославичу возможность снова овладеть Смоленском с рязанской помощью, а поход Витовта под Смоленск осенью 1401 года кончился неудачей и «миром по старине» с князем Юрием, с которым и новгородцы поспешили заключить «докончанье»299. В. к. Василий в то же время возобновил, не объявляя Новгороду войны, наступательные действия для захвата Двинской земли и Торжка300. Однако и на этот раз великому князю не удалось удержать новгородские волости, причем все летописные своды замалчивают обстоятельства, при которых этот конфликт получил свое разрешение301. По-видимому, спешное примирение в. к. Василия с новгородцами связано с оживлением литовского напора на Смоленскую область: дать разгореться борьбе с Новгородом значило бы отдать его в руки в. к. Витовта. Но от обороны Смоленска Василий Дмитриевич снова уклонился, хотя его примирение с новгородцами и докончание с ними князя Юрия Смоленского, давали этому последнему надежду на великорусскую поддержку. Когда в ближайшие годы князь Семен Ольгердович захватил смоленский город Вязьму, а затем Витовт взял и Смоленск, князь Юрий Святославич искал в Москве обороны от литовского великого князя, но Василий уклонился от столкновения с тестем302. Переговоры великих князей могли грозить выдачей Юрия Витовту: смоленский князь бежит с Москвы в Новгород (возможно, что с московского попустительства) и новгородцы приняли его303. Их связывала общая опасность: казалось, возрождается возможность раздела новгородских владений между литовским и великорусским великими князьями. Новгородцы укрепились с князем Юрием на том, что им защищаться от врагов «съодиного», и дали ему 13 пригородов304. Ожидали боевого выступления Витовта, опасались, видно, и двойственной политики в. к. Василия. Но вся осторожная уклончивость великокняжеского правительства в отношении к в. к. Витовту и на этот раз разрешилась крушением планов литовского князя. Витовт начал военные действия после взятия Смоленска в начале 1406 года нападением на псковские волости. Псковичи вместе с новгородцами обратились за помощью в Москву. Тогда в Новгород и во Псков приехал брат великого князя Петр Дмитриевич – подготовить оборону, а затем двинулось великокняжеское войско с татарской помощью от хана Шадибека. Литовский напор по-прежнему не только сплачивает великорусские силы, но и заставляет их, отрешаясь от борьбы с татарами, искать в Орде поддержки против общего врага305. И Витовт остановлен; обе стороны избегали решительного столкновения; заключено перемирие, но «розмирье» затянулось года на три306. Великий князь всея Руси смелее берет теперь в свои руки оборону западных областей Великороссии. Прибытие в Новгород князя Петра означало ликвидацию особого положения Юрия; он отъехал в Москву и получил Торжок уже не от Новгорода, а от князя великого307. Во Пскове видим в эти годы младшего великокняжеского брата Константина – руководителем обороны Пскова от немцев308. Усиление деятельности великорусского центра на западных пределах не замедлило оживить и колебания в русских элементах Литовско-русского государства: возобновляются отъезды из Западной Руси к Москве309, рассчитанные на великорусскую помощь во внутренней борьбе Литовско-русского государства – между противниками Витовта и этим великим литовским князем, чья главная опора, землевладельческое панство коренной Литвы, все более тяжко подавляет русские и обруселые элементы страны. Однако все это нараставшее напряжение отношений не привело к сколько-нибудь решительной и острой борьбе. Характерны выступления друг против друга ратной силы обоих великих княжений – в 1406 году на реку Плаву и к Вязьме, в 1407-м на Угру – все с тем же результатом: перемирие на год, новое перемирие, мир «по-давному» – на деле бессрочное перемирие, не разрешавшее сложного, векового антагонизма310. Витовт связан, не менее в. к. Василия, внутренними отношениями – русскими и польскими, как тот – новгородскими, нижегородскими, тверскими, рязанскими. Насколько великорусско-литовские отношения еще далеки от какой-либо национальной и государственно-международной определенности, видно из того, что в 1407 году вернулся в Новгород князь Семен-Лугвений – на те пригороды, что и прежде были за ним, держал их до 1412 года лично и наместниками своими, водил новгородское войско на шведов, причем в те же годы видим в Новгороде великокняжеским представителем князя-наместника Константина Дмитриевича; новгородское кормление Лугвения не было ни отъездом его от Витовта, ни нарушением «докончанья» Новгорода с в. к. Василием311. Новгородское народоправство соблюдало свою независимость на обе стороны и по мере сил и обстоятельств укрепляло ее, постепенно подходя к разрыву давней «старины», принадлежности своей к великорусскому великому княжению; литовская поддержка иногда помогала этому процессу, литовская опасность тормозила и подрывала его нарастание312.

Как ни тревожно было первое десятилетие XV века в жизни Великого Новгорода, оно облегчало его положение между двумя сильными великими княжениями тем, что их главные интересы были в ту пору направлены в иную сторону. С одной стороны, крепла польско-литовская уния, копя силы к великому дню Грюнвальдской битвы, с другой – над великорусским великим княжеством нависла новая татарская гроза.

Разрыв этого великого княжества с Ордой после падения Тохтамыша не привел к продолжению освободительного дела, начатого на Куликовом поле. Напротив, литовская опасность, судя по общему тону отношения летописных сводов к Витовту, привела к тому, что тенденция «доброй думы к Орде» получила в Москве новую силу в сознании, что Витовт враг более грозный, чем татары. Еще при хане Шадибеке возобновились сношения с Ордой313; в 1406 году приходила в помощь в. к. Василию против Литвы татарская рать от царя Шадибека; смена его другой креатурой князя Едигея, Булат-Темиром, совпала с годами постоянной тревоги на Нижегородской украйне, борьбы с попытками нижегородских князей вернуться на свою отчину и на ней утвердиться и более опасного «розмирья» с Витовтом. Великокняжеское правительство пытается отнять у нижегородских отчичей татарскую поддержку, а также использовать силу Орды против литовского соседа, посылая настойчивые жалобы и внушения ордынским властям. Перед ордынским владыкой Едигеем раскрывалось затруднительное положение «старейшего великого князя над толиким великим улусом» и возможность поставить ему определенные требования314. Однако в Орде, видимо, сознавали, что не переговорами и требованиями можно добиться восстановления ханской власти над русскими улусом. Едигей идет по следам Тохтамыша. Набег 1408 года привел его под Москву; в. к. Василий оставил город на оборону дяди Владимира Андреевича и братьев, а сам с семьей уехал в Кострому; татарские отряды широко разнесли разорение по городам и волостям великого княжества. И долго – недели три – стояли татары под Москвой. Город выдержал осаду, но великий князь не смог организовать отражение врага. Едигей ушел с добычей и откупом, какой вынудил у москвичей, по вестям из Орды о нападении на ханскую столицу какого-то царевича315. Этот набег наглядно вскрывал тягостное положение Великорусского великого княжества, бессильного объединить все боевые средства Великороссии для обороны от татар, от ослабленной смутами и связанной внутренними раздорами Золотой Орды. Правда, и Едигей не смог извлечь из своего успеха никаких прочных результатов, кроме награбленной добычи. Только после падения Едигея и перехода власти в Орде к сыну Тохтамыша Джелаладин-Султану (Зелени-Салтану) поехал в. к. Василий Дмитриевич к этому хану «со множеством богатства», вынужденный к тому возобновлением татарских связей нижегородских и тверских князей.

