Бисмарк. «Железный канцлер»

Чтобы избежать дальнейшего противостояния с парламентом, король внес серьезные изменения в процедуру выборов. В Пруссии было установлено так называемое «трехклассовое избирательное право», просуществовавшее вплоть до 1918 года. Суть этой системы заключалась в том, что все избиратели были разделены на три категории в зависимости от величины уплачиваемых ими налогов. Наиболее крупные налогоплательщики, уплачивавшие треть от общей суммы поступавших в казну налогов, составляли первый класс, а масса мелких налогоплательщиков, также в общей сложности платившие треть всех налогов — третий класс. Каждый класс налогоплательщиков выбирал треть от общего числа выборщиков, которые, в свою очередь, избирали депутатов. Пропорции при этом были таковы, что один голос избирателя из первого класса равнялся голосам трех избирателей из второго класса и двадцати — из третьего. В таких условиях консерваторы, пользовавшиеся значительной поддержкой среди имущих слоев населения, смогли на июльских выборах значительно усилить свои позиции в палате.

Бисмарк также оказался в числе депутатов. Его политическое кредо осталось неизменным — как писала одна из газет, в правой стене зала заседаний следовало бы сделать нишу, чтобы он мог сесть еще правее. К существующему парламенту он относился скептически, ему было бы больше по душе сословное представительство, в котором, однако, должны быть представлены люди из всех слоев общества, в том числе малоимущих. Бисмарк полагал, что «простой народ» в массе своей консервативен и верен королю. Он выступал против любых соглашений и компромиссов с либералами, на которые была готова часть консервативной партии. Осенью, посетив вместе с сестрой могилы павших в ходе берлинских уличных боев 18–19 марта 1848 года, он писал Иоганне: «Даже мертвым я не мог простить, мое сердце было полно горечи по поводу поклонения могилам этих преступников, на которых каждая надпись кричит о „свободе и праве“ — насмешка над Богом и людьми»[88].

Бисмарк уже окончательно порвал с карьерой сельского помещика — вслед за Книпхофом Шёнхаузен был в июле сдан в аренду. В распоряжении семьи остался только господский дом, но и он использовался нечасто. Бисмарк даже задумывался о продаже имения, поскольку финансовое положение было не блестящим; однако такой шаг поставил бы под угрозу его социальный статус, что было недопустимо.

К этому моменту Бисмарк уже стал отцом — 21 августа 1848 года родилась его дочь Мария. «Я рад, что первый ребенок — девочка, но даже если бы это была кошка, я благодарил бы Господа на коленях в тот момент когда Иоганна разрешилась от бремени» — писал он свекру[89]. Осень Иоганна и Мария провели в Шёнхаузене. Отто даже пытался в какой-то момент привлечь жену к своей деятельности, поручив ей небольшую агитационную работу, однако потерпел неудачу. Значительную часть времени Иоганна находилась в Рейнфельде, в имении своих родителей.

Весной 1849 года семейство переехало в Берлин. Правда, жить им приходилось в довольно стесненных условиях. Половину съемной квартиры занимала Мальвина со своим мужем Оскаром фон Арнимом, который также являлся депутатом ландтага. Три комнаты, которые достались семейству Бисмарков, имели отдельный вход. Тем не менее, Иоганну угнетала жизнь в одной квартире с сестрой мужа — тесная связь между Мальвиной и Отто, несмотря на свой родственный характер, заставляла ее ревновать. Как и всегда в дальнейшем, она не показывала своей ревности, отчего, вероятно, страдала еще больше.

Летом Иоганна уехала в Шёнхаузен, а Бисмарк жил у своего друга Ганса Клейст-Ретцова. Осенью он снова снял для семьи небольшую квартиру на Беренштрассе. 28 декабря 1849 года у супругов родился сын Герберт. Иоганне жизнь в большом городе с маленькими детьми окончательно пришлась не по вкусу, и она в начале 1850 года уехала к родителям в Рейнфельд. И она, и дети часто болели; Бисмарк ходил к врачам, а потом в письмах передавал жене их советы.

После отъезда Иоганны Бисмарк снял меблированную комнату, а затем маленькую квартиру на той же Беренштрассе. До лета 1851 года супруги виделись лишь эпизодически. Один из современников описывал Бисмарка в те дни как высокого грузного мужчину с рыжими бакенбардами, приплюснутым носом, насмешливой улыбкой над тяжелым подбородком и ясными умными глазами[90].

* * *

К лету 1849 года на первый план в Пруссии вышла германская политика. Это было связано, в первую очередь, с кризисом общегерманского Национального собрания, заседавшего во Франкфурте-на-Майне. Здесь столкнулись две точки зрения на объединение страны. Так называемое «великогерманское» решение предусматривало создание единого государства с участием Австрии, в границах которого оказались бы все немцы, жившие в Германском союзе, однако также и многочисленные народы, населявшие Габсбургскую монархию — венгры, хорваты, итальянцы, словаки… Получавшееся в итоге государственное образование превращалось в огромного неповоротливого монстра, который с трудом мог претендовать на то, чтобы считаться национальным государством немцев. Единственным способом избежать этого мог стать распад Австрийской империи, при котором к Германии отошли бы ее территории, населенные немцами, а балканские владения оказались бы предоставлены самим себе. Однако это представлялось маловероятным из-за позиции австрийских политиков. Поэтому большинство заседавших во Франкфурте депутатов являлись сторонниками так называемого «малогерманского» варианта — объединения Германии без Австрии.

Именно такое решение было принято во франкфуртском Национальном собрании в 1849 году, когда наконец завершились многомесячные прения по вопросу о будущем страны. Однако у первого общегерманского парламента уже отсутствовали ресурсы для того, чтобы провести его в жизнь. Разработанная и принятая в конце марта конституция единой Германии была в таких условиях не более чем клочком бумаги. В этой ситуации Национальное собрание предложило императорскую корону прусскому королю Фридриху Вильгельму IV — по сути, это был жест отчаяния, попытка в последний момент спасти мечту о едином немецком отечестве.

Прусский король в апреле 1849 года высокомерно отверг предложенную корону, заявив, что с удовольствием принял бы ее из рук германских монархов, а не деятелей революции. 21 апреля предложение франкфуртского Национального собрания стало предметом обсуждения в прусском ландтаге. Бисмарк, взяв слово, четко и недвусмысленно обозначил свою позицию, совпадавшую со взглядами большинства консерваторов. Пруссия, заявил он, не имеет права растворяться в Германии, она должна в первую очередь сохранить себя. Прусская и общегерманская конституции в их нынешнем виде сосуществовать не могут; пожертвовать первой ради второй значило бы пойти наперекор интересам монарха и всей страны. «Германского единства хочет каждый, кто говорит по-немецки, — завершил он свою речь, — но я не желаю его при такой конституции». Пруссия должна «быть в состоянии диктовать Германии законы, а не получать их от других»[91]. Завершение речи звучало весьма эффектно: «Франкфуртская корона может быть весьма блестящей на вид, однако золото, которое придаст ей истинный блеск, она может приобрести только за счет того, что в нее будет вплавлена корона прусская. Однако я не верю, что переплавка в форму этой конституции будет удачной».

Фактически это и были основы концепции Бисмарка в германском вопросе: объединение страны должно происходить под главенством Пруссии, в соответствии с прусскими интересами и по инициативе прусской монархии. Летом 1849 года в одном из писем жене он заявил: «Этот вопрос будет решен не в парламентах, а дипломатией и оружием. Все, что мы обсуждаем и решаем по этому поводу, имеет не больше значения, чем ночные мечтания сентиментального юноши, который строит воздушные замки и думает о том, что некое нежданное событие сделает его великим человеком»[92].

Бисмарк был немецким националистом в гораздо меньшей степени, чем прусским патриотом. Это не значит, что идея германского единства была ему совершенно чужда, однако она однозначно уступала государственным интересам Берлина. Германия виделась ему, по сути, увеличенной в своих размерах Пруссией; достичь же этой цели следовало либо на основе соглашений с другими германскими монархами, либо — при благоприятных к тому обстоятельствах — силой оружия. Вопрос о том, в какой мере Бисмарк вообще на данном этапе своей карьеры считал объединение Германии важной задачей, остается спорным. По его собственным более поздним рассказам, еще в студенческие годы он поспорил с однокашником на 25 бутылок шампанского, что через двадцать лет Германия станет единой; однако современные биографы сомневаются в правдивости этого рассказа[93].

В сентябре 1849 года, выступая в парламенте, Бисмарк заявил: «То, благодаря чему мы удержались — это как раз специфическое пруссачество. Это — остаток многократно поносившегося закоренелого пруссачества, который пережил революцию, прусская армия, прусская казна, плоды многолетнего разумного управления и та живая связь, которая существует в Пруссии между королем и народом. Это приверженность прусского населения к своей династии, это старые прусские добродетели — честь, верность, послушание и храбрость — которые пронизывают армию от ее основы, офицерского корпуса, до самого юного рекрута. (…) Мы — пруссаки и хотим остаться пруссаками. Мы не хотим видеть прусское королевство растворенным в прогнившем южногерманском уюте»[94]. И, взяв слово еще раз: «Уважаемый оратор назвал меня заблудшим сыном Германии. Я думаю, это замечание носит глубоко личный характер. Господа! Моя Отчизна — Пруссия, я не покинул ее и не собираюсь покидать»[95]. В сложившихся условиях необходимо в первую очередь заботиться об укреплении позиций Пруссии на европейской арене, а это значит — избегать любых авантюр. Бисмарк не мог не понимать, что усиление его страны вряд ли будет благожелательно воспринято другими державами и призывал к осторожности в данном вопросе.

