Бисмарк. «Железный канцлер»

Помимо всего перечисленного выше, у молодого Бисмарка была еще одна веская причина стать деревенским жителем. Речь идет о состоянии его финансов. За предшествующие годы юноше удалось накопить довольно большой объем долговых обязательств, которые постоянно напоминали о себе устами кредиторов. Расплатиться было практически нечем — имения, принадлежавшие семье, приносили убытки. Бисмарк планировал убить двух зайцев сразу: сделать поместья прибыльными и за счет этого рассчитаться с долгами.

Идею о том, чтобы Отто занялся управлением поместьями, поддерживал и его отец. Еще в 1838 году он писал сыну: «Тебе было бы лучше заняться имением, чем оставаться на государственной службе»[39]. Последняя, по мнению отца, не будет приносить никаких доходов и помешает созданию нормальной семьи. Так же считал и друг семьи Бисмарков, пользовавшийся среди ее членов большим авторитетом — Эрнст фон Бюлов-Куммеров, один из наиболее влиятельных померанских землевладельцев. Бюлов-Куммеров, помимо всего прочего, занимался общественной и литературной деятельностью, был сторонником доминирования Пруссии в Германии, и его идеи оказали определенное влияние на внешнеполитическую концепцию Отто фон Бисмарка.

Весной 1839 года будущий канцлер совместно с братом, который к тому моменту уже сделал аналогичный выбор, управлял тремя померанскими имениями, доставшимися в наследство от матери — Книпхоф, Кюльц и Ярхлин. В 1841 году Бернгард был избран ландратом — руководителем местной администрации, которого выбирали из своих рядов владельцы поместий. После этого братья разделили между собой имения: старшему достался Ярхлин, младшему — два других. После смерти отца в конце 1845 года раздел приобрел окончательный характер: получив в наследство Шёнхаузен, Отто передал Бернгарду Кюльц.

Собирался ли Бисмарк стать помещиком на всю оставшуюся жизнь? По крайней мере, периодически он предавался подобным мечтам. Книпхоф, куда он отправился по окончании военной службы, пробудил в нем приятные воспоминания детства; прекрасная природа, неторопливая сельская жизнь представляла собой разительный контраст с бумажной работой в городских канцеляриях. Однако в еще большей степени радовало Бисмарка то обстоятельство, что он наконец-то оказался предоставлен самому себе. «Я зажил здешней жизнью, спас большую часть своего ожидаемого наследства, и это занятие нравилось мне в течение двух лет из-за своей независимости; я никогда не переносил начальства. В процессе своей служебной деятельности — частью из-за справедливого отвращения к ее окостеневшим формам, частью, особенно в последнее время, из лени и духа противоречия — я исполнился такой ненавистью ко всему, что связано с бюрократией, что даже отверг приятную должность ландрата, которая была предложена мне здешними сословиями и которую в итоге занял мой брат» — писал он Шарлаху несколько лет спустя[40]. По поводу перспектив стать ландратом Бисмарк, возможно, приукрасил действительность — его репутация среди соседей оставляла желать лучшего — однако в том, что жизнь в деревне на первых порах нравилась ему, он не покривил душой.

В те времена прусский помещик еще сохранял многие черты феодального властителя и являлся практически полновластным господином в своих владениях. Он был не только собственником земли, но и обладал полицейской и определенной судебной властью, а также являлся патроном местной церкви. Кроме того, от помещиков зависел выбор местной администрации. Проживавшие в границах имения крестьяне, несмотря на отмену крепостного права, во многих отношениях зависели от землевладельца и продолжали считать его своим господином. Это, безусловно, импонировало Бисмарку, который приложил большие усилия к тому, чтобы стать для местных жителей непререкаемым авторитетом. Впоследствии он неоднократно утверждал — возможно, с некоторой долей преувеличения — что его крестьяне готовы пойти за ним в огонь и воду.

Однако большую часть своей нерастраченной энергии Бисмарк употребил на то, чтобы привести в порядок дела в убыточном имении. Очевидно, что эту задачу он рассматривал не только с чисто экономической точки зрения, но и как определенный вызов, испытание, которое необходимо выдержать с честью. Возможно, именно поэтому молодой помещик проявил два качества, ранее мало свойственных ему — склонность к упорному труду и экономии. В Книпхофе появилась большая конторская книга, в которую педантично записывались даже самые мелкие расходы. Вчерашний мот, словно по мановению волшебной палочки, превратился в экономного, даже прижимистого человека.

Одновременно Бисмарк стремился организовать хозяйственную деятельность в имении на современной основе. Он приобрел учебники по сельскому хозяйству, которые тщательно штудировал, что для горожанина было отнюдь не самым простым занятием. Были введены в оборот новые методы обработки почвы, закуплены сельскохозяйственные машины. В итоге Бисмарку удалось достаточно быстро заставить поместье приносить доход.

Было бы весьма соблазнительно приписать это локальное «экономическое чудо» исключительно талантам молодого землевладельца. Однако весьма существенную роль сыграли внешние факторы. После длительного периода экономической депрессии, разорившей многих помещиков, в 1830-е годы начался постепенный, но уверенный рост цен на сельскохозяйственные продукты. Благоприятная конъюнктура существенно поспособствовала успехам Бисмарка, которые позволили ему медленно, но верно рассчитываться с кредиторами.

Тем временем молодому человеку с его неуемной энергией довольно быстро наскучила жизнь в остэльбском захолустье. Задача по налаживанию хозяйства была выполнена, а кропотливо работать над дальнейшим его развитием было уже не так интересно. Как и в студенческие годы, он нашел выход в буйных развлечениях, которые довольно быстро обеспечили ему в округе репутацию «бешеного Бисмарка». Среди владельцев соседних поместий в изобилии ходили истории о соблазненных им деревенских девушках, ночных скачках по чужим пшеничным полям, о том, как он разбудил знакомого, остановившегося переночевать в Книпхофе, выстрелом в потолок из пистолета… Отто старался не пропустить ни одной охоты, ни одного праздника, происходившего в округе. Однако это уже не могло удовлетворить его и лишь позволяло на какой-то момент заполнить внутреннюю пустоту.

Впереди замаячил внутренний кризис. Бисмарк не нашел себя ни в на государственной службе, ни в роли военного, теперь и сельская жизнь начинала ему надоедать. Другой на его месте, возможно, занялся бы науками, но к чисто интеллектуальной деятельности молодой человек питал предубеждение. Он по-прежнему читал много, в первую очередь исторические сочинения, но довольно бессистемно. Что оставалось делать еще? Жениться?

