Читающий мозг в цифровом мире

Все мы можем оценить монументальные усилия, которые были приложены к этому типу исследований, и его авторы заслуживают большего одобрения. Это вылилось: «и это, вероятно, не очень хорошо для более глубокий мыслей», что сильно преуменьшено. Ни осмысленное чтение, ни глубокое размышление не могут быть усилены метко названным «уничтожителем времени», в котором мы все пребываем, или 34 гигабайтами чего-либо в день. Конечно, есть много вдумчивых читателей (и писателей), таких как Джеймс Вуд, которых успокаивает тот факт, что мы все читаем больше, а не меньше. В конце концов, чуть более десяти лет назад доклад Национального фонда искусств (NEA) вызвал озабоченность, что многие люди читают меньше, чем они читали совсем недавно, возможно, из-за влияния цифрового чтения. Несколько лет спустя другой доклад, инициированный известным поэтом, а затем директором NEA Даной Джойя, показал, что тенденция была обращена вспять и что как общество мы читаем больше, чем когда-либо, возможно, подстегиваемые тем же цифровым фактором.

Нас легко сбить с толку новыми привычками чтения в последние годы перехода от культуры, основанной на серьезной грамотности, к культуре более легкой, более подверженной влиянию цифровых технологий. Независимо от того, основаны ли они на сообщениях NEA или на более поздних обновленных исследованиях, реальность на данный момент такова: мы настолько завалены информацией, что средний человек в Соединенных Штатах теперь ежедневно читает то же количество слов, что и во многих толстых романах. К сожалению, эта форма чтения редко бывает непрерывной, устойчивой или концентрированной; скорее, в среднем 34 гигабайта, потребляемые большинством из нас, представляют собой один спазматический всплеск активности, следующий за другим. Неудивительно, что американские писатели, такие как Джейн Смайли, опасаются, что роман, требующий вдумчивой, особой формы постоянного чтения, будет «отодвинут» на второй план все возрастающим потоком слов, которые мы вынуждены потреблять ежедневно.

Немецкий философ Вальтер Беньямин, писавший в 1930-х годах, суммировал универсальное измерение мгновенно поступающей к нам новой информации. Его вывод для сегодняшнего дня как нельзя актуален. Мы упорно «гоняемся за настоящим», писал он, которое состоит из «информации, не переживающей момента, в котором она является новой». С точки зрения читающего исследователя или, что довольно удивительно, с точки зрения бывшего президента Соединенных Штатов, та «информация», которую описал Бенджамин, не представляет собой знания. Журналист и писатель Дэвид Улин процитировал речь Барака Обамы перед студентами Хэмптонского университета, в которой президент выразил обеспокоенность тем, что для многих из наших молодых людей информация стала «отвлечением, развлечением, формой развлечения, а не инструментом расширения прав и возможностей и не средством высвобождения, раскрепощения».

Озабоченность Обамы разделяют все большее число его коллег-ученых. Профессор литературы Марк Эдмундсон много писал, что его студенты осмысливают информацию как форму развлечения: «…купаясь в развлечениях, мои студенты были отрезаны от возможности поставить под сомнение все, что они ценят, критически взглянуть на новый образ жизни. Для них образование – это занятное и пышное зрелище, а не диалог Сократа о том, как надо жить». Это послание говорит об утрате как критического мышления, так и «общения в одиночестве» Пруста, где взгляд читателя должен быть достаточно спокойным, чтобы слышать автора, а тем более беседовать с ним. Такой внутренний диалог требует от читателя усилий, времени и желания. Эдмундсон беспокоится, что среди нашей молодежи уменьшается желание прилагать такие усилия, особенно если альтернативой является пассивное увлечение, используя едва заметную часть своих когнитивных способностей. Беспокойство Эдмундсона согласуется с тем, что предупреждает знание о схеме чтения: если информация постоянно воспринимается как форма развлечения на поверхностном уровне, она остается на поверхности, потенциально препятствуя глубокому мышлению и не развивая его. Вспомните исследование по визуализации, в котором мозг учеников Натали Филлипс по литературе проявлял меньшую активность в случайном чтении, чем при вдумчивом и серьезном. Чтение становится еще одним интересным развлечением, хотя и умело «маскирующимся под осведомленность», как отмечает Улин. С точки зрения Улина как журналиста, президента как защитника молодежи страны или Эдмундсона как учителя молодых людей, последнее, что нужно обществу, – это то, чего боялся Сократ: а именно то, что молодые люди думают, что они знают истину, прежде чем они начнут трудный путь в ее поисках.

Как каждый из вас, мои дорогие читатели, понимает, что эти заботы уже не могут быть направлены только на нашу молодежь. Огромное количество информации, которую мы все потребляем, включает по сути в себя один набор игровых вопросов, следующих один за другим. Что мы делаем с когнитивной перегрузкой от нескольких гигабайт информации с нескольких гаджетов? Во-первых, мы ее упрощаем. Во-вторых, мы обрабатываем информацию как можно быстрей, я бы сказала, мы читаем больше и как бы короткими вспышками. В-третьих, мы ее сортируем. Мы украдкой начинаем коварный компромисс между нашей потребностью знать и нашей потребностью экономить и выигрывать время. Иногда мы передаем свой интеллект на аутсорсинг тем информационным каналам, которые предлагают самую быструю, простую и удобоваримую информацию, о которой мы больше не хотим думать. И точно так же, как во многих переводах с одного языка на другой, суть слов пропадает из-за слабого использования наших собственных, индивидуальных культурологических способностей, в которых сложные идеи, мысли, слова больше не являются почитаемыми.

Когда мы по какой-либо причине отступаем от внутренней сложности человеческой жизни, мы часто обращаемся к тому, что соответствует сужающимся границам того, что мы уже знаем, никогда не встряхивая и не проверяя эту основу, никогда не заглядывая за пределы нашей прошлой мысли со всеми ее более ранними предположениями и иногда дремлющими, но готовыми наброситься предрассудками. Мы должны знать, что мы заключаем фаустовскую сделку в нашей чрезмерно напряженной жизни и что если мы не будем заботиться о своем выборе, как бы бессознательно мы ни теряли, мы можем потерять все, в буквальном смысле слова, больше, чем мы думаем. Мы уже начали менять то, как мы читаем, со всеми вытекающими последствиями для того, как мы думаем, следующее звено в цепи.

Как мы читаем

Быть морально нравственным человеком – значит быть в состоянии уделять внимание… Природа моральных суждений зависит от нашей способности обращать внимание, способности, которая неизбежно имеет свои пределы, но пределы которой могут быть расширены.

Сьюзен Зонтаг

История о том, как меняется наше чтение, едва ли закончена. Цзимин Лю, Наоми Барон, Эндрю Пайпер, Дэвид Улин и группа Анны Манген в Европе – ученые из разных областей знания и стран – рассказывают, как тип чтения на экранах, к которому мы сейчас привыкли, меняет саму природу чтения. Немногие будут спорить с тем, что выяснил исследователь в области информатики и чтения Лю: «скимминг» (от англ. Скольжение. – Прим. перев.) – это новая норма в нашем цифровом чтении. Лю и другие исследователи, занимающиеся изучением движения зрачка, описали, что цифровое чтение часто не включает стиль Г-образный или зигзагообразный стиль, в котором мы быстро «прогоняем слово» через текст (часто слева и сбоку экрана), чтобы понять контекст, сделать выводы в конце и, только если это оправданно, вернуться к сути текста, чтобы тщательно выбрать подробную информацию. Некоторые из наиболее важных вопросов о влиянии такого стиля, как «скимминг», сосредоточены на том, есть ли различия в использовании и поддержании более высокого уровня процессов понимания чтения. Прекрасный метаанализ, проведенный Наоми Барон, свидетельствует о неоднозначной картине в отношении общего понимания. Некоторые из наиболее убедительных исследований касаются изменений в понимании читателями последовательности деталей сюжетной линии и, возможно, логической структуры аргумента. Норвежский ученый Энн Манген исследует когнитивные и аффективные различия в печатном и экранном чтении в рамках специальной программы, проведенной ее коллегами Адрианом ван дер Вил, Жан-Люком Веле, Жераром Оливье и Паскалем Робине.

Манген и ее группа попросили студентов прочитать и ответить на вопросы о коротком рассказе, сюжет которого, как считалось, имел универсальную студенческую привлекательность (похотливая французская история любви). Половина студентов читала «Дженни, моя любовь» на Kindle, другая половина – в мягкой обложке. Результаты показали, что студенты, читавшие книгу, превосходили своих сверстников по способности воссоздавать сюжет в хронологическом порядке. Другими словами, последовательность иногда легко просматриваемых деталей в вымышленной истории, казалось, проглядели студенты, которые читали на цифровом экране. Подумайте, что произошло бы в историях О. Генри, если бы вы пропустили такие детали, как жена, подстригшая и продавшая свои волосы, чтобы купить брелок для часов своему мужу, в то время как он продавал свои любимые часы, чтобы подарить ей расческу для ее прекрасных волос. Манген и все большая группа исследователей выдвигают гипотезу, что их выводы связаны как с наблюдаемой тенденцией чтения с экрана, так и с тем, что экрану присуще отсутствие конкретного, пространственного измерения книги, которое говорит нам, где что находится. До сих пор неясно, как все это влияет на понимание учащегося. Некоторые недавние исследования не выявили существенных различий в общем понимании учащимися текста, по крайней мере когда он относительно короткий, в то время как другие исследования, особенно проведенные израильскими учеными, показывают различия в пользу чтения печатных текстов, когда учитывается время.

Лю поднимает вопрос, может ли объем текстов объяснить различные результаты исследований, проведенных до настоящего времени, и будут ли более длинные тексты вызывать более разнообразные представления. Сегодня можно констатировать, что в исследованиях под руководством Манген последовательность информации и память на детали меняются в худшую сторону, когда испытуемые читают с экрана. Эндрю Пайпер и Дэвид Улин утверждают, что способность к последовательности имеет значение как в физическом мире, так и на печатной странице, даже если она меньше, чем на гаджетах. В чтении, как и в жизни, настаивает Пайпер, людям необходимо «чувство пути», знание того, где они находятся во времени и пространстве, которое, когда это необходимо, позволяет им возвращаться к вещам снова и снова и учиться у них чему-то, что он называет технологией повторения.