И все же такая авантюра была предпринята. Мысль о создании единого государства под главенством Пруссии была вовсе не чужда Фридриху Вильгельму IV. В этом его поддерживал один из его ближайших советников, Иосиф Мария фон Радовиц. Венгр по происхождению, он был по сути своей увлекающимся мечтателем, имевшим большое влияние на столь же увлекающегося и романтичного монарха. Король был его единственной опорой, отношение к Радовицу со стороны других представителей политической элиты было более чем скептическим. Его обвиняли в бездарности, нежелании и неумении видеть реальные обстоятельства происходившего и злоупотреблении доверием короля. «Он приносит несчастье всему, до чего дотрагивается» — так характеризовал его Бисмарк[96].

В любом случае, момент для того, чтобы выступить с инициативой реформы Германского союза, был выбран на первый взгляд довольно удачно. Революция уже пошла на спад, но внушенный ею ужас заставлял правителей малых и средних германских государств стремиться к сближению с сильной прусской монархией, которая гарантировала бы им короны. Австрия, со стороны которой можно было ожидать основное сопротивление реформе, была занята собственными проблемами — восстанием в Венгрии, которое грозило разрушить монархию Габсбургов.

Проект Радовица предусматривал создание конфедерации германских государств, во главе которой должен был стоять прусский король, с единым парламентом, выборы в который проходили бы на основе трехклассового избирательного права по прусскому образцу. Эта конфедерация не должна была включать в себя Австрию, однако предполагался союз с монархией Габсбургов для совместной борьбы против революции. В мае 1849 года Пруссия, Саксония и Ганновер договорились совместно продвигать прусский проект. Малые германские государства присоединились к последнему довольно быстро, однако такие крупные игроки, как Бавария и Вюртемберг, традиционно опасавшиеся прусского доминирования, решительно воспротивились формированию конфедерации под эгидой Берлина.

Бисмарк оказался в достаточно сложной ситуации. С одной стороны, он был убежденным противником проекта, в котором видел опасное заигрывание с силами революции. С другой, он не мог открыто выступить против монарха и правительства, интересы которых последовательно защищал на протяжении всей своей парламентской деятельности. В итоге молодой депутат был вынужден лавировать.

Его статьи в «Крестовой газете», критикующие проект конфедерации, появлялись анонимно и вызывали большое недовольство короля — как говорил впоследствии Герлах, если бы Фридрих Вильгельм узнал, кто был автором текстов, на дальнейшей карьере молодого консерватора был бы поставлен крест. В ландтаге Бисмарк выступил 6 сентября с речью, в которой пытался пройти между двух огней, одновременно критикуя действия правительства и в то же время не давая повод заподозрить себя в нелояльности к монарху. Он говорил о том, что прусский парламент должен играть большую, если не решающую роль в определении внутреннего устройства будущей конфедерации — так, чтобы на общегерманском уровне не были приняты решения, не соответствующие интересам Пруссии. Любую политику в германском вопросе необходимо проводить исходя из существующего соотношения сил, чтобы не превратиться в заложника чужих интересов. В своем выступлении Бисмарк обратился к образу Фридриха Великого, который, по его мнению, выбрал бы один из двух вариантов поведения — либо в союзе с Австрией восстановил бы прежний порядок, либо подчинил бы себе Германию, если необходимо, с применением силы. Какой из этих вариантов кажется лично ему более предпочтительным, оратор не уточнил, однако было очевидно, что проект конфедерации он не считал оптимальным.

Как писал Лотар Галл, «эта речь значительно изменила положение Бисмарка не только внутри политической группировки, к которой он принадлежал, но и за ее пределами. Раньше его считали в первую очередь радикалом в вопросах внутренней политики (…) Теперь он неожиданно появился в образе человека, который мог формулировать аргументы против определенной политики с точки зрения разумного реализма, обращался не только к своим единомышленникам, но к различным группировкам, который мог рассматривать альтернативы»[97]. Фактически эта речь открыла Бисмарку дорогу к дипломатической карьере, которая начиналась менее чем через два года. Она стала первым шагом к изменению сложившегося имиджа твердолобого реакционера, укорененного в своих принципах и неспособного к какой-либо гибкости. Тем не менее, до полного преодоления укоренившихся представлений о Бисмарке было еще очень далеко, особенно если речь шла о его политических противниках.

Пока прусский проект буксовал, международная ситуация стремительно менялась. Австрия при помощи России потушила венгерский пожар и — опять-таки с российской поддержкой — готовилась восстановить свои позиции в Германии. Фридрих Вильгельм IV и Радовиц, однако, упорно не желали принимать во внимание изменившиеся реалии. Компромиссные предложения Вены были отвергнуты. В январе 1850 года были проведены выборы в парламент конфедерации, который собрался 20 марта в Эрфурте, чтобы принять конституцию. Работа палаты продлилась чуть больше месяца и окончилась вполне успешно, но уже не имела реального значения — к этому моменту Австрия начала активные действия в германском вопросе, и недавние союзники один за другим откалывались от Пруссии.

Бисмарк вошел в число депутатов Эрфуртского парламента и даже являлся его делопроизводителем, принадлежа к консервативному меньшинству и открыто высказывая свое скептическое отношение к проекту конфедерации. В первую очередь он критиковал положение, которое занимала Пруссия в центральных органах власти, явно несоразмерное, по его мнению, реальному соотношению сил. В верхней палате парламента ей, например, принадлежал один голос из шести, хотя население страны составляло 80 % населения конфедерации. Правители малых государств могли тем самым «вынудить короля Пруссии против своей воли следовать их решениям и исполнять их, так что этот могущественный монарх окажется исполнителем чуждой воли в своей собственной стране» — заявил Бисмарк с парламентской трибуны 15 апреля[98]. Учитывая реальную расстановку сил, эти соображения выглядели довольно надуманными и использовались только для того, чтобы каким бы то ни было способом торпедировать опасный проект.

Летом 1850 года австро-прусский конфликт разгорелся в полную силу. Еще в мае по инициативе главы австрийского правительства Шварценберга, стремившегося нанести Пруссии ощутимое дипломатическое поражение, был созван конгресс по восстановлению Германского союза. 2 сентября во Франкфурте-на Майне собрался бундестаг. Пруссия и государства, входившие в конфедерацию, фактически бойкотировали оба этих органа. В Германии началось противостояние двух сил, которое достигло своего пика в ходе кургессенского кризиса.

Кургессен, одна из небольших северогерманских монархий, имел важное стратегическое значение, поскольку находился между основной частью Прусского королевства и Рейнской провинцией. Противостояние между курфюрстом, стремившимся сделать свою власть абсолютной, и общественностью достигло здесь такой остроты, что монарх попросил Германский союз ввести свои войска на территорию герцогства. Однако Кургессен являлся одновременно частью созданной пруссаками конфедерации, причем идею последней поддерживала именно оппозиция. Берлинские политики оказались в исключительно сложной ситуации. С одной стороны, они вовсе не желали безучастно наблюдать за тем, как австрийские части окажутся на жизненно важных коммуникациях. Кроме того, отказ от вмешательства фактически означал бы полное крушение конфедерации. С другой стороны, ввод войск означал бы по сути поддержку либеральной оппозиции в конфликте с законным монархом, что тоже было недопустимо.

В итоге прусские войска все-таки вошли в герцогство, что вызвало решительный протест Австрии, которая 21 сентября провела через бундестаг решение ввести в Кургессен контингенты Германского союза. Возникла угроза военного столкновения двух держав. При этом Пруссия находилась в международной изоляции — Россия, которая видела в любых внутригерманских переменах опасное нарушение установленного порядка, всецело поддерживала Австрию. Фактически к осени 1850 года прусская политика оказалась в тупике, из которого невозможно было выбраться без войны или серьезного дипломатического поражения.

Пруссия провела мобилизацию своей армии, однако всерьез о военном столкновении не думал практически никто из правящей элиты. Исключение составлял Радовиц, ставший 26 сентября министром иностранных дел и готовый идти до конца. Однако его влияние неуклонно падало. В середине октября министр-президент (глава правительства) Пруссии граф Бранденбург отправился в Варшаву, где встретился с российским и австрийским монархами и заверил их в готовности отказаться от конфедеративных планов и вернуться к дореволюционному устройству Германского союза. Это было отступление по всей линии, однако отступление в тех условиях спасительное. 3 ноября Радовиц был отстранен от должности — как писал Бисмарк, «от радости я верхом на стуле проскакал вокруг стола (…) Словно камень свалился с сердца»[99].

29 ноября в Ольмюце было подписано знаменитое соглашение, в соответствии с которым Пруссия полностью отказывалась от конфедерации, обязалась провести демобилизацию армии и впустить контингент Германского союза в Кургессен. Шварценберг предпочел бы нанести противнику более серьезное дипломатическое, а лучше военное поражение, однако ему пришлось проявить умеренность под давлением из Петербурга. Николай I вовсе не был заинтересован в изменении баланса сил и чрезмерном усилении позиций Вены. Это позволяет некоторым историкам рассматривать Ольмюц едва ли не как тактическую победу Пруссии — при тогдашнем соотношении сил свести все к дореволюционному «статус-кво» было успехом. Тем не менее, современниками все произошедшее было воспринято как унижение, словосочетание «позор Ольмюца» прочно закрепилось в прусском политическом лексиконе. Действительно, Берлин потерпел серьезное внешнеполитическое поражение и, по большому счету, даже не смог сохранить лицо. Многие политики, особенно либерального направления, считали, что следовало начать войну, призвав на помощь германское национальное движение — однако именно этого больше всего хотел бы избежать прусский король.