Время в. к. Василия Дмитриевича для Великоросии – тяжкая година неустойчивых, изнурительно-напряженных отношений, непрерывных и безысходных конфликтов, на разрешение которых, сколько-нибудь определенное и прочное, у великокняжеской власти не было необходимых сил и средств. Эта власть словно мечется между разными союзами и разрывами; нет у нее внутренней силы для определенной постановки и последовательного разрешения сложных заданий, возникавших из международного положения Великороссии. То руководство судьбами Великороссии, которое составляло цель и внутреннее оправдание этой власти – в понимании ее носителей и русского общества, – то и дело ускользает из рук великого князя Василия. Оно не по силам исторически молодому политическому организму, преждевременно предъявлявшему задачи такого руководства, как требование единства и силы центральной власти в такую пору, когда внутренний строй Великорусского великого княжества переживал только ранние моменты эволюции к новым формам политического объединения. Это преждевременное испытание сил Великороссии надрывало их и неизбежно тормозило процесс объединительной работы, но, с другой стороны, обостряло потребность объединения и ведший к нему кризис устарелых порядков и отношений.

Однако попытки строительной политической работы великорусской великокняжеской власти не были вполне остановлены в этот период крайних внешних затруднений. Во втором десятилетии XV века в. к. Василий Дмитриевич завершает подчинение Нижнего Новгорода своему непосредственному управлению, но Рязанская земля по-прежнему находит лишь слабую поддержку в великорусском центре, и то лишь изредка, эпизодически. В то же время как с трудом заканчивались беспокойные перепетии нижегородского дела, в. к. Василий повторил было покушение на Двинскую землю, но она вновь отбита316. Отношения к Новгороду так и установились по тому, что новгородцы теперь называют «стариной», но это старина, которая покрывала «всю волю новгородскую», усложняясь и расширяясь по мере роста самодеятельности новгородского народоправства. Новгород не отделяется формально от Владимирского великого княжества, принимает великокняжеских наместников, но держит рядом с ними на пригородах, на новгородском хлебокормлении западнорусских князей и даже «низовских», если кто из них уходил в Новгород из-за ссоры с великим князем317; притом Новгород ведет вполне самостоятельно свои отношения к в. к. Витовту, к шведам, к Ливонскому ордену и к своему «младшему брату» Пскову вне заметного влияния на эти дела представителей великокняжеской власти в Новгороде и Пскове318. Остро встал вопрос об отношении Тверской земли к Великорусскому великому княжеству. Тверь – в первой четверти XV века – преодолевает последние «удельные» раздоры, находившие опору во власти великого князя всея Руси, и этот процесс внутренней концентрации ставил ее более независимо по отношению к Москве и великому княжеству всея Руси. Тверь при великом князе Иване Михайловиче стоит самостоятельной политической единицей между Москвой, татарами и Литвой. По смерти отца – через две недели после победы татар на берегах Ворсклы – в. к. Иван оказался лицом к лицу с окрепшей силой Орды.

Его отец поддерживал вассальные отношения к Темир-Кутлуем319, а Иван Михайлович отправил в Орду послов, которые привезли ему ярлык на тверское великое княжение от хана Шадибека320. Это было время, когда и Тверь втягивается в объединение великорусских сил против Витовта, когда под давлением литовской опасности и великий князь всея Руси вынужден снова искать сближения с Ордой. Тверская рать участвует в первом выступлении против Витовта 1406 года, но заключение перемирия, закончившего на время это «розмирье», вскрыло основные разногласия между двумя великокняжескими властями. В. к. Василий повел переговоры с Витовтом и заключил перемирное докончание без сношений с тверскими князьями и в. к. Иваном, а в договорной грамоте написал его имя ниже своих братьев. Это встретило резкий протест. Тверские князья и воеводы ушли с тверским полком, и в. к. Иван отверг союз с в. к. Василием за то, что московские князья не почитают тверских равными себе, не соблюдают чести тверского имени в формуле грамот, заключают мир не «по думе» с тверскими князьями, стало быть, обходятся с ними как со служилыми князьями321. В походе под Вязьму и на Угру 1406–1407 годов Тверь участия уже не приняла. Во время нашествия Едигея на Москву тверской великий князь уклонился от участия, по требованию ордынского вождя, в осаде московского города, за что тверские волости подверглись разорению322. Наши летописные своды объясняют эти его действия осторожным уклонением от разрыва с Москвой; но в эту пору прямая помощь татарам в набеге на Русь была и на тверской почве общественно-психологической невозможностью. Иное дело отношение к Великому княжеству Литовскому. Стремление отстоять возможно полнее свою независимость от великорусской великокняжеской власти неизбежно толкало Тверь на испытанные пути союза с Литвой и попыток найти в ней опору и покровительство. В Тверском великом княжестве не замедлили возродиться внутренние смуты, находившие опору в Москве. Великокняжеская власть не могла отказаться от попыток привести Тверь в свою волю. А путь к литовскому великокняжескому двору давно проложен связями фамильного родства. В 1411 году видим тверского княжича Александра Ивановича на побывке у Витовта в Киеве, а в следующем году заключен союз великих князей литовского и тверского, что «быти им всюду за един»323, и тверской полк участвует затем в польско-литовской войне с Ливонским орденом324.

Однако это сближение Твери с Литвой не имело острого политического значения ввиду тех отношений, какие после временного «розмирья» установились между великими князьями Витовтом и Василием. С 1412 года, когда на ханстве Золотой Орды утвердился сын Тохтамыша Джелаладин-Султан, связанный с Витовтом, у которого в годы изгнания находил с отцом убежище и поддержку, а в. к. Василий возобновил сношения с Ордой и поездки к хану, чтобы влиянием в Орде поддержать свою нижегородскую и тверскую политику, ордынские и литовские отношения Твери теряли в значительной мере свою опасность для великорусской великокняжеской власти. Но отказ Тверского великого княжества от полной и деятельной солидарности с великорусскими силами, которые было сплотились под властью великого князя всея Руси, не мог не усилить пассивности этой власти, и можно признать, что этот отказ сыграл свою роль как в обновлении зависимости в. к Василия от хана, так особенно в упадке всякой энергии противодействия литовской политике и новом подъеме литовского влияния на двор и политику великого князя всея Руси.