С совершенно иной точки зрения в своем заставляющем задуматься эссе «Утерянный наш путь в этом мире» гарвардский физик Джон Хут пишет о более универсальной важности знания того, где мы находимся во времени и пространстве, и что происходит, когда мы не можем связать детали этого знания в более общую и цельную картину. «К сожалению, мы часто распыляем знания на фрагменты, которые не имеют дома, в более широкой концептуальной структуре – смысле. Когда это происходит, мы отдаем смысл хранителям знания, и они теряют свою личностную ценность».

Возникает вопрос, не влияет ли уменьшение физических знаний, которые мы получаем на цифровых носителях, которые, как мы чувствуем, идут как бы неизвестно откуда, на то, как читатели улавливают детали прочитанного на бумажных носителях, на более глубоком уровне? Как они достигают той близости к осязаемому, куда чтение может нас переносить? Литературовед Майкл Дирда использует это физическое измерение, чтобы направить наши мысли к чему-то более глубокому в процессе чтения. Сравнив чтение книг с экранов с пребыванием в стерильных гостиничных номерах, он с воодушевлением заявляет: «Книги – это дома, это физические вещи, которые вы можете любить и лелеять». Физическая реальность книг способствует нашей способности войти в пространство, где мы можем жить безо всяких тяжелых мыслей и многослойных эмоций с ощущением, что мы нашли дорогу домой. В этом смысле физичность предлагает нечто как психологически, так и тактильно осязаемое. Пайпер, Мэнген и литературовед Карин Литтау расширяют это, акцентируя внимание на обычно неосознанной роли, которую тактильное осязание играет в том, как мы подходим к словам и понимаем их в общем тексте. По мнению Пайпер, сенсорное измерение чтения текста добавляет важную избыточность информационному виду «геометрии» к словам, что способствует нашему общему пониманию того, что мы читаем.

Если вы вспомните Письмо второе, и все, что влияет на то, как мы обрабатываем слова, то взгляд Пайпер имеет физиологический смысл. Чем больше мы знаем о слове, тем активнее становится наш мозг и больше уровней значения доступны. Пайпер предполагает, что прикосновение добавляет другое измерение к тому, что активируется, когда мы читаем слово в печатной форме, которое может пропасть на экране. Существует очень старая концепция, называемая набором психологических исследований, которая помогает объяснить менее линейные, менее последовательные и потенциально менее детализированные способы, которыми многие из нас сейчас читают, независимо от носителя. Когда мы часами читаем на экране, характеристики которого включают быструю скорость обработки информации, мы развиваем бессознательный настрой на чтение, основанный на том, как мы читаем в течение большинства наших цифровых часов. Если большая часть этих часов связана с чтением в насыщенном отвлечением интернете, где последовательное мышление менее важно и менее используется, мы начинаем читать таким образом, даже когда выключаем экран и берем в руки книгу или газету.

Существует тревожный и потенциально более длительный аспект этого «кровоточащего» эффекта, связанный с концепциями нейропластичности, подчеркнутыми в этих буквах: чем больше мы читаем в цифровом формате, тем больше наша базовая схема мозга отражает характеристики этой среды. В своей книге «Отмели» Николас Карр напоминает нам об озабоченности, высказанной Стэнли Кубриком, что в цифровой культуре мы должны беспокоиться не столько о том, станет ли компьютер таким же, как мы, а о том, станем ли мы такими же, как он.

Исследования чтения подтверждают обоснованность таких опасений. Наш читающий мозг – это сумма многих процессов, большинство из которых непрерывно формируется под воздействием требований окружающей среды. Например, отмеченные изменения, в качестве нашего внимания неразрывно связаны с потенциальными изменениями в памяти, в частности с его короткой формой, называемой рабочей памятью. Вспомните первые прожекторы, которые зажглись под цирковым шатром для чтения. Мы используем рабочую память, чтобы удерживать информацию в течение короткого времени, чтобы мы могли сосредоточиться на ней и манипулировать ею для когнитивной функции или, например, удерживая числа «в уме» для математической задачи, буквы при расшифровке слова или слова в краткой памяти при чтении предложения. В течение многих лет существовал почти универсальный принцип, который психолог Джордж Миллер назвал «правило 7 плюс или минус 2» для оперативной памяти. Вот почему большинство телефонных номеров имеют семь цифр, причем код города, по словам Миллера, может восприниматься и быть запомнен как нечто единое целое. В своих более поздних работах Миллер писал, что число семь было скорее метафорическим, чем чем-то определенным, конкретным. В самом деле, недавние исследования оперативной памяти показывают, что число битов, которые мы можем запомнить без ошибок, может быть «4 плюс или минус 1». До недавнего времени я предполагала, что метафорическое число семь Миллера было просто неточным сравнением, учитывая более новые данные о нашей оперативной памяти, и начала ставить под сомнение это предположение. Наоми Барон процитировала отчет 2008 года, заказанный Lloyds TSB Insurance и довольно драматично названный «Пятиминутная память стоит британцам 1,6 миллиарда фунтов стерлингов», в котором средняя продолжительность внимания взрослых была определена чуть более пяти минут. Хотя пять минут могут показаться довольно невпечатляющими, более примечательно то, что это едва ли половина того, что было всего десять лет назад. Важно отметить, что, хотя в докладе речь шла скорее о внимании, чем об оперативной памяти, связи между ними были хорошо изучены. Подобно нити Ариадны, вполне можно связать отмеченные проблемы с запоминанием рассказов при чтении на цифровом носителе с изменениями в объеме внимания и памяти. Вспомним, что Сократ доказывал, что письменный язык, расхваливаемый другими как записи нашей памяти, на практике является «записями забвения». Сократ считал, что, если люди начнут полагаться на письменную форму языка для сохранения своих знаний, они больше не будут использовать свою высокоразвитую память так, как раньше. В нашем переходе от нашей культуры чтения к цифровой мы должны рассмотреть, будут ли различные формы памяти также меняться с новым, цифровым, форматом. Формат нашей культуры заключен не столько в том, чтобы забыть, сколько в том, чтобы не вспоминать одно и то же. Во-первых, потому, что мы слишком сильно разделяем наше внимание, чтобы наша рабочая память функционировала оптимально; и во-вторых, потому, что мы предполагаем, что в цифровом мире нам не нужно помнить так, как мы помнили в прошлом.

Современная вариация беспокойства Сократа состоит в том, что наша возросшая зависимость от внешних форм памяти в сочетании с разделяющей внимание бомбардировкой множеством источников информации кумулятивно изменяет качество и возможности нашей оперативной памяти и в конечном счете ее закрепление в долговременной памяти. И правда, есть некоторые тревожные оценки, которые показывают, что средняя продолжительность памяти многих взрослых людей уменьшилась более чем на 50 % за последнее десятилетие. Нам нужно будет постоянно повторять подобные исследования. Но на этом цепь не заканчивается.

Что мы читаем

Все, что имеет отношение к чтению, связано: читатель, автор, издатель, книга; другими словами, настоящее и будущее чтения. Со временем последствия изменения поведения в том, как мы читаем, не могут не влиять на то, что мы читаем и как это написано. Последствия этих изменений могут повлиять на различные аспекты письменной речи, начиная от способности человека уделять достаточно времени распаковке многослойных значений слов до использования писателем слов и предложений, которые требуют и вознаграждают читателя за сложный анализ; к оценке культуры ее авторов. Итало Кальвино высказал такую мысль: «Для прозаика успех состоит в поиске меткого словесного выражения, которое время от времени может быть результатом мгновенной вспышки вдохновения, но, как правило, включает в себя терпеливый поиск mot juste-точного выражения, предложения, в котором каждое слово является незабываемым, наиболее эффективного соединения звучания и замысла, идеи автора… емкой, сконцентрированной и запоминающейся».

Не упустят ли читатели XXI века, увлеченные словесными штампами, половину слов, содержащихся во фразеологизме Кальвино? Или, когда они поймают «вдохновение», «точное выражение», «эффективное соединение» и «незабываемый», будут ли они думать, что они поняли суть, что они не упустили возможность увидеть тяжелейшие пути писателя к истине и красоте в каждом тщательно подобранном, слове и мысли? Кальвино посвятил свою жизнь достижению точности, утонченности и легкости в написании, которые могут стать невидимыми или, что еще хуже, неуместными для читателей-скиммеров, которыми мы можем стать.

Недавно я прочитала эссе о чтении редактора журнала «Нотр-Дам» Керри Темпл, который сделал такое наблюдение: «Когда я читаю рукопись, присланную нам для публикации, я ее распечатываю. Я стараюсь читать печатную версию, а не экранную. Это помогает мне действительно читать слова, обращать более пристальное внимание, полностью участвовать в рассказываемой истории, быть с ней, когда я ее читаю. Я делаю это потому, что моя работа в качестве редактора требует от меня заботиться о глубине и качестве, нюансах и содержании историй, которые мы рассказываем на наших страницах. Я делаю это еще и потому, что, как писатель, знаю, как много труда вложено в создание прозы. Автор заслуживает моего внимания к деталям; я с почтением и вдумчивой сосредоточенностью вникаю в суть того, что хотел передать нам автор».

Этот отрывок иллюстрирует, на что мы надеемся при встрече замыслов автора и внимания читателя. Менее радостно, однако, что мы начинаем наблюдать прямое и косвенное влияние цифрового распознавания слов, текста, разрушающего шаблоны чтения современных читателей, на то, как они читаются и на то, как эти тексты пишутся. Когда издатели вынуждены учитывать потребности разных читателей, к примеру тех, чей стиль беглого чтения плохо приспособлен к длинным, сложно сформулированным текстам, к сложным мыслям, которые не так легко или быстро схватываются, или к словам, которые считаются менее необходимыми, от всего этого культура претерпевает изменения, масштаб которого мы еще не можем оценить. Не так давно Дэвид Брукс написал колонку о красоте и о том, что она пропала без вести. Брукс никого не винил. Он не давал никакого обезболивающего средства. Он просто описывал то, что незаметно теряется нами, когда мы «случайно» отказываемся от взгляда на мир, в котором красота, истина и добро неразрывно связаны и где само восприятие красоты может быть путем к жизни, где добродетель и благородство занимают достойное место. Подобно прозрению, восприятие красоты, будь то в чтении или в искусстве, формируются благодаря тем же способностям, которые лежат в основе осмысленного чтения. И подобно прозрению, только время, которое мы уделяем этим способностям, позволяет нашему восприятию красоты существовать достаточно долго, чтобы мы могли увидеть, распознать и понять больше. Ибо точно так же, как чтение не является исключительно визуальным, красота не сводится только к чувствам. В своем эссе «Спад» Мэрилин Робинсон писала, что красота, помимо всего прочего, является «стратегией акцентирования внимания». Если она не распознана, текст не будет понят. Красота помогает нам сосредоточиться на самом важном. Если наше восприятие красоты сводится к скольжению только лишь по тонкой поверхности слов, как водной глади, мы упустим глубины, лежащие ниже, красота никогда не приведет нас к познанию и пониманию, что скрыто в ее глубинах.