Необходимо сказать, что сначала Бисмарк был совсем не против возможной кампании. В ноябре он писал: «Пусть разразится война, где и с кем угодно, и все прусские клинки радостно засверкают на солнце»[100]. Очевидно, молодой депутат полагал, что кампания мобилизует общественное мнение в поддержку монархии и позволит покончить с любыми проявлениями революционной заразы. Во всяком случае, он считал необходимым добиваться полного равенства с Австрией в германских делах — в опубликованной 19 ноября в «Крестовой газете» статье Бисмарк писал, что «пока Пруссии, черно-белой Пруссии, не обеспечено повсеместно равное с Австрией и возвышающееся надо всеми остальными положение в Германии, мы тоже хотим войны»[101]. Кроме того, в это же время он выступал категорически против вывода войск из Кургессена, из-за чего даже вступил в серьезную перепалку с Леопольдом фон Герлахом. Однако вскоре Бисмарк пересмотрел свою точку зрения, приняв во внимание реальное соотношение сил и шансы на успех, и приветствовал Ольмюц как победу здравого смысла над эмоциями.

В палате депутатов ландтага Ольмюцское соглашение вызвало оживленные дебаты. Бисмарк не мог не принять в них участия. Оставшись верным своей линии, он выступил с речью, идея которой шла вразрез с настроением большинства присутствовавших. Подписание соглашения он рисовал вполне логичным и оправданным шагом. В своем выступлении Бисмарк фактически сформулировал свое политическое кредо, которому будет следовать на протяжении всей своей жизни: «Единственным здоровым основанием большого государства — и этим оно существенно отличается от маленькой страны — является государственный эгоизм, а не романтика. Недостойно большой страны вступать в схватку из-за чего-то такого, что не соответствовало бы ее собственным интересам»[102]. Говоря о вопросе национальной чести, Бисмарк провел резкую грань между интересами всего общества, выразителем которых является государство, и интересами отдельных партий и групп. «Честь Пруссии заключается, на мой взгляд, не в том, чтобы играть повсюду в Германии роль Дон Кихота, защищая обиженных депутатов, считающих, что их местная конституция в опасности (…) Я вижу честь Пруссии в том, чтобы она воздерживалась от любых позорных связей с демократией, чтобы она ни в одном вопросе не допускала того, чтобы в Германии что-либо происходило без ее согласия».

В сложившейся ситуации Пруссия не должна идти на большой конфликт с двумя другими великими европейскими державами без достойной цели. «Государственному мужу легко, последовав за популистским порывом, выступить в кабинете или палате за войну, греясь у камина или произнося с трибуны громовые речи, предоставив истекающему кровью на снегу пехотинцу добывать победу и славу. Нет ничего легче, но горе тому государственному мужу, который прежде не найдет причины войны, которая выглядела бы достойно и после ее окончания. Я убежден — вы будете совершенно иначе смотреть на те вопросы, которые занимают нас сегодня, год спустя, имея позади длительную череду полей сражений и пожарищ, нищеты и стонов, сотен тысяч трупов и многомиллионных долгов. Найдется ли у вас тогда мужество подойти к крестьянину, стоящему на пепелище своего дома, к израненному в бою инвалиду, к потерявшему своих детей отцу и сказать им: вы много страдали, но ликуйте, конституция конфедерации спасена (…) Если у вас будет мужество сказать это людям, тогда начинайте войну»[103].

Насколько искренними были эти слова? Бисмарку, безусловно, не нравилось то, что Пруссия вынуждена была сдать свои позиции и отступить. Однако достигнутое вскоре соглашение, по всей видимости, он считал максимумом возможного в сложившихся условиях. Кроме того, он не мог не поддерживать позицию короля и своих покровителей из рядов «камарильи», в противном случае успешная карьера оказалась бы под угрозой. Искусству идти на компромиссы, несмотря на свою бескомпромиссную риторику, Бисмарку пришлось научиться довольно рано. При ином раскладе у него не было бы шансов добиться успеха.

Речь Бисмарка была отпечатана в двадцати тысячах копий и разослана по всей стране. Она значительно улучшила его позиции в «камарилье», неформальным спикером которой он фактически стал. Братья Герлах, с одобрением взиравшие на молодого «адъютанта», еще не замечали глубокого расхождения их позиций. Если прусские консерваторы были сторонниками монархической солидарности и союза «трех черных орлов» — России, Австрии и Пруссии — направленного против революции и на сохранение существующих порядков, то Бисмарк придерживался иной точки зрения на внешнюю политику. Основной целью для него было доминирование Пруссии в Германии, и достичь ее можно было только с помощью трезвого, холодного и лишенного всяких эмоций расчета. Государственный эгоизм был для Бисмарка основой внешнеполитического курса, соотношение сил и интересы — главными факторами, определяющими отношения с другими игроками на европейской арене. Цель стоит выше ценностей и принципов и определяет средства. Впоследствии этот комплекс представлений получит название «реальполитик» — сам термин, как и его определение, принадлежит публицисту Людвигу фон Рохау, опубликовавшему в 1853 году книгу «Основы реальной политики, примененные к условиям германского государства». Однако в историю понятие «реальполитик» войдет в первую очередь в сочетании с именем Бисмарка, положившего эту концепцию в основу своей политической деятельности.

«Принципов придерживаются до тех пор, пока они не подвергаются испытанию на прочность; однако, как только это происходит, их отбрасывают так же, как крестьянин скидывает ботинки, чтобы бежать на тех ногах, которые дала ему природа» — так писал Бисмарк невесте еще весной 1847 года[104]. Собственно говоря, ничего нового в этом не было — цинизмом и скепсисом по отношению ко всему романтическому он отличался еще в студенческие годы. Впоследствии Бисмарк просто положил черты, присущие ему как личности, в основу своей политической деятельности. Стоит ли осуждать его за это? В конечном счете, практически все успешные политики действовали так же. Бисмарк был честнее многих из них, поскольку довольно часто прямо заявлял о своем прагматизме. А сам «железный канцлер» говорил о себе: «Я всегда играл с открытыми картами. Я противопоставлял мнимой хитрости шокирующую откровенность. То, что мне зачастую не верили, а затем чувствовали себя глубоко задетыми и разочарованными, это не моя вина»[105]. Откровенность была не просто важным тактическим приемом, но и возможностью выпустить наружу свои эмоции, в чем Бисмарк часто испытывал острую необходимость.

«История одарила Бисмарка революцией 1848 года» — пишет один из современных биографов «железного канцлера» Христиан фон Кроков[106]. Действительно, революционные события сыграли решающую роль в судьбе Бисмарка. Именно они позволили ему самореализоваться, найти свое призвание и стезю. В этом можно усмотреть определенную иронию истории — если бы жизнь Пруссии была спокойной, если бы монархическому порядку и дворянским привилегиям, защитником которых выступил Бисмарк, ничего не угрожало, он с высокой долей вероятности остался бы все тем же неуравновешенным помещиком, терзаемым ощущением пустоты и бессмысленности собственного существования.

Отто Пфланце, развивая эту мысль, говорит о трех событиях, которые положили конец прежней жизни Бисмарка и дали ему смысл дальнейшего существования: религиозное обращение, женитьба и начало политической карьеры. «Обращение к пиетистскому лютеранству освободило его от ощущения, что жизнь пуста и бесплодна, и открыла ему источник духовной силы. Брак обеспечил его постоянной, надежной и дающей силы семейной жизнью, в которой он был безусловным главой, мог не бояться возражений и конфликтов. Парламентская и дипломатическая деятельность давала ему возможность влиять на окружающий мир. Кроме того, она приблизила его к тем источникам власти, которые однажды позволят ему заполнить чашу своего самолюбия до краев»[107]. На самом деле, именно политическая деятельность позволила Бисмарку выбраться из внутреннего тупика, преодолеть терзавший его кризис.

В течение трех лет Бисмарк превратился из никому не известного провинциального юнкера в человека, имя которого было знакомо всем, кто хотя бы в небольшой степени интересовался прусской политикой. Из «адъютанта камарильи» он стал одним из наиболее влиятельных деятелей консервативной партии. Однако само по себе это было недостаточно. Бисмарк стремился получить официальный пост, о чем уже довольно давно намекал своим покровителям, ссылаясь, в первую очередь, на финансовые затруднения. Более того, этот пост должен был предоставить ему пространство для самостоятельных действий. Это было далеко не самой простой задачей — в прусской бюрократической машине появление человека со стороны, не прошедшего все ступени чиновничьей карьеры, было нечастым явлением. В начале 1851 года возник ряд возможностей, однако они выглядели не слишком привлекательно. Одной из них было назначение на пост главы правительства маленького северогерманского герцогства Ангальт-Бернбург, целиком зависимого от Пруссии. Второй — должность ландрата в одной из прусских провинций.

Лишь в апреле 1851 года, когда на повестку дня встало назначение прусского посланника в бундестаг, Бисмарк получил в свои руки достойный шанс. Бундестаг (Союзный сейм) был единственным центральным органом Германского союза. В нем заседали представители государств — членов союза, которые обсуждали насущные вопросы и принимали решения в соответствии с инструкциями своих правительств. Сфера компетенции бундестага не была четко очерчена, и ограничение суверенитета отдельных государств могло происходить только с их согласия. Представитель Австрии был постоянным председателем, в целом монархия Габсбургов занимала в бундестаге лидирующие позиции. Решения по небольшим вопросам принимались «узким советом», где было достаточно простого большинства. Более важные решения принимались пленумом, в котором каждый член Германского союза имел от одного до пяти голосов в зависимости от своих размеров и влияния. Больше всего голосов имела Австрия, Пруссия — вместе с еще несколькими королевствами — располагала четырьмя голосами. Решения в пленуме принимались квалифицированным большинством. Наиболее важные вопросы, касавшиеся основ устройства Германского союза, должны были решаться единогласно. В реальности продуктивность работы бундестага во многом зависела от сотрудничества между Австрией и Пруссией, каждая из которых обладала достаточным влиянием для того, чтобы блокировать неудобное ей решение.