Последние годы жизни и княжения в. к. Василия Дмитриевича характерно отмечены этим усилением литовских связей Москвы. Наряду с затруднительным и сложным укладом внешних отношений великого княжества это явление обусловлено – не менее, если не более – тревожным напряжением внутренних дел его. В. к. Василий, как еще увидим подробнее в дальнейшем изложении, имел основание смотреть с тревогой на будущее, какое ожидает его семью и наследие его власти после его кончины. В случае его смерти наследником оставался князь-малолеток, так как старший Васильевич Иван умер в 1417 году. Вскоре после этой утраты составлена духовная грамота, в которой сын Василий, родившийся в 1415 году, поручен матери в. к. Софье Витовтовне: она ему будет вместо отца325. Естественного опекуна своему сыну и вдове-княгине в. к. Василий видит в Витовте, тесте своем326. В 1423 году составлена последняя духовная в. к. Василия – с тем же «приказом» ему дочери, в. к. Софьи, и ее сына. В том же году в. к. Софья Витовтовна ездила к отцу, а вслед за ней прибыл к Витовту и митр. Фотий. Эта поездка имела политический смысл. Митр. Фотий повез с собой к Витовту духовную грамоту в. к. Василия: она была в подлиннике предъявлена литовскому великому князю при переговорах о новом подтверждении прежнего «докончанья» относительно его «печалования» дочерью, великой княгиней, и ее сыном327. И в том же году московский и тверской отряды участвовали в походе Витовта на немцев, а в следующем – Витовт вызывает великорусскую помощь против татарского набега328. Витовт стремился закрепить успех, достигнутый в Грюнвальдской победе, военными действиями литовских, польских и русских сил и привлечь к войне с немцами по крайней мере Псков и Новгород. Но торговые города, часто воюя с немцами, искали мира, держались оборонительно. К началу 20-х годов и Новгород и Псков добились мира с соседями, а псковичи даже обязались не помогать Витовту. За это им грозил гнев Витовта, и псковичи, опасаясь реальных осложнений, искали обороны и посредничества у в. к. Василия; но, замечает псковская летопись, великий князь хоть и присылал во Псков, по псковскому челобитью, князей-наместников, однако «не учини на добро ничего же»329. Это внешнее бессилие великорусской великокняжеской власти было обусловлено тягостным внутренним состоянием Великороссии, в которой разрастался сложный политический кризис.

IV

Союз митрополии всея Руси с великорусской великокняжеской властью, достигший особой силы и значения при митр. Алексее, должен был неизбежно привести к постановке самою жизнью ряда чрезвычайно острых и сложных вопросов не только об отношениях между митрополией и Константинопольской патриархией, между митрополичьей властью и местными церковными и светскими властями отдельных православно-русских земель, между церковной и светской властью вообще, но и более общий – о том, что же мыслится в данное время под понятием «всей Руси», раз этот термин входит в состав титула как митрополита, так и великого князя. Для митрополии термин имел вполне определенное значение – совокупности всех русских епархий, но по отношению к великому княжению подлежал то более, то менее широкому толкованию, так как стоял в явном противоречии с реальными пределами Владимирского великого княжества, которое противопоставляется в грамотах соседним местным великим княжествам Великороссии, новгородским волостям, тем более – Западной Руси. Термин «всея Руси» заключал выражение тенденции к властной политической роли вне пределов великокняжеских владений (притязания на великокняжеское старейшинство среди всех местных политических сил Великороссии – по отношению к таким «младшим братьям», как тверские или рязанские князья, на определенную власть в Новгороде и Пскове, на монополию в праве сношений с Ордой, на оборону против литовского захвата в Смоленской земле и в области Чернигово-Северской, оборону, готовую при первой возможности перейти в наступление), т. е. тенденции к расширительному толкованию понятия «всея Руси» до тех пределов, какие этот термин имел в титуле митрополита. Попытка митр. Алексея поставить борьбу Москвы и Литвы на церковно-религиозную почву, как борьбу православного христианства против «огнепоклонника» Ольгерда, выдвинула с большой резкостью национально-религиозную точку зрения на политические отношения Восточной Европы. И вся деятельность этого митрополита сковала прочной связью представление о «всей Руси» как обьекте церковной власти митрополита, с возможно широким пониманием задач великокняжеской деятельности, направленной на оборону Руси от иноземных и иноверных сил и на объединение ее вокруг одного политического центра. Церковно-политическое значение русской митрополии становилось мощным фактором в развитии не только междукняжеских отношений Великороссии, не только ее международных отношений, но и политического кругозора ее правящей среды.

Удержать в своих руках эту крупную силу, сохранить ее влияние и национально-политический характер было для великорусской великокняжеской власти делом чрезвычайной важности. Путь к тому был ясен: надо было передать митрополичью кафедру после митр. Алексея русскому кандидату, человеку из той же среды – служилого великокняжеского двора, из которой и сам он вышел. Митр. Алексей намечал себе в преемники испытанного сотрудника, троицкого игумена Сергия; но Сергий уклонился от самостоятельной политической роли, находя, что это дело «выше его меры», и остался у Св. Троицы. У в. к. Дмитрия был свой кандидат, более приспособленный к светской и публичной стороне деятельности митрополита, – архимандрит Михаил, более известный по прозванию Митяй, или Митя, по мирскому, надо полагать, его имени. История этого коломенского священника, который стал духовником великого князя Дмитрия Ивановича и всех его старейших бояр, великокняжеским канцлером-печатником, затем архимандритом Спасского монастыря и нареченным митрополитом, не только сильно взволновала московское общество, но подняла и ряд принципиальных вопросов. И прежде всего вопрос о единстве митрополии. Он был предрешен в положительном смысле соборным патриаршим определением о поставлении Киприана: после Алексея временное ее разделение должно прекратиться, и Киприан, митрополит Литовский и Малорусский, станет митрополитом Киевским и всея Руси. Но в Москве Киприана считали политическим врагом, союзником литовскому великому князю330; великокняжеское правительство твердо стояло на том, что не примет Киприана как человека, взысканного злейшим неприятелем Москвы331. Вопрос о преемстве после митр. Алексея был поднят официально при его жизни. Но сохранившиеся до наших дней источники не дают достаточных сведений о том, как это произошло, например, был ли сразу поставлен вопрос о неканоничности поставления Киприана, как поставлен он несколько позднее в соборном определении патр. Нила332. По утверждению Киприана, в. к. Дмитрий шел на признание раздела митрополии, чтобы поставить своего кандидата во главе Великорусской церкви, но в согласии ли с митр. Алексеем – это весьма сомнительно. Кандидатура Митяя на митрополии не встретила сочувствия со стороны митр. Алексея. В. к. Дмитрий стремился обеспечить за Митяем митрополии тем же порядком, как это произошло в свое время по отношению к митр. Алексею, – благословением предшественника и предварительным соглашением с патриархией. Однако ни летописная «Повесть о Митяе», ни послание митр. Киприана к Сергию и Федору не дают бесспорного и ясного представления о роли митр. Алексея во всем этом деле333. Совокупность указаний приводит скорее к выводу, что он так и не дал своего благословения Митяю334. Неудача с попыткой подготовить кандидатуру Сергия на митрополию335 и крупные разногласия относительно Митяя сильно запутали положение, и без того трудное.