До перехода к нашей нынешней цифровой культуре Кальвино дал нашему тысячелетию набор проницательных мыслей в которых он описал эпоху, когда фантастически быстрые, широко распространенные средства массовой информации восторжествуют и рискуют расплющить всю коммуникацию на единую, однородную поверхность. Предназначение литературы – это общение между различными людьми, идеями, мыслями, просто потому, что они различны, не притупляя, а даже обостряя различия между ними, следуя истинному предназначению письменного языка. Кальвино, посвятивший всю свою жизнь переводу трудных мыслей в слова, оставил нас с мольбой о том, чтобы язык во всей его сложности не был «расплющен» нами.

Будущее языка связано как с постоянными усилиями писателей подобрать именно те слова, которые направляют нас к их сложной мысли, так и с постоянными усилиями читателей воспринять их. Меня беспокоит, что мы очень быстро отходим от распознавания красоты в написанном. Я беспокоюсь, что мы еще ближе подошли к тому, чтобы избавиться от сложных мыслей, когда они не вписываются в ослабляющее память ограничение количества символов, используемых для их передачи. Или когда они похоронены на последней, наименее читаемой, двадцатой странице поиска Google. Цифровая цепочка, ведущая от распространения информации к тонкой размазне порций байтов для глаз, потребляемых ежедневно в большом количестве, потребует от нас нечто большее, чем общественная зоркость. Сохранить качество нашего внимания и памяти, восприятия красоты и признания истины, а также способность принимать сложные решения, основанные на всем этом, не утратилось на этом пути. Когда язык и мышление притупляются, когда комплексность ослабевает и все становится более и более одинаковым, мы подвергаемся большому риску в обществе, будь то со стороны экстремистов в религии или политической организации или, что менее очевидно, рекламодателей. Однородность в группах, обществах или языке может привести к уничтожению всего, чем одно отличается от другого, независимо от того, жестко или легко это навязано.

Защита неодинаковости в самых разных аспектах человеческого общества – это принцип, который был воплощен в нашей Конституции и задолго до этого в нашем генетическом различии. Как было описано генетиками, футуристами и совсем недавно Тони Моррисон в ее книге «Происхождение других», разнообразие повышает прогресс развития нашего вида, качество нашей жизни на нашей взаимосвязанной планете и даже наше выживание. В этом всеобъемлющем контексте мы должны работать над защитой и сохранением богатого, всеобъемлющего, не «сплющенного» использования языка.

При воспитании человеческий язык является наиболее совершенным средством для создания неограниченных, никогда прежде не вообразимых мыслей, которые, в свою очередь, обеспечивают основу для развития нашего коллективного разума. Верно и обратное, с коварными последствиями для каждого из нас.

Не так давно я обсуждала эти, по общему признанию, мрачные и тяжелые вопросы в самой непринужденной, легкой обстановке: летом, на прогулке во Французских Альпах с итальянским издателем доктором Аурелио Мария Моттолой. Пока мы поднимались все выше и выше к тому месту, где деревья начали редеть, я рассказала ему о своих опасениях по поводу возможных последствий культурной тенденции к языковой однородности, к их усреднению: от сужения выбора слов у автора до более коротких рукописей и более ограниченного использования синтаксической сложности и образности языка, требующих базовых знаний, которые больше не могут быть восприняты.

Какова же будет судьба, спрашивал он, книг и поэм, наполненных метафорами и аналогиями, чьи примеры для подражания больше не являются общим знанием? Что произойдет, если тысячи аллюзий, метафор из Библии, мифов и басен, незабываемых стихотворных строк, персонажей из историй начнут сокращаться и постепенно исчезать? Что произойдет, спросил этот образованный издатель, читающий на нескольких языках, если язык книг больше не будет соответствовать когнитивному стилю культуры – быстрому, сильно визуальному и искусственно сокращенному? Изменится ли письмо, а вместе с ним и читатель, писатель, издатель, сам язык? Наблюдаем ли мы, каждый в своей профессии, начало отступления от более интеллектуально требовательных форм языка, до тех пор, пока он, подобно злополучному прокрустову ложу, не станет соответствовать незаметно сужающимся нормам чтения на все меньших экранах? Мы остановились где-то посреди прекрасного пейзажа и попытались сохранить нашу прогулку от нежелательного направления наших мыслей.

Разве природа языка не в том, чтобы расширять и менять каждую эпоху, спрашивали мы друг друга? Разве не является сама история письменности, нашей собственной эпохи лучшим тому подтверждением? Разве пластичность читающего мозга не обеспечивает идеальный механизм для приспособления различных способов чтения и письма?

Мы не должны терять то, что приобрели, мягко скажу я вам, дорогие читатели, так же, как сказала моему немногословному товарищу по летней прогулке. Некоторые из вас, без сомнения, подумают, что я слишком много протестую и что только элитной части любого населения будет не хватать полок старых книг и стихов, которые выходят из моды с завидной регулярностью век за веком, поколение за поколением. Но именно противоположность элитарности движет моими тревогами. Я пишу эту книгу и провожу мое исследование сегодня только потому, что самоотверженность моих родителей и нескольких глубоко преданных своему долгу учителей из школы сестер Нотр-Дам в двухкомнатном восьмиклассном здании школы дали мне возможность в детстве читать книги великой литературы прошлого. Только эти книги подготовили меня к тому, чтобы не оставлять шахтеров и фермеров в моем крошечном городке на Среднем Западе, а по-новому понять каждого из этих все еще дорогих мне людей и мир за пределами Эльдорадо, штат Иллинойс. Слова, рассказы, книги позволяли мне не столько спокойно смотреть на миры, которые я никогда не могла вообразить с моей маленькой наблюдательной точки над Уолнат-Стрит, где я впервые встретила Эмили Дикинсон, Шарлотту Бронте и Маргарет Митчелл. Как заметил Альберто Мангуэль о своем собственном аналогичном книжном хранилище знаний: «Все происходит в геометрической прогрессии, основанной на том, что известно и что запоминается каждый раз, когда мы читаем что-то новое».

Нет никаких сомнений, что сегодняшние дети и молодежь покинут свою собственную скорлупу, в которой они находятся, чтобы открыть для себя неисчислимые миры через интернет со всем его удивительным потенциалом для объединения людей и идей со всего мира. Но прежде чем они это сделают, я хочу, чтобы они активно строили свои собственные уникально сформированные внутренние базы знаний, которые воплощают то, что они узнают из книг с этих полок и графических романов Джина Луэна Янга и Марка Данилевски. Я хочу, чтобы они научились читать и запоминать, потому что это основа для того, кем они станут и как они будут думать и определять очертания своего будущего и нашего.

За последние годы я обучила сотни ярких, хорошо образованных студентов. Каждый день я чувствую себя воодушевленной их интеллектом и их желанием внести что-то ценное в наш мир, что является определенной особенностью университета, где я работаю. Но реальность такова, что все больше и больше из них прекрасно разбираются в языках программирования, но им все труднее и труднее воспринимать, когда я говорю о «многоцветном пальто», «свойстве сострадания» или «пути, который не выбрали», и это в Новой Англии. Вопрос, с которым я должна была столкнуться в своей самозваной роли обеспокоенной вопросами чтения, заключается в том, достаточно ли сформированы тщательно выстроенные внутренние платформы у наших молодых людей, прежде чем они автоматически переключатся на свой ум по умолчанию и находят неизвестное имя или понятие?

Дело не в том, что я предпочитаю внутреннюю платформу знаний внешней; я хочу и того и другого, но внутренняя платформа должна быть достаточно сформирована, прежде чем автоматическая зависимость от внешних платформ возьмет верх. Только в этой последовательности развития, я верю, они будут знать (хоть что-то), когда они не знают. Таким образом, вопрос никогда не сводится только к тому, сколько слов мы употребляем или даже как мы читаем в цифровой культуре. Речь идет о важном влиянии того, сколько мы читаем, на то, как мы читаем, и о влиянии того и другого на то, что мы читаем и запоминаем. Это не заканчивается, однако, тем, что мы читаем, а скорее, продолжается, поскольку то, что мы читаем дальше, меняет следующее звено в цепочке, то, как все написано.

Как всё пишется

Во время обучения в аспирантуре у Кэрол и Ноама Хомских мой взгляд на язык сместился с прежнего акцента на красоту слова, на изучение слова в рамках структур языка. Этот сдвиг произвел на меня впечатление, которого не было в моем предыдущем изучении литературы: различные процессы языка, особенно синтаксиса, отражают изгибы наших мыслей. Как писал русский психолог Лев Выготский в своей замечательной книге «Мысль и язык», письменность не только отражает наши самые сложные мысли, но и продвигает их дальше. В контексте влияния письменной речи на интеллектуальное развитие рассмотрим растущее беспокойство многих английских профессоров в университетах и средних школах по поводу того, что все большее число их студентов больше не имеют «терпения» к чтению литературы XIX века и первой половины XX века.

Если вспомнить романы «Моби Дик» Германа Мелвилла и «Миддлмарч» Джорджа Элиота, два из лучших примеров литературы XIX века на английском языке, плотность предложений в этих книгах и необходимость делать когнитивный анализ при чтении этих произведений для их полного и глубокого понимания очень важны. Одна из моих любимых фраз в «Миддлмарче» иллюстрирует это, описывая момент озарения, когда бедная Доротея обнаруживает пределы предполагаемых талантов своего старого мужа во время медового месяца! «Как случилось, что за несколько недель, прошедших с момента ее замужества, Доротея не только не заметила, но и ощутила с удушающей грустью, что перед ней открываются широкие перспективы, свежий воздух, который она мечтала найти в душе мужа, сменился прихожими и извилистыми коридорами, которые, казалось, вели прямо туда и сюда?» Конечно, здесь нет недостатка в словах, фразах и предложениях. Тем не менее сложная грамматика Элиота и «извилистая» структура предложения являются почти идеальной симуляцией бесцельных извилин разума мистера Касобона, который также бродил «там и сям». Справедливости ради надо сказать, что поколению молодых людей, выросшему в интернете и твиттере, одновременно наводненному океанами слов и привыкшему тратить всего 140 символов на написание своих мыслей, было бы трудно оценить это предложение или прочитать Мелвилла или Элиот, тем более 150–300 слов в типичном предложении Пруста. Конечно, некоторые из проблем здесь имеют отношение к ожидаемым изменениям в использовании языка, которые происходят во время перехода от одной исторической эпохи к другой, как выразился доктор Моттола. Держа эту мысль в уме, я не по-научному подошла к книжным полкам и вытащила три последних бестселлера известных авторов и три романа начала ХХ века. Я получала удовольствие от каждой из этих книг и просто хотела посмотреть, что может выявить случайное изучение грамматических структур в современных работах. Я использовала очень упрощенную (то есть ненаучную) версию того, что исследователи чтения, такие как моя бывший наставница Джин Чалл, называют формулами читаемости, которые оценивают возрастную пригодность различных текстов. (Признаюсь, я усердно и успешно избегала изучения таких формул в течение всего срока обучения в аспирантуре). Я произвольно сканировала страницы из каждой книги, чтобы вычислить среднее количество слов в предложении и среднее количество фраз и предложений в разделе и параграфе. Несмотря на значительные различия в стиле и содержании, средняя длина предложения в современных бестселлерах оказалась более чем в два раза меньше, чем в произведениях от начала до середины ХХ века, с резко меньшим количеством предложений и слов на раздел. Тенденция ухода от насыщенности в прозе не нуждается в формальных формулах читаемости, чтобы мы могли наблюдать ее в повседневной жизни.