В 1841 году Бисмарк вновь задумался о том, чтобы связать себя узами брака. На сей раз речь шла о дочери одной из местных помещиц, Оттилии фон Путткамер. Сама девушка, похоже, была не против, однако ее мать категорически воспротивилась перспективе иметь в зятьях «бешеного Бисмарка» и заставила дочь написать претенденту лаконичный отказ. Неизвестно, насколько глубоки были чувства Отто, однако поражение в этом вопросе он воспринял весьма болезненно. Особенно возмутил его тот факт, что Оттилия «любила его в недостаточной степени для того, чтобы противостоять матери»[41]. Бисмарк страдал от одиночества, он метался между желанием жениться, пусть даже без любви, и скептическим отношением к браку.

Самым близким ему человеком стала младшая сестра Мальвина. Родившаяся в 1827 году, она провела несколько лет в берлинских пансионах, прежде чем вернулась под родительский кров. Со старшим братом, с которым они до этого практически не виделись, Мальвина начала общаться в тринадцать лет. Они быстро нашли общий язык, поскольку были похожи характерами, да и интеллектом девушка не уступала Отто. В 1843 году она окончательно перебралась в Шёнхаузен, и они вместе с братом вели хозяйство, напоминая временами супружескую чету. Отто играл роль покровителя и защитника, Мальвина заботилась о нем. Хотя совместное проживание продлилось не так уж долго — в октябре 1844 года семнадцатилетняя девушка вышла замуж за Оскара фон Арним, друга молодости Бисмарка — сестра на всю жизнь осталась для «железного канцлера» самым близким человеком. Он очень тосковал в разлуке с ней и полушутя писал, «как это неестественно и эгоистично, когда девушки, у которых есть холостые братья, вдруг выходят замуж»[42]. Отто и Мальвина с тех пор находились в постоянной переписке, причем Бисмарк обсуждал с сестрой, которой безоговорочно доверял, даже политические вопросы, прислушиваясь к ее мнению в государственных делах. Их душевная близость дополнялась и укреплялась постоянным интеллектуальным диалогом.

Одновременно Бисмарк проникался все большей неприязнью к своему окружению, к местному юнкерству, которых считал провинциальными обывателями с ханжеской моралью. Чтобы немного развеяться, он в 1842 году предпринял длительное путешествие по Европе — во Францию, Италию и Великобританию. В ходе этой поездки он подумывал даже о том, чтобы вступить в английскую колониальную армию и отправиться в Индию — однако, судя по всему, сам прекрасно понимал, что смена декораций не заполнит внутреннюю пустоту. По мнению одного из наиболее выдающихся биографов Бисмарка, Эрнста Энгельберга, Отто уже к тому моменту осознал, что спокойная жизнь сельского помещика его совершенно не удовлетворяет, что для самореализации ему необходимо нечто иное[43]. Пока альтернатива отсутствовала, он продолжал развлекать себя всевозможными сомнительными выходками, которые только укрепляли его дурную репутацию среди соседей. Сам он впоследствии писал об этом времени как об эпохе «слепой жажды удовольствий, в которой я бессмысленно и безуспешно проматывал богатые дары молодости, духа, состояния и здоровья»[44].

Душевный покой, к которому некогда стремился молодой дворянин, обернулся томительной скукой. Заранее известное, предопределенное до мелочей будущее владельца имения было тупиком. О том, какого размаха достиг внутренний кризис, терзавший Бисмарка, говорит его попытка весной 1844 года вернуться на государственную службу. Глава правительственного президиума Потсдама удовлетворил его просьбу с тем условием, что он «упорным прилежанием наверстает упущенное с момента увольнения со службы и сможет рассеять те предубеждения, которые, что не имеет смысла скрывать, возникают после ознакомления с личными делами, характеризующими его усердие на государственной службе в прежние годы»[45].

Опасения чиновника оказались не напрасными — не отслужив и двух месяцев, Бисмарк взял отпуск, из которого больше не вернулся. «Я больше не мог выдерживать одинокую жизнь сельского юнкера и сомневался, надо ли вернуться на государственную службу или отправиться в дальние странствия. Четыре месяца назад я снова пошел на административную работу, проработал шесть недель и нашел дела и людей столь же затхлыми и бесплодными, как и прежде» — так охарактеризовал эту интермедию сам Бисмарк[46]. Если положение самого маленького винтика в бюрократическом аппарате было невыносимым для вчерашнего студента, то можно себе представить, насколько тягостным оно выглядело в глазах полновластного хозяина поместья. Бисмарк вернулся в Померанию, не имея четкой цели, не зная, как распорядиться собственной жизнью. «Я безвольно плыву по течению жизни, не имея иного руля кроме минутных склонностей, и мне довольно безразлично, где меня выбросит на берег» — писал он в эти месяцы[47]. Единственной отдушиной было чтение. Молодой помещик одно за другим буквально проглатывал произведения Шекспира, Байрона, Гёте, Уланда, других знаменитых в свое время европейских писателей. К числу его любимцев относился Гейне, чья острая ирония весьма импонировала Бисмарку. В меньшей степени увлекался он философией — в первую очередь трудами младогегельянцев — а также историческими сочинениями.

Примерно полгода спустя, в письме к Шарлаху, Бисмарк так описывал свою жизнь: «Я сижу здесь, холостой, очень одинокий, мне 29 лет, и я вновь здоров физически, но довольно невосприимчив духовно, веду свои дела с пунктуальностью, но без особой страсти, пытаюсь сделать жизнь своих подданных приятнее и без злобы смотрю на то, как они обманывают меня. В первой половине дня я исполнен недовольства, после обеда полон благими чувствами. Мое окружение — это собаки, лошади и помещики, среди последних я пользуюсь некоторым уважением, поскольку легко могу прочесть письменный текст, одеваюсь по-человечески и при этом могу разделать дичь с аккуратностью мясника, спокойно и дерзко скачу верхом, курю совсем крепкие сигары и с доброжелательной холодностью сваливаю своих гостей под стол во время попоек. Сам я, к сожалению, не могу опьянеть, хотя вспоминаю это состояние как очень счастливое. Я функционирую почти как часовой механизм, не имея ни особых желаний, ни сожалений; весьма гармоничное и скучное состояние»[48]. Письмо выдержано в обычном для переписки двух друзей насмешливом тоне, однако оно свидетельствует о том тупике, в котором оказался молодой человек.

В 1844 году Бисмарк вновь отправился в путешествие — на ганноверский остров Нордерней на Северном море. Здесь он отпустил себе бороду, и после его возвращения среди местных крестьян ходила легенда, что ему запретили бриться после того, как он поспорил с ганноверским королем и спустил его с лестницы.