8 мая 1851 года кандидатура Бисмарка была утверждена. Мечта сбылась — он стал дипломатом.

Глава 4

На берегах Майна

Сам Бисмарк в письме к супруге назвал должность прусского посланника в бундестаге «в настоящий момент важнейшим постом нашей дипломатии»[108]. Невольно встает вопрос о том, каким образом на этом посту оказался человек, не только не являвшийся профессиональным дипломатом, но и не имевший серьезного опыта государственной службы вообще и пользовавшийся довольно скандальной известностью.

Значительную роль сыграло стремление монарха назначить во Франкфурт политика, который будет заботиться о хороших отношениях с Австрией и в то же время учитывать прусские интересы. Для «камарильи» во главе с Герлахами первое было даже важнее второго — в роли главного противника для них выступала революция, и борьба с ней была основной задачей, которую можно было решить только в тесном сотрудничестве с Веной. Союз консервативных монархий — «трех черных орлов» — являлся для них абсолютной ценностью. После так называемой «Ольмюцской речи» имелись все основания полагать, что Бисмарк разделяет эту точку зрения. По своим воззрениям он в результате оказывался вполне подходящей кандидатурой. Кроме того, резко контрреволюционная позиция Бисмарка должна была послужить дополнительной «верительной грамотой» в глазах Вены.

Однако это была не единственная причина назначения. В конце концов, среди прусской правящей элиты имелись люди, которые придерживались той же точки зрения на отношения с Австрией, однако имели богатый опыт дипломатической работы. Бисмарк же, казалось, гораздо больше подходил на роль спикера консерваторов в нижней палате ландтага. Потребовались весьма значительные усилия самого кандидата, чтобы эти соображения ушли на задний план.

В течение первых месяцев 1851 года Бисмарк вел активную и очень напряженную деятельность, направленную на то, чтобы привлечь к своей особе внимание монарха и европейских дипломатов. Он регулярно посещал светские мероприятия, выступал в палате с речами в защиту прерогатив короны. Так, в своей речи 24 февраля Бисмарк заявил, что в случае, если палата не утвердит бюджет, король может править и без него, поскольку такое развитие ситуации никак не регулируется законодательством. 11 марта он выступил против сокращения военных расходов, заявив, что армия не может зависеть от мнения штатских дилетантов из ландтага. Оба выступления были весьма высоко оценены монархом, который благожелательно наблюдал за деятельностью молодого парламентария. Фридрих Вильгельм IV по-прежнему избегал каких-то публичных выражений своей симпатии к Бисмарку, однако был о нем достаточно высокого мнения и даже в какой-то степени считал себя его покровителем.

Тем не менее, кандидатуру Бисмарка на пост прусского представителя в бундестаге стали всерьез рассматривать только в конце апреля, после того, как ряд других претендентов был отвергнут. Король, поколебавшись, в итоге дал свое согласие. Назначение во Франкфурт значительно усилило позиции Бисмарка внутри «камарильи» — если раньше он был скорее «адъютантом», то теперь ему был поручен самостоятельный фронт работ.

Когда эта информация стала достоянием общественности, германская пресса разразилась целой серией скептических публикаций. Бисмарка называли «политическим младенцем», который своей деятельностью похоронит еще оставшийся в немецких государствах авторитет Берлина. Принц Вильгельм Прусский скептически предположил, что «этот лейтенант ландвера» не справится с поставленной задачей[109]. Даже покровитель молодого консерватора, Людвиг фон Герлах, в какой-то момент усомнился в правильности идеи назначать на ответственный пост человека, «административная карьера которого ограничилась неудачной работой референдарием»[110].

Сам Бисмарк был весьма обрадован новым назначением, но одновременно понимал, насколько трудными будут первые шаги на дипломатическом паркете. «Полностью самостоятельный пост я, по моему мнению, не смогу сразу же принять» — писал он Иоганне 25 апреля, одновременно опасаясь, что такая нерешительность заставит короля изменить свои планы[111].

Проблема была решена за счет прусского посла в Петербурге Теодора фон Рохова, который прибыл во Франкфурт одновременно с Бисмарком и остался там до середины июля, чтобы ввести последнего в курс дела. Рохов сам с удовольствием остался бы во Франкфурте и лишь с большой неохотой сдал лакомый пост новичку, которого называл не иначе как «спившимся студентом» и «померанским свинопасом».

Бисмарку нужно было убедить в правильности назначения не только короля, но и собственную жену. Ей было вовсе не по нраву покидать тихий Рейнфельд и перебираться в большой шумный город. Молодой жене нравилась сельская идиллия, и ее мужу пришлось свалить ответственность за предстоящие перемены на высшие силы: «Я не искал этот пост так решил Господь, и я должен его принять и не могу отказаться от этого» — писал Отто Иоганне в конце апреля[112]. «Я солдат Господа, и куда Он посылает меня, я должен идти, и я верю, что Он направляет меня туда и организует мою жизнь так, как Ему это нужно» — повторял он несколько дней спустя[113].

«Иоганна, любимая Иоганна, мы не можем оставаться детьми, которые играют и резвятся, мы должны становиться серьезными людьми (…). Это было прекрасно, но цветок цветет только в определенную пору, и когда он отцвел, необходимо дать созреть плодам» — писала молодой жене в эти дни одна из ее подруг[114]. Бисмарк, со своей стороны, старался стимулировать перемены в супруге со всем возможным тактом и заботой. «Поверь мне, я люблю тебя как частичку самого себя, без которой я не могу и не хочу жить; боюсь, что из меня не вышло бы ничего приятного Господу, если бы у меня не было тебя; ты — мой якорь на хорошем берегу, и если канат оборвется, то пусть Господь смилостивится над моей душой» — высказывался он в одном из своих писем в начале января[115]. «Я женился на тебе, чтобы любить тебя перед Господом и по велению моего сердца, и чтобы иметь в этом чуждом мире пристанище для моего сердца, где его не заморозят холодные ветра и в котором я найду тепло родного камина, к которому я приникаю, когда снаружи штормит. (…) Нет ничего, за исключением милости Господа, что было бы мне дороже, роднее и нужнее, чем твоя любовь и родной очаг, который с нами даже на чужбине, если мы вместе» — писал он Иоганне в мае 1851 года[116]. Его письма той поры красноречиво свидетельствуют о той нежной привязанности, которую он испытывал к своей супруге и которую всячески стремился подчеркнуть, чтобы укрепить отношения, все еще находившиеся в состоянии развития.

8 мая Бисмарк получил ранг тайного советника. В этот же день он встретился с королем, который на прощание дал ему продолжительную аудиенцию. Фридрих Вильгельм IV отметил, что новый посланник, по всей видимости, человек весьма мужественный, поскольку согласился заняться совершенно незнакомым ему делом. Сам свежеиспеченный дипломат не закрывал глаза на предстоящие сложности и не страдал излишней самоуверенностью. «Предвижу, что это будет неблагодатная и полная опасностей служба, на которой я при всем старании утрачу расположение многих людей» — писал он жене[117]. Не исключено, что, перекладывая ответственность на высшие силы, он стремился успокоить не только супругу, но и себя самого. Понимая все риски и трудности, Бисмарк, тем не менее, активно добивался своего назначения; будущий «железный канцлер» понимал, что путь наверх подразумевает готовность брать на себя непростые задачи. Более того, он собирался решать эти задачи так, как считал нужным сам.

От нового прусского посланника ожидалось, в первую очередь, конструктивное сотрудничество с Австрией. Это не означало, что он должен был следовать указаниям из Вены, однако, как пишет Лотар Галл, «от него ждали, что он будет соблюдать определенные границы и постоянно учитывать главный интерес — консервативную солидарность»[118]. По всей видимости, изначально Бисмарк не только не возражал против этого открыто, но и сам в значительной степени разделял подобные взгляды.

Окончательное назначение состоялось 15 июля. «Человек, которого в нашей стране многие почитают, а некоторые ненавидят за его рыцарственную преданность и за его непримиримость к революции. Он мой друг и верный слуга и прибывает со свежим и живым воплощением основ моей политики, моего образа действий, моей воли, и, добавлю, моей любви к Австрии и Вашему Величеству» — так прусский король позднее отрекомендовал Бисмарка в письме к молодому австрийскому императору Францу-Иосифу[119]. Неизвестно, насколько искренним был прусский монарх и понимал ли он, как далека от истины данная им характеристика. Новый посланник имел свое видение прусской политики в германском вопросе и вовсе не был настроен на безоговорочное сотрудничество с монархией Габсбургов — впрочем, как и на однозначное противостояние.

Учитывая его взгляды на интересы Пруссии, Бисмарк был просто обречен в недалеком будущем оказаться костью в горле австрийской внешней политики. Как вспоминал впоследствии он сам, в момент приезда во Франкфурт он вовсе не был настроен против монархии Габсбургов; однако в течение первых четырех лет пребывания там убедился в том, что столкновение с Австрией неизбежно[120]. Германский союз, похоже, с самого начала не вызывал у нового посланника никаких симпатий. Бисмарк считал его шахматной доской, полем соперничества между Австрией и Пруссией, которое должно быть либо разделено между обеими по справедливости, либо стать военной добычей одной из них. Этим он отличался от многих немцев, видевших в Германском союзе своеобразный заменитель «общего отечества».