Вопрос в том, наблюдаем ли мы ускоренную перестройку между стилем чтения (как мы читаем) и стилем письма (что мы читаем), и если да, то имеет ли это значение? Моя поверхностная выборка воспрещает любые поверхностные суждения: либо об изменениях стиля письма от одной эпохи к другой; или о том, отражают ли отмеченные изменения характеристики доминирующей среды, или, что более угрожающе, сложность мышления, воплощенную в произведениях. Было бы грубой ошибкой предполагать, что глубина авторской мысли напрямую соотносится с синтаксической плотностью произведения. Я часто писала, что мы все можем оценить и то, и другое, Хемингуэй и Джорджа Элиот. Тем не менее я начала сомневаться в когнитивной утрате нежелания или, возможно, в будущем, даже способности ориентироваться в требованиях сложных концептов в более плотно насыщенной прозе. Поэтому я все больше беспокоюсь о связи между количеством символов, которые мы выбираем для того, чтобы, читать или писать, и о том, как мы думаем. Никогда так не было, как сейчас; никогда так не было, как с нашей молодежью или с теми, кто станет лидерами правительств по всему миру. TL; DR (Too long; didn’t read). Критическая взаимосвязь между качеством чтения и качеством мышления находится под сильным влиянием изменений в нашем внимании, и того, что я назвала, скорее интуитивно, чем научно, когнитивным терпением. Некоторые из наиболее сбивающих с толку и удивляющих писем, которые я получала в последние годы, приходили от профессоров литературы и общественных наук, которые не понимали нетерпеливое отношением своих студентов к более старой, более насыщенной американской литературе и писательству. Один из заведующих известной кафедрой английского языка написал, что он больше не может преподавать на своем некогда востребованном семинаре о Генри Джеймсе, потому что слишком мало студентов сегодня хотят или могут читать Джеймса. Среди этих профессоров наиболее часто встречаются два наблюдения. Первое заключается в том, что студенты стали все менее терпеливы со временем, необходимым для понимания синтаксически сложных структур предложений в более насыщенных текстах и все более неохотно идут на то, чтобы приложить необходимые усилия для погружения в их анализ. Во-вторых, ухудшается качество студенческого письма. Я, конечно, слышу эту критику в адрес студентов с тех пор, как преподаю. Тем не менее этот вопрос важен для каждого возраста. Сегодня мы должны задуматься, не влияет ли на письмо нынешних студентов их меньшее знакомство с концептуально требовательной прозой и ежедневное усечение их письма в социальных сетях более негативным образом, чем в прошлом. В проекте, предназначенном для отслеживания использования цитат студентами, в большинстве цитат студенты ссылались либо на первую страницу цитируемого ими источника, либо на последние три страницы. Остается только гадать, были ли когда-либо прочитаны страницы между первой и последней, или же вся статья была прочитана Г-образно или зигзагообразно, как описал Лю.

То есть читалась первая страница, немного в середине, а затем последняя. Если это так, то базовые знания, аргументация и подтверждающие доказательства, найденные в большинстве источников, были либо пролистаны, либо в значительной степени не прочитаны. Такой способ чтения в конечном счете найдет свой путь в менее хорошо сконструированной и менее убедительной письменной речи студентов, которые концептуально скользили как в чтении, так и в письме. Несколько профессоров в своих письмах признавались с немалой долей двусмысленности, что теперь они назначают сборники более коротких рассказов, чтобы хотя бы таким образом привлечь внимание своих студентов. Внутренняя ценность жанра рассказа не ставится под сомнение. Но точно так же, как отмеченное снижение эмпатии у наших молодых людей, требует нашего коллективного изучения и понимания – все более и более часто наблюдается, что студенты уклоняются от более длинных, более сложных текстов и пишут не так хорошо, как в недалеком прошлом. Главная проблема заключается не в их интеллекте и, более чем вероятно, даже не в их незнании различных стилей письма. Скорее, она может состоять в отсутствии когнитивного терпения с требовательным критическим аналитическим мышлением и сопутствующей неспособностью приобрести когнитивную настойчивость, которую психолог Анжела Дакворт назвала «устойчивой настойчивостью», взращенной теми самыми жанрами, которых избегают. Точно так же, как ранее я описала, что недостаток базовых знаний и критических аналитических навыков может сделать любого читателя восприимчивым к предвзятой или даже ложной информации, недостаточное формирование и недостаточное использование этих сложных интеллектуальных навыков может сделать нашу молодежь менее способной хорошо читать и писать и, следовательно, менее подготовленной к своему собственному будущему. Именно эти интеллектуальные навыки и личные качества дают молодым людям важнейшую основу, чтобы уметь распознавать неизбежные изменения и сложности, которые их ожидают, и справляться с ними. Их развитие в студенческие годы готовит к гораздо более сложным формам интеллектуальной устойчивости, требуемой после окончания учебы: написание хорошо аргументированных отчетов, документов и записок в их будущей профессиональной жизни; критическое прочтение и оценка ценности референдума, решения суда, медицинских документов, завещаний, журналистских расследований или личного дела политического кандидата; или даже умения проводить различия между правдой и ложью во все более обостряющихся вопросах вокруг ложных новостей и сообщений. Демократическое общество требует продуманного развития этих способностей у своих граждан, как молодых, так и преклонного возраста. В «Интернете аферы» Дженнифер Говард начала одно из самых обескураживающих эссе о некоторых из этих проблем, которые возникли в интервью с одним из распространителей ложных новостей. Как сказал газете «Вашингтон пост» один из мастеров фейковых новостей: «Честно говоря, люди определенно глупы. Они просто продолжают разносить новостной хлам по кругу. Никто на самом деле не проверяет факты на достоверность». Отделение правды от вымысла требует времени, информационной грамотности и непредвзятости, чего, похоже, не хватает нашей безумно поляризованной культуре. Мы любим делиться мгновенно, и это позволяет нами легко манипулировать. Здесь есть много сложных вопросов для учащихся, учителей, родителей и нашего общества в целом. То, как наши граждане думают, принимают решения и голосуют, зависит от их коллективной способности ориентироваться в сложных реалиях цифровой среды с интеллектом, не только способным, но и привыкшим к более высокому уровню понимания и анализа. Вопрос уже не только в том, какая среда для чего лучше, но и в том, каким образом на этом историческом отрезке может быть взращен оптимальный образ мышления наших детей, нашей молодежи и нас самих. И культовые послания Маршалла Маклюэна о влиянии среды на нас, и более философские наставления Уолтера Онга вновь возвращаются к первоначальному беспокойству Сократа, что «чтение навсегда изменит мышление. Если люди узнают это, то это вселит забвение в их души; они перестанут упражнять память, потому что они полагаются на то, что написано, вспоминая факты уже не из внутренней базовой памяти, а посредством внешних знаков». Конечно, у Сократа никогда не было времени, чтобы понять потенциальную ценность наличия внутренних и внешних источников памяти, но мы-то понимаем. Тем не менее мы не тратим время, чтобы уделить достаточное внимание происходящим изменениям, как мы читаем и думаем о нашей повседневной жизни.

Ученый-иезуит Уолтер Онг помог интерпретировать точку зрения Сократа на обозначение некоторых проблем, а также показать их недостатки применительно к современному обществу. Он утверждал, что наша интеллектуальная эволюция не столько о том, как одно средство коммуникации отличается от другого, а скорее, о том, что происходит с людьми, которые погружены и в то, и в другое. Онг задается вопросом, какими станут читатели нашего века, унаследовавшие как грамотность, так и цифровую культуру? Неужели изменения в устном языке, чтении и письме настолько тонкие, что, прежде чем мы займемся ими, мы забудем то, что считали истинным, прекрасным, добродетельным и необходимым для человеческой мысли? Или же мы можем воспользоваться суммой настоящих знаний и нашими умозаключениями, основанными на них, чтобы выбрать лучшее из того, что есть у обеих сред, и научить этому нашу молодежь?

Стремление, необходимое для ответа на эти вопросы, начинается с более глубокого изучения нашей собственной читательской жизни, начатого в последних письмах. Читаете ли вы, мой читатель, с меньшим вниманием и, может быть, даже с меньшей памятью о прочитанном? Замечаете ли вы, читая на экране, что вы все чаще читаете ключевые слова и просматриваете остальные? Эта привычка или стиль чтения с экрана перетекла в ваше чтение печатной копии? Вы снова и снова читаете один и тот же отрывок, чтобы понять его значение? Вы подозреваете, когда пишете, что ваша способность выражать суть ваших мыслей едва заметно проскальзывает или уменьшается? Неужели вы настолько привыкли к быстрой передаче информации, что больше не чувствуете необходимости или не располагаете временем для собственного анализа этой информации? Вы постепенно избегаете все более сложных анализов, даже тех, которые легко доступны? Очень важно, способны ли вы в меньшей степени находить то же обволакивающее удовольствие, которое вы когда-то получали от своего прежнего читающего «я»? Вы на самом деле начали подозревать, что у вас больше нет интеллектуального терпения, чтобы осилить длинную и требующего серьезного внимания статью или книгу? Что если однажды вы сделаете паузу и зададитесь вопросом, действительно ли вы сами меняетесь и, что хуже всего, у вас нет времени, чтобы что-то с этим сделать?

