Вразумление красным и комфорт проживания

Сколько там было валюты, полученной в проплатах и откатах, никто не знал. Черный нал любит молчаливых. Вот Татарин и был таким, он все прибрал без выстрелов и трупов, тихо и основательно. Взяли его быстро, на похоронах Владимира Высоцкого, прямо у ворот Ваганьковского. Без всяких доказательств обвинили и дали за так, просто, 15 лет. Генпрокуратура слюнями обливалась, но даже запаха, в какую сторону искать, не нашла. За три года его прогнали по пяти «командировкам», пока не причалили к их берегам, в Мордовии.

А «крытая» уже неделю бурлила от голода и клопов. Сейчас разбор полетов и визит спецпрокурора. Хозяин, по манерам еще боец армии Ежова, согнал всех «черных» в маленький, зассаный собаками дворик и опять с той же песней разминает перед речью московского. Сегодня он в запаре перегнул с призывами брать пример в быту и поведении с главной красной рожи лагеря. И тогда пришел вопрос: «Какой же, гражданин начальник, нам с него пример брать, коли он пасынка своего восьмилетнего изнасиловал и убил, а сейчас около Вас трется?» Вопрос был оценен в шесть месяцев барака усиленного режима.

И вот явился прокурор, прямо-таки фигура, и не начал стыдить, как все, а сразу заявил, что все будут «опущены», и не без удовольствия углубился в подробности того мероприятия. И пришел вопрос от Татарина: «Гражданин начальник, вы с таким жаром и горящими глазами рассказываете про пидорасов, сами-то не того?» И этот гнедой конь, ухоженный, сытый и зализанный, выхватил дубину и охранника и истошно заорал: «Его сюда, его первого». Татарина подтащили, прокурор заорал: «Заковать!» Но заковать не успели. Татарин сделал шаг вперед, махнул левой рукой, и заточенный электрод прошел сквозь щегольскую шею. Даже до санчасти дотащить не успели, красный дух воспарил.

На следующий день в лагере было тихо, но пайку увеличили. Крутой, видимо, был начальник, перспективный, точно его наградят посмертно. Он-то делал жизнь с Дзержинского.

***

Перед зимней сессией пришлось основательно почитать. Среди однокурсников оказалось много разбирающихся в бухгалтерии и элементарной экономике. Хотелось выглядеть на уровне. Прослушал курс лекций, сдал три экзамена, и вот уже на третьем курсе. Учусь бизнесу, а бизнес учит меня. Китайцы приглашают на переговоры в приграничный город, этот город в те годы был крупнейшим снабженцем нашей стороны. Везли все, так как у нас ничего не было своего. Колонна челночниц туда, и колонны КАМАЗов с огромными тюками и сумками назад. Магазины были не очень обустроены и до потолков завалены блестящим, хрустящим, с местным резким запахом товаром. Можно было удачно торговаться, и у многих наших это получалось. Челночницы, на 99,9 % женщины, умудрялись совместить таскание целый день баулов, отстойный сервис проживания с ночными пирушками в местных клубах-ресторанах при внимании главных мужчин – водителей КАМАЗов.

Приехали на переговоры, китайцы вежливы и упредительны. Кругом изобилие еды, бесконечный ассортимент китайской кухни. Реки спиртного и совсем средние цены делали визит в Поднебесную сытым и приятным. Город топили углем, и не у всех наших красавиц в ночном клубе всегда были чистые шеи, но глаза всегда томно накрашены. Наши женщины пытались эту грязную тяжелую работу празднично подкрасить.

У китайцев намерения были серьезные: они нацеливались на биоресурсы, но на такие, о которых я даже и не подозревал, что это ресурсы, – медузы. В какой-то период лета она заходила в мелкие заливы недалеко от города. Китайцы ее практиковали консервировать и успешно реализовывать на азиатских рынках. Они тут же выставили на стол пробники в красиво оформленных банках, открыли, запаха не было, но даже водку закусить этим никто из нас не решился. Но они и не настаивали, сами съели, показно причмокивая. Подписали протокол намерений, а летом начали реализовывать совместные планы. К подходу к берегам медузы китайцы привезли четыре весельных лодки и много специальной пластиковой тары. Я согласовал, вроде, все вопросы на нашей стороне. Этот продукт не был в перечне ценных биоресурсов и, по сути, был ничейный.

Но, оказалось, как всегда: палка, валяющаяся на дороге, никому не нужна, пока ее не подняли. Четыре лодки, в каждой из них сидели два китайца, и сачками за день подняли пять тонн, за второй – еще три. Продукт прямо в таре грузили и вывозили на промывку, соление и складирование в охладителе. На третий день, в сильную жару, взяли до обеда еще пять тонн, погрузили, но тут приехал «бобик» с майором и двумя сержантами. Исполняя волю народа и закон, они арестовали машину и груз. Начальник сказал, что лично ждет руководство предприятия с предложениями по сотрудничеству, а продукт пока побудет у районного отдела милиции.

Так и случилось. Только водитель КАМАЗа куда-то дозвонился до общих ментовских крыш, и машину пришлось отпустить, а ящики с пятью тоннами медузы аккуратно выставили под крыльцо местной милиции. До вечера она озонировала морской свежестью и выжимала из себя лишнее. Вечером на разговор к милицейскому начальству никто не пришел, и утром тоже, а медуза к обеду начала тухнуть, выделяя аммиак и другие газы, соизмеримые с отравляющими веществами Первой мировой войны. Началась паника, а к вечеру она приросла неуправляемыми рвотными позывами. В ночь пригнали экскаватор, к утру углубились уже на метр в грунт, но вонь не проходила, еще и электрический кабель порвали. А на следующий день пришел шторм, и желаемый всеми трофей отвалил от берега. Бизнес не состоялся, но от красных фуражек еще долго воняло, до хороших морозов точно. Трудились мы, как вся страна, учились.

***

У Пети все получилось: и визы с орлом, и все проводки денежные. Еще денек, и в дальнюю дорогу. Но появилось смутное, беспокоящее чувство, что он что-то там забыл. Но внутреннее ликование и надетый синий костюм звонили так, что все кругом глохло и вяло.

Хозяин мелькал совсем лицом бледный, налетело прокурорских и всякого воронья полный двор. Ворота скрипели раз в час точно, запуская очередную «Волгу», но Татарина не били, его голову еще пуще стали беречь. Теперь была уверенность его «поколоть» по валюте, появился рычаг. Убийство при исполнении – это точно расстрел. А сдаст украденное, может быть, и того, ну обычные сказки ментов. И Татарин купился на это фуфло, сознался в содеянном и обещал показать, где заховал тот ящик. Вывезли его уже через неделю, махнул Татарин через окно автозака, и больше Олег его не видел.