Однако к этому моменту в жизни Бисмарка произошли определенные изменения. С начала 1843 года он активно общался с Морицем фон Бланкенбургом, которого знал еще со времен учебы в гимназии. Как и Бисмарк, Бланкенбург оставил службу, чтобы управлять отцовскими имениями, не имея никакого желания карабкаться вверх по длинной и скользкой бюрократической лестнице. Два молодых человека быстро стали друзьями. Именно благодаря Бланкенбургу Бисмарк познакомился с кружком молодых дворян-пиетистов, который внес новую ноту в его жизнь.

* * *

Пиетизм появился в конце XVII века как течение внутри германского протестантизма. Его основной особенностью был тезис о тесной связи человека с богом. Пиетисты придавали большое значение внутренним религиозным переживаниям и личному благочестию. Вся жизнь — как частная, так и общественная — должна была, по мнению представителей этого течения, проходить в согласии с божественными заповедями. Новый завет они рассматривали не как повествование об Иисусе, а как своего рода практическое руководство к повседневной жизни. Популярности пиетизма у прусского дворянства способствовало то обстоятельство, что он в условиях первой половины XIX века олицетворял собой протест против идей либерализма и европейского Просвещения, ассоциировавшихся с ненавистной революцией и Бонапартом.

Очевидно, что изначально Бисмарк не испытывал особой симпатии к идеям пиетистов. Он был не слишком набожным человеком, да и образ жизни «бешеного юнкера» был далек от безгрешного. Судя по всему, в этот кружок его привлекло присутствовавшее у пиетистов ощущение стабильности и правильности избранного пути. Эти люди нашли для себя цель и смысл жизни — то, чего так не хватало самому Бисмарку. В религиозных взглядах пиетистов ему импонировали отказ от догматики и вера в способность человека общаться с богом напрямую, без посредников — впоследствии это станет важной составляющей его собственных религиозных убеждений. Кроме того, в рамках кружка собралась практически вся образованная и интеллигентная дворянская молодежь тогдашней Померании, и только здесь можно было найти достойных собеседников. Впоследствии общение с пиетистами принесло с собой еще одно важное преимущество — именно здесь Бисмарк познакомился с братьями Эрнстом Людвигом и Леопольдом фон Герлахами, которые занимали ключевые позиции при дворе и впоследствии стали его политическими покровителями и наставниками. Впрочем, с этими людьми он нашел общий язык в первую очередь на почве социальных и политических, а не религиозных воззрений.

Однако самым важным на тот момент стало знакомство с Марией фон Тадден, невестой Бланкенбурга, которая была на шесть лет моложе Отто. Ее свадьба с Морицем состоялась в октябре 1844 года. Выросшая в сельской глубинке, Мария была открытой, естественной, жизнерадостной и в то же время набожной молодой женщиной. Ее внутренняя глубина, искренняя вера и целеустремленность привлекали Бисмарка. Впоследствии биографы «железного канцлера» гадали, было его чувство настоящей любовью или просто глубокой привязанностью. В любом случае, именно благодаря ей жизнь Отто начала меняться, сначала постепенно, потом все более радикально. Одним из важнейших столпов пиетизма была убежденность в необходимости миссионерской деятельности, и Мария увидела в беспокойном, мятущемся скептике, к которому прониклась искренней симпатией, идеальную почву для духовного просвещения. Кроме того, ее завораживали сила и энергия, которые излучал Бисмарк, и в письмах она порой мимоходом сравнивала его со своим женихом, причем не в пользу последнего.

Нельзя не сказать о том, что Отто в то время обладал весьма импозантной внешностью: высокий, спортивного телосложения, с мягким тембром голоса. «Коротко подстриженные светлые волосы и короткие усы обрамляли приветливое лицо, — вспоминал один из современников. — Под густыми бровями светились большие выразительные глаза»[49]. Очевидно, сама Мария влюбилась в Отто, однако боялась признаться себе в этом — в конечном счете, она уже была помолвлена и, будучи ревностной христианкой, не могла позволить себе думать о другом. Выходом для обоих стала дружба — тем не менее, как писал Эрнст Энгельберг, «отношения (…) в итоге достигли такой степени интенсивности, которая в длительной перспективе была небезопасной для обеих сторон. Глубокая человеческая симпатия друг к другу и тщательно скрываемая склонность могли однажды прорвать поставленные границы»[50].

В течение нескольких лет они часто общались друг с другом, Бисмарк был постоянным гостем в поместье Бланкенбургов Кардемине. Мария не оставляла своих попыток обратить Отто к христианству. Однако молодой человек был непреклонен, заявляя, что вера должна быть дарована свыше. Даже Мария не смогла добиться в его образе мыслей больших изменений и с досадой писала приятельнице: «Меня всегда приводила в уныние мысль о том, что один человек не способен помочь другому. Видеть человека, который так страдает от холода безверия, как Отто фон Бисмарк, весьма грустно»[51]. Тем не менее, их встречи продолжались, а взаимная симпатия крепла, и удерживать ее в границах дозволенного становилось, по всей видимости, все сложнее. Однажды Мария, гуляя по саду со своим мужем и Бисмарком, сорвала два цветка. Мужу она подарила синий цветок — символ верности и преданности; на долю Отто досталась алая роза — символ страстной любви.

При этом Мария отчаянно искала выход из создавшейся ситуации. Оптимальным вариантом ей, очевидно, казалась женитьба Отто. Именно супруги Бланкенбург познакомили Бисмарка с его будущей женой Иоганной фон Путткамер, дальней родственницей отвергшей его Оттилии. Иоганна, которой на момент знакомства — в 1844 году — исполнилось 20 лет, была ближайшей подругой Марии и, как это часто бывает, практически целиком находилась в тени своей сверстницы. «Было бы затруднительно воспевать ее красоту, а о духовной оригинальности и говорить не приходится» — так характеризует ее один из современных биографов Бисмарка[52]. С этим довольно суровым приговором сложно не согласиться. Мария фон Тадден описывала свою подругу как «свежий, бурлящий источник здоровья», «в ее внешности не было ничего красивого, кроме глаз и длинных черных локонов, она выглядит старше своих лет, говорит много, остроумно и бодро с любым человеком, будь то мужчина или женщина»[53].

Мария и Мориц прилагали большие усилия для того, чтобы сблизить Отто и Иоганну. В письмах Бисмарку они прямым текстом рекомендовали ему не терять времени и начать процесс сватовства. Однако изначально молодые люди не ощущали особой симпатии друг к другу, тем более что никакой интеллектуальной и духовной близости между ними не возникло. Их лишь немного сблизило романтическое путешествие по Гарцу, предпринятое летом 1846 года в компании других молодых дворян из окружения Бланкенбургов. Именно в этот период между ними завязалась переписка, поначалу довольно осторожная — набожная девушка с понятным недоверием относилась к «бешеному Бисмарку». Последний, в свою очередь, пока еще не вполне серьезно стал задумываться о женитьбе. «Сельское хозяйство не занимает меня в достаточной степени, — заявил он как-то Бланкенбергу. — В течение следующего года я бы хотел получить либо жену, либо должность»[54].