В Константинополь отправлено посольство для подготовки дела при патриаршем дворе, и патр. Макарий, отвергший притязания Киприана, передал Великорусскую церковь в управление архимандрита Михаила, вызывая его в то же время для поставления на митрополию Великой Руси в Константинополь336. Такое решение дела, очевидно, не соответствовало основным идеям церковной и мирской политики Алексея, и можно подозревать, что не одна личность великокняжеского кандидата, но и более принципиальные причины вызвали разногласие между великим князем и митрополитом. Не имея епископского сана, Михаил-Митяй вступил, по полномочию от патриарха, в управление митрополией и перед отправлением в Константинополь задумал ставиться в епископы от местного, великорусского, епископского собора, но проект этот разрушен возражениями суздальского епископа Дионисия337. Кандидатура Митяя потеряла почти все преимущества, какие в свое время имел за себя Алексей: авторитетное благословение предшественника, сан владимирского епископа, согласную поддержку русских епископов. Более откровенно и резко выступал политический смысл этой кандидатуры, за которой, в конце концов, стояла только настойчивая воля великого князя. Московские раздоры и долгие сборы Митяя создали возможность подготовить и борьбу против него в Константинополе. Она шла с двух сторон – от Дионисия и от Киприана. Дионисий был поставлен на Суздаль митр. Алексеем после долгого вдовства этой епископии во время «одиначества» в. к. Димитрия с суздальским тестем, и нет основания видеть в нем противника Москвы и выискивать в его поведении по отношению к Митяю какие-либо политические мотивы. Ставленник митр. Алексея, близкий к игумену Сергию, Дионисий мог стремиться к митрополичьей кафедре, рассчитывая на сочувствие влиятельных кругов московского духовенства, враждебных великокняжескому кандидату338.

Его оппозиция Митяю вызвала столкновение, которое этот архимандрит, ставший правителем митрополии, грозился властно покончить, когда вернется от патриарха митрополитом всея Руси. И в этих раздорах снова поднялся вопрос о Нижнем Новгороде и Городце, как видно из дальнейшего хода дела. Дионисий стал собираться к выезду в Царьград для самозащиты и нападения. Но в. к. Дмитрий распорядился задержать его, пока поручительство Сергия не вернуло ему свободы. А тогда Дионисий, «слово свое изменив и поручника свята выдав», поехал вслед за Митяем в Константинополь. Нежданная смерть Митяя в дороге избавила их от встречи при дворе патриарха. Дионисий прибыл в Царьград, когда посольство, сопровождавшее Митяя, уже успело провести, под видом великокняжеского кандидата на великорусскую митрополию, Пимена339; его протест и обличение послов оказались запоздалыми, но изложение этих возражений в позднейшей патриаршей грамоте тем ценно, что содержит указание на отрицательное отношение Дионисия к разделению митрополии всея Руси, принятому в. к. Дмитрием340. В Константинополе Дионисий сумел оставить впечатление человека, который имеет разумение и знание канонов и ревностно стоит за них, участвуя в рассуждениях патриаршего собора, и получил сан архиепископа для своей суздальской епархии с особой гарантией ее пределов и состава341. И явился Дионисий на Русь в исключительной роли патриаршего полномочного посла, которому доверены общецерковные интересы, не касавшиеся его епархии: видим его в Новгороде с патриаршей грамотой в обличение стригольников и во Пскове по делу о той же ереси, причем Дионисий совершает тут именем патриарха пастырские действия в пределах митрополии всея Руси, а не своей епископии342. Такое отличие Дионисия выдвигало его кандидатуру на митрополию при первом подходящем случае. Но таким «случаем», в сущности, могло быть только устранение как Пимена, так и Киприана в пользу нового митрополита «всея Руси». Однако обстоятельства сложились иначе. Летом 1383 года в. к. Дмитрий, который Пимена не принял, а порвал и с принятым было Киприаном, послал в Константинополь Дионисия на поставление его в митрополиты на место Пимена, стало быть, на великорусскую митрополию, по низложении этого Митяева наследника, против которого великий князь отправил патриарху «письменные обвинения». В Константинополе это посольство было встречено с большим недоумением и раздражением, ревностный хранитель канонов втянут в борьбу за митрополию, на которую и так уже есть два посвященных патриаршей властью претендента, да еще как великокняжеский кандидат, принявший ту постановку вопроса о разделении митрополии, против которой ранее высказывался в согласии с принципиальной точкой зрения патриаршего собора. Патриарх Нил оставил вопрос нерешенным и постановил отправить на Русь двух архиереев расследовать на месте дело о Пимене с полномочием низложить его, если обвинения подтвердятся, и поставить на его место Дионисия. Нареченным митрополитом поехал Дионисий на Русь, но по дороге его захватил киевский князь Владимир Ольгердович, и у него в плену Дионисий умер год спустя343.

Противопоставленный Киприану, Дионисий и не мог устоять на позиции неуклонного защитника единства митрополии. Эта идея составляет главную силу Киприана, который отстаивал и сумел отстоять свое право на преемство после митр. Алексея по кафедре Киевской и всея Руси. Его победа в этой борьбе получила особое значение в истории великорусского великого княжения, потому что Киприан с единством митрополии связал тенденцию к независимости всей церковно-политической деятельности митрополита от великокняжеской власти. После кончины митр. Алексея Киприан сделал попытку прибыть в Москву, а затем, встретив отказ в. к. Дмитрия, пробрался туда потайными путями, предупредив о том троицкого игумена Сергия и его племянника, симоновского игумена Федора, которых вызывал на свидание с собою344. Но в Москве его захватили и выслали обратно345. Киприана на Москве встретили заявлением, что имеется на митрополии свой нареченный митрополит, архимандрит Митяй, причем, очевидно, утверждали, что он получил митрополию по благословению митр. Алексея и по воле великого князя346, а Киприана бранили «литвином». Киприан ответил отлучением всех, кто причастен к замыслу и выполнению того бесчестия, какое выпало на долю его святительскому сану, и поехал в Константинополь на суд патриарха и патриаршего собора347. Но тут, при разбирательстве дела, поставлен был вопрос о неканоничности самого поставления Киприана; ему пришлось заявить, что он готов остаться на той части митрополии, какая была ему назначена, а затем уехать, чтобы ослабить значение заочного постановления собора. А решено было поставить Пимена митрополитом Великой Руси, предоставив ему писаться и киевским, а Киприану «по снисхождению» оставить митрополию Малой Руси и Литвы348.