Пример исследования гипотезы цифровой цепочки

И вот я перехожу к рассказу о моем беспокойстве. Едва ли это бестселлер, но сюжет таков: исследователь чтения и его изменений в цифровой культуре однажды просыпается и сталкивается с вопросом, а изменилась ли она тоже? Кальвино однажды написал, что «Рип Ван Винкль» Вашингтона Ирвинга приобрел статус фундаментального мифа для нашего постоянно меняющегося общества. Это, безусловно, относится и ко мне, причем уже дважды. Как я описала в своем первом письме, мой первоначальный «пробуждающий» опыт произошел в конце написания моей работы «Пруст и Кальмар». После семи лет исследований читающего мозга я огляделась вокруг и поняла, что весь мой предмет изучения изменился. Чтение уже не было тем, чем оно было, когда я начинала. Несмотря на все мои исследования по читающему мозгу, я никогда не осознавала, что одни и те же вещи были верны для меня, пока результаты не приблизились к пресловутому выводу. Они начались достаточно невинно. Как и все остальные, с ростом обязанностей в моей профессиональной и личной жизни и с постоянно увеличивающейся нагрузкой на то, что мне приходилось читать и писать в любой день на любом количестве цифровых носителей, я стала делать небольшие компромиссы. Я все еще пыталась использовать электронную почту, больше похожую на письмо в конверте, с его собственными формами вежливости. Но каждое письмо становилась все короче и короче. Не было никакого ожидания идеального момента, чтобы написать, выразить спокойно свои мысли, по общему признанию в моем прежнем стиле. Я просто делала все возможное и надеялась на космическое прощение за то, что оно не оправдало прогнозируемых ожиданий получателей всех моих сообщений.

Что касается чтения, я все больше зависела от Google, академии Google, ежедневных, еженедельных резюме в журналах, таких как «Наука», онлайн-новости, онлайн-рассказы о ньюйоркцах и так далее. О чем я думала, что мне нужно знать или что мне нужно прочитать позже более подробно. Различные подписки на газеты и журналы приходили и уходили. Я больше не могла идти в ногу с теми, чье мнение уважала, с теми, которые давали наиболее глубокие комментарии к общественной жизни и так далее… Я делала вид, что буду наверстывать упущенное по выходным, но сроки истекали, недели перетекали в выходные, и их восстановительная сила уходила тоже. Следующим исчезнувшим актом были давно ожидающие книги, которые всегда стояли у моей кровати в ожидании, когда их прочтут. На их место в последние минуты моего дня приходили электронные письма, так что я могла спать, чувствуя себя «праведной», вместо того, чтобы утешаться размышлениями Марка Аврелия или успокаиваться чтением книг Кента Хару фа или Венделла Берри, в которых мало что происходит, за исключением упоминаемых прозрений людей, которые руководствуются ритмами земли, человеческой любовью и испытанной добродетелью и чьи наблюдения успокаивают беспокойный ум и беспокойное сердце. Я все еще покупала много книг, но чем больше и больше я читала их, я погружалась в них, вместо того, чтобы быть унесенной ими куда-нибудь (как в детстве). В какой-то момент, который невозможно было точно определить, я начала читать больше для того, чтобы быть информированной, чем погруженной в них, и еще меньше для того, чтобы быть куда-то унесенной. С этим неприятным осознанием я остановилась в своей собственной версии приостановленного недоверия: возможно ли, что я стала читателем, для которого я теряла свои выходные, пишущей о и действительно для…? И только моя спесь помешала мне принять такой сценарий.

Скорее всего, как любой ученый, столкнувшийся с вопросом, подлежащим исследованию, я поставила эксперимент. В отличие от всех других исследований, которые я проводила, я была единственным субъектом в этой одноклеточной конструкции. Моя пустая гипотеза, если хотите, состояла в том, что я не изменила свой стиль чтения; скорее, изменилось только время, которое я имела в своем распоряжении для чтения. Я могла бы доказать это достаточно просто, контролируя его, выделяя то же самое количество времени каждый день и добросовестно наблюдая за своим собственным чтением лингвистически трудного, концептуально требовательного романа, который был одной из моих любимых книг, когда я был моложе. Я бы знала сюжет, здесь не было бы никакой интриги или тайны. Мне нужно было только проанализировать, что я делала во время чтения, точно так же, как я могла бы проанализировать, что делает человек с дислексией, когда он или она читает в моем исследовательском центре. Без малейших колебаний я выбрала книгу Германа Гессе «Магистр Луди», также известную как «Игра в бисер», которую цитировали, когда Гессе получил Нобелевскую премию по литературе в 1946 году.

Не будет преувеличением сказать, что я начала эксперимент в самом замечательном расположения духа. Я почти ликовала при мысли, что заставлю себя перечитывать одну из самых важных книг моих прежних лет. Сила стала ключевым словом. Когда я начал читать «Магистр Луди», я испытала… как бы это выразить литературно… удар в кору головного мозга. Я не могла читать ее. Стиль показался мне упрямо закоснелым: слишком плотным (!) с излишне сложными словами и предложениями, чьи змееподобные конструкции скорее затуманивали, чем освещали содержание, для меня. Темп действий был невозможен. Кучка монахов, медленно поднимающихся и спускающихся по лестнице, была единственным образом, который приходил на ум. Как будто кто-то обливал мой мозг густой патокой всякий раз, когда я брала в руки книгу «Магистр Луди». Чтобы компенсировать это, сначала я сознательно пыталась прочитать текст медленнее, безрезультатно. Быстрая скорость, к которой я уже привыкла, читая мои ежедневные гигабайты материалов, не позволяла мне замедлить темп чтения достаточно, чтобы понять, что бы Гессе ни писал. Мне не нужен был тест на гальваническую реакцию кожи, чтобы понять, что моя кожа слегка потеет. Я дышала тяжело, и мой пульс, вероятно, участился. Я бы не хотела знать свой уровень кортизола. Я ненавидела эту книгу. Я ненавидела весь этот так называемый эксперимент, который вообще не был научным. Наконец, я удивилась, как вообще я могла подумать, что это один из величайших романов ХХ века, несмотря на Нобелевскую премию Гессе. Это было совсем другое время. Теперь он никогда не будет хорошо принят. Гессе, вероятно, не смог бы найти даже издателя для этой книги сегодня. «Дело закрыто», – подумала я, бесцеремонно запихивая «Магистра Луди» обратно, между Хемингуэем и гораздо менее требовательным Сиддхартхой. Гессе поместился на мою аккуратно выстроенную по алфавиту книжную полку, заполненную книгами, которые в значительной степени определили, кто я и как я мыслю. Едва ли имело значение, что я провалила свое собственное испытание. Никто, кроме меня, не будет знать об этом. Никто ничего не узнает. Что же касается моей собственной мудрости, то неизбежный вывод, которым я не собиралась делиться ни с кем другим, так как я изменилась так, как никогда бы не могла даже предположить. Теперь я читала поверхностно и очень быстро; на самом деле я читала слишком быстро, чтобы понять более глубокие уровни, что заставляло меня постоянно возвращаться и перечитывать одно и то же предложение снова и снова с растущим разочарованием; я была нетерпелива с количеством предложений и фраз в предложении, как будто я никогда не встречалась с гораздо более длинными предложениями Пруста и Томаса Манна. Я была совершенно оскорблена количеством слов, которые Гессе считал необходимым использовать в каждом другом предложении; и наконец, мои так называемые процессы осмысленного чтения никогда не «всплывали». Там. Я изменилась. Я тоже была носорогом Ионеско. Ну и что? (из пьесы Эжена Ионеско «Носорог». – Прим. перев.). Бормотала я вслух, ни к кому конкретно не обращаясь.

Эксперимент закончился катастрофой. Это не зашло бы дальше уединения моих книжных полок, если бы не две тихие тревожные мысли: во-первых, книжные полки были заполнены моими друзьями, включая Германа Гессе, чье коллективное, формирующее влияние на меня было вторым после влияния моей семьи и моих учителей. Неужели я действительно собираюсь покинуть друзей всей моей жизни, отправив большинство из них небрежно на их место в алфавитном порядке, в другое время? Во-вторых, за эти годы я сказала тысяче детей с дислексией, что неудачи, как и враги, могут стать нашими лучшими учителями, если мы сможем увидеть в них возможности для осознания того, что нам нужно изменить. «Стиснув зубы», я заставила себя вернуться к работе, но на этот раз на милосердно короткие, сосредоточенные двадцатиминутные интервалы. Я смутно представляла себе, сколько дней мне придется провести в этой незапланированной, неприятной и нежелательной второй фазе эксперимента. Это заняло две недели. Где-то ближе к концу этих многих дней я пережила гораздо менее драматическую форму богоявления Святому Павлу из Тарса. Ни вспышки света, ни блестящего озарения. Я просто почувствовала, что наконец-то снова дома, вернулась к своему прежнему читательскому «я». Темпы моего чтения теперь соответствовали темпу действий в книге. Я замедлилась или ускорялась с этим. Я больше не навязывала словам и предложениям Гессе ни скорость, ни неритмичное качество внимания, к которому я подсознательно привыкла в моем стиле онлайн-чтения.

В своей замечательной книге «Перечитывания» Анна Фадиман сравнила чтение с перечитыванием книги: «У первого было больше скорости, у второго – больше глубины». Мой опыт чтения с цифровых экранов в попытке перечитать шедевр Гессе был противоположным: я пыталась перечитать его как можно быстрее, но потерпела неудачу. Действительно, Наоми Барон предсказала, что переход к чтению с экрана уменьшит наше желание перечитывать, что будет большой потерей, поскольку каждый возраст, в котором мы читаем, приводит к тексту разных людей. В моем случае, только когда я заставила себя войти в книгу, я испытала, во-первых, замедление; во-вторых, погружение в другой мир в книге; и в-третьих, поднялась из моего собственного. Во время этого процесса мой мир немного замедлился, когда я восстановила свой потерянный способ чтения. Как показал мой небольшой эксперимент, моя собственная схема чтения адаптировалась к предъявляемым к ней требованиям, и хотя я удручающе мало осознавала это, мои навыки чтения (или стиль) изменились по ходу дела. Другими словами, мой привитый, спазматический, онлайновый стиль, хотя и пригодный для большей части обычного чтения моего дня, был без разбора перенесен на все мое чтение, делая мое прежнее погружение в более сложные тексты все менее и менее удовлетворительным. Я не пошла дальше и не стала проверять свое понимание на предмет возможных изменений. Признаюсь, я не хотела этого знать. Я просто хотела вернуть то, что почти потеряла.