Поворотным пунктом в этой истории стала смерть Марии в начале ноября 1846 года. В Померании свирепствовала эпидемия тифа, жертвой которой после трехнедельной болезни и стала молодая женщина. Это одним махом покончило с существованием «любовного треугольника», а также изменило многое в сознании Отто. Как вспоминал сам Бисмарк, узнав о тяжелой болезни своей подруги, он впервые за долгие годы искренне и страстно молился. Ее смерть стала для него тяжелым ударом; Мориц фон Бланкенбург едва ли не впервые видел этого сильного и ироничного человека плачущим. «Это первое сердце из тех, которые я потерял, о котором я точно знаю, что оно было тепло ко мне» — сказал Бисмарк вдовцу[55]. Весьма примечательное заявление, если учесть, что оба родителя Отто к тому моменту уже отправились в лучший мир.

Считается, что потрясение от смерти Марии заставило Бисмарка отбросить свой прежний скепсис и обрести веру. Трудно сказать, насколько это соответствует истине; во всяком случае, дальнейшая биография выдающегося политика не дает оснований заподозрить его в ревностном благочестии. В то же время некая глубоко личная, внутренняя вера, убежденность в наличии высшей силы и вечной жизни у него появилась. Однако отношение к богу оказалось у Бисмарка весьма своеобразным и мало похожим на ту набожность, которая была характерна для пиетистов. В дальнейшем он часто читал Библию, но крайне редко появлялся в церкви. Кроме того, в отличие от пиетистов, он не считал религиозные нормы основой для частной жизни и уж тем более для политической деятельности. Религия давала Бисмарку чувство уверенности в том, что мир вокруг него имеет некое разумное основание, цель и смысл — уверенности, которой ему так не хватало раньше. Бог, могущественный и справедливый, был для него не советчиком и помощником в повседневных делах, но источником моральной силы, а также основой и оправданием существующего порядка вещей, с которым Бисмарк далеко не всегда был согласен внутренне.

В любом случае, молодой помещик окончательно понял, что должен радикально изменить свою жизнь. К этому моменту он практически переселился в Шёнхаузен, однако время от времени появлялся и в Померании. Месяц спустя после смерти Марии Отто встретился в поместье Бланкенбургов с Иоганной. Молодые люди к тому моменту прониклись взаимной симпатией, а смерть общей подруги сблизила их еще больше. Видимо, поэтому они быстро договорились связать свои судьбы. Очевидно, Иоганна действительно была влюблена в Бисмарка. Что касается последнего, то о яркой и сильной страсти с его стороны речь, похоже, не шла. Согласно одной из версий, он был глубоко влюблен в Марию и сохранил это чувство до конца своих дней, поэтому свою будущую супругу выбирал холодным рассудком. Иоганна была способна дать ему то, чего ему так не хватало — тихую гавань, домашний уют, уверенность и спокойствие. В ней Отто нашел человека, которому мог совершенно и полностью доверять.

В какой-то степени выбор Бисмарка можно назвать браком по расчету, при этом речь идет не о финансовых соображениях, а о том, что он увидел в Иоганне идеальную супругу. Это не значит, что их отношения были лишены эмоций. Бисмарк явно испытывал к своей избраннице привязанность, которая со временем переросла в настоящее глубокое чувство.

Будущее показало, что выбор оказалось правильным. Любовь, забота, верность и преданность жены станут для Отто на протяжении долгих десятилетий важной опорой. Он всегда мог рассчитывать на крепкий семейный тыл, где черпал силы для государственных дел и политических баталий. Она не претендовала на лидерство в семье. На протяжении долгих десятилетий Иоганна жила во многом интересами своего мужа, его друзья были ее друзьями, враги — ее врагами, которых она ненавидела едва ли не больше, чем сам Бисмарк. Не обладая широтой его интересов, не считая нужным блистать в обществе, она обладала нежностью и душевной теплотой, за которые Отто был благодарен ей в течение всей своей жизни.

Впрочем, распространенный образ Иоганны как сельской дурочки, способной только заботиться о муже и заглядывать ему в рот, не соответствует действительности. Она была неглупа, отличалась сильным характером и собственными убеждениями, которые во многом совпадали с убеждениями Бисмарка. Много читала, в том числе на английском. Когда она была еще подростком, однажды в родительской усадьбе начался пожар; Иоганна оставалась в доме до последнего и руководила операцией по спасению имущества[56].У нее был явный музыкальный талант — она прекрасно играла на пианино. Как вспоминал впоследствии Роберт фон Койделл, «она обладала особым музыкальным даром. Не получив в этой сфере хорошего образования, она, тем не менее, могла наизусть сыграть множество произведений. (…). Ее восприимчивость к музыке была необычайной»[57].

Однако решения самих молодых людей было мало для заключения брака. Бисмарку предстояло получить согласие родителей Иоганны. Необходимо сказать, что его избранница была единственной дочерью глубоко религиозного человека. Репутация «бешеного юнкера», которая сопровождала Бисмарка во всей Померании, могла до крайности затруднить ведение переговоров. Поэтому незадолго до Рождества 1846 года жених написал длинное письмо своему будущему тестю, которое считается его первым дипломатическим шедевром.

Задача, стоявшая перед молодым человеком, была довольно сложна: ему предстояло убедить своего адресата в том, что все буйные развлечения остались в прошлом, и он вступил на путь раскаяния и исправления. Бисмарк стремился создать у читателя ощущение своей предельной искренности, излагая ему всю историю своей жизни и не скрывая ее темных сторон. Письмо получилось весьма пространным; к достоверности изложенного в этой своеобразной автобиографии нужно относиться с большой осторожностью. В конечном счете, главной целью автора было убедить Генриха фон Путткамера в своей благонадежности, а не предоставить историкам будущего ценный материал. Уже в первых строчках письма Бисмарк брал быка за рога, говоря о том, что намерен попросить у адресата «самое ценное из всего, чем Вы располагаете в этом мире»[58]. Безусловно, писал он, господин фон Путткамер знает его слишком плохо для того, чтобы рискнуть отдать в его руки столь ценное сокровище, однако «доверие к Господу может дополнить то, чего не в состоянии сделать доверие к человеку». Призывать в союзники бога станет впоследствии одним из излюбленных риторических приемов Бисмарка; в данном случае он был призван обезоружить глубоко религиозного отца.