А теперь – час до встречи. Но слухи-то по лагерям гуляли, как он оперов несколько дней водил по портовым терминалам, пока не нашел-таки возможность сорваться в каком-то грузовом терминале вместе с пристегнутым к нему опером. Опера нашли глушенного, а Татарин нырнул в никуда, а вынырнул через пять лет в Нью-Йорке на жительстве, с молодой женой и двумя сыновьями. Нашли. Прокурора надо было куда-то списывать, и Татарина заочно осудили на расстрел. А американцы, конечно, не выдали к расстрелу, да еще и заочно. Желающих «опускать» воров больше не появлялось, а прокурора, наверное, наградили посмертно, ибо годы те были самыми дзержинскими. СССР правил КГБ, а воры на себе кололи монастыри и распятия.

Самолет, снижаясь, гудел. За окном – туман, ничем не отличимый от московского. Олег еще не адаптировался к свободе, и все вокруг для него: и города, и люди – были, как в кино. Сейчас наше кино просто сменилось на кино американское. Из багажа у Олега были только карманы. Миновав формальности, вышел к обговоренному выходу. В метрах на парковке синий «Линкольн», с ним рядом Татарин.

Ехали долго, дорога широкая, но забитая транспортом. Татарин вел уверенно и после самых важных, но не длинных новостей Олега, завелся на одну свою тему, какие у него сыновья и как он их воспитывает на песнях Высоцкого и лучших наших фильмах. Но чем больше он в той теме раскрывался, тем печальнее оказалась она по сути. Пацанов-погодков нарядили в красивые костюмчики к приезду гостя, на просьбу папы поздороваться по-русски, они прямо опечалились. Видно было, что ни Высоцкий, ни какая-то мифическая бабушка в России ничего не значат. Это были дети другого мира, и как бы Татарину ни хотелось видеть в них себя, дело-то пустое.

Удивительно, после второй бутылки коньяка у Татарина слеза выкатилась. Никто в такое не поверит, но он испытывал такой ужас, что его в этой земле и закопают. Видимо, эта мысль давно в нем жила, она страшила его своей реальностью и кажущейся неотвратимостью. Татарин хотел домой, вся его хитрость, ум и дерзость свернулись в ноющий клубок тоски по Родине. Наутро за Олегом приехала шпана. Они не прощались, Татарин просто махнул рукой. Пройдет немного лет, Россия отменит смертную казнь, его арестует ФБР и выдаст на милость родной стороны. Уже в России, в следственном изоляторе, Татарина забьют ногами местные активисты из осужденных. И упокоится он в родной земле, под столбиком с дощечкой под плохо читаемым номером.

***

Китайцы не очень расстроились или виду не подали. Затраченные свои суммы они сумели окупить, перепродав те восемь тонн. А у нас и не было затрат и вложений, так что пути для дальнейшего сотрудничества не закрывались. А город питался серым куриным мясом из США, оно тогда сильно помогало прибавить к рыбному меню еще и птицы. Курица «Союзконтракт» надолго стала нужным и доступным продуктом. У людей быстро начал снижаться интерес к обещаниям политиков и зовущим в никуда переменам. Люди думали, как накормить и одеть детишек, как прожить день пришедший. Они не желали права, они хотели тепла и хлеба в обмен на свой труд. Этим правом рвались обладать сытые, с одинаковыми гладкими лицами бывшие ответственные работники всех рангов и званий. У них очень даже получалось кушать себе подобных и вырывать места на трибунах и у микрофонов. Большие кабинеты советской номенклатуры никуда не делись и вновь заполнялись. Менялся флаг в углу и портрет на стене, больше ничего не менялось, рожи оставались те же, комсомольские. А разбитые гипсовые кабинетные бюсты валялись во дворах этих контор. Клятвопреступники приносили новые клятвы, христопродавцы и гонители завешивали образами гламурные комнаты отдыха в своих пристанищах. Разгонялся новый этап красной эволюции.

Я опять в Китае, в том же городе, в одном из магазинов, зажатый со всех сторон китайцами и мешками. Вдруг крики, и прямо волна понеслась к выходу, и я на той волне на солнышко выскочил. Рев и крики. По узкой улице сквозь толпу шлепает колесами автомобиль из моего детства «ЗИЛ-157» в родном темно-зеленом цвете. Все борта открыты, на подставке пулемет и двое военных с большими красными звездами. На коленях у кабины два совершенно голых человеческих тела со скрученными проволокой руками. Понятно, они объявлены врагами партии и коррупционерами, и к вечеру их убьют из пулемета. А пока возят на потеху всему китайскому колхозу. А вечером утка по-пекински прямо сгладила все негативные впечатления. Китайская водка хоть и вонючая, но торкает – что надо. А утром массаж в четыре руки и водно-паровые процедуры. Как бы не утонуть в этих сытых благовониях.

А у нас за городом опять рвануло, опять склады флота, опять матросы виноваты. В прокуренных видеосалонах смотрели эротику и ужасы. Кто-то завозил китайский спирт, а кто-то героин. Осенью со стороны Японского моря пришел тайфун «Мелисса», погибли одиннадцать человек, размыто 678 километров дорог, ветер достигал 30 метров в секунду. Мэр города отменил плату в общественном электротранспорте города, а для студентов и пенсионеров и проезд в автобусах стал бесплатный. Потом мэрию штурмовал ОМОН. В этом же году лишили регистрации РПЦз, и по распоряжению губернатора бравые усатые казаки изгнали верующих из Свято-Евсеевского Храма. Епископ РПЦз Анастасий заявил, что духовенство в СССР представляло собой широкую агентурную сеть КГБ: «И я думаю, что она не развалилась и до сегодня». Каждый делал то, что должен.

***

В «Фитцджеральда – Кеннеди» Петра Николаевича с табличкой на груди «Питр» встречал русскоязычный лойер. Он был типичной адвокатской внешности: щуплый, прилизанный, в очках в золотой оправе. По-русски говорил хорошо и сметливо. Едут в Бруклин, в дорогой отель. На два дня технический перерыв, потом просмотр намеченных объектов недвижимости. Дальше – покупка медстраховки и госпитализация. Петя планировал, что пока дом приведут в жилое состояние, он уже подправит здоровье. Отель был дорогой и красивый, номер крикливо-шикарный. Петя до вечера запросил одиночества, а вечером куда-нибудь отметить приезд на американскую землю, коли есть два дня отгулов.

Олег сидел на дощатом пляже Брайтона под цветным зонтиком. Пацаны пили пиво, он же – зеленый чай с маленькой шоколадкой, которая называлась «Сказки Пушкина». Вечереет, солнце скатывается к линии горизонта Атлантического океана. Хороший свежий воздух, легко дышится. Его пацаны навели уже все мосты, завтра вечером его будут встречать люди их образа мысли, местные уже долгожители. Сегодня отдых в номере маленького пансионата, здесь же, недалече. Завтра осмотрится, пообщается, и надо больничкой заниматься.