В момент назначения Бисмарка главой венского кабинета был все тот же Шварценберг, который нанес Пруссии тяжелое дипломатическое поражение меньше года назад. Революция 1848 года показала, насколько непрочной является конструкция «лоскутной монархии» Габсбургов в условиях расцвета национальной идеи. Шварценберг стремился не только подавить революцию, но и придать стране новый облик, который позволил бы ей выдержать грядущие бури. Внутри страны его политика заключалась в попытке создания унитарного государства, каждый гражданин которого чувствовал бы себя в первую очередь не немцем, чехом или венгром, а подданным Австрийской империи. В области внешней политики основная задача сводилась к тому, чтобы оставаться сильным и не допускать усиления противников, к числу которых относилась в первую очередь Пруссия. Для этого было необходимо как минимум сохранять существующее «статус-кво», как максимум — усиливать австрийское влияние в Германском союзе.

Задача Шварценберга облегчалась тем, что политическая элита многих средних и малых государств, особенно в Южной Германии, считала Пруссию потенциальным агрессором и видела в Австрии гаранта сохранения существующего положения вещей. Действительно, из двух великих германских держав именно Пруссия была в наибольшей степени заинтересована в изменении сложившегося баланса сил и наращивания своей мощи. Поэтому в своих действиях Австрия могла опереться на обширную «клиентуру» из числа монархов малых германских государств.

Однако у Пруссии в этой игре тоже были неплохие карты. 1850-е годы стали для страны временем спокойствия во внутренней политике и быстрого экономического развития. Средние и малые государства Северной Германии в большинстве своем находились в зависимости от нее. Достаточно сдержанная и осторожная внешняя политика способствовала укреплению ее позиций на международной арене. Основным пространством для прусской внешней политики была Германия, и поэтому ее успех во многом зависел от действий посланника в бундестаге.

* * *

Бисмарк с самого начала стремился действовать самостоятельно, исходя из собственного понимания принципов и задач германской политики Пруссии. Естественно, что он находился в постоянной переписке с королем, министром иностранных дел и своим покровителем Леопольдом фон Герлахом. Однако это не мешало ему чем дальше, тем в большей степени проводить собственную линию — особенно по мере того, как рос его дипломатический опыт.

В первый год своей работы во Франкфурте Бисмарк продолжал оставаться депутатом нижней палаты ландтага и частенько ездил на поезде в Берлин, чтобы принять участие в ее заседаниях. Это было личным пожеланием короля, который разрешил ему отказаться от мандата лишь осенью 1852 года. Согласно закону, после своего назначения депутат должен был, сложив полномочия, баллотироваться повторно — и Бисмарк выиграл выборы с большим перевесом. В марте 1852 года он произнес речь, вызвавшую большой резонанс — в ней он в духе своих прежних выступлений заявил, что не следует путать обманутое демагогами население больших городов с прусским народом в целом и, если горожане вновь восстанут, крестьяне вынудят их к покорности. «Я хочу назвать причину, по которой дворяне занимают большинство постов в армии: это занятие почетное, но не такое удобное, как основание фабрик и руководство ими с королевской поддержкой, в качестве благодарности за которую правительство получает нападки. Поскольку предшествующий оратор заявил, что правительство не доверяет народу, я могу ответить ему, что также не доверяю населению больших городов, пока оно позволяет руководить собой честолюбивым и лживым демагогам, однако я не вижу в них прусского народа. Последний, если большие города снова поднимут мятеж, сможет принудить их к покорности, даже если придется для этого стереть их с лица земли»[121].

Совмещая работу в Берлине и Франкфурте, Бисмарк находил достаточно времени для того, чтобы совершать длительные конные прогулки и путешествия по региону. И, конечно, время от времени отправляться на охоту, которая была одним из его любимых видов отдыха. Долина Рейна, конечно, не принадлежала в то время к числу лучших охотничьих угодий Европы, однако Бисмарк довольствовался тем, что имелось. Если ему выпадала возможность поохотиться в более богатых дичью краях, он с радостью ею пользовался. В 1857 году он ездил на охоту в Швецию, в том же году впервые посетил Россию, побывав в Курляндии у своих знакомых из числа балтийских немцев[122]. «Охота — естественный для человека образ жизни, — заявлял Бисмарк. — Даже проведя один день в лесу, домой возвращаешься заметно окрепшим»[123].

В октябре 1851 года к мужу приехала Иоганна — это был практически первый опыт длительной совместной жизни супругов. Именно во Франкфурте они окончательно приспособились друг к другу и стали одним целым. Здесь окончательно сформировалась та модель отношений между супругами, которая сохранится до конца их жизни. Отто — лидер, который защищает семью от всех внешних опасностей, заботится о жене и старается сделать ее жизнь как можно более комфортной, но слово которого имеет силу закона. Иоганна — хранительница семейного очага, хозяйка дома, любящая и преданная, не интересующаяся политикой и не имеющая в этой сфере собственного мнения, но искренне ненавидящая врагов своего мужа. Жизнь с таким супругом, как Бисмарк, была не самой легкой задачей, и все же она говорила, что не хочет попасть в рай, если там не будет ее Отто. «Время во Франкфурте-на-Майне было приятным, — вспоминал Бисмарк впоследствии. — Молодой супруг, здоровые дети, три месяца отпуска в году. Бундестаг означал во Франкфурте все — но вокруг были Рейн, Оденвальд, Гейдельберг»[124]. 1 августа 1852 года в семье родился третий ребенок — Вильгельм, которого в семье обычно называли на английский манер Биллом.

Франкфурт, вольный город с 70-тысячным населением, одна из столиц европейской дипломатии, светское общество которого носило отчетливо космополитичный характер, пришелся Бисмарку по нраву. «Я жил здесь с 1851 по 1859 год и уже не верил, что буду жить где-нибудь в другом месте. На прекрасном кладбище я даже отыскал место, где хотел бы покоиться когда-нибудь, много позже» — так писал Бисмарк о вольном городе на Майне в конце своей жизни[125].

По приезде во Франкфурт свежеиспеченный дипломат изначально поселился в гостинице «Английский двор», однако уже вскоре арендовал дом с небольшим садом. Всего за восемь неполных лет его деятельности в качестве прусского посланника в бундестаге он сменил три дома. Это были сравнительно небольшие здания, плохо годившиеся для организации балов и приемов, но прекрасно подходившие на роль семейного гнезда. К скромности вынуждало и сравнительно небольшое жалованье в 18 тысяч талеров, не позволявшее жить на широкую ногу. Мотли, побывавший в гостях у Бисмарка летом 1855 года, вспоминал: «Это один из тех домов, где каждый делает то, что считает нужным. Салоны, где проходят официальные встречи, расположены вдоль фасада здания. Жилая часть состоит из гостиной и столовой, которые обращены к саду. Здесь рядом обитают стар и млад, старики и дети и собаки, они едят, пьют, курят, играют на пианино и стреляют в саду из пистолетов, и все это одновременно. Одна из тех квартир, где имеются все земные яства и напитки — портвейн, содовая, пиво, шампанское, бургундское или красное в наличии почти всегда — и каждый курит лучшие гаванские сигары»[126].

Частная жизнь Бисмарка не слишком отличалась от жизни помещика в померанской глубинке. Это импонировало ему самому, а главное — Иоганне, для которой переезд во Франкфурт был связан с радикальным изменением окружающей обстановки. По настоянию мужа ей пришлось учить французский — международный язык того времени — чтобы не выглядеть откровенной провинциалкой в светских кругах. Бисмарк старался уделять жене как можно больше внимания, не уставая подчеркивать, что она значит в его жизни. «Она очень дружелюбна, умна, естественна и относится ко мне как к старому другу» — писал Мотли об Иоганне[127]. По-прежнему избегавшая светских мероприятий, супруга прусского посланника могла быть душой небольшой компании и образцово гостеприимной хозяйкой. Она при необходимости исполняла представительские функции. Однажды, получив в отсутствие мужа приглашение на прием, она в письме спрашивала его, следует ли ей идти: «Это было бы ужасно, но если я должна, то так и быть»[128].

В начале 1855 года в письме Койделлу Иоганна с удовольствием говорила об отсутствии светских мероприятий: «Я так радуюсь этой тишине, поскольку я гораздо больше могу заниматься моими маленькими спутниками. Мы ведем такую спокойную домашнюю жизнь, какая возможна разве что в уединенном Шёнхаузене. Как Вы знаете, мне это всегда нравилось гораздо больше, чем вечная суета среди множества чужих людей, которая не несет с собой ничего, кроме поверхностных фраз в лучшем случае и бесчисленных сплетен и дрязг в худшем»[129].

Стиль работы Бисмарка разительно отличался от деятельности его коллег — представителей других германских государств. Последние редко утруждали себя напряженной работой, вели главным образом светскую жизнь, а вникать в дела предоставляли своим подчиненным. В отличие от них Бисмарк, при всей своей любви к элегантной светской жизни, работал достаточно напряженно. Иногда он сидел над документами по семнадцать часов в день. Кроме того, он с самого начала придерживался той точки зрения, что дипломатический представитель является не слепым исполнителем инструкций своего правительства, а лицом, которое активно участвует во внешней политике. Это делало его весьма неудобным как для коллег, так и для начальства. «Я мог бы сделать свою жизнь такой же легкой, как мой предшественник Рохов, и, подобно большинству моих коллег, путем умеренного и внешне малозаметного предательства интересов своей страны обеспечить себе спокойное течение дел и репутацию славного товарища» — с горечью писал он позднее[130]. Бисмарк кривил душой: поступи он так, ему пришлось бы вступить в серьезный внутренний конфликт с самим собой, поскольку в таком виде его роль не слишком отличалась бы от той, которую он не в состоянии был играть, находясь на государственной службе полутора десятилетиями ранее.