В письме Отто рассказывал о своем детстве и юности, о том, как он «слепо ворвался в жизнь, попал, будучи то соблазнителем, то соблазненным, во все возможные плохие компании, и считал дозволенными все грехи». Одним словом, автор рисовал классическую историю молодого человека, испорченного своим окружением, который лишь постепенно прозревает и обращается на путь истинной веры — история, многократно обыгранная романистами того времени. Бисмарк рассказывал, как он вошел в кружок пиетистов, где впервые почувствовал душевное спокойствие и комфорт, как восхищался этими людьми, которые были «почти совершенными примерами того, чем я хотел бы стать», их глубокой верой и убежденностью. Однако сам он был лишен этой веры, и лишь внезапная болезнь Марии — здесь сюжет письма приближается к своему драматическому финалу — заставила его впервые обратиться к Всевышнему с искренней, идущей от сердца молитвой. «Господь не внял моим мольбам, но и не отбросил их, поскольку я не утратил способности молить его и почувствовал если не мир, то доверие и волю к жизни, каких не знал раньше». Именно так, писал Бисмарк, он начал свой путь к искренней вере. Финал письма тоже нельзя не признать мастерским: «Как высоко Вы оцените это движение моего сердца, начавшееся лишь два месяца назад, мне неведомо; однако я надеюсь, что оно не пройдет бесследно, какое бы решение относительно меня не было принято. Это надежда, которую я могу выразить лишь своей предельной откровенностью во всем, что я рассказал Вам — и никому более — в этом письме, убежденный в том, что Господь поможет достойному»[59].

Однако шедевр дипломатического искусства не смог принести его автору полного успеха. Прибывшее в Рейнфельд — имение Путткамеров — послание достигло своей цели только в том, что сватовство Бисмарка не было отвергнуто с порога. Однако растрогать родителей Иоганны, настроенных по отношению к потенциальному зятю весьма скептически, оно не могло. Мать была против столь одиозной кандидатуры, заявив, что волк всегда забирает из стада лучших овечек. Отец сначала реагировал весьма бурно — после прочтения письма он заявил, что ощущает себя быком, которого ведут на бойню — но быстро успокоился. Сомневавшийся в искренности претендента, но в то же время достаточно трезво смотревший на вещи, он отправил Бисмарку довольно туманное послание, наполненное цитатами из Библии и содержавшее в себе завуалированное приглашение прибыть в Рейнфельд для дальнейших переговоров.

Судя по всему, родители Иоганны планировали организовать претенденту на руку их дочери нечто вроде испытательного срока, в течение которого ему предстояло на деле доказать свою благонадежность. Однако они просчитались, как и многие из тех, кто впоследствии надеялся навязать Бисмарку свои правила игры. Вместо длительной осады Отто совершил быстрый кавалерийский бросок, который принес ему полный успех. В начале января он направился в поместье Путткамеров, где встретил «довольно благоприятное отношение, однако склонность к длительным переговорам», как он писал по горячим следам брату[60]. Однако затягивание дела не входило в планы Бисмарка и, что не менее важно, в планы Иоганны. Встретившись, молодые люди сразу же заключили друг друга в объятия — практически демонстративный жест на глазах у пораженных родителей.

После этого пути для маневров были отрезаны, и 12 января состоялось официальное объявление о помолвке. Бисмарк торжествовал победу. «Я думаю, — продолжал он в письме брату, — мне выпало большое счастье, на которое я и не надеялся. Говоря хладнокровно, моей женой станет женщина редкой души и внутреннего благородства»[61]. Свадьба состоялась в Рейнфельде 28 июля того же 1847 года. Однако к этому моменту в жизни Бисмарка произошли новые, не менее существенные перемены.

Глава 3

В борьбе с революцией

Сороковые годы в Германии начались — и протекали — весьма спокойно. Лишь немногие могли рассмотреть под покрывавшей поверхность ряской истоки грядущих потрясений. В Пруссии это время стало порой несбывшихся надежд. После смерти старого, составившего своим правлением целую эпоху короля Фридриха Вильгельма III на престол в 1840 году взошел его сын и тезка, имевший репутацию либерала. Однако эта слава оказалась не соответствующей действительности. Фридрих Вильгельм IV, хотя и сделал несколько политических шажков либерального характера, жестко отмел все чаяния на введение конституционных порядков. Надежды угасли — и на смену им достаточно быстро пришли социальные конфликты.

В германских государствах в этот период все более популярным становился немецкий национализм. И, что не менее важно, все большее количество людей воспринимали старую абсолютистскую систему как препятствие на пути германского единства. Либеральные и национальные ценности соединились в один комплекс. В то время как представители среднего класса грезили о германском единстве, низы страдали от нищеты и болезненных перемен, которые принесла с собой индустриальная революция. В 1844 году произошло знаменитое восстание силезских ткачей. За ним в 1845–1846 годах последовал страшный неурожай на всем европейском континенте, повлекший за собой нехватку хлеба и картофеля. Цены на элементарные продукты питания выросли во много раз. Забурлили и город, и деревня. Весна 1847 года стала временем восстаний — так называемых «картофельных бунтов», прокатившихся по всему прусскому государству. Апофеозом этих процессов можно назвать разразившийся в 1847 году торгово-промышленный кризис. И это все — на фоне весьма шаткого финансового положения прусской монархии. До определенного момента все эти события, казалось, проходили мимо внимания Бисмарка, который был целиком погружен в свой внутренний кризис. Политикой он практически не интересовался, лишь периодически замещая Бернгарда на посту ландрата. Только в 1846 году Бисмарк решил направить свои усилия в новое русло. Начал он с того, что в конце года занял чисто общественную должность, название которой можно перевести на русский как «начальник плотин». В его задачи входило наблюдение за ирригационными сооружениями на одном из участков Эльбы с целью не допустить разрушительных паводков. Его предшественник ушел в отставку в связи с тем, что не смог предотвратить в 1845 году весьма масштабных последствий наводнения, затронувшего в том числе и Шёнхаузен. К слову, Бисмарк был одним из тех, кто активно добивался его смещения.

Со своей задачей Бисмарк справился достаточно успешно, однако его амбиции невозможно было удовлетворить столь незначительным постом. Судя по всему, для него это была лишь промежуточная стадия, призванная доказать окружающим его пригодность к общественно полезной деятельности и несколько поколебать репутацию «бешеного юнкера». Следующим этапом стали претензии на депутатское кресло в провинциальном ландтаге.