В конечном счете мой простой эксперимент был способом противостоять проблемам, которые имеют решающее значение для каждого из нас, кто погружен как в печатную, так и в цифровую среду. С точки зрения Онга, вопрос, с которым я столкнулась, заключался в признании того, как я преобразилась под воздействием двух различных способов чтения. Возможно, не менее важным, учитывая реальность моих ежедневных контактов с обеими формами общения, был сыновний вопрос Клинкенборга: что теперь станет с читателем, которым я был?

Есть очень простая, очень красивая история индейцев, которую я всегда вспоминала. В этой истории дедушка рассказывает своему маленькому внуку о жизни. Он говорит мальчику, что в каждом человеке есть два волка, которые живут в груди и всегда воюют друг с другом. Первый волк очень агрессивен и полон насилия и ненависти к миру. Второй волк спокоен и полон света и любви. Маленький мальчик с тревогой спрашивает дедушку, какой волк победит. Дедушка отвечает: «тот, кого ты кормишь».

Последнее звено в цифровой цепочке: Почему мы читаем?

Именно в контексте кормления «второго волка» я рассказываю вам настоящую развязку моего эксперимента по перечитыванию Гессе: я читала «Магистра Луди» в третий раз. Не по какой-либо экспериментальной причине, а просто ради спокойствия, которое я почувствовала, возвращаясь в свою бывшую читающую жизнь. Романист Аллегра Гудман написала нечто замечательное о процессе открытия, который происходит при перечитывании любимой книги: «Подобно ткани в складках, текст раскрывает свои складки, разные части… В разное время. И все же каждый раз, когда текст разворачивается, добавляет новых складок читателю. Память и опыт добавляют что-то новое в каждое чтение, так, что каждая встреча информирует о будущей…» Каждый раз, перечитывая книгу, я вспоминала что-то важное о себе, когда впервые прочитала Гессе. В конце концов, я вспомнила, почему я читала книгу тогда с такой радостью и что чтение значило для меня до того, как я стала исследователем процессов чтения. Причин, по которым мы читаем, может быть не меньше, чем самих читателей. Но сама постановка вопроса, почему мы читаем, вызвала глубокомысленные отклики у самых любимых писателей мира.

Я бы попросила вас поставить его перед собой, прежде чем пройдет много времени. После того как я переосмыслила свое прежнее чтение, ответ, который пришел ко мне, был такой: я читаю, чтобы найти новую причину любить этот мир, а также оставить этот мир позади, чтобы войти в пространство, где я могу увидеть то, что лежит за пределами моего воображения, за пределами моих знаний и моего жизненного опыта, а иногда, как поэт Федерико Гарсиа Лорка, где я могу «пойти очень далеко, чтобы вернуть мне мою давнюю душу ребенка». Это говорит о чем-то другом, о чем Гессе написал в своем малоизвестном эссе под названием «Магия книги»: «Среди множества миров, которые человек не получил в дар от природы, но которые он создал своим духом, мир книг является величайшим. Каждый ребенок, рисуя свои первые буквы на грифельной доске и пытаясь читать впервые, он тем самым попадает в искусственный и самый сложный мир: чтобы полностью познать законы и правила этого мира и безупречно их применять, ни одна человеческая жизнь не может быть достаточно долгой. Без слов, без письменности, без книг не было бы истории, не было бы понятия о человечности».

«Множество миров» Гессе и мечта Лорки о восстановлении» давней души ребенка» – это лучшие способы познакомить вас со следующим письмом, о детях, которые придут после нас, и об уникальном наследии читательской жизни, которую мы надеемся передать им, их детям и детям их детей.

Искренне ваша,

автор

Письмо пятое

Воспитание детей в цифровую эпоху

Дети – это знак. Они – знак надежды, знак жизни, а также «диагностический» знак, маркер, свидетельствующий о здоровье семьи, общества и всего мира. Там, где детей принимают, любят, заботятся и защищают, семья здорова, общество более здоровое, мир более человечный.

Римский папа Франциск

У каждого средства есть свои сильные и слабые стороны; каждое средство развивает одни когнитивные навыки за счет других. Наверняка интернет может развить впечатляющий визуальный интеллект, результаты которого, по-видимому, заключаются в глубокой обработке данных, осознанном приобретении знаний, индуктивном анализе, критическом мышлении, воображении и осмыслении.

Патриция Гринфилд

Дорогой читатель,

однажды, когда мои дети были маленькими, они попросили меня еще раз рассказать им, чем я занимаюсь, когда хожу на работу. Мы только что вернулись из поездки к их бабушке и дедушке, которые живут на Среднем Западе, где дети увидели поля кукурузы и фасоли, а также стада крупного рогатого скота и лошадей, которые захватили их городское воображение. Случайно я обнаружила, что ответила им: «Я – фермер детей!» Они засмеялись и сказали, что это замечательный ответ, гораздо лучше, чем учитель или исследователь читающего мозга. Мне тоже понравился мой ответ, и я обнаружила, что храню его в тайне, как мой личный взгляд на то, что я делаю в своей жизни. Я вспоминаю это сейчас, потому что именно в этом и заключается смысл этого Письма, как мы воспитываем детей, детей, которые являются наследниками ХХ века и прародителями века XXI. Они «мои собственные, и не мои собственные», как Шекспир описал одну из многих форм любви во «Сне в летнюю ночь». Они наши и не наши. Более того, они находятся на пороге того, чтобы стать более непохожими на нас, на наших бабушек и дедушек, а также прабабушек и прадедушек, чем когда-либо с момента последних других, великих переходов в способах общения: времени между устной культурой Сократа и письменной Аристотеля, и периода, следующего за Гутенбергом.

Всегда будет либо пропасть, либо просто небольшой овраг различий между родителями и их детьми в каждую эпоху. Меня меньше интересует степень различия между нашими детьми, воспитанными в цифровом мире, и нами самими, чем понимание того, что лучше для развития детей независимо от среды и, в частности, в этой изменяющейся в геометрической прогрессии. Пути назад нет, и, если отбросить некоторые исторические отступления, его почти никогда не было. Однако эта общепринятая реальность не должна никого останавливать от осознанного, сострадательного, критического анализа того, кем мы были, кто мы есть, и изменений, которые незаметно формируют наших детей каждый день. Эти изменения многочисленны и разнообразны. Трудные вопросы, поднятые в предыдущих письмах, при воспитании наших детей также многочисленны и разнообразны и требуют от нас разработки версии вопросов, обобщенных до этого в один: атрофируются ли трудоемкие, когнитивно требующие осмысленного чтения процессы или они будут постепенно утрачены в рамках культуры, главные носители которой – скорость, непосредственность, высокий уровень стимуляции, многозадачность и большие объемы информации? Потеря, однако, в этом вопросе подразумевает наличие хорошо сформированной, полностью разработанной схемы чтения. Реальность такова, что каждый новый читатель, то есть каждый ребенок, должен будет построить совершенно новую схему чтения. Наши дети могут сформировать очень простую схему для обучения чтению и овладеть базовым уровнем декодирования, или они могут продолжать развивать высокоразвитые схемы чтения, в которые со временем добавляют все более и более сложные интеллектуальные процессы.

Будет много различий в том, как схема развивается на этом пути, основываясь на индивидуальных особенностях детей, типе обучения чтению и поддержке, которую они получают, и, что очень важно для нашего обсуждения, среде (средах), в которой они читают. Характеристики среды или ее возможности, начиная с физических характеристик и заканчивая возможностями захвата внимания, добавляют новые, гораздо менее понятные характеристики к влиянию на развитие схемы чтения. Как показывает в своей работе психолог из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе Патриция Гринфилд, основной принцип здравого смысла заключается в том, что чем больше времени вы проводите с любой средой, тем больше ее характеристики (доступность) влияют на характеристики зрителя (обучающегося). Среда – это посланник к коре головного мозга, и она начинает формировать ее с самого начала. Таким образом, еще не сформировавшиеся схемы чтения у детей младшего возраста ставят перед нами уникальные задачи и сложный комплекс вопросов.

Во-первых, будут ли ранние когнитивные компоненты схемы чтения изменены цифровыми средствами до, во время и после того, как дети научатся читать? В частности, что произойдет с развитием их внимания, памяти и базовых процессов познания, на которые, как известно, влияют у взрослых многозадачность, быстрота и отвлечение?

Во-вторых, если они будут затронуты, изменят ли такие изменения получившуюся структуру схемы профессионального чтения и/или мотивацию к формированию и поддержанию способности к глубокому чтению? Наконец, что мы можем сделать для устранения потенциального негативного воздействия различных цифровых медиа на чтение, не теряя при этом их огромного позитивного вклада в жизнь детей и общества?

Внимание и память в эпоху рассеянности

Внимание

То, на что мы обращаем внимание, и как мы обращаем внимание, имеет огромное значение в том, как мы думаем. В процессе развития познавательной деятельности, например, дети учатся сосредотачивать свое внимание со все большей концентрацией и длительностью от младенчества до подросткового возраста. Научиться концентрироваться – важная, но все более трудная задача в культуре, где рассеянное внимание повсеместно. Молодые люди могут научиться быть менее подверженными влиянию при переходе от одного стимула к другому, потому что у них более полно сформированы замедляющие системы, которые, по крайней мере в принципе, могут обеспечить возможность переопределения непрерывного отвлечения. Не так обстоит дело с детьми младшего возраста, у которых запрещающие системы и другие функции исполнительного планирования в лобной коре головного мозга требуют длительного времени для развития. Внимание в очень молодом возрасте может быть поглощено. И цифровой мир поглощает его. В отчете RAND за 2015 год среднее время, затрачиваемое детьми в возрасте от трех до пяти лет на гаджеты, составляло четыре часа в день, причем 75 % детей в возрасте от нуля до восьми лет имели доступ к гаджетам, что было выше 52 % всего двумя годами ранее. У взрослых использование гаджетов увеличилось на 117 % за один год. Хотя вопросы общества о влиянии непрерывной стимуляции и непрерывного отвлечения относятся ко всем нам, эти эффекты наиболее важны для понимания развития молодого поколения. Психолог Говард Гарднер использовал известное описание ученого из Массачусетского технологического института Сеймура Паперта о «сознании кузнечика» ребенка, чтобы проиллюстрировать спазматический способ, которым наша цифровая молодежь теперь обычно «прыгает от точки к точке», отвлекаясь от первоначальной задачи. Подобно Фрэнку Ширрмахеру, нейробиолог Дэниел Левитин помещает такое приспособление внимания, переключение задач в контекст нашего эволюционного рефлекса, предубеждения новизны, которое немедленно привлекает наше внимание к чему-то новому: «…люди будут работать так же усердно, как и мы, чтобы получить новый опыт, как мы будем получать еду или партнера. При многозадачности мы бессознательно входим в петлю зависимости, когда центры новизны мозга получают вознаграждение за обработку ярких, новых стимулов, в ущерб нашей префронтальной коре, которая хочет оставаться на задании и получать вознаграждение за постоянные усилия и внимание. Нам нужно приучать себя идти за большей наградой и отказываться от короткой».