Послания Киприана к игуменам Сергию и Федору показывают, что он встретил в них сторонников единства митрополии. Их влиянию следует приписать неожиданный оборот дела к весне 1381 года, когда великокняжский духовник, игумен Федор, послан в Киев звать Киприана на митрополию. Киприан прибыл в Москву на праздник Вознесения (23 мая), а к исходу того же года вернулось на Русь московское посольство с Пименом и встречено великокняжеской опалой, карами и ссылками349. За Пимена вступился патриарх, посылая в Москву «многия грамоты» в пользу Пимена и против Киприана350. Но едва ли патриаршее соборное определение 1389 года, которое об этом сообщает, право, когда вмешательству патриарха приписывает дальнейшее поведение в. к. Дмитрия: высылку Киприана из Москвы и призвание на митрополию Пимена. У великого князя были, по свидетельству наших летописных сводов, свои причины для глубокого недовольства новым митрополитом и прямого недоверия ему. Во время нашествия Тохтамыша – в августе 1381 г. – митрополит, оставленный великим князем в осажденном городе, не справился с попыткой остановить порожденную паникой анархию и уехал в Тверь, где и пробыл до начала октября; при нем происходили сношения тверского великого князя с Тохтамышем, при нем выехал в. к. Михаил в Орду искать для себя ярлык на «великое княжение владимирское и новгородское». Киприан, можно сказать, сразу ступил на путь отделения своей политики и своих политических отношений от великокняжеских: не московский он митрополит, а всея Руси. В. к. Дмитрий решительно вернулся к прежнему взгляду – предпочел иметь митрополита для Великой России и, вызвав Киприана из Твери, заставил его «съехать» с Москвы на Киев351, а на великорусскую митрополию призвал из ссылки «с великою честью и любовью» Пимена на митрополичью кафедру352.

Возвращение на Русь из Константинополя суздальского архиепископа Дионисия в 1383 году снова подняло дело о незаконном достижении Пименом митрополии. В. к. Дмитрий сделал попытку спасти свою комбинацию заменой Пимена Дионисием, но плен и кончина его в плену оборвали и эту попытку закрепить за Великороссией особого митрополита. Оставалось держаться Пимена, лишь бы избежать водворения на севере Киприана, или поднять дело о новом кандидате. Но для последней попытки обстоятельства были чрезмерно запутанны, а дело о Пимене зашло слишком далеко, чтобы его легко было сразу остановить. Скомпрометированное в конец положение Пимена и смерть Дионисия открывали пути для Киприана. Представители Константинопольской власти – митрополиты Адрианопольский и Ганнский, уполномоченные расследовать запутанное дело о русской митрополии, прибыли в Москву без Дионисия и могли выполнить лишь следственную сторону своих полномочий. Решение дела должно было состояться в Константинополе по определению патриаршего собора. Только весной 1385 года поднялся Пимен в дорогу, притом отдельно от греческих митрополитов и великокняжеского посла – симоновского архимандрита Федора. Наши источники не дают сведений о том, каковы были намерения в. к. Дмитрия и какие инструкции получил арх. Федор. По-видимому, ему были даны широкие полномочия, так как нет указаний на какое-либо определенное предложение великокняжеского правительства относительно митрополии. Цареградские послы и Федор игумен представили патриарху обвинения против Пимена, обличавшие его в достижении сана обманом. Но вместе с тем Федор вел с патриархом какие-то «устные» переговоры: это дает повод предположить, что великокняжеское правительство, не решаясь ставить патриарху новые требования относительно замещения кафедры, делало, однако, какие-то попытки найти приемлемый выход из создавшегося положения. Без такого предположения пришлось бы допустить маловероятное, что состоявшееся в Константинополе соглашение арх. Федора с Пименом (причем Пимен поставил Федора на ростовскую епископию в сане архиепископа) было действием самовольным и явно нарушавшим великокняжескую волю. Но этот поворот в действиях Федора объясним только соответственными инструкциями из Москвы: в крайнем случае признать Пимена, лишь бы не возвращался Киприан; и такой крайний случай настал, когда не оказалось возможным достигнуть иного результата, т. е. освободить Москву и от Пимена, и от Киприана353. А патриарх крайне затянул дело, и весной 1387 года Киприан был отпущен в Литву для выполнения какого-то императорского поручения, хотя и с назначением ему годичного срока для явки на окончательный суд354. Ход дела явно склонялся против Пимена, его низложение было неизбежным355 и в пользу Киприана, что было ясно и до окончательного разрешения дела356. Пимен и Федор не стали дожидаться этого решения, а, вступив в соглашение, возмутившее патриарха, тайно покинули Константинополь и вернулись в Москву. Здесь Пимен продолжает святительствовать, невзирая на патриаршие призывы и запрещения, и только соборное определение патр. Антония, сменившего Нила на кафедре, о том, что Пимен согласно канонам должен быть признан низложенным, единство митрополии Киевской и всея Руси – навсегда восстановленным, как ее «древний порядок и устройство», а единственным законным ее митрополитом объявлен Киприан, заставило Пимена предпринять третью поездку в Константинополь, притом против воли в. к. Дмитрия, как свидетельствуют наши летописи357. Судьба избавила Киприана от дальнейшей борьбы. Пимен не доехал до Константинополя, умер в дороге, а раньше его смерть постигла в. к. Дмитрия. При новом великом князе Киприан был принят на митрополии без возражений.

V

Так кончилась церковная смута, которая лишила великорусскую великокняжескую власть влиятельной опоры в митрополии всея Руси при тяжких переживаниях, какие выпали на долю этой власти в 80-х годах XIV века. И кончилась она несомненным политическим поражением великокняжеской власти. Пришлось на ряд долгих лет отказаться от политической солидарности с митрополией, от ее мощных услуг, упущено из рук великого князя замещение митрополичьей кафедры желательным для светской власти кандидатом, оборвано развитие традиций митр. Алексея, придавших митрополии в значительной мере характер великорусской государственной церкви.