Провинциальные ландтаги (провинциальные сословные представительства) были выборными органами, созданными в прусских провинциях в 1823 году. Избирательным правом обладали только землевладельцы. При этом половина депутатов избиралась дворянами-помещиками, треть — городскими собственниками, и шестая часть — владельцами крупных крестьянских хозяйств. Возможности провинциальных ландтагов были весьма ограниченны и по сути сводились к чисто совещательным функциям при правительстве провинции, какими-либо законодательными полномочиями они обладали лишь в отношении узкого круга сугубо местных вопросов. В июле 1846 года Бисмарк смог стать заместителем депутата от дворянства округа Ерихов в ландтаге провинции Саксония. Тот факт, что ему не удалось получить полноценного мандата, был тем более разочаровывающим, что политическая жизнь Пруссии в эти месяцы заметно активизировалась.

Для получения внутренних и внешних займов королевству Гогенцоллернов требовалось, чтобы их гарантировало хоть какое-нибудь народное представительство — в противном случае крупные финансисты не соглашались давать деньги. В связи с этим Фридрих Вильгельм IV заявил о своем намерении собрать в Берлине депутатов провинциальных сословных представительств в рамках так называемого Соединенного ландтага. Этот орган должен был, в частности, заняться вопросами финансирования проекта Восточной железной дороги — важного исходя из политических и стратегических соображений, но довольно трудноокупаемого с коммерческой точки зрения.

Бисмарк приложил много усилий к тому, чтобы попасть в число депутатов, однако все они не увенчались успехом. В конце 1846 года он попытался привлечь к себе внимание, развив бурную деятельность против намечавшейся отмены судебных полномочий прусских помещиков. Он разработал план действий, с которым выступал на различных собраниях провинциального дворянства, и приобрел соответствующую известность в этих кругах. В марте 1847 года даже ездил в министерство юстиции в Берлине, где принимал участие в совещаниях, посвященных реформе. Единственным позитивным итогом стало укрепление его связей с Герлахами. Положительную роль здесь сыграла и его женитьба на Иоганне; связь с обширным и разветвленным кланом Путткамеров значительно усилила его позиции в дворянских кругах и позволила завязать немало полезных контактов.

11 апреля 1847 года Соединенный ландтаг начал свою работу. К этому моменту кризисные явления в Пруссии набирали обороты. Либеральные идеи становились все более популярными, даже среди представителей дворянства распространялось мнение о необходимости введения конституции. За счет депутатов западных провинций Пруссии в Соединенном ландтаге доминировали либералы. Консерваторы, считавшие необходимым сохранить все прерогативы короны, оказались в меньшинстве. Тем не менее, король, открывая ландтаг, заявил, что «никогда между Господом на небесах и этой страной не вторгнется исписанный лист бумаги»[62], четко обозначив свою позицию по конституционному вопросу. В свою очередь, депутаты потребовали утвердить периодичность созыва Соединенного ландтага, сделав тем самым первый шаг к его превращению в полновластный парламент. С самого начала стало очевидным, что деятельность сословного представительства будет проходить под знаком противоборства короны и либерального большинства — путь, с которого начинались многие европейские революции.

Сначала Бисмарк вынужден был наблюдать за происходящим со стороны. Однако вскоре ему помог случай: в начале мая заболел один из депутатов, и 8 мая молодой заместитель смог занять его кресло в Соединенном ландтаге. При описании этого события любого биографа подстерегает соблазн порассуждать о том, как сложилась бы дальнейшая судьба Бисмарка при ином развитии событий. История, как известно, не знает сослагательного наклонения. Однако вполне логично предположить, что начавшаяся вскоре революция все равно предоставила бы ему достаточно возможностей выступить на политической арене.

Разумеется, статус депутата сам по себе не удовлетворял Бисмарка. Это был не более чем инструмент, необходимый для удовлетворения амбиций. Сложно сказать, насколько четко в его голове сформировалось к тому моменту желание посвятить свою жизнь политике. Очевидно, поначалу это была лишь возможность высвободить свою энергию путем, не вызывавшим внутреннего раздражения. Однако постепенно молодой депутат входил во вкус политической деятельности, в конечном счете, вернувшись к своим юношеским мечтам о дипломатической карьере.

На первых порах главной задачей Бисмарка стало привлечь к себе всеобщее внимание в палате, состоявшей из примерно шестисот депутатов. Задача эта была не так сложна, как кажется на первый взгляд. Необходимо было лишь в полную силу проявить риторическое искусство и те черты характера, которые обеспечили ему в свое время репутацию «бешеного юнкера»: решительность, энергичность, упорство в отстаивании своих интересов и готовность идти наперекор общественному мнению.

В Соединенном ландтаге Бисмарк сразу же примкнул к лагерю консерваторов, защитников старого порядка, неограниченных прав и прерогатив короны. Чего-то иного сложно было ожидать. Юнкерский менталитет был в нем силен с юности; насмешки над ограниченностью померанских помещиков не делали Бисмарка сторонником демократии. Консерваторы были защитниками того патриархального мира, в котором он чувствовал себя наиболее комфортно. Его друзья-пиетисты также имели весьма реакционные политические взгляды, считая, что власть короля основана на божественной воле, а существующий в государстве порядок является незыблемым и священным. И, наконец, практически все близкие Бисмарку люди принадлежали к консервативному лагерю.

Покровителем молодого депутата достаточно быстро стал — и продолжал им оставаться в течение нескольких лет — генерал-адъютант короля Леопольд фон Герлах. Вместе со своим братом, правительственным президентом Людвигом фон Герлахом, он принадлежал к числу лидеров консервативной группировки. В своих мемуарах Бисмарк вспоминал: «Он был благородной натурой, широкого размаха, но не таким фанатиком, как его брат, президент Людвиг фон Герлах; в обыденной жизни он был скромен и беспомощен, как дитя, но политик он был смелый, с широким кругозором, ему мешала только его флегматичность. Я помню, как мне пришлось однажды в присутствии обоих братьев, президента и генерала, следующим образом высказаться по поводу сделанного им упрека в непрактичности: „если бы мы втроем увидели сейчас в окно, что на улице произошел несчастный случай, то господин президент пустился бы в связи с этим в остроумные рассуждения о недостатке в нас веры и несовершенстве наших учреждений; генерал сказал бы в точности, что следовало сделать, чтобы помочь беде, но не двинулся бы с места; и только я вышел бы на улицу или позвал бы людей на помощь“ (…). Человек благородного и самоотверженного характера, верный слуга короля, но ни морально, ни, может быть, даже физически — из-за своей тучности — неспособный быстро осуществлять свои правильные идеи. (…) Он душой и телом стоял за короля, даже в тех случаях, когда тот, по его мнению, заблуждался»[63]. К кругу Герлахов принадлежали также генерал-адъютанты Густав фон Раух и Эдвин фон Мантойфель, а также один из ведущих идеологов политического консерватизма XIX века Фридрих Юлиус Шталь.