А Петя только проснулся свежий, переполненный разными хорошими предчувствиями. Лойер ждал в машине, Петя отразился в синем костюме в зеркальном пролете лифта и в зеркалах холла. Пете хотелось в русский ресторан, лойер предложил «Распутин», Петя согласился. Ресторан внешне неказистый, внутри был очень интересен и своеобразен. С эстрадой, обустроенной большой императорской короной Российской империи. Народ, большей частью, был возрастной и солидный. Женщины, сильно декольтированные и розовощекие, мужчины в пиджаках и без галстуков. Все пили и активно ели под еврейско-цыганские мелодии. Меню Петю сразило: ему, любителю водки, предлагали столько холодных и цимусных закусок под нее, просто небо в алмазах. Петя выбрал шведский «Абсолют» и все-все остальное: икру зернистую, икру паюсную, кулебяки и расстегаи, грузди в сметане и осетрину холодную и т.д. до бесконечности. Петя наливал себе сам, лойер же лизал одну рюмку. А Петя пил, и душа пела. К ночи пытался в пляс пойти, не очень получилось. Еврей лойер заманил его в машину и увез в отель. Очнулся к обеду. Умываясь, был гоним одной мыслью, что в том меню есть стерляжья уха и селедочка «залом», оленьи языки и свежая семга. Встретили радушно, спели «Ландыши», налили холодненькой, и тут Петя вдруг понял, что забыл с собой забрать: это аудиторию, прибитую, затравленную и запуганную, но благодарную. Как и вчера, Петя вел себя громко, начальственно, все время сквернословил в адрес оставшихся в России. Хорошо в свободном мире: что думаешь, то и говоришь, какой ты есть, таким и видишься.

Олег весь следующий день провел в своей комнате, а к вечеру – на свежем воздухе под зонтиком с небольшими перекусами. Уже под осенние сумерки пришли две машины и повезли на встречу в ресторан «Распутин», у местных в том месте был свой интерес. Встретили у входа, по традиции обозвались и пообнимались.

Стол большой, в центре зала, много света, вора посадили во главе. Помалу выпили, как и положено, долго принюхивались друг к другу, делились новостями, как и положено, вспоминали общих лагерных знакомых. Таких общих знакомых сидельцев набралось неожиданно много. Лагерная идеология и образ мышления здесь нашли хорошую почву. Общаться мешал сосед справа, пьяный боров в синем костюме, с бритым затылком. Он все время лаял лозунги, смысл которых был в том, что Россия – это блядь, а все русские – это выблядки и пидорасы. Олег видел, что все уже давно напряглись, его ребята пытались подняться из-за стола, но он напомнил, что они тут в гостях, и это не их вопрос. Знать бы тому вору в законе, что это тот самый мальчик из их двора, который трижды в день бегал к участковому доложить оперативную обстановку. Не знал, конечно, да и что бы это изменило. Старший из местных вызвал управляющего, тот поведал, что барин уже второй день пьет. Хороший клиент, уже четыре раза оплатил один и тот же счет, пьет, жрет, сходит поблюет, опять пьет и опять жрет. Во, похоже, опять пошел блевать. Двое местных встали и двинулись вслед.

***

Рассвет над Гудзоном был ясным и чуть прохладным. Детективы приехали по раннему вызову уборщика улицы. Труп большей кучей лежал на углу внутреннего двора. Как-то уж очень ровненько прилег на спину, голова ровненько, ровненько руки раскинуты.

Харьковский когда-то уроженец по имени Илья на этих улицах детективил уже за двадцать лет. Труп с ночи – дело привычное. Карманы в ноль пустые, но их мог уже обшарить кто угодно, и первым тот же уборщик улицы. Никаких видимых повреждений, затылок цел, крови нигде не видно, запах только мерзкий. Фото- и видеосъемка. Приехал эксперт медик, обрядился в перчатки и сразу обратил внимание на присохший тонкий след изо рта к шее. Он сунул между губ, что были под цвет пиджака, железку и, чуть разомкнув челюсти, увидел густую красную массу, плотно забившую весь объем полости рта. «Ну что, детективы», – обратился он к присутствующим. – «Сам, похоже, помер ваш клиент, задохнулся собственными испражнениями».

Эксперт, уезжая, сказал Илье вполголоса: «Но могли и помочь ему, положение тела при таких обстоятельствах очень сомнительное». Он должен был инстинктивно переворачиваться, чтобы с себя сбросить рвотную массу, а у него даже потек изо рта не сбоку, а посередине подбородка. Могли голову удерживать. Но это так, все в теории. Делайте вскрытие, и картинка прояснится».

Труп засунули в мешок и увезли, детектив поехал завтракать. Штрудель и кофе – лучший завтрак еврея – бруклинского копа. А из всего увиденного точно было ясно две вещи: первая, что это наверняка русский, и, судя по лакированным штиблетам, фасону и цвету костюмчика, недавно прибывший, и вторая, что пил он где-то рядом, а рядом «Распутин». Если прибыл недавно, то установить личность по фотографии будет просто. Агенты в «Распутине» были хоть и противные, но достаточно запуганные. Очень ему хотелось, чтобы труп не был криминальный. За день три бумажки в папку, и забыл. Иммиграционная служба заработает через час, а вскрытие, похоже, уже идет, ну а в «Распутин» можно сразу после завтрака двинуться.

Там все подтвердили: пил один, ни с кем не контактировал, заблевал весь туалет, иногда выходил на улицу освежиться, вчера ушел уже затемно, больше не видели. Вскрытие показало, что следов насильственных действий не обнаружено. Смерть наступила в районе 23 часов от остановки сердца, которая, в свою очередь, случилась вследствие удушения отрыжкой непереваренной пищи, сильно замешенной в алкоголе. Печени у него не было, была какая-то здоровенная грязная тряпка.

К обеду зашел помощник и бодро доложил, что труп опознали: он всего два дня в Нью-Йорке, а фамилия у него, кто бы мог подумать, Праздничный. Все, остались бумажки. Последняя из них – ответ консульству: или труп хранится для вывозки, за что будут платить заинтересованные лица, или он утилизируется за счет федерального бюджета США.

Никому тот труп не понадобился, и его отвезли в маленький крематорий, когда-то построенный под ликвидацию кладбища в Бруклине. Там рулил Сэм, настоящий черный губастый Сэм. Он был очень зол: опять попалась старуха с силиконовыми сиськами, и все горелки были забиты стеклом. Это долгая и нудная работа, не оплачиваемая дополнительно, а Сэм очень не любил работать задарма. Мешок с трупом он закатил на оттайку. К обеду пришел младший Сэм, точно такой же наружности, только младше на голову. Они затащили мешок на стол, расстегнули, а туда еще был затолкан некогда модный костюмчик, видимо, в морге выкинуть некуда было. От всего воняло трупом и какими-то кошками. Старший, больше по привычке, пошарил по карманам и в нагрудном кармане что-то нащупал – непонятная штучка, красная, на флаг похожа, сзади с закруткой и длинным номером. На красном – лысый мужик с бородкой. Сэм бросил это на стол и пошел разжигать печку-кормилицу. За каждого упокоенного и запечатанного в банку он получал 61 доллар и 30 центов. Мешок закинули в печь, и пока то горело в гуле газовых форсунок, младший прописал в журнале все данные и нацарапал на цинковой банке номер, получилось 1961. А огонь в печи был яркий, с синими, желтыми и оранжевыми всполохами. Что осталось – соскоблили и ссыпали в банку. Старший чуть подумал, бросил туда найденный знак отличия, а младший запаял крышку. Получилась погремушка. Старший сунул банку в складской шкаф, и Сэмы пошли пить пиво.