* * *

«Что за шарлатанство и преувеличенная важность сидят в этой дипломатии!» — писал он жене вскоре после прибытия во Франкфурт[131]. Первый важный вывод, который Бисмарк сделал для себя на новом посту, гласил: никто не ведет здесь политику, основанную на принципах, как того хотят его берлинские покровители. Представители всех государств произносят красивые слова, но защищают исключительно свои прагматичные интересы. Соответственно, нет ничего зазорного в том, чтобы также отстаивать государственные интересы Пруссии, а не абстрактные ценности.

Главной задачей, которую ставил перед собой Бисмарк с момента вступления в должность, было сохранить существующее положение дел, отразить все попытки австрийцев достичь гегемонии в Германском союзе и обеспечить Пруссии равноправие с монархией Габсбургов. Его основными оппонентами были, разумеется, австрийские посланники в бундестаге. На момент назначения Бисмарка таковым являлся граф Фридрих Тун фон Гольштейн, представитель венской аристократии. К новоявленному дипломату он относился свысока и считал его «грубым сельским помещиком». «Во всех принципиальных вопросах, которые касаются консервативного принципа, господин фон Бисмарк совершенно корректен. (…) Однако, насколько я могу судить, он принадлежит к той партии, которая видит только специфические интересы Пруссии и не придает большого значения тому, что может быть достигнуто в бундестаге»[132]. Сам Бисмарк, понятное дело, мог рассматривать это только как комплимент. Своим поведением он доводил престарелого аристократа едва ли не до нервных срывов, при любом удобном случае демонстрируя ему, что Пруссия отнюдь не является младшим партнером.

Биографы Бисмарка любят пересказывать почти анекдотичные истории о том, как именно свежеиспеченный дипломат выводил из равновесия австрийского посланника. Сам канцлер впоследствии вспоминал: «Во время заседания военной комиссии, когда на сейме представителем Пруссии был Рохов, Австрия курила только одна. Рохов, как страстный курильщик, вероятно, с охотой сделал бы то же, но удерживался. Когда я туда пришел, мне сильно захотелось сигары, и так как я не видел, почему бы не курить, то я попросил председателя одолжить мне огня, на что с неудовольствием и удивлением обратили внимание как он, так и другие господа. Видимо, для них это составляло событие. Теперь курили еще только Австрия и Пруссия. Но остальные, очевидно, считали это настолько важным, что послали запросы домой, как им быть. Дело требовало зрелого обсуждения, и в продолжение полугода курили только две державы. Затем начал и баварский посланник выставлять важность своего положения и стал покуривать. Саксонский имел, вероятно, тоже большое желание затянуться, но еще не получил надлежащего разрешения от своего министра. Но когда на следующий раз он увидел, что ганноверский посланник курит, он (…) обнажил меч, и сам задымил. Теперь остались только вюртембергский и дармштадтский, но те вообще не курят. Тем не менее честь и важность их мест необходимо требовали этого, и вот один из них достал сигару (…) и докурил ее до половины, совершив, таким образом, нечто вроде всесожжения за отечество»[133]. К слову сказать, история с сигарой во Франкфурте стала поводом для дуэли в Берлине — на одном из заседаний нижней палаты прусского ландтага либеральный депутат фон Винке высказался в том смысле, что курение есть единственное известное ему качество Бисмарка как дипломата. Последний не остался в долгу, заявив, что подобные высказывания выходят за рамки приемлемого. Дуэль, впрочем, завершилась вничью — оба противника, по всей видимости сознательно, промахнулись. Любопытно то, что десять лет спустя Винке, один из наиболее авторитетных лидеров левых либералов, стал главным оппонентом Бисмарка, занявшего пост главы правительства.

Другая история, широко распространенная в свое время в Берлине, рассказывала о том, как Тун однажды в присутствии Бисмарка снял сюртук — ранее это было привилегией председательствующего, однако прусский посланник со словами «Вы правы, здесь очень душно» последовал его примеру. При этом нельзя говорить только лишь о хладнокровной и рассчитанной до мелочей тактике; подчеркивание австрийским представителем своего привилегированного статуса действительно задевало Бисмарка за живое, и многие его выходки, несомненно, носили эмоциональный характер.

Было бы ошибкой полагать, что основным предметом конфликта являлось курение сигар и тому подобные мелочи. Основная борьба разворачивалась по значительно более серьезным вопросам. Как писал Бисмарк главе прусского правительства Мантойфелю в декабре 1851 года, главная задача Австрии заключается в «реализации далеко идущих планов», нацеленных на то, чтобы стать «повелительницей Германии»[134]. Поскольку в этом ее поддерживало большинство членов Германского союза, Бисмарку оставалось проводить политику, направленную на ослабление союзных органов власти, чтобы обеспечить как можно большую свободу действий Пруссии. «Если Австрия запрягает лошадь спереди, мы должны немедленно запрячь другую сзади» — так сформулировал сам Бисмарк суть своей стратегии[135]. Впоследствии он любил рассказывать историю о том, как один австрийский эрцгерцог спросил его, получены ли его ордена в бою. «Да, здесь, во Франкфурте» — нашелся Бисмарк[136].

Первым примером такого рода действий стали события вокруг законодательства о прессе. Проект нового закона, который должен был действовать на территории всего Германского союза, представила Австрия. Он предусматривал обязательство всех государств запрещать публикацию текстов, которые признал недопустимыми хотя бы один из членов союза. Фактически это позволяло австрийской стороне устанавливать цензурные ограничения для других германских монархий, в том числе и для Пруссии. Это было явно невыгодно последней, и Бисмарк резко воспротивился подобному ограничению прав отдельных государств. При этом он выступал с откровенностью, шокировавшей многих слушателей. «В наших интересах сохранять видимость свободомыслия по отношению к прессе, особенно других государств (…) Мы не понимаем, почему мы должны поддерживать меры, которые будут нас стеснять. Давайте возьмем нынешнее состояние торгового и таможенного вопроса. К примеру, в Лейпциге или Мюнхене может появиться посвященная этим вопросам брошюра, которая входит в противоречие с позицией саксонского или баварского правительства. Соответствующее правительство ее запрещает, но для нас она весьма благоприятна, почему в таком случае мы должны ее запрещать?»[137] После долгих и трудных переговоров закон был принят в 1854 году в значительно смягченной редакции, которая давала членам Германского союза весьма широкие возможности его толкования. Самостоятельность в вопросах цензуры сохранялась.

Вторым вопросом, по которому между Туном и Бисмарком возникли серьезные разногласия, была проблема германского флота. Созданный в период революции на Северном море, он теперь влачил довольно жалкое существование, поскольку его финансирование являлось предметом споров в бундестаге. Дело дошло до того, что денег не было даже на выплату жалованья матросам. В связи с этим Тун в отсутствие Бисмарка запросил заем у банковского дома Ротшильдов от имени Германского союза. Прусский посланник, узнав об этом, понял, что ему представляется блестящая возможность нанести удар авторитету Австрии. Он отправил протест Ротшильду и пригрозил даже тем, что Пруссия выйдет из состава бундестага.

Необходимо упомянуть, что Бисмарк находился с еврейским банкиром в достаточно хороших отношениях, искренне уважал его и доверил ему управление своим счетом. Именно Ротшильд впоследствии познакомил Бисмарка с Герсоном Бляйхредером, который стал личным финансовым советником «железного канцлера». Но в данном случае прусский посланник раздул незначительной по своей сути конфликт до таких размеров, что забеспокоился даже российский император, который уполномочил своего представителя во Франкфурте князя Горчакова выступить посредником. Так Бисмарк и Горчаков, которым в дальнейшем придется еще не раз встречаться на политической арене, впервые познакомились друг с другом.

Тун вынужден был пойти на попятный. «Как могло дойти до того, — писал австрийский аристократ Бисмарку, — что одно из немецких правительств оказалось заинтересовано в том, чтобы втоптать в грязь авторитет Германского союза (…), обратившись с протестом против действий бундестага к еврею, который к тому же подчинен союзным органам в экономическом отношении! (…) При воспоминании об этом я буду краснеть до конца жизни. Вечером, когда тайный советник Венцель принес мне этот протест, я мог лишь плакать, подобно ребенку, над позором нашего общего отечества!»[138] Возвышенные помыслы были не единственной причиной слез Туна — в Вене были весьма недовольны его действиями, позволившими прусскому новичку унизить могущественную Австрию. В любом случае, Бисмарка мало трогала патетика. Итогом всей этой истории стала ликвидация общегерманского флота в апреле 1852 года. На последовавшей распродаже Пруссия смогла выкупить лучшие корабли.

Значительно важнее, чем два этих вопроса, была борьба вокруг Таможенного союза. Это объединение было создано в 1834 году под эгидой Пруссии и включало в себя подавляющее большинство средних и малых немецких государств, заинтересованных в беспошлинной торговле внутри Германии. Австрия по ряду причин не вошла в число его членов. Однако с момента своего создания Таможенный союз рассматривался в Вене как инструмент прусского влияния, который необходимо либо разрушить, либо присоединиться к нему. В начале 1850-х годов Шварценберг выступил с идеей центральноевропейской таможенной унии, которая включала бы в себя всю территорию Германского союза, а также владения Габсбургов, лежащие за ее пределами. Объективно это было не слишком выгодно германским государствам, поскольку создание единого таможенного пространства с Австрией с ее слаборазвитой промышленностью, высокими покровительственными пошлинами и дешевыми сельскохозяйственными продуктами нанесло бы серьезный ущерб их экономическому развитию. Для Пруссии реализация проекта Шварценберга была неприемлема еще и по политическим соображениям, поскольку она означала бы закрепление австрийского доминирования в Германии и оттеснение Берлина на вторые роли.