К Шталю, который стремился адаптировать старые консервативно-монархические ценности к современным реалиям, Бисмарк был особенно близок в своих воззрениях. Вообще говоря, политические взгляды Бисмарка достаточно сложно описать общепринятыми терминами. Молодой депутат являлся убежденным монархистом, сторонником Гогенцоллернов, однако вовсе не был легитимистом в точном понимании этого слова. Он был готов служить своему монарху, но не считал себя обязанным поддерживать законные права других государей Европы. При этом его лояльность прусскому королю вовсе не означала безусловного подчинения — в лучших традициях юнкерства Бисмарк считал, что может во многих случаях защитить интересы монархии лучше, чем сам монарх, причем при необходимости даже вопреки воле последнего. Кроме того, он был категорическим противником абсолютизма, особенного просвещенного, опирающегося на бюрократию, а не дворянство. Он идентифицировал себя с прусским юнкерством, однако при необходимости также мог безжалостно перешагнуть через интересы этого сословия.

В конечном счете, остается лишь один актор, которому Бисмарк был лоялен всегда и безоговорочно — это была Пруссия, прусское государство. Интересы Пруссии — естественно, в том виде, в каком он понимал их сам — были альфой и омегой политической деятельности Бисмарка. Ради них он был готов спорить и ссориться и с королем, и со своими недавними единомышленниками. По мнению Отто Пфланце, Бисмарк неосознанно проецировал свою волю к власти на прусское государство и стремился к увеличению могущества и влияния последнего. Это позволяло ему представать в первую очередь в своих собственных глазах в облике верного слуги высшего принципа — государственных интересов — а не беспринципного властолюбца[64].

* * *

Молодого депутата достаточно быстро заметили. Объективно в консервативном лагере, который был в Соединенном ландтаге в меньшинстве и вовсе не являлся созвездием талантов, выделиться было легче, чем среди либералов. Уже первое его выступление, состоявшееся 17 мая, привлекло к дебютанту внимание всей палаты. Поводом для него стала речь одного из либеральных депутатов, который обосновывал требование конституции в том числе и тем, что немецкий народ, поднявшись в 1813 году против Наполеона, был воодушевлен надеждой на политические свободы.

Для Бисмарка это был прекрасный случай заявить о себе. Попав на заветную трибуну, он немедленно со всем риторическим пылом обрушился на предыдущего оратора, объявив, что тот унизил национальную честь, полагая, «что злоупотребления и унижения, которые терпела Пруссия от чужаков, были недостаточны для того, чтобы кровь вскипела, а чувство ненависти к чужеземцам затмило все остальные чувства». Выступление многократно прерывалось выкриками из зала. Когда шум стал совершенно невыносимым, заглушая слова оратора, Бисмарк совершил один из тех своих жестов, которые войдут в историю: достал из кармана «Шпенерскую газету» и невозмутимо погрузился в чтение до тех пор, пока председательствующему не удалось восстановить тишину в зале. И только потом ответил на замечание одного из своих оппонентов, заявивших, что молодой депутат не имеет права судить о событиях, которых не видел лично: «Не могу отрицать, что не жил в то время, и я всегда сожалел о том, что не имел возможности принять участие в этом движении; однако это сожаление только что уменьшилось благодаря разъяснению, которое я получил здесь относительно тогдашнего движения»[65].

«Неукротимый сторонник консерватизма, владеющий искусством остроумно и со множеством метафор формулировать свои мысли; имеющий склонность говорить открытым текстом и не бояться никакого отпора; упорный настолько, что даже не считает нужным принимать другие взгляды к сведению»[66] — так характеризует Бисмарка один из его современных биографов, именно таким его увидели в этот день политические противники. С этого момента к молодому депутату было приковано внимание либеральной прессы, на страницах которой он регулярно появлялся в амплуа закоренелого реакционера.

Именно это и нужно было Бисмарку. Он сознательно добивался такой популярности, намеренно провоцируя своих политических противников. Впрочем, остается спорным вопрос о том, насколько все это было продуманной тактикой — и в какой мере здесь по-прежнему проявлял себя тот «бешеный Бисмарк», который отличался необузданным нравом и неизменно находился в центре скандала.

Было бы серьезной ошибкой приписывать молодому, только начинающему свою политическую карьеру депутату хитрость, расчетливость и тактическое мастерство опытного государственного деятеля, каким он станет несколько десятилетий спустя. Многие биографы «железного канцлера» склонны рассматривать все его действия на политической сцене как глубоко продуманные, рациональные и идеально рассчитанные маневры, однако это явное преувеличение. Бисмарк делал свои первые шаги, он учился и, как и всякий учащийся, допускал ошибки. Выступая в строго определенном амплуа, молодой депутат ограничивал свое пространство для маневра; впоследствии это не раз осложняло ему жизнь. Сам он после своего первого выступления всерьез опасался, не перегнул ли он палку.

Однако на данном этапе он действительно добился своей цели. Бисмарка заметили и мгновенно оценили руководители консервативного лагеря в Соединенном ландтаге. Политическая карьера молодого депутата пошла по восходящей. Вскоре он, вынужденный пропустить несколько заседаний, с гордостью констатировал, что его отсутствие в палате не прошло незамеченным. 1 июня в очередном выступлении Бисмарк формулировал свое политическое кредо: «Прусский монарх является обладателем неограниченной власти милостью не народа, а Господа, и часть своих прав он добровольно передал народу»[67].

При этом стоит подчеркнуть, что непримиримость и монархический энтузиазм Бисмарка не были только игрой на публику. Он искренне ненавидел либеральное большинство палаты, с искренним пренебрежением относился к парламентским институтам — несмотря на то, что именно в стенах Соединенного ландтага начался его подъем. «Я с утра до вечера полон желчи из-за лживых и клеветнических выступлений оппозиции, из-за своекорыстной, злобной преднамеренности, с которой она отказывается признавать любые доводы, из-за безмозглой поверхностности толпы, у которой даже самые солидные аргументы ничего не стоят против банальных напыщенных фраз рейнских туристов-виноделов» — писал он Иоганне[68].

Политика захватила его, а растущая популярность ласкала его самолюбие. Определенная неуверенность, существовавшая в первые недели парламентской деятельности, быстро рассеялась. «Дебаты сейчас носят очень серьезный характер, — писал Бисмарк 8 июня. — Оппозиция делает все партийной проблемой, даже вопрос с железными дорогами. Я приобрел много друзей и много врагов, последние по преимуществу в ландтаге, а первые вне его. Люди, вчера еще не знавшие меня, а также те, кого я сам еще не знаю, относятся ко мне с предупредительностью, и часто я чувствую дружеское пожатие незнакомой руки. (…) Довольно захватывающими являются политические вечера вне ландтага; с наступлением темноты я возвращаюсь с конной прогулки, и направляюсь сразу в Английский дом, в Отель де Роме, где говорят о политике так страстно, что я редко ложусь спать раньше часа ночи»[69]. В эти недели Бисмарк старался обзавестись как можно большим количеством полезных контактов, проявлял активность, стремясь занять достойное место среди единомышленников.