***

Вор Олег умрет в первых числах марта после операции в туберкулезном госпитале в Бруклине. В последний час приедет батюшка из Храма Знамения Божьей матери и исповедует. Гроб с покойником вывезут и захоронят на маленьком сельском кладбище, рядом с рано ушедшей матерью. На похороны народу наехало много, кто-то пил, а кто-то и плакал.

А весной в Москве, в большом кабинете сидели четыре человека: двое тех самых кураторов, тот самый русскоязычный лойер в золотой оправе и вдова, Наталья Афанасьевна Праздничная. Лойер последовательно и подробно излагал схему, по которой вдова могла претендовать на все активы покойного на территории США. Все было понятно и прозрачно, через полгода она будет иметь полное право распорядиться счетами усопшего супруга. Но ей для этого придется приехать в Нью-Йорк, в судебное заседание, а положительное решение этого вопроса лойер гарантировал. Смерть супруга носила естественный характер, и потому сложностей в оформлении наследия не предвиделось.

Кураторы были довольны, сумма, которую они собирались изъять, была предположительно огромной, а избранная ими схема с наследницей-вдовой оказалась верной. Лойер же, бывший наш с когда-то обосранной биографией, будет перед ними расшаркиваться до последнего. А вдова тоже висит на ниточке бриллиантового дыма своей подруги Галины, и в любой момент ее можно отправить в длительную командировку. Ну а на самом деле, ее прошлое озвучивать никто не собирался.

В этом году Галине Леонидовне исполнялось 64 года, и в дурдоме у нее случился новый роман с 29-летним механиком. А вдовушка с Галей до помещения той в психиатрическую больницу общалась с ней много и непрерывно, таская по комиссионкам последние рудименты сладкой советской жизни подруги.

Дорогой Леонид Ильи в 1944 году приехал домой на побывку с фронтовой женой, это потрясло маленькую Галю. Когда она позже, наплевав на политическую карьеру папы, отказалась вступать в комсомол, а он ее стыдил и ругал, она прямо ответила: «Посмотри на себя». У нее были дети: родная дочь Виктория и удочеренные близнецы Саша и Наташа. Родная дочь отправила ее на принудительное лечение в дурдом умирать, а заботились о ней до смерти приемные дети Саша и Наташа, которые позднее будут принимать участие и в судьбе ее внучки, мама которой, Виктория, повторит судьбу своей матери Галины и также окажется в психушке. Гале будут помогать и немногие подружки, среди них и Наталья Афанасьевна. Галина Леонидовна умрет 14 июня 1998 года в деревне Добрыниха, в психиатрической больнице номер два.

А с Петиным наследством все получилось, и деньги начали двигаться на счета, предоставленные кураторами. Остался маленький штришок: по решению суда безутешная вдова должна была вывезти прах усопшего и упокоить в месте своего постоянного проживания. Вдову повезли к Сэмам, они оба были на месте, старший поставил на стол цинковую банку с надписью 1961 и потребовал 61 доллар и 30 центов. Он лукавил, ведь деньги он уже получил из бюджета, но вдова согласилась. И тут Сэма проняло, он взял банку и начал ей громко погремушничать в такт песне «Красное всегда с нами». Вдове поплохело, она что-то начала быстро говорить спутнику, а тот на ухо Сэму: «Вдова готова дать еще 100 долларов, а вы дадите бумажку, а это себе оставьте». Сэм согласился за 250, хоть младший и кривлялся с намеками на большее. Кто-то думал, что можно продать только мертвую душу, а если ее и вовсе не было? Тогда получите две горсти обугленной органики. Каждый делает, что должен.

Часть III

Колокол в лабиринте

Прошло 20 лет, миновал XX век, и подплыло новое тысячелетие. В ноябре 2013 года тихо, в своей постели, глубоко выдохнув, умерла моя мама. При жизни как-то нечасто думал о ней, сейчас, так или иначе, она приходит ко мне каждый день, старается сберечь и охранить. Материнская любовь не умирает, она живет даже в самой твоей непутевой жизни.

А страна дышала с хорошим пульсом.

С первого января начал действовать новый вид уголовного наказания – принудительные работы. В Петербурге прошел митинг против передачи Исаакиевского собора РПЦ. Президент подписал закон о декриминализации домашнего насилия. Открыли участок железной дороги Журавка – Миллерово (в обход Украины) для всех поездов и наконец выбрали федерального министра для посадки.

Все с Божьей помощью у меня. За то время закончил факультет, защитился по экономике, да и на бизнес не жалуюсь. Это в заслугу и товарищам, что рядом, большинство достойных и хороших людей. Но и беды не обошли стороной. А мы живем, хлеб жуем, но вот только хлебушек для людей стал очень разный, и от этого не спрячешься.

Не люблю я охоту, но уговорили поехать, взяли тем, что там есть речка, где можно половить хариуса. Полетели на четырех джипах, большой компанией, далеко, в самое предгорье. Осень – красавица, горы еще в полной листве, но уже раскрашены и музыкальны, как чудо в детских сказках. Выехали ночью, а сейчас подъезжаем уже, по восходящему солнышку. Приехали в какое-то поселение, побросали машины. Охотники спешат в загон. Мне тоже сунули ружье, потащили в номер. На номере, пока заправлял штаны после подъема, в стороне вдруг два раза стрельнули и тут же начали орать, что все, добыли, снимаемся. Вот как это может нравиться? Два раза стрельнули, два часа тащили. Нормально?

Речка оказалась ручейком, воды совсем мало, и рыба, похоже, ушла вниз за водой, если вообще были и вода, и рыба. Деревня, похоже, когда-то была леспромхозом, электричество было, и маленькая пилорама что-то подвизгивала. Местные хмурые и напряженные, но как мне тут же рассказали, у них осень – самое хлебное время. Конопля собрана и на продажу, и для себя, а когда у них заводилась копейка, они всегда ходили хмурые, видимо, воображали. Власти никакой не было, жили скандальной и злой общиной. А ребятня бегала, но особенно пацаны были все одинаковые: рыжие, кряжистые и ноги бутылками, на главного лесопильщика все похожи.