Если Киприан и не был тем врагом Москвы, тем «литвином» по духу, каким изображали его московские противники, то все-таки это был человек, чуждый московской правящей среде, ее традициям и стремлениям. Болгарин, сделавший в Византии редкую карьеру, Киприан на русской митрополии остался церковным деятелем византийской школы, который отнюдь не отождествляет интересов митрополии с интересами великорусской или литовской великокняжеской власти и тем более не подчиняет первые вторым. Водворившись в Москве, Киприан последовательно укрепляет свою иерархическую власть в духе значительной самостоятельности своей церковно-иерархической политики. К сожалению, дело тверского епископа Евфимия Висленя остается – в изложении наших источников – крайне не ясным по его существу. Вислень поставлен на тверскую кафедру митр. Алексеем, когда борьба тверского великого князя Михаила Александровича с в. к. Дмитрием оказалась проигранной, незадолго до договора 1375 года, который привел тверского великого князя в волю великого князя всея Руси. У в. к. Михаила все нарастает «нелюбие» с епископом, но только в 1387 году удалось ему довести Висленя до удаления из Твери; однако уход епископа в монастырь не был еще отказом от сана и не давал возможности заменить его желательным для князя лицом. Одним из первых дел Киприана, по окончательном водворении на митрополии, был разбор этого тверского дела. Характерна сама обстановка, в какой он произошел. Киприан не вызывал сторон в Москву на свой митрополичий суд, а поехал в Тверь с двумя греческими митрополитами, которые проводили его в Москву от патриарха, и двумя русскими епископами, созвал тверской освященный собор358 и повел дело в соединенном собрании этого духовного собора и тверской боярской думы с в. к. Михаилом во главе. Мирские и духовные власти Твери единодушно возводили на Висленя многие укоризны, и в. к. Михаил настаивал на поставлении иного епископа. Митр. Киприан после формально обязательных попыток добиться примирения сторон соборным определением лишил Висленя епископства и решил поставить на тверскую епископию своего протодиакона Арсения. Однако Арсений не сразу решился принять такое поставление: он опасался «вражды и многих браней», надо полагать, потому, что Киприан предпочел дать Твери на епископию своего человека, а не того «иного», о котором просил в. к. Михаил359: видимо, Киприан и в этом деле провел две свои тенденции – решил дело без участия великого князя всея Руси и отстранил влияние местной светской власти на замещение епископской кафедры.

Киприан стоит в своей деятельности на почве тех отношений между церковной и светской властью, между русской митрополией и Константинопольской патриархией, какие указаны как нормальные в грамотах патр. Филофея к митр. Алексею. Митрополия – не русское национальное учреждение, тем более не великорусская политическая сила, а самостоятельный орган вселенской Восточной церкви. В решении церковных дел на Руси Киприан идет в ряде случаев рука об руку с великим князем, но это тогда, когда интересы митрополита совпадают с великокняжескими; основная же опора митрополичьей власти в авторитете константинопольского патриарха, на решение которого идут спорные русские дела.

В Москве с трудом отступались от назревшего представления о национальной русской митрополии. Это сказалось в известном эпизоде о поминании императорского имени на митрополичьем богослужении и о почитании патриаршей власти на Руси. В 1393 году патр. Антоний обратился к в. к. Василию Дмитриевичу с укором и наставлениями по поводу его действий, о которых донес ему Дмитрий Афинянин, прибывший в Константинополь по делам Русской церкви апокрисиарием митр. Киприана и великого князя Василия. Патриарх укоряет великого князя за то, что он не воздает представителям патриаршей власти того уважительного отношения и той чести имени патриарха, какое было в обычае при прежних великих князьях, и не позволяет митрополиту поминать в диптихах «божественное имя царя». Патр. Антоний грозит великому князю гневом Божиим, если он не будет «чтить патриарха, как самого Христа, и оказывать уважение его словам, грамотам, извещениям и людям, которых он посылает». Русь не должна обособляться в самодовлеющую, национальную церковную и политическую единицу, а сознавать себя частью вселенской церкви и вселенского царства. Нельзя великому князю говорить: «Церковь мы имеем, но царя не имеем и знать не хотим». Цари византийские – организаторы церкви, они своими законами подтвердили церковные каноны о правых догматах и благоустройстве христианской жизни; царь – великий владыка и правитель вселенной, не то что другие поместные правители и князья; «невозможно христианам иметь церковь, а царя не иметь, ибо царство и церковь находятся в тесном единстве и общности и невозможно отделять их одно от другой»360. Как часть великого целого – христианского Востока, возглавляемого византийским императором – «царем и самодержцем Ромеев, то есть всех христиан», и «вселенским» патриархом, Русь имеет в составе своего политического устроения рядом с великокняжеской властью также церковную власть митрополита всея Руси, у которой свои задачи и свои приемы действия. Эта самостоятельность церковно-политической деятельности митр. Киприана сказалась в том, что его отношения к политическим силам Северной и Западной Руси далеко не всегда согласованы с великокняжескими, а с другой стороны, его влияние надо признать одним из факторов тех колебаний, той видимой неустойчивости, какая отличает политику в. к. Василия Дмитриевича.

В суздальских делах и в новгородских отношениях интересы митрополии и великокняжеской власти не стояли в противоречии, и обе власти выступают согласно, хотя по отношению к Великому Новгороду только в начале, а затем митрополит и тут ведет свою линию, не подчиненную планам великокняжеской политики.

На суздальской архиепископии Дионисия сменил Евфорсин, поставленный в Константинополе, надо полагать, Пименом одновременно с Федором ростовским; по примеру Дионисия и он заручился патриаршей грамотой на принадлежность Нижнего Новгорода и Городца к суздальской епархии361. Но митр. Киприан и в. к. Василий Дмитриевич подняли возражения против этого, утверждая, что Дионисий управлял спорными городами только «на правах экзарха», и патриаршим послам было поручено расследовать дело на месте; исход дела – неизвестен, но позднее (при митр. Ионе) Нижний и Городец под прямой властью митрополита. Участие великого князя в этом споре митрополита с суздальским архиепископом связано, конечно, с приобретением ханского ярлыка на Нижний и началом утверждения тут великокняжеской власти362.