Бисмарк прилагал огромные усилия к тому, чтобы сорвать планы австрийцев. В переговорах с Туном он характеризовал действия Вены как «агрессивную политику», которая повлечет за собой «неизбежные и печальные последствия». Когда австрийский дипломат заявил, что Пруссия напоминает человека, «который однажды выиграл 100 тысяч талеров в лотерею и теперь строит свой бюджет исходя из предположения, что это событие будет повторяться ежегодно», Бисмарк весьма жестко ответил: «Если в Вене придерживаются такого же мнения, то я предвижу, что Пруссия вынуждена будет еще раз сыграть в известную лотерею; выиграет ли она, решит Господь»[139]. Это была вполне недвусмысленная угроза.

Деятельность Бисмарка в этом вопросе не ограничивалась переговорами с австрийским представителем. В июне 1852 года он был отправлен королем в Вену для ведения переговоров, однако серьезного успеха эта миссия не принесла. Впрочем, монарх изначально считал ее чем-то вроде командировки в «высшую школу дипломатии»; Фридрих Вильгельм задумывался и о назначении своего любимца послом в австрийской столице на постоянной основе, однако Бисмарк решительно воспротивился этому. Визит прусского дипломата пришелся на время поездки молодого австрийского императора в Венгрию, и Бисмарк сопровождал его в этой поездке, получив возможность познакомиться с новым для него регионом Центральной Европы.

В Вене он завязал немало полезных связей, получил важный опыт, однако по существу дела вперед не продвинулся. Перед дипломатом стояли две трудно совместимые задачи — укреплять отношения с Веной и защищать интересы Берлина. По итогам поездки в прусских правящих кругах сложилось мнение, что Бисмарк слишком усердствовал в решении второй задачи в ущерб первой. Кроме того, Бисмарк принимал активное участие в обработке общественного мнения и политиков южногерманских государств, которые были в наибольшей степени склонны поддержать австрийский проект. При этом он достаточно широко задействовал прессу — опыт, который пригодился ему в дальнейшем.

Разумеется, Бисмарк был не одиноким воином, каким любил себя изображать он сам и каким его впоследствии представляли некоторые биографы. Отражение австрийской атаки на Таможенный союз стало едва ли не главной задачей прусской внешней политики в целом. Лидирующую роль в этом играло министерство торговли в Берлине, а в рамках этого ведомства — Рудольф Дельбрюк, который впоследствии стал одним из ближайших помощников «железного канцлера». Именно Дельбрюк настаивал на проведении жесткой политики, заявляя, что другие немецкие государства настолько зависимы от сложившейся торговой системы, что не рискнут противоречить Пруссии ценой распада Таможенного союза. В конечном счете он оказался прав. Однако заслуга Бисмарка в успешном решении этой задачи также заметна. В итоге Таможенный союз был сохранен в своем прежнем виде, а Австрии пришлось довольствоваться в 1853 году торговым договором с ним. Такое положение дел соответствовало объективным экономическим интересам германских государств, и даже в Южной Германии политические соображения отошли на задний план. По мнению Христиана фон Крокова, этот результат значительно перекрывал то дипломатическое поражение, которое Пруссия понесла в Ольмюце[140].

Было бы ошибкой представлять дело так, что Пруссия и Австрия находились в постоянном противоборстве по всем без исключения вопросам. Там, где не было прямой угрозы интересам Берлина — к примеру, в вопросах создания центрального полицейского ведомства Германского союза или законодательства об общественных организациях — обе великие державы действовали совместно. Смысл противостояния заключался для Бисмарка не в конфронтации как таковой. Кроме того, ему довольно быстро наскучило бесконечное отражение австрийских атак; он считал, что только обороняться в данном случае нельзя, что нужно занять активную, наступательную позицию. Однако далеко не все в Берлине разделяли эту точку зрения.

В 1852 году в рядах противников Бисмарка произошли серьезные перестановки. Скоропостижно скончался Шварценберг, выдающийся политик, являвшийся самым опасным врагом Пруссии в Вене. На его место пришел граф Буоль, значительно менее способный государственный деятель. Язвительный Бисмарк говорил по этому поводу, что Шварценберг, почувствовав недомогание, постарался подыскать себе самого бездарного заместителя, чтобы тот не подсидел его за время болезни, и остановился на кандидатуре Буоля. Но болезнь окончилась летальным исходом, и заместитель неожиданно для всех оказался в роли преемника[141]. Как бы то ни было, в германском вопросе Буоль продолжал линию Шварценберга, хотя и с меньшим искусством.

В конце 1852 года Франкфурт покинул граф Тун. Будучи довольно пожилым человеком, он еще годом ранее просил о своей отставке, заявляя, что состояние здоровья не позволяет ему достойно защищать австрийские интересы. Расстроенные нервы страдали еще больше, когда Туну приходилось вступать в противостояние с более молодым и уверенным в себе Бисмарком. Новым австрийским посланником стал Антон фон Прокеш-Остен, который до этого представлял монархию Габсбургов в Берлине и снискал себе ненависть прусской политической элиты.

Весьма образованный человек, интересовавшийся науками и литературой, профессиональный дипломат, Прокеш-Остен был в то же время тщеславным и самовлюбленным интриганом. И без того не отличавшийся излишней любезностью по отношению к своим политическим противникам Бисмарк давал ему убийственные характеристики, называя мерзавцем и комедиантом, скверно пахнущим и вызывающим тошноту во всех смыслах. «Этот человек лгал даже тогда, когда в его интересах — в интересах Австрии — было говорить правду, до такой степени лживость стала его второй природой. Его единственной положительной чертой была толстокожесть; когда я выходил из себя в разговоре с ним, то позволял себе иногда такие выражения, которые не стал бы терпеть в свой адрес даже берлинский уличный бродяга, он же проглатывал их спокойно»[142]. Прокеш-Остен, впрочем, тоже не оставался в долгу, характеризуя Бисмарка как «самолюбивую, подлую натуру, полную спеси и чванства, без правового сознания, ленивую, без серьезных знаний и уважения к ним; искусный софист и извратитель слов, с мелочными и грязными приемами; полон зависти и ненависти к Австрии»[143].

Положение Бисмарка осложнялось тем, что его расхождения с берлинскими покровителями постепенно нарастали. Пока речь шла об отражении австрийских атак на прусские права, о сохранении существующего положения, прусский посланник пользовался полной поддержкой начальства. Тем более что в своих донесениях в Берлин он неизменно изображал себя обороняющейся стороной. Однако и Фридрих Вильгельм, и «камарилья» рассматривали в качестве основной задачи сохранение статус-кво и сотрудничество с Австрией против революции. Бисмарк же считал главной целью увеличение влияния и мощи Пруссии. Кроме того, сотрудничество двух держав представлялось ему попросту невозможным, поскольку Германия была слишком мала для обеих. Следовательно, полагал Бисмарк, необходимо вытеснить Австрию, при необходимости опершись на поддержку других европейских держав, решить внутригерманский конфликт, сделав его европейским; в глазах же лидеров «камарильи» обе немецкие великие державы должны выступать единым фронтом по отношению к любой внешней силе. Корень противоречий, однако, заключался в том, что Бисмарк постоянно пытался влиять на принятие внешнеполитических решений в Берлине, часто выходя за рамки своих формальных полномочий.

В конце 1853 года Бисмарк писал Леопольду фон Герлаху: Австрия стремится «к гегемонии в Германским союзе; мы стоим у нее на пути, и мы можем сколько угодно пытаться прижаться к стенке, но Пруссия с ее 17-миллионным населением остается слишком толстой для того, чтобы оставить Австрии столько пространства, сколько она хочет. У нашей политики по чисто географическим причинам нет иного пространства, кроме Германии, а именно его Австрия стремится использовать в своих целях; для обеих здесь нет места (…). Мы конкурируем за воздух, которым дышим, один должен уступить или быть вытесненным, до того момента мы останемся противниками. Я считаю это непреложным фактом, каким бы неприятным он не выглядел»[144]. Следовательно, необходимо действовать исходя из эгоистических прусских интересов, не давая увлечь себя разного рода идеалистическими теориями, которые работают на пользу Австрии. «Мы не должны попасть в сети своих или чужих фраз о „германской политике“, они работают только против нас и никогда в нашу пользу, мы должны проводить специфически прусскую политику» — говорил он в том же письме. «Австрия использует Германский союз как средство нейтрализовать наше влияние в Германии, (…) он служит не нашим, а австрийским целям, и каждая попытка Пруссии воспротивиться этому фарисейски называют предательством немецкого дела. (…) Мы постоянно совершаем ошибку глупого юнца, которого превосходящий его в высокомерии и хитрости компаньон способен убедить, что он поступит неправильно, если не пожертвует собой ради него» — убеждал Бисмарк Герлаха в другом письме[145]. При этом он выступал за то, чтобы улучшить отношения с Францией и играть на противоречиях между Парижем и Веной.

Эти идеи шли вразрез с точкой зрения лидеров «камарильи» и внушали им сомнения в том, что Бисмарк был подходящей кандидатурой для столь ответственного поста. Особенно не нравились им идеи о сотрудничестве с Парижем — Франция в представлениях прусской элиты была не только «извечным врагом», жаждавшим немецкой земли, но и постоянным источником европейских революций. Не всегда гладко складывались и отношения с главой прусского правительства Отто фон Мантойфелем, которого благодаря его фамилии (в переводе с немецкого «человек-черт») в берлинских кругах называли Фра Дьяволо. Мантойфель, который был ближе всего к посланнику по своим взглядам на внутреннюю и внешнюю политику, подозревал Бисмарка в намерении занять его место, тем более что слухи о подобной кадровой перестановке периодически циркулировали в придворных кругах.