Притащили дичь – свинью с длинным рылом, лохматую, но толстую. Бывалые с неприкрытым садизмом кинулись вырезать карбонаты. Разместились в сарае типа летней кухни, затопили печь, на которой стояла здоровенная чугунная сковорода, похоже, времен даже не последнего Романова. Городские начали готовить себе пиршество, а я в соседнем окошке подсмотрел трехлитровую банку с маринованными белыми грибочками и пребывал в полной уверенности, что ее куплю. Но все оказалось непредсказуемо сложным.

Городские знали, как правильно ездить на охоту. Ящики с водкой стояли ровненькой тумбочкой, а все остальное просто в кучу свалили. Сковорода быстро раскалилась, и мясо зашипело. Теперь можно было и под холодненькое, которого тоже было полно. Мой парень, что за рулем, не пил, он вообще не пил, молодой, толковый, но только в любви несчастливый.

***

А в старом селе за узловой железнодорожной станцией жизнь протекала своим порядком. Старый дом у речки, еще в прошлом веке строил его прадед, гонимый переселенец. А его сын уже здесь нарожал двоих сыновей, отсюда и проводил их на войну. Сюда и похоронки принесли. А потом еще десять лет молились, все ждали, надеялись, но сыновья не вернулись. В 55 году взяли из детского дома девочку Лену, она росла яркой – рыжей, с добрым сердцем и послушной, молилась усердно и училась в школе с прилежанием. Только фамилия ее деду очень не нравилась – Ворошилова. Но все, кто попадал в тот детский дом без фамилии, были Ворошиловы, город их такой приютил.

В пятнадцать лет у Лены появился ухажер, не сельский, а со станции, интернатовский, семнадцатилетний Олег, водил ее в кино и на танцы, в сельский клуб. Тут, в клубе, и получил год тюрьмы, отбивал ее от местных хулиганов, характер у него был очень решительный. Отсидел, пришел и, опять за что-то сев, пропал навсегда. Лена дома молилась усердно, а в школе активничала и была своя в пионерской дружине, а потом и в комсомоле не на последних ролях. И как-то сдружилась с секретарем комсомольским, она же была в той же дружине Глеба Жеглова, а как только исполнилось ей семнадцать, сбегала к нему всего раз без трусов и осталась беременной. Бабушка плакала, а дед сказал: «Бог даст – выкормим. Если сына родишь, назовешь Константином, раз уж мать – Елена».

Родился мальчик ровно на 7 ноября 1967 года, дед чертыхался и неистово крестился, но внука принял и отчество свое подарил, а дед был Петром наречен. До четырнадцати лет Костя работал со всеми на земле, скот пас, рыбачил, а в четырнадцать его определили в училище железнодорожное, с проживанием в общежитии. Там он был на хорошем счету, общественником, в 1984 году он окончил и пошел в депо трудиться мотористом.

В том же году по весне дед надорвался и слег. Месяц всего полежал и, помолившись с вечера, к утру помер. А после сорокового дня и бабушка преставилась. Осталась Лена одна, пошла в пионерлагерь поварить, ей там понравилось, да и мужчина завелся, плотник, тоже тут работающий, на все руки мастер и одинокий. Он даже Кресты поставил деревянные на могилки деда с бабкой. Но недолго это продлилось, прознал сынок Костя и избил его жестоко очень.

В 20 лет Константин Петрович первый раз, в качестве члена месткома принял участие в распределении комнат в общежитии и профсоюзных путевок. Секретарь парткома здоровался с ним за руку. А как еще, если человек с такой датой рождения и такой фамилией? И он работать стал меньше, больше табелировал тех, кто работал, а также организовывал соревнования в цехах. Был на виду, а директор при встрече постоянно его называл товарищ Ворошилов. Но вдруг все это стало понемногу исчезать из трудовой жизни. Исчезали призывы к съезду, уголок политвоспитания, а потом и повестки комсомольских собраний. Партийные активисты были хмурыми и недоверчивыми. Костю никуда не пригласили, он остался с ключом гаечным в руке и в спецовке.

С гегемонией пролетариата как бы поплохело, дело разворачивалось в 90-е годы. В 1991 году он вступил в ВКПб и все последующие годы шел по жизни под руку с официальной идеологией марксизма-ленинизма в его революционных формах. Заякорившись в пролетарской среде, Константин Петрович воспринимал служение идеалам большевизма как свою борьбу за диктатуру пролетариата, которую можно установить только путем социалистической революции, поскольку буржуазия никому никогда мирным путем власть не отдаст. Он был везде и при всех проблемах района и поселения, и, соответственно, везде при нем был классовый подход. Это и сдача в аренду посевных земель, и какие книги должны быть на полках в сельской библиотеке, как бороться с бродячими собаками и что за школьная программа по истории. Он со всей решимостью боролся с любыми проявлениями, которые противоречили интересам рабочего класса.

***

А вроде бы было счастья за край, ему 23, ей 19, любовь, как и должно, жаркая, сериальная свадьба. Мне невеста понравилась, красивая, но, честно, сразу показалось, что сильно блондинистая. Парень появился, по сути, рядом со мной из ниоткуда, но был добрый, с характером исполнительным и любого труда не чурался. Это мой водитель, а водить приходилось много. Копейка требовала к себе большого внимания и доходила скупо. В тот день он был потерянным, несобранным и плохо видел дорогу. Я не спрашивал, пока уже под счет вечерних фар он сам не заговорил. Бросила она его сегодня, в ночь уехала жить к маме. Дальше ему было явно трудно рассказывать, но, видимо, был очень нужен совет.

Рассказывает. После знакомства и до свадьбы они в постели баловались по шесть раз в день, после свадьбы стали только по четыре, и он думает, что с того времени она стала его подозревать. Позавчера он со мной почти 12 часов был за рулем, а она его ждала в пеньюаре и с ужином. Он помылся, поел и предательски уснул на диване, а ночью, проснувшись, увидел записку. Молодая супруга считала, что она ему не нужна и он завел другую женщину, она желает ему счастья в объятиях другой. К маме уехала ночью на такси. Любовь прошла. Я посоветовал бросить работу. Она вернулась на следующий день, потребовала извинений, он извинился.

Кабанятина дозрела, и пир перешел в свою основную фазу. Тут и местные стали подгребать с угощениями, рядом устроился тот самый сосед, что с грибами на подоконнике, но грибов не принес. Принес две банки: одну, полную мутной жидкости, а другую, поменьше, пустую. В пустую отлил половину и отставил в сторону. Видя, что я наблюдаю, лукаво подмигнул и сказал, что договорился сегодня с дамой. Он был с бодрым лицом, в бледно-голубой растянутой майке и с очень загорелыми кистями рук. И тут я явно поспешил начать про покупку у него грибов, он скривился, как Бармалей, и задребезжал, что мы зря считаем их нищими. Я еще раз пытался, но его последнее слово было: «Отдыхай». И тут явление: в дверь зашел подросток лет 13 в резиновых сапогах на босу ногу и тоже в застиранной майке и уселся прямо справа от меня. Сынок его оказался.