Характернее для деятельности Киприана его новгородские отношения: от предшественников он унаследовал спор митрополии с новгородцами о судебных правах митрополита по отношению к Великому Новгороду. Нарастание новгородского народоправства вело неизбежно к попыткам определять по-новому и ограничить при таком определении иерархическую зависимость новгородской епархии от власти митрополита. Эти иерархические отношения получили большой политический вес благодаря, с одной стороны, тесному союзу митрополии с великокняжеской властью, а с другой – усвоению господином Великим Новгородом права избирать кандидата на свою архиепископию, права, которое в общем укладе русских церковно-политических отношений было правом княжеским. Возвышение новгородского епископа в архиепископский сан, затем приобретение им внешнего отличия крещатых риз уже вызывало, как мы видели раньше, трения, которые потребовали от константинопольского патриарха разъяснения архиепископу Великого Новгорода, что отличия эти не связаны с каким-либо умалением его зависимости от митрополии. Наиболее острым вопросом этих отношений стал вопрос о судебных правах митрополита. Новгородцы достигли на деле того, что и на суд митрополита распространилось их требование, установленное договорами по отношению к суду великого князя: «а на Низу, княже, новгородца не судити», и обычной практикой митрополичьего суда стали периодические приезды митрополита в Новгород на месячный срок для суда, получения обычных доходов и судебных пошлин. Но эта практика не получила исключительного господства, не вполне вытеснила позвы на суд в резиденцию митрополита – на Низ, в Москву. В 1385 году новгородцы поставили этот вопрос ребром, причем возникший спор не замедлил получить более широкий смысл, перейдя в отрицание не только позвов, но и месячного суда митрополита в Новгороде363. В 1385 году состоялось в Новгороде «на вече, на княжи дворе» постановление, скрепленное крестным целованием всего Великого Новгорода, о суде гражданском и церковном; и гражданский суд посадника и тысяцкого, и церковный – владыки архиепископа должны происходить при участии двух бояр и двух житьих людей от каждой из судящихся сторон, а на суд к митрополиту новгородцы обязывались друг друга не вызывать364. Началась борьба с митрополией всея Руси365, имевшая свое особое значение и для великокняжеской власти, так как ослабление связей между Новгородом и Москвой грозило усилить западное, литовское влияние; недаром новгородские послы, отстаивая свои притязания перед патриархом, повторили литовский аргумент: не уступят греки, придется переходить в латинство366. В. к. Василий ставит в ряду других притязаний своих к Великому Новгороду во время их «розмирья» 1392–1393 года требование выдать митрополиту крестоцеловальную вечевую грамоту о суде. Новгородцы это выполнили после «многого кровопролитья» при заключении «мира по старине» с в. к. Василием и получили от митрополита разрешительную и благословенную грамоту367. Но этим дело далеко не закончилось. В следующие годы видим, что, с одной стороны, новгородский епископ является в Москву по каждому зову Киприана и новгородцы принимают митрополита с великою честью, но с другой – они по-прежнему упорно стоят на отрицании месячного его суда368. Конфликт затянулся и дошел до трехлетнего заточения еп. Иоанна в московском Чудовом монастыре, и важнейшая его черта – крайняя осторожность Киприана по отношению к Новгороду, далеко не согласованная с новгородской политикой в. к. Василия. Митрополит не прибегает к крутым мерам церковного запрещения, не порывает с Новгородом в годы напора на Новгород великокняжеских властей Василия и Витовта и борьбы Василия Дмитриевича за Двинскую землю. Его поведение, подлинные мотивы которого мудрено установить по кратким и сухо фактическим указаниям наших летописных сводов, дают впечатление намеренного обособления отношений митрополии от политических действий великокняжеской власти. Так Киприан и после первой уступки Новгорода – выдачи крестоцеловальной записи по требованию великого князя, встретив новый отказ новгородцев в месячном суде, уезжает от них, несмотря на то что держал «нелюбие» на них и на их епископа с благословением, не отлучением; так при новом взрыве «розмирья» между в. к. Василием и Новгородом Великим, когда князь великий «владычня благословения и слова добра не принял, а от послов новгородских челобитья, а от Новгорода нелюбья не отложил, а миру не дал», митрополит «своего сына, владыку Иоанна и послов новгородских отпустил в Новгород с честью и с благословением»369. Когда же в исходе 90-х годов Новгород в разрыве с обоими великими князьями – великорусским и литовским, Киприан не ставит острого церковного вопроса, который на этот раз не выступает и в составе требований в. к. Василия к Новгороду; только в 1401 году постигло архиеп. Иоанна запрещение и поимание, но и то личное, без интердикта на Новгород Великий; однако и этот эпизод закончился, хоть и через три с лишним года, отпуском Иоанна на его кафедру – без решения основного спорного вопроса по воле митрополита, за которым были и право, и авторитет патриарха.

Не было в. к. Василию и той поддержки со стороны митрополии в борьбе с Литвой, какую выдвинул в свое время митр. Алексей. Сильное влияние Витовта на Москву находило, несомненно, поддержку в митрополите всея Руси, который стремился проводить свое общерусское значение независимо от литовско-московского соперничества. В литовских отношениях Киприан – митрополит Киевский – тщательно избегает осложнений, которые лишили бы его значения в Западной Руси, как произошло по политическим причинам с митр. Алексеем. Резкое противопоставление христианской Руси языческой Литве, использованное митр. Алексеем для целей политической борьбы и национальнополитической идеологии, перешло в другую плоскость по водворении на Литве католицизма. Митр. Киприан не ставит себя в решительное противоречие с католической церковью и католическим государством. Его манила мысль об устранении этой церковной розни, что сделало бы его главой обширной местной церкви, объемлющей и Восточную Русь, и Литовско-русское государство, и русские земли короны польской. Свободный от национально-великорусских настроений Киприан идет не к национализации вероисповедного антагонизма, а к попытке разрешить его – соединением церквей. В начале 1397 года патр. Антонию пришлось дать королю Ягайло и митр. Киприану ответ на определенно поставленный ими вопрос о соборе для обсуждения условий этого церковного соединения. И уклончивый, осторожный ответ патриарха свидетельствует, что Византия в ту пору, теснимая «нечестивыми», вступила на путь политической игры с идеей унии ради боевой помощи католического Запада: униатские настроения Киприана не стоят в противоречии с тенденциями византийской политики370, а Византия находит в нем поборника материальной помощи Руси – денежными сборами на нужды Константинополя, утесненного врагами христианства371. Самостоятельная позиция митр. Киприана между великорусским и литовским великими князьями и его тесные связи с Византией, которым он не противопоставляет национальных великорусских интересов, ставит его в прямое противоречие традициям митр. Алексея. Памятник внутренних отношений между митрополией и великорусской великокняжеской властью – уставная грамота в. к. Василия Дмитриевича и митр. Киприана «о домах церковных, и о волостях, и о землях, и о водах, и о всех пошлинах о церковных» – показывает в нем защитника самостоятельной церковно-административной и светской власти митрополита. Трудно по недостатку документов от более старого времени оценить, что в содержании этой грамоты принадлежит Киприану, а что есть только восстановление и укрепление порядков, унаследованных от предшествовавших митрополитов372. Уставной грамоте, совместной великого князя и митрополита, придана форма протокола их соглашения, что придает ей характер договорной грамоты373. Она определяет положение митрополичьих владений в составе великого княжества сходно с положением удельных княжений; состав владений и льгот определяется, в общем, «как было и при Алексее митрополите»374; «церковные люди» дают «оброк» великому князю (по оброчным грамотам), «коли дань дати в татары», а не будет татарской дани, то и оброка не дать; когда сам великий князь выступает в поход, то идут митрополичьи бояре и слуги под митрополичьим воеводой, хотя и под стягом великого князя – это, видно, старина, так как те, кто не служил митр. Алексею, а «приказался ново митрополиту», те идут в поход под великокняжескими воеводами, по месту жительства; слуг великого князя и его данных людей митрополит не ставит в дьяконы и попы, кроме поповичей; по искам на митрополичьих управителей (наместника, десятинника, волостеля) – суд великого князя; правила сместного суда те же, что в междукняжеских договорах; утверждается иммунитет (судебный) митрополичьих церковных сел и «пошлых монастырских». И тут, как в междукняжеских договорах, большая условность финансовой и военной власти великого князя; сбор дани в определенном размере оброка-урока обусловлен уплатой татарского «выхода», ополчение митрополичьих людей выступает только в походах, где сам князь великий «сядет на конь». Конечно, нет речи о самостоятельных внешних сношениях митрополита; но на деле Киприан был в этих отношениях самостоятельной политической единицей, что придает особый вес и договорному характеру его относительной зависимости от великокняжеской власти в делах светского, политического властвования.