Левитин написал этот отрывок в книге, в основном адресованной для взрослой аудитории (профессиональных управленцев). Его заслуживающие внимания уроки для взрослых, однако, преувеличены, когда речь заходит о маленьких детях. Префронтальная кора головного мозга ребенка и вся лежащая в ее основе центральная исполнительная система еще не научились «вознаграждать постоянные усилия и внимание», не говоря уже о планировании и торможении, которые позволили бы ребенку «отказаться от короткой». Иными словами, переключение между источниками внимания для мозга ребенка создает идеальный биокультурный шторм для взрослых, похожий на легкий ливень. С небольшим развитием префронтальной области дети полностью находятся во власти одного отвлечения за другим, и они быстро переходят от одного «блестящего нового стимула» к другому.

Левитин утверждает, что дети могут настолько хронически привыкнуть к непрерывному потоку соперников за их вниманием, что их мозг начинает буквально купаться в гормонах, таких как кортизол и адреналин, гормонов, чаще всего связанных с борьбой, бегством и стрессом. Им всего три года, или четыре, или иногда даже два и меньше, но они сначала пассивно получают, а затем, постепенно, активно требуют уровней стимуляции для гораздо более старшего возраста на регулярной основе. Как говорит Левитин, когда дети и молодежь окружены этим постоянным уровнем новой сенсорной стимуляции, они проецируются в постоянно гиперактивное состояние. Он предполагает, что «многозадачность создает обратную связь дофаминовой зависимости, эффективно вознаграждая мозг за потерю концентрации и за постоянный поиск внешней стимуляции». Именно это повышенное состояние может породить сегодня в детском возрасте несколько относительно новых явлений.

Как отмечает клинический психолог Кэтрин Штайнер Адер, автор книги «Большое разъединение: защита детства и семейных отношений в цифровую эпоху», наиболее часто слышимая жалоба, когда детей просят отключиться от гаджетов, звучит так: «А мне скучно». Столкнувшись с ослепительными возможностями для своего внимания на ближайшем экране, маленькие дети быстро погружаются, затем привыкают и постепенно становятся почти зависимыми от непрерывной сенсорной стимуляции. Когда постоянный уровень стимуляции исчезает, дети предсказуемо реагируют на это подавляющим состоянием скуки. Мне скучно!

Есть разные виды скуки. Существует естественная скука, которая является частью детства, что часто может дать детям стимул для создания своих собственных форм развлечений и просто веселья. Это скука, которую Вальтер Беньямин много лет назад описал как «птицу мечты, высиживающую яйцо опыта». Но может также возникнуть неестественная, культурно обусловленная новая форма скуки, которая следует за чрезмерной цифровой стимуляцией.

Эта форма скуки может обезоружить детей таким образом, что они не захотят исследовать и создавать для себя реальные переживания, особенно вне своих комнат, домов и школ. Как писала Штайнер Адер, «если дети пристрастятся к игре на экране, они не будут знать, как пройти через то состояние фуги (лат. fuga – «бег», от лат. fugere – «бежать», «убегать». – Прим. перев.), которое они называют скукой, хотя она часто является необходимой прелюдией к творчеству».

Было бы интеллектуальным бесчестием думать, что в духе предоставления нашим детям как можно большего через многочисленные творческие предложения новейших, усовершенствованных электронных книг и технологических инноваций, мы можем непреднамеренно лишить их мотивации и времени, необходимых для создания их собственных образов того, что читается, и для создания их собственных воображаемых автономных миров, которые являются невидимой для нас средой обитания детства. Такие предостережения не являются ни ностальгической жалостью, ни исключением мощного и захватывающего детского воображения, развиваемого технологией. К этому мы вернемся чуть позже. Не следует также отмахиваться от переживаний по поводу «потерянного детства» как от культурной (читай, западной) роскоши. А как же настоящие потерянные детства, в которых ежедневная борьба за выживание превосходит все остальное? Эти дети в моих мыслях и дома, и на моей работе, каждый день, и я беспокоюсь о каждом ребенке. Очень беспокоюсь о познавательных траекториях развития детей, которые настолько постоянно возбуждаются и развлекаются, что редко хотят уйти от экрана, чтобы обнаружить свою способность развлекаться собственными созданными укрытиями, желательно снаружи, где запутанные кусты и палки становятся «марсианской землей», где скатерть над низко висящей веткой дерева становится палаткой ирокезов, где их воображение погружается в то, что они делают. И, как рассуждает невролог Фогасси, моторная кора ребенка усиливает познание и тоже нуждается в значительной активации! Эти проблемы становятся все более актуальными для детей старшего возраста, поскольку часы, проводимые перед экранами, удваиваются и утраиваются до двенадцати с лишним часов в день среди многих подростков, наряду с уровнем и разнообразием зависимых соблазнов цифровых развлечений. Штайнер-Адэр не жалеет слов о зависимом аспекте цифрового погружения детей: «Разговоры о зависимости – это не гипербола, это клиническая реальность. Став взрослыми, мы, возможно, решим запутаться в своих мыслях и рискнуть собственной неврологией, но я никогда не встречала заботливого родителя, который сознательно рисковал бы будущим своего ребенка таким образом. И все же мы даем эти гаджеты, которые используем языком аддикции, чтобы описать нашим детям, которые еще более уязвимы к воздействию ежедневного использования на их развивающийся мозг. В нашем энтузиазме быть ранними адаптерами и давать нашим детям все преимущества мы подвергаем наших детей опасности.»

Возможно, нет более болезненно реалистичного описания подавляющего влияния цифровых миров на нашу молодежь, чем портрет Аллегры Гудман в ее новом романе «Меловой художник Эйдана», высокоинтеллектуального, впечатлительного подростка, который живет как в Кембридже, штат Массачусетс, так и в виртуальном мире Ever When. Этот добрый и чуткий парень проводит свои часы бодрствования (и большинство из тех, в которых он должен спать) в леденящем кровь виртуальном мире, который в конечном счете он просто предпочитает, с трагическими последствиями. Некоторые другие, такие как психиатр Эдвард Хэллоуэлл, заходят так далеко, что предполагают, что мы создаем группу детей с экологически обусловленным дефицитом внимания из-за непрекращающейся навязчивой идеи, которую цифровые отвлечения создают для ребенка. Обеспокоенность этого клинициста заключается в том, что растущее число детей с диагнозом дефицита обучения, основанного на внимании, может отражать не только более ранние диагнозы, но и возникновение новых форм дефицита внимания у поколения отвлеченных детей.

Стэнфордский нейробиолог Рассел Полдрак и его команда исследовали этот вопрос на протяжении более десяти лет, в том числе изучая физиологические различия у детей с диагнозом дефицита внимания и без него, а совсем недавно – в многозадачных выступлениях для студентов, выращенных в цифровой среде. Возможно, вполне предсказуемо, что у детей с дефицитом внимания наблюдались значительные различия в их префронтальных тормозных системах, которые играют существенную роль в ментальных переключениях, связанных с многозадачностью. В частности, дети с диагностированными проблемами внимания оказались менее способными сосредоточить свое внимание на одной задаче, потому что они не могли перестать обращать внимание на все остальные.

Учитывая растущее количество отвлекающих факторов, населяющих цифровые миры многих детей, мы должны спросить, не становится ли все больше типичных детей, склонных к поведению, похожему на поведение детей с диагнозом синдрома дефицита внимания из-за их окружения? Если да, то какое еще влияние такие изменения могут оказать влияние на различные аспекты их развития? Например, одновременно появляется позитивный аспект: растущая способность молодежи, воспитанной в цифровом мире, справляться, по крайней мере при определенных обстоятельствах, с перемещением своего внимания через многочисленные потоки информации без снижения производительности. К настоящему времени существует длинный и сложный комплекс исследований по переключению задач или переключению внимания, обычно проводимых со взрослыми. Хотя предыдущие исследования Полдрака и других предоставили убедительные доказательства неспособности большинства людей переключаться без значительных «мозговых затрат» (то есть на их способность обрабатывать что-либо глубоко), одно из недавних исследований Полдрака показывает, что молодежь воспитанная в цифровой среде, может сделать это, если она была обучена достаточно хорошо хотя бы одной из задач.

Если наши дети станут намного лучше, чем большинство взрослых, справляться с многочисленными источниками информации, они будут обладать навыками, которые будут все более важны для многих будущих профессий. Другими словами, не обязательно готовить их к тому, чтобы они стали поколением диспетчеров воздушного движения, они вполне могут стать более способными, чем их родители, научиться вниманию и умело справляться с отвлекающими факторами в пределах ограничений, детали которых нам необходимо тщательно и планомерно исследовать и понимать. Это особенно важно, так как многие из них говорят, что, когда они читают на экране, они с 90 % вероятностью будут многозадачными и только 1 % вероятности многозадачности при чтении в печатных СМИ.

Мы находимся на грани между перспективой и все большим вмешательством цифровой культуры в каждый аспект нашей жизни (включая их расширение) и зарождающимся осознанием непредвиденных последствий, которые сопровождают их. Исследования Штайнер-Адэр, Хэллоуэлла и все большего числа других ученых указывают на необходимость более глубокого изучения разнообразных эффектов подавляющего числа цифровых притязаний на многих наших детей, особенно на когнитивные способности.

Память в голове кузнечика

Если для меня это исследование начинается с внимания и чтения, то это лишь потому, что эту область я знаю лучше всего, и там, где основное когнитивное воздействие может быть наиболее заметным. Именно здесь мы можем использовать как науку, так и технологию, чтобы иметь наибольшие шансы на позитивные изменения. Если внимание у маленького ребенка спазматично и исследовательское по своей природе, становится все более ослабленным из-за постоянного ввода все новой и новой информации, те из нас, кто является исследователем, должны выяснить, как это влияет на память и другие аспекты когнитивного развития. Вопрос вращается вокруг способности детей держать вещи в оперативной памяти, одной из самых важных переменных в обучении грамоте и счету. У писательницы Мэгги Джексон есть отличная фраза об оперативной памяти: «Наша рабочая память немного похожа на цифровую ленту новостей, скользящую по Таймс-Сквер, она постоянно обновляясь, никогда, ну не более чем на фрагмент, не оглядывается назад». Теперь рассмотрим тот факт, что когда мы, взрослые, смотрим телевизионные новости, чаще всего не можем слушать диктора и одновременно читать новости и хорошо воспринимать оба источника информации. Как и насколько же больше изменится рабочая память у маленьких детей, если слишком много стимулов постоянно борется за их внимание?