Папа сынку подвинул стакан самогона. Для меня это было уже слишком, пить за одним столом с ребенком явно не мое. Выгнали его, но он пока выходил, все сказал про меня, что я злой и они с папой всегда употребляют. А папа два раза замахнул и, вроде, подобрел. Я начал его стыдить, как же он пойдет с самогоном к даме. Он сидел насупленный, а у меня был козырь, и я его достал. Я вытянул из-под стола бутылку «Финляндии», она была вся граненая и сверкала в просеянном сквозь щели в стенах свете. Удар получился сильнее, чем я думал. Отец-герой резко вскочил и исчез за дверью, я ликовал. Оказалось, напрасно, он принес другую банку грибов, литровую всего, но по виду тоже хороший продукт. Теперь я его начал душить предложением, что раз грибов в два раза меньше от запрашиваемого объема, то и «Финляндии» я налью только половину. Он грустно согласился, мне стало его жалко, я отдал бутылку и вышел на воздух. Пошел грибы прятать в машину, но вот тут меня и поджидали самые сильные впечатления от всей этой охоты.

Когда-то на их территориях изготавливали шпалу, пилили и креазотили, но то ли не забрали вовремя, то ли как-то еще, но баню они смастрячили именно из готовой откреазоченной шпалы, которая озонировала на десять метров вокруг. Примерно с такого метража мне открылась картина; с банного окна совсем не худая женщина, свесив свои округлости, бранилась со стоящим внизу мужиком в телогрейке на голое тело, в трусах и кирзовых сапогах. Он ее обвинял в том, что она пошла блядовать с городскими, а она его ну в очень плохих наклонностях. А на бане на длинном древке висит красный флаг, старенький, но все еще бодрый.

Но самый космос был дальше, метров за тридцать. Отдельный дощатый сарайчик, побитый снегом и дождями. В нем при все еще достаточно ярком солнце мне вдруг сквозь щели привиделись какие-то тени. Внутри явно что-то происходило. Что я увидел, открыв дверь, желаю никому больше не видеть. Посреди этой сараюшки лежал здоровенный камень, лохматый и разноцветный, явно метеорит из другой галактики, а вокруг него были совершенно земные дети. Двое ползали вокруг, видимо, еще и ходить не умели, а двое побольше, упершись в камень, стояли и ковыряли его. Они ели это чудовище, лизали его, похоже, оно было сладкое. Это когда-то, в каком-то складе бывшие ящики с конфетами затопило наводнением, и их, слипшиеся, притащили на жертвенную забаву для детей. А себе на самогон. Я не остался в ночь, побоялся на этом хуторе оказаться Хомой Брутом, там хоть церквушка с Крестом была, а тут только баня креазотовая с красным флагом.

***

В этом году Константину Петровичу будет уже сорок лет, два сына у него по девятнадцать лет. Родила ему двойню ученица из аккумуляторного центра, родила и умерла. Всю свою жизнь ребятишки прожили у бабушки, закончили только пять классов, плохо соображали, по той же причине и в армию не взяли. В селе их звали Гога и Магога. Отец, как приезжал, так и бил их смертным боем. Лет с пятнадцати они уже пили, как мужики, и бабушку побивали потихоньку, вымогая пенсию, а тащили все, что можно было пропить. В этом году с тачкой барражировали по селу и окрестным полям, добывая металл, на то и жили. А лето это было жаркое и безводное, рыбы в реке не было. Но вот пошли тайфуны, река вздулась, и рыба в надежде еще успеть отнереститься поперла.

Вчера Гога с Магогой воткнули вентиль и с утра сняли четырех икряных самок сазана килограммов по десять каждая. Одну съели, трех удалось продать, а вечером еще попалось 18 икрянок. Свалили их в яму у дома, под брезент, чтобы завтра торгануть, как надо. Масть поперла. Вечером сели выпить хорошей дешевой водки местного производства, пришли в себя через три дня, папа их обоих охаживал дровиной. Стояла смрадная вонь, тучи мух кружили вокруг ямы с рыбой. С полчаса папа их гонял по огороду, а бабушка молча созерцала, сидя на табурете у крыльца. Папаша бросил дровину и взял острую лопату. Братьям стало жутко. Он спустился вниз по участку, с силой воткнул лопату в землю и жестко распорядился всю тухлятину немедленно зарыть. Гогу с Магогой трясло похмелье. Папа уехал в своих старых желтых «Жигулях», а они помчались искать похмелиться и нашли-таки в долг, под обещание завтра навоз растаскать по участку старой скандальной вдовы. Вонь стояла невыносимая, но копать начали уже в ночь. Пока рыли яму, наткнулись на старую тяжеленную железку, вполне пригодную для продажи. Рыбу зарыли, а вонь осталась. То, что откопали, лежало в нескошенном бурьяне и виделось чуть бледно-голубым силуэтом.

Константин Петрович приезжал в отчий дом примериться на свой день рождения и одновременно день столетия Октября. Он задумал поставить там мачту высотой не менее десяти метров и водрузить на нее красный флаг, а даже мечтал в ночи подсветить его снизу. Его большевистский дух требовал активности в делах в преддверии такой исторической даты. Вчера в очереди у кассы в маркете он всех пугал своим значком с Лениным и Сталиным и понуждал спеть хором «Интернационал». Плохо получилось, собаки-охранники, буржуйские прислужники вытолкали его взашей. А потом на рынке, где люди ругали плохую китайскую картошку, Константин битый час рассказывал, что в стране, где у руля коммунисты, не может быть плохой картошки, это все клевета лавочников, временно захвативших власть в России. Завтра у Константина Петровича также день ответственный: записался на прием к районному прокурору, будет требовать от него санкций в отношении тех, кто, нарушая патриархальный уклад жизни, ставит себе ящики для вывоза мусора, а главное, сверлят землю, добывают воду и пользуются общим достоянием народа в частном порядке. Он напомнит прокурору, что для борьбы со всеми безобразиями большевикам полномочия не нужны, они завоевывают это право своими руками.

***

А город жил своей привычной буржуазной жизнью, барыжничал, тунеядствовал и казнокрадничал. А по спрессованным круглые сутки пробкам можно было подумать, что это к станкам в разные смены прорываются рабочие на заводы и фабрики. В психологии местного обитателя мало что изменилось со времен закрытого города. Он как был рыночным, такой и сейчас есть. Продай сегодня что-нибудь подороже, а завтра перепродай еще дороже то, что вчера продал. С моря крали, с леса крали, вывозили. Но и завозили сотнями тонн – мясо из Китая, срок годности которого минул еще восемьдесят лет назад. Потом переделали его в детские сосиски, и со шлюхами в Таиланд. А шлюхи были везде: в гостиницах, банях и на улицах. Реальные барыги теперь дружили с реальными генералами. А шлюхам-генералам было все равно, с каких денег жиреть, тут всегда так было. Съешь чужое, иначе придут и съедят твое.