Такой уклад отношений между духовной и светской властями можно рассматривать как отражение на них удельно-вотчинного строя. Подрыв прежних связей политической солидарности митрополии с великокняжеской властью должен был обострить вопрос о ее национализации не только с более общей точки зрения политических интересов великорусского великого княжения, но и ради внутреннего собирания власти над силами и средствами страны.

Церковно-политическая деятельность митрополита Киприана не была только личным его делом. В ней – проявление сложных воздействий как общего положения дел в Восточной Европе, поделенной между великорусским великим княжением и Литовско-русским государством, так и церковно-политических тенденций, шедших из Византии. И сама великорусская великокняжеская власть не смогла устоять на прежней своей точке зрения. Кончина митр. Киприана (в сентябре 1406 года) совпала с разрывом мирных отношений между в. к. Василием и Витовтом, который тотчас выдвинул своего кандидата на митрополию, Феодосия полоцкого. Чтобы парализовать эту кандидатуру, Москва пошла на ходатайство перед патриархом о поставлении «по старой пошлине» митрополита, «его же по Божию хотению изберут и пришлют» патриарх, патриарший собор и византийский император375. Поставлен был грек Фотий, которому не без труда удалось добиться признания и от Витовта376. Но Фотию не пришлось наладить, подобно Киприану, отношений с великим княжением литовским и удержать без борьбы и потрясений единства митрополии всея Руси. На этот раз дело осложнилось настойчивым стремлением Витовта иметь для Западной Руси особого митрополита, в чем он нашел поддержку по крайней мере части западнорусского духовенства. Властный и требовательный митрополит вызвал среди местного духовенства и светского общества раздражение настойчивой заботой о восстановлении в полном объеме своих доходов и церковных имуществ377. Резче, чем когда-либо ранее, поставлен в Литве вопрос о восстановлении резиденции митрополита в Киеве, чтобы и церковное дело правильно строилось в Литовской Руси, чтобы и материальные ее средства не уходили на московские расходы митрополита. Впрочем, первые же шаги Витовта показали, что дело идет отнюдь не о защите интересов Южно– и Западнорусской церкви. Раздраженный на неудачу своих церковно-политических планов и лично на Фотия, которого упрекал за нарушение обещаний не запускать управления этой церковью и не оставлять ее без своего личного присутствия в Киеве, Витовт в 1414 году не допустил Фотия в Киев, а заставил его вернуться в Москву, куда выслал и его наместников, «а грады Митропольские Киевския церкви великие соборные и волости и села раздаде паном своим»378. Отвергнув Фотия, Витовт добился при поддержке части епископов Литовско-русского государства избрания на киевскую митрополию болгарина Григория Цамблака, племянника митрополита Киприана; отказ патриарха в поставлении Григория привел к его посвящению собором епископов379. Но и четырехлетний разрыв митр. Фотия с великим князем литовским не привел его к московским церковно-политическим воззрениям и тенденциям. По удалении Цамблака с литовской митрополии в конце 1418 – начале 1419 года380 Фотий восстановлен в правах митрополита всея Руси. Летом 1420 года Фотий едет в Литву с патриаршим послом на воссоединение своей митрополии381 и во второе десятилетие своей деятельности укрепляет мирные отношения с Витовтом, использовав новое сближение Москвы с Литвой, которому, надо полагать, и содействовал своим влиянием. С трудом и не без бурных столкновений устанавливались в то же время и московские отношения Фотия. По прибытии в Москву его ожидал ряд столкновений из-за церковных вотчин, имуществ и доходов, только недавно гарантированных митрополии уставной грамотой в. к. Василия Дмитриевича и митр. Киприана382. И в этой борьбе за церковное достояние Фотий выступает авторитетным пастырем – духовным отцом, который именем Христа требует от великого князя смирения и послушания: ибо, говорит он, «аще и грешен, семь, апостольское вещаю»383.

Деятельный и энергичный церковный правитель митр. Фотий держится в стороне от политической борьбы384. Единственное поручение политического характера, им выполненное, – участие в посольстве к Витовту в 1423 году, когда с ним послана литовскому великому князю духовная грамота его зятя. Но кончина в. к. Василия Дмитриевича (в феврале 1425 года) поставила Фотия в новое, исключительное положение: пришлось войти деятельной силой в борьбу за великое княжение, отстаивать права юного Василия Васильевича, пережить разразившийся кризис междукняжеских отношений, который постепенно назревал в течение всего княжения Василия Дмитриевича.

VI

Ослабление силы и деятельности великорусской великокняжеской власти в два последних десятилетия XIV века и в первой четверти XV проявилось и обусловлено не только обстоятельствами тягостных внешних отношений и внутреннего разлада с митрополией. Глубочайшие и основные корни пережитого этой властью затяжного кризиса лежали в самой ее структуре, в ее связанности обычными, традиционными семейно-вотчинными отношениями внутри московской княжой вотчины и господством тех же вотчинно-владельческих воззрений во всем политическом быту Великороссии.

Мы видели, как при Дмитрии Донском усилились проявления вотчинного раздела внутри Московского княжения и как реакция на них со стороны великокняжеской власти выдвинула политический элемент властвования над силами и средствами страны, укрепляя и дальше развивая начала, заложенные духовной Калиты и договором в. к. Симеона с братьями. Великокняжеское старейшинство не только противостоит по мере сил и возможности дроблению этого властвования под воздействием удельного и вотчинного владения, но и делает успешные усилия использовать свою семейно-патриархальную основу как готовую форму отношений властвования и зависимости для закрепления элементарных связей политического объединения Великороссии. Однако эта палка, естественно, оказывается о двух концах. Во владельческих отношениях Московского княжества видим в ту же пору усиление начал вотчинного раздела признанием условности объединения воинских сил и только временного – пока Бог не применит Орды – единства финансовых средств; попытка применить начало вотчинного владения к великому княжению грозит и его территорию подчинить семейно-вотчинному разделу, а распространение патриархальных форм старейшинства на отношения к «младшим» местным великим княжениям Великороссии подымает их сопротивление, разрушающее «одиначество» княжеских сил.

Так, обостряется противоречие удельно-вотчинного строя насущным политическим задачам и потребностям великокняжеской власти. Только крутая ломка внутренних отношений Великороссии приведет его к крушению, только острое разрешение назревшего кризиса в жестокой смуте второй четверти XV века откроет путь синтезу вотчинного властвования и политической силы великокняжеской власти в московском едино– и самодержавии.

Время княжения Василия Дмитриевича полно внутренними трениями в московских междукняжеских отношениях. К сожалению, приходится опять отметить, как слишком часто для великорусской истории этого периода, отрывочность и неполноту тех сведений, какие дают нам наши источники.