Отношения с Фридрихом Вильгельмом IV тоже были предметом постоянной заботы молодого дипломата. Как писал Бисмарк в своих мемуарах, «он видел во мне яйцо, которое сам снес и высиживал, и при любом расхождении во взглядах ему казалось бы, что яйцо хочет учить курицу. Мне было ясно, что цели прусской внешней политики, как они представлялись мне, не вполне покрывались взглядами короля; так же ясны были мне и те затруднения, которые пришлось бы преодолевать ответственному министру этого монарха при свойственных ему приступах самовластия и изменчивых взглядах, при его деловой беспорядочности и подверженности проникавшим с заднего крыльца непрошенным влияниям политических интриганов»[146]. Время от времени у монарха возникали мысли переместить Бисмарка на другую должность. В 1853 году зашла речь о назначении Бисмарка министром ганноверского правительства. Год спустя все более явственным становилось намерение монарха ввести его в состав прусского кабинета. Сам дипломат относился к подобным проектам негативно, предпочитая оставаться во Франкфурте, чем вызывал временами серьезное недовольство короля.

* * *

К этому моменту отношения между Австрией и Пруссией вступили в новую стадию. Поводом стала Крымская война, в ходе которой монархия Габсбургов поддержала англо-французский альянс против Российской империи. Несмотря на то, что от прямого вмешательства в боевые действия Вена воздержалась, австрийский ультиматум заставил Россию вывести войска из Дунайских княжеств и постоянно считаться с угрозой открытия нового фронта. При этом Буоль рассчитывал убить сразу двух зайцев. С одной стороны, он намеревался существенно поколебать позиции России, которая к тому моменту превратилась в основного соперника Австрии на Балканах. С другой, он планировал использовать напряженность в качестве повода для усиления позиций монархии Габсбургов в Германии. В течение всего 1854 года австрийские дипломаты настойчиво пытались вовлечь Пруссию и Германский союз в целом в антироссийские действия. Первым успехом стал заключенный 20 апреля 1854 года австро-прусский союзный договор, который гарантировал территориальную целостность обоих партнеров. Однако этим дело и ограничилось.

Политическая элита Пруссии оказалась расколота на несколько лагерей. «Партия еженедельника», названная так по имени выражавшего ее точку зрения периодического издания и группировавшаяся вокруг брата короля, наследника престола принца Вильгельма Прусского, выступала за проведение антироссийской линии. Эту группировку, возглавляемую графом Робертом фон дер Гольцем и Морицем фон Бетманн-Гольвегом, называли также «либеральной камарильей», поскольку она ратовала за сотрудничество с либералами и открыто критиковала консервативный курс правительства. Во внешней политике «партия еженедельника» ориентировалась главным образом на Англию. Огромную роль в ее деятельности играла принцесса Аугуста, во многом под влиянием которой ее супруг отошел от своих прежних ультраконсервативных представлений и превратился в надежду умеренных либералов. Значение этой группировки постепенно росло, по мере того как укреплялась уверенность в том, что именно Вильгельм взойдет на трон после своего бездетного брата. «Партия еженедельника» сформировалась в 1851 году, и Бисмарк изначально относился к ней скептически: «Консервативная оппозиция может существовать только вместе с королем и под его руководством», писал он Мантойфелю[147]. Однако определенные контакты с этой группировкой он все же поддерживал.

Противниками «партии еженедельника» были покровители Бисмарка — «камарилья» Герлаха, симпатизировавшая России и выступавшая в ее поддержку. В ходе Крымской войны ее участники получили за это насмешливое прозвище «шпрейское казачество». При этом Герлах считал необходимым сохранять хорошие отношения с Австрией. В мае 1854 года между двумя этими группировками вспыхнул серьезный конфликт, вызванный разногласиями между королем и его братом. В этот конфликт был вовлечен и Бисмарк, игравший временами роль посредника. В итоге победу одержала именно «камарилья», однако окончательного разгрома своих оппонентов ей добиться не удалось. Более того, время явно работало не на нее.

В роли третьей силы выступал Мантойфель, который считал необходимым сохранение строгого нейтралитета — глава правительства резонно полагал, что ни победа, ни поражение России не соответствуют интересам Берлина. Вмешавшись на любой стороне, можно запросто оказаться между молотом и наковальней, что было явно нежелательно. А вот Фридрих Вильгельм, как всегда, колебался. Он считал все три варианта действий одинаково опасными и не мог отдать предпочтение ни одному из них. В итоге внешнеполитический курс Пруссии выглядел даже не как лавирование, а как хаотичные метания между различными лагерями. Австрийский посланник в Берлине писал в эти дни о короле: «Мы снова и снова видим, что он бессилен и духовно, и физически. Стоит ему принять какое-либо решение, как он тут же делает шаг навстречу противоположной стороне, который аннулирует или по меньшей мере ослабляет эффект предыдущего действия»[148]. Единственным положительным итогом такого поведения стало то, что Пруссия все-таки воздержалась от открытой поддержки какой-либо из сторон конфликта, сохранив значительную свободу действий.

Бисмарк, как и всегда, рассматривал все происходившее исключительно с позиции государственных интересов. Он считал одинаково опасным вмешательство Берлина в войну и на той, и на другой стороне. Если королевство Гогенцоллернов поддержит Австрию, то тем самым оно испортит важные для него отношения с Россией. Этим обязательно воспользуется Франция, которая давно с вожделением смотрит на левобережье Рейна и ради этого готова даже пойти на примирение и союз с Петербургом. Если же Пруссия примет сторону России, то окажется вовлеченной в тяжелый конфликт с Австрией, Великобританией и Францией одновременно, что также не сулит ей ничего хорошего. «Это все представляется мне настолько математически ясным, что я совершенно не понимаю, как мы можем ослепнуть настолько, чтобы из страха смерти совершить самоубийство» — писал Бисмарк Леопольду фон Герлаху в апреле 1854 года[149]. «Наша внешняя политика плоха, потому что она боязлива» — высказывался он полгода спустя в письме к своему другу Клейст-Ретцову[150].

Что же делать в данной ситуации? Сохранять вооруженный нейтралитет, извлекая из него при этом все возможные выгоды и назначая высокую цену за свое участие в конфликте. Свою программу Бисмарк изложил в послании министру-президенту Мантойфелю еще в феврале 1854 года: «Меня пугают попытки найти прибежище против возможного шторма, привязав наш нарядный и крепкий фрегат к источенному червями старому австрийскому галеону. Из нас двоих мы лучше умеем плавать и являемся желательным союзником для любого, если захотим отказаться от своей изоляции и строгого нейтралитета и назвать цену нашей поддержки (…) Большие кризисы создают условия, благоприятные для усиления Пруссии, если мы будем бесстрашно, возможно, даже безоглядно их использовать»[151].

Преимущества сложившейся ситуации Бисмарк видел в первую очередь в том, что Крымская война создала серьезный конфликт между Австрией и Россией, которые совместными усилиями нанесли Пруссии дипломатическое поражение в Ольмюце. В перспективе Вена в своем противостоянии с Берлином уже не сможет рассчитывать на поддержку Петербурга, скорее наоборот. Это значительно увеличивает возможности Пруссии в германском вопросе. Любая поддержка Австрии в настоящий момент возможна только в ответ на далеко идущие уступки с ее стороны, в частности, раздел Германии на сферы влияния, при котором Пруссия окажется гегемоном на территории к северу от Майна. Идея «двойной гегемонии» стала в дальнейшем одним из любимых проектов Бисмарка.

Помимо писем и докладных записок, которыми Бисмарк бомбардировал берлинских политиков, он лично старался сделать на своем посту все для того, чтобы Германский союз не пошел в фарватере Австрии. Объективно его усилия соответствовали интересам других германских государств и во многом именно поэтому увенчались успехом. Пиком противостояния стал 1855 год, когда Австрия потребовала мобилизации армии Германского союза, состоявшей из контингентов отдельных государств. По инициативе прусского посланника мобилизация была проведена так, что утратила свою одностороннюю направленность против России. Прусские части, входившие в общегерманские вооруженные силы, были, в частности, сконцентрированы таким образом, что позволяли начать наступление как в восточном направлении, так и в южном, против Австрии.

Срывая замыслы Буоля и изолируя своего оппонента в бундестаге, Бисмарк добивался решения и еще одной важной задачи. Общественность и политическая элита средних и малых германских государств постепенно отходили от своей проавстрийской ориентации, не желая быть втянутыми в совершенно чуждый им конфликт из-за балканских амбиций венского двора. Для достижения своих целей Бисмарк не стеснялся сотрудничать с российским посланником Глинкой — естественно, держа это в секрете даже от собственных покровителей в Берлине. Прусский дипломат практически открыто говорил о том, что пора разрешить австро-прусское противостояние силой оружия и что Берлин ни в коей мере не может довольствоваться сложившимся в Германии положением. Эти высказывания доходили как до австрийской, так и до прусской столицы, вызывая в обеих негативные эмоции.

Весной 1856 года Крымская война завершилась, вызвав значительные изменения в расстановке сил в Европе. На лидирующие позиции выдвинулась Франция, Австрия оказалась практически в полной изоляции, а Россия на некоторое время ослабила свою внешнеполитическую активность. «Европейский концерт» — система сотрудничества великих держав, направленная на сохранение стабильности в системе — практически распался. Образовалось «окно возможностей» для серьезных изменений европейского баланса, и именно этими возможностями несколько лет спустя воспользовался Бисмарк. Однако для этого ему предстояло пройти долгий путь.