Грибочки я отвез к себе в ресторан, на кухне их привели в состояние закуски и принесли за стол вместе с вареной картошечкой и бутербродами с красной рыбой. Суббота. С близкими людьми пью водку. Подходит человек приятной, чуть кавказской наружности, здоровается со всеми сидящими, присаживается со мной рядом. Он совсем не удивляется, что его никто не узнал, предлагает выпить, сегодня тринадцатая годовщина смерти его отца. Господи помилуй! Это же сын Осетина, одного из лучших людей, что я встречал в жизни, со страшной и драматической судьбой. Мало кому, наверное, доводилось знать в жизни человека, про которого все говорили бы только хорошее. Вот он был таким, всем всегда помогал и выручал, ни на что не скупился и не трусил правду говорить. Когда он сам попросил помощи, не думаю, что кто-то ему отказал. Он попросил денег, просто так попросил в долг. Собрал деньги, а вскоре в своем доме выстрелил из ТТ себе в сердце. На похоронах его сын все и объяснил: отец не оставил посмертной записки, но мертвый сжимал в руке список тех, кому был должен. В то утро, когда сын вернулся, отвезя все, что сумел собрать отец, в Беслан.

Осетин застрелился. Он был уверен, что взрослые, не сумевшие защитить своих детей, права на жизнь не имеют. И когда на кладбище сказали, что те деньги пошли на похороны детей, убитых зверями, ни одного в списке не нашлось, кто захотел бы те деньги назад. На поминках кто водку пил, а кто плакал, а кто чем больше пил, тем больше плакал. Вот в тот вечер я и напился в ресторане, водки выпил много, а грибы так и остались недоеденными.

По городу зверствовали судебные приставы, а больше того – коллекторы, вся мусорская нечисть нашла себе пристанище. Наглые, с прокурорскими бумажками, они врывались туда, куда желали, в речах рамок не имели и шарились по карманам, скалясь и упиваясь беспомощностью одиноких матерей и стариков. Это была новая волна ментовского блядства. Красная масть всегда при деле. Не было бы этих оккупантов, не пошли бы мальчики в «партизаны». И не было бы в городе «групп смерти», подливающих масла в огонь детских депрессий. А в сентябре – страсти по Матильде и похороны первого мэра города. А последнего избранного мэра города объявили «Человеком года» при том, что номинант находился в СИЗО «Матросской тишины».

Начало сентября. Восточный экономический форум, нанимают возить гостей на хороших машинах, платят прилично, но надо еще и прислуживать: улыбаться и кланяться, таскать чемоданы. Зато платят. А за что платят девушкам-волонтерам? Все, что шевелится и рассуждает, все за деньги.

***

Скандальная вдова с раннего утра уже где-то с час орала у калитки, но братья уже были далеко. Они брели по полю, толкая впереди себя тачку-кормилицу. В полях оставалась техника, ее плохо охраняли, была надежда отловить там что-нибудь пожирнее. В ночь прошел дождь, под ногами хлюпало и колени были мокрые. Братья не были злые, но воевали всегда в четыре руки, а боялись только папу. В магазине в долг не давали, а участковый давно на них махнул рукой.

За поворотом на краю поля замелькали синие бока комбайна. Залаяли собаки, это плохой знак. На время полевых работ ловили бездомных собак, чуть подкармливали и привязывали к неработающей технике. Но тут собаками не обошлось, из кабины вылез дядька в ватнике да еще и с ружьем. Братья громко выругались по-матерному, но тачку развернули на другой галс.

Спугнули кучу фазанов, сзади грохнул выстрел. Одна шестерня да ржавый трактор, да еще вчера найденная железяка – малый объем для сдачи в пункт металлоприемки, который еще и находился в пяти километрах. Братьям надо было напрягать мозги, что они старались делать пореже. Хотелось водки, да и жрать тоже. Пару километров проскрипели в обход болота, и тут картина. Внизу у речки стояли два джипа, между ними натянут брезент, а под брезентом – бутылки, жратва и мыши бегают. Запотевшие стекла в машине выдавали наличие там людей. Судя по бутылкам, народ был только мужского пола. Братья любили рыбаков, особенно городских, им можно было навесить на уши любую лапшу и про местные повадки рыб, и про наживу на нее, те во все верили и часто наливали. Движки в джипах постукивали, печки работали, братья уселись на пригорок, дожидаясь пробуждения. Утро-то уже вовсю напирало, в том числе и на мочевые пузыри.

У Константина проблемы: флага красного того размера, что он задумал, найти было невозможно, он обшарил все места оного присутствия, но увы. Оставалась последняя надежда – на красную скатерть со стола сельского клуба. Заведующая – тощая, совсем несексуальная брюнетка, хоть и была членом правящей партии, но свой клуб превратила в феодальное общежитие. Главное его предназначение – это семейное устройство одиноких сельских дам. Вечера «Кому за 40», лекции по сексуальному воспитанию, прокат соответствующей литературы и просмотр видеофильмов. Заведующая нещадно курила и давно ненавидела Константина Петровича за то, что он регулярно пытался организовывать маевки у клубного крыльца, при этом надев кожанку с красным бантом и кожаную же фуражку фасона «Лев Троцкий». Но Константин знал ее проблему в зиму, на том и собирался решить свой красный вопрос. Клуб топился печкой, которая к этому сезону развалилась окончательно, и прожитие в зиму было очень сомнительным. Костя хотел сосватать ей в работники своих двух болванов в обмен на скатерть, сделать не сделают, но время потянут, а навредят, так и поделом этой сучке. А с них какой спрос? Заведующая не повелась, она сначала противно захохотала, а потом в матерных выражениях пожелала ему всех большевистских благ. Придется копить деньги и ехать в большой город, но там можно найти и оригинал с серпом и молотом. Трудности только закаляли Константина Петровича, хотелось ему осчастливить всех честных тружеников, только их стало попадаться все меньше и меньше. Количество станков уменьшалось, а количество прилавков росло. Читать можно было одну газету «Большевистский серп и молот», песен не стало, кино в обмороке, а кино – важнейшее из искусств. Но Костя знал, как закаляется сталь, и был правильным и твердым.

***

Пытавшихся говорить и рассуждать замещали наглецы, поведение которых было подвластно только одному поводырю – деньгам. Личные отношения исчезали, оставались только отношения по бизнесу. Все в гости тянет один «авторитет», больно хочет своим домом загородным похвастаться. Дом был огромным и безвкусным, но в то время, если у кого-то дом выше твоего хоть на пол этажа, то значит у тебя – собачья будка. Внутри двора маленькая беленая часовенка, скамейки у стен, завешанных образами и лагерными поделками. Тут проходили собрания «блаткомитета», тут же непрерывно раскуривали вкусную траву. Зачем-то пытаюсь кого-то образумить, но ответ прост: те, что на стенах и сами были кончеными наркоманами. Вот такие «авторитеты» учили жить по понятиям наших городских мирян. Вскоре родной братик пристроит «авторитета» в одиночную камеру местного изолятора.