Нам нужно это знать. Вторая проблема связана с другими формами памяти. Если начнутся изменения в оперативной памяти, то прогнозируемы и изменения в долговременной.

Последнее, в свою очередь, повлияет на развитие и внедрение многочисленных навыков осмысленного чтения в период становления молодого поколения. Количество косвенных свидетельств, имеющих отношение к делу, растет и поступает из нескольких источников. Один из самых наглядных и ранних примеров поведения детей в сети «разум кузнечика» был обнаружен в исследовании голландских ученых Марии де Йонг и Адрианы Бус в начале 2000-х годов. Хотя электронные книги были гораздо менее продвинутыми, чем сейчас, основные варианты были достаточно схожими: дети слушали либо нерасширенный текст, который им читали, либо текст, в который были добавлены различные элементы, притягивающие к себе внимание. Четырехпятилетние голландские дети голосовали ногами и руками, а не префронтальной корой. Они играли со всеми добавленными элементами, произвольно обращали внимание на текст и были менее способны следить за повествованием или запоминать детали, чем когда они слушали несогласованный текст. Другими словами, количество стимулов, соперничающих за детское внимание, влияло на их память, что влияло на их понимание, восприятие.

Недавние исследования подтверждают это интуитивное открытие. Центр Джоан Ганц Куни и программа «Цифровые медиа и обучение» фонда Макартура за последние несколько лет выпустили серию чрезвычайно важных исследований и докладов о влиянии технологий на детей. В исследовании, очень похожем по формату с голландским, ученые центра Куни сравнили влияние печатных книг с электронными книгами и усовершенствованных электронных книг на навыки грамотности детей. В отличие от других современных исследователей, новые работы психологов развития Кэти Хирш Пасек и Роберты Голинкофф, обнаружили, что «увеличение отвлекающих факторов в усовершенствованных электронных книгах часто отвлекает начинающих читателей от сути и смысла повествования истории». Короче говоря, слишком много других, крутых прилагаемых наворотов, не были полезны для создания более сильных навыков чтения. Неспособность младших детей в этих исследованиях реконструировать повествование или запомнить его детали может напомнить вам о более старших учениках в выводах Анны Манген в предыдущем письме. Напомню, что старшие школьники чаще всего не запоминали последовательность и детали сюжета страстной любовной истории, когда читали ее на экране, а не в печатном виде.

Оба результата исследований позволяют предположить возможные изменения во взаимоотношениях между вниманием и различными формами памяти у цифровых читателей, опять же с потенциальным последующим влиянием на понимание детьми и на их более глубокое осмысление того, что они прочитали. Израильская ученая Тами Катзир обнаружила именно этот факт в большом, важном исследовании детей-пятиклассников. Она обнаружила значительные различия в понимании прочитанного детьми, читающими одну и ту же историю в печатном виде и на экране. Несмотря на то, что большинство детей отдавали предпочтение цифровому чтению, они лучше справлялись в печатной форме с пониманием прочитанного.

Чего до сих пор не хватает во всех растущих исследованиях, так это «дымящегося пистолета», изображающего специфические отношения развития среди и между, непрекращающимся неполным вниманием, рабочей памятью, а также формированием и развертыванием процессов осмысленного чтения у детей.

Давайте начнем с первых трех отношений. Как повлияет на память и базовые знания ожидание цифрового ребенка, что всегда будут присутствовать эффекты, связанные с многочисленными частями постоянно поступающей информации? И даже более, чем для опытного читателя, мы должны быть целеустремленнее в наших попытках исследовать и понять последствия того факта, что наши дети все больше и больше полагаются на внешние источники знаний, такие как Google и Facebook. У меня есть несколько гипотез.

Когда ожидание порождает поражение

Много лет назад, будучи начинающим исследователем, я представила свой первый официальный доклад на международной конференции по нейробиологии в Италии. Позже известный британский исследователь Джон Мортон захотел поговорить со мной о своих исследованиях в области памяти. Но сначала он попросил меня провести небольшой эксперимент: повторить ему цифры которые он произнесет, что в принципе было обычной задачей памяти, но он мне этого не сказал. Он даже не намекнул, сколько цифр он мне скажет. Казалось, он просто бубнит. На самом деле он каждый раз давал мне только семь плюс-минус два числа, но я этого не понимала. Скорее, я ожидала, что он будет давать мне все больше и больше чисел каждый раз, чтобы проверить емкость моей оперативной памяти, и я замерла. Я больше не могла повторить даже семь цифр, потому что ожидала что будет больше, и я не смогу их назвать. Я была огорчена. Прошло 13 лет, но устрашающий профессор Мортон научил меня понимать, как ожидания могут влиять на использование нашей оперативной памяти. Этот эпизод, наполненный эмоциями (всегда полезно для долговременной памяти), заставляет меня выдвинуть такую гипотезу: может быть постепенное уменьшение использования оперативной памяти у детей из-за того, что они воспринимают как невозможное запомнить всю информацию, которая обычно представлена на экране, которая часто находится в постоянном движении. Помните, что «набор», который мы используем для чтения на экране носителя, перетекает в наше чтение в печати. Поскольку дети так часто связывают экраны с телевидением и фильмами, возникает вопрос, обрабатывает ли их восприятие то, что представлено на экране планшета или компьютера, неосознанно, как фильм, что делает невозможным запоминание множества деталей и различных раздражителей на экране? Поэтому они этого не делают. Кроме того, более умудренные читатели на экране могут меньше использовать свою доступную рабочую память, потому что они также обрабатывают текст все чаще, как если бы это был фильм, который они никогда не попытались бы запомнить таким же образом.

Последствия воздействия нескольких стимулов

Если это предположение верно, то можно сделать два вывода: во-первых, последовательность и детали повествования будут менее активно обрабатываться, что повлияет на память читателей о них. Во-вторых, рекурсивное (рекурсия – определение, описание, изображение какого-либо объекта или процесса внутри самого этого объекта или процесса, то есть ситуация, когда объект является частью самого себя. – Прим. перев.) измерение, тот факт, что, когда мы читаем физическую книгу или иной бумажный носитель, мы можем вернуться назад и прочитать то, что было раньше, будет менее существен на экране, где физическое пространство для слов столь же эфемерно, как непрерывно движущееся представление образов в фильме. По выражению Мэгги Джексон, на экране «нет оглядки назад». Таким образом, рекурсивное изменение в письменном языке будет восприниматься как менее важное, чем оно есть на самом деле. С точки зрения когнитивного развития рекурсия помогает оглядываться назад, что дает возможность детям контролировать то, что они понимают, что помогает им больше репетировать детали в оперативной памяти, что конечно итоге закрепляет то, что они изучают в долговременной памяти. Если они бессознательно обрабатывают информацию на экране, больше похожую на фильм, детали сюжета будут казаться более мимолетными и менее конкретными. В буквальном смысле слова и последовательность этих деталей расплывается в памяти, точно так же, как это происходило с более старшими испытуемыми Мангена и, скорее всего, с гораздо более младшими детьми. Я не ставлю себе в заслугу это предположение, если оно окажется правдой.

Историк Чикагского университета Элисон Уинтер написала заставляющую задуматься статью о роли памяти в XX веке. Она утверждает, что наши культурные изобретения, такие как кино, магнитофоны и компьютеры, изменили цели, которые мы ставим перед нашей памятью, и, что интересно, служат мощными метафорами для объяснения того, как память работает в любую историческую эпоху. Она утверждает, что большинство из нас по-прежнему считают, что «картинки», которые мы получаем из нашей памяти, – это и есть то, чем они являются, без привязки к сути камер, которые их снимали. Позволю себе здесь расширить ее мысль, выдвинув гипотезу, что фильм одновременно служит полезной метафорой для объяснения того, что может происходить в оперативной памяти ребенка, а также, возможно, фильм сам стал физиологической привычкой ума для просмотра чего-либо на экране. Результатом этого будет менее эффективное использование различных форм памяти у современных детей, но не обязательно неизменное, по крайней мере в начале детства. Некоторую поддержку этой гипотезе дает работа британского психолога Сьюзен Гринфилд. Как и Манген, она подчеркивает, что наиболее общие для повествования характеристики, такие как упорядоченная последовательность с неслучайной причинно-следственной цепочкой для сюжетных событий, могут уйти на второй план, когда дети перерабатывают на экране.

«Хотя повествовательность является непременным условием книг, она далеко не гарантирована в интернете, где параллельный выбор, гипертекст и случайная причастность более типичны». Далее, она спрашивает, «если то, что мы смотрим на экране, поступает в мозг в виде образов и картинок, а не в виде слов, это склонность принимающего информацию воспринимать вещи более буквально, чем в абстрактных терминах?»

Будет ли несоответствие между экраном и повествованием способствовать изменениям как в оперативной памяти, так и в абстрактном мышлении, потребует гораздо большего углубленного исследования. Вопросы об их влиянии на детей, однако, со временем станут только более критичными для общества, особенно когда они будут связаны с тем, как дети используют свою консолидированную память для создания хранилища базовых знаний и вынесения критических суждений о правдивости и достоверности того, что они видят на экране.

Знания, освоенные нашими детьми

В основе как осмысленного чтения, так и когнитивного развития лежит глубокая человеческая способность, которая позволяет детям использовать то, что они уже знают, в качестве основы для сравнения и понимания новой информации, чтобы построить еще более концептуально богатые базовые знания. Позвольте мне привести два примера: один из вашего прошлого и один из моего настоящего. Вспомните историю с «Любопытным Джорджем», в которой любимая озорная обезьянка цепляется за несколько сбежавших (ну, похищенных) воздушных шариков и пролетает на них по небу. Когда она смотрит вниз, она видит и громко смеется над тем, что дома выглядят «как маленькие кукольные домики». Дети, знакомые с кукольными домиками, их миниатюрными размерами и внешним видом, начнут понимать что-то новое: что с большой высоты вещи выглядят по-другому, они кажутся меньше. Понятие восприятия глубины изображения начинается с таких сравнений. Но подобные сравнения полезны только для детей, у которых есть база знаний, с которой можно сравнивать.