А мне приснится сон в длинную осеннюю ночь – то ли апокалипсический, то ли пророческий. Будто ясным днем подхожу к подъезду старой кирпичной хрущевки, где когда-то в двушке жил с мамой тот самый авторитет. На скамейках – бабушки, по дорожкам детки бегают, по цветочкам – бабочки. Поднимаюсь на второй этаж, дверь справа. Открываю, и мир земной заканчивается. Озноб, холод, и все серое, а перед глазами нескончаемое пространство и холм до небес. Справа в шеренгу по двое идут люди, совершенно голые, с мертвыми лицами, идут в никуда, в то бесконечное. Сверху голос, как гул: «Раздевайся».

На огромный холм, что был из одежд, я бросаю свое, раздевшись. Вот и «авторитет» с синим лицом прошаркал мимо ногами, а за ним человек – актер и писатель очень узнаваемый, и опять лица, лица и лица. Чувствую, что замерзаю, гул с небес: «Одевайся, но коль обрядишься в чужое, пойдешь с ними». Я ощупью оделся и оказался на лестничной площадке. Пробуждение было тяжеленным. Я сел на кровать, в голове пульсировало и стучало. У кровати лежали снятые вчера носки. Они были одного цвета, но только один из них был в красную полоску, таких я никогда не носил.

Вечером сего дня узнал, что «авторитета» задавили в камере-одиночке удавкой. Братец Каин прожил недолго, его властные дружки и казнили, а позже его гроб выкопают и выбросят на центральной аллее городского кладбища. А в большом доме «авторитета», которым он так гордился, организуют районный публичный дом. На то, что еще осталось, будут жировать давно к нему засланные.

Город жил, деньги куда-то приходили, а кого-то обходили, кого-то убивали, а кого-то лечили, кого-то оболгали, а кого-то возвеличили, только лучше они никого не сделали. Они даже в самых малых количествах могли изворачиваться в самые причудливые фигуры. Сегодня одна женщина в офис пришла как бы за советом. Помню ее еще молодой девчонкой, появившейся на рынке. Мать-одиночка с утра до ночи мерзла в контейнере. Иногда на нее жаловались за обвесы и обсчеты, но она истошно кричала: «Докажите», считая, что не крадет у слепых стариков и бабушек, а просто жить умеет. Сыночка поднимает, «Сникерсы» ему покупает, на тех деньгах и вырос сынок. Воистину, мы – то, что едим. Он ел с недовешенного и с обсчитанного, вырос, конечно, большой и сильный. Какой только совет можно дать женщине – зареванной, на грани истерики, но маме? Сынка поймали с трупом в багажнике и с пятью килограммами героина. Мальчику-то всего двадцать лет, так вот ему и объявили двадцать лет заключения. А мама была уверена: если кому-то правильно дать на лапу, то все и наладится, ибо ему все подкинули и обговорили мальчика. Этот людоед был для нее мальчиком в шортиках и сандаликах. Я посоветовал молиться, она выбрала свое: пошла искать, кому дать.

***

А рыбаки хорошо, и охотники хорошо в последней перед болотами деревне здорово на охоте зарабатывали. Охотники, особо заклеванные женами и тещами, посреди зимы не раз раскладывали посреди комнаты свое охотничье хозяйство, протирали его или просто гладили, гремели дробью и скрипели портупеями. Домашние горделиво восхищались в предвкушении жареных весенних уток. А сам охотник летал в облаках наслаждения природой, двух-трехдневного отдыха от семейной рутины, распития спиртных напитков без надзора и окриков! Ближе к весне уже и дни считал.

И таких компаний с открытия охоты по деревне проезжало великое множество, и с каждым сезоном их количество неизменно вырастало. Новые джипы, новое оружие и амуниция, красивые причесанные собаки, а утку добывать было холодно, топко и физически затратно, особенно утром, после ночной пьянки до усрачки. А домой надо было явиться героями. И являлись, уже который год, у кого сколько денег хватало на жирных деревенских селезней. В деревне их выводили и растили в здоровенных брошенных когда-то колхозных сараях, а потом потихоньку выбивали их согласно спросу. С пьяных и непохмеленных охотников при определенных талантах можно было выбить до пяти тысяч за штуку. Если один брал парочку, то остальные точно повторяли тот ход. Так охотников приучили еще и деньги копить зимой, а что они домашние, кто там разберет. А дома-то и зацелуют, и нальют, и прямо есть, о чем рассказать. Такой был бизнес в той деревне. Правда, сезонный, но доходный. Сейчас мутят с фазанарием, тема жирная, ищут инвесторов.

Джип справа начал поскрипывать и похрюкивать, вода с брезента начала капать на закуску внизу. Так было минуты две. Дверь открылась, ошиблись братья, оттуда выползла барышня, тут же уселась на корточки, потом вылез лысый толстый мужик в адидасовских штанах и тоже опорожнился. Народ оживал. Гога с Магогой прямо в ожидании манны, а может, и водочки. Если люди добрые, то можно и на день тут застрять. Лысый включил в машине магнитофон, в машине запел Розенбаум про обтрепанное пальто. Из второго джипа вылезла похожая пара и тоже пописала. Зажгли газовую печку, поставили чайник. Пора было заявляться.

Они отползли на десять метров, поднялись и покатили тачку, громко разговаривая, поравнялись с машинами. Люди смотрели на них без удивления, но и без неприязни. Братья поздоровались, толстый лысый неожиданно тонким голосом ответил: «Привет, бандерлоги». Стало понятно, что люди добрые. Гога с Магогой с ходу начали заливать про ночной клев сома на той неделе и как их готовят в костре, обмазывая глиной. Контакт был установлен. Так как сомов не было, а значит, и жарить было нечего, предложили выпить чаю. Братья, чуть поскромничав, согласились, пообещав, что если те останутся еще на ночь, то они им непременно накопают черных червей. Ну как под это чаю не нальешь? Братья промахнулись насчет барышень, так как судили об их присутствии по градусам разбросанных бутылок. Они тоже пили водку и с утра продолжили на радость Гоге и Магоге. Хороший день выдался сегодня.

А Константин Петрович приехал к отчему дому. К крыше багажника «Жигулей» было прикручено проволокой три трубы. Он собирался их покрасить, скрутить и использовать как флагшток флага своей единственной и любимой Родины. Только подъехал, а к нему наискосок бабка-хабалка бежит, орет про его детей – лодырей и обманщиков. Костя стал в позу матроса, штурмующего Зимний дворец, и заорал в ответ, что она сама будет осуждена народным судом как самогонщица и расхитительница социалистического имущества. Бабка испугалась – она когда-то давно украла на деревенской дойке молочный бидон. Только откуда он мог про то знать? Да он и не знал, он просто декларировал правила социалистического общежития.

***