В ландтаге молодой депутат произнес еще несколько речей, приковывавших к себе всеобщее внимание. Пожалуй, самой известной из них можно считать его выступление 15 июня по вопросу о гражданских правах евреев. В Пруссии того времени лица иудейского вероисповедания подвергались значительным ограничениям на государственной службе. Не будучи антисемитом в современном понимании этого слова, Бисмарк, тем не менее, выступил категорически против предоставления иудеям равных прав с христианами. «Я признаю, — заявил он с трибуны, — что я полон предрассудков, я впитал их с молоком матери, и мне не удастся изгнать их диспутами; потому что когда я думаю о том, что могу встретить еврея, которому должен буду повиноваться как представителю священной особы Его Величества короля, то вынужден признать, что буду чувствовать себя глубоко подавленным и униженным, что меня покинут радость и гордость, с которыми я нынче исполняю свои обязанности по отношению к государству. Я разделяю эти чувства с основной массой низших слоев населения и совершенно не стыжусь этого общества. Почему евреям не удалось в течение многих веков обеспечить себе более приязненное отношение со стороны населения, я разбираться не хочу»[70].

В этом выступлении, помимо всего прочего, необходимо обратить внимание на один важный момент. Бисмарк апеллировал к «низшим слоям населения» как к своим союзникам. Он был твердо убежден, что простой народ, в первую очередь в сельской местности, верен королю и не поддерживает либеральных говорунов, которые якобы заботятся о его интересах. Мысль о союзе консервативной власти с простыми подданными впоследствии красной нитью прошла сквозь всю его политическую деятельность. Бисмарк во многом позаимствовал ее у Шталя, переведя из теоретической плоскости в практическую и значительно развив и дополнив.

В конце июня Соединенный ландтаг, не оправдавший надежд монарха, был закрыт. К этому моменту Бисмарк уже был довольно хорошо известен в Пруссии. И политические друзья, и политические противники считали его сторонником крайней реакции, заядлым монархистом, готовым защищать свои убеждения до последнего и неспособным на какой бы то ни было компромисс. Эта репутация, не слишком соответствовавшая реальности, закрепилась за Бисмарком на следующие полтора десятилетия. Лишь встав во главе прусского правительства, он, к единодушному изумлению окружающих, повел себя совсем не так, как от него ожидалось.

Весьма показательным являлось отношение к Бисмарку прусского короля. Фридрих Вильгельм IV тоже обратил внимание на молодого оратора, но, дорожа остатками своей репутации либерала, избегал встречи с ним на людях. Однако 20 июня он дал Бисмарку аудиенцию, а спустя несколько недель, встретившись в Венеции с молодоженами, совершавшими свое свадебное путешествие, пригласил их к своему столу. Сам Бисмарк, несмотря на эти милости, был о короле довольно невысокого мнения, резко осуждая его за слабоволие, нерешительность и склонность к драматическим эффектам. Приверженность монархическому принципу не мешала молодому консерватору высказывать довольно резкие суждения о личности монарха.

* * *

Выступления на заседаниях Соединенного ландтага были не единственными риторическими шедеврами Бисмарка, сочиненными им в эти месяцы. Иоганна, оставшаяся в Померании, довольно тяжело переживала разлуку. Ей нездоровилось, настроение молодой невесты тоже оставляло желать лучшего. Не имея возможности (или желания) вырваться из Берлина, Бисмарк писал ей длинные нежные письма, рассказывая обо всем происходившем в прусской столице в своей обычной ироничной манере. Кроме того, в этой переписке он стремился добиться большей душевной близости со своей избранницей. Ведь во многих вопросах — в частности, религиозных — между ними имелись существенные расхождения. Иоганна изначально имела все задатки для того, чтобы стать для Бисмарка идеальной женой — но для их развития необходимо было приложить серьезные усилия. Впоследствии, на склоне лет, канцлер написал в одном из своих личных писем: «Трудно поверить, какого труда мне стоило сделать из девицы фон Путткамер госпожу фон Бисмарк; окончательно это удалось мне только после смерти ее родителей»[71].

Как только Соединенный ландтаг закрылся, жених тут же вернулся в Померанию, где и вступил в законный брак. После свадьбы молодые отправились в свадебное путешествие за границу. Через Дрезден, Прагу, Вену и Зальцбург они прибыли в Венецию, а обратно на родину вернулись через Швейцарию и Рейнскую область. Путешествие произвело огромное впечатление, в первую очередь, на Иоганну, которая впервые отправилась в столь дальнюю поездку.

Ее супругу очень понравилась Венеция. Восхищаясь красотами города дожей, он одновременно отметил большое число австрийских войск (северо-восточная Италия входила на тот момент в состав Австрийской империи). Ощущение напряженности витало в воздухе, чувствовалось приближение больших потрясений.

Новобрачные вернулись в Шёнхаузен в октябре. К этому моменту Бисмарк уже осознал, что политика является его призванием. Понимал он и то, что ситуация в стране стремительно меняется, и необходимы новые средства для сохранения старой политической системы.

Возможности продемонстрировать это на практике появились у него очень скоро. В конце февраля 1848 года всю Германию всколыхнуло пришедшее с запада известие — во Франции произошло восстание, король свергнут! Немецкие либералы и демократы увидели возможность осуществить свои мечты. На повестку дня встали вопросы германского единства и конституционной монархии. Пруссию быстро захлестнуло революционной волной. В первых числах марта начались волнения в Рейнской провинции, а 18–19-го произошло восстание в Берлине. Консервативные силы потерпели поражение: король вынужден был вывести из города войска, обнажить голову перед телами погибших повстанцев, отменить цензуру и привести к власти либеральное министерство Кампхаузена. Был обещан созыв народного представительства и скорое принятие конституции. Так началась германская революция 1848–49 годов, которая оказала определяющее воздействие на дальнейшую судьбу Бисмарка.

О событиях в Берлине молодой помещик узнал, находясь в Шёнхаузене. Его реакция была вполне однозначной и крайне жесткой: существующий порядок необходимо защитить, бунт должен быть подавлен любыми способами. Опыт Великой Французской революции показывал: если не уничтожить восстание в зародыше, не проявить достаточно твердости, все происходящее довольно быстро обернется властью толпы и безостановочной работой гильотины. Необходимо было действовать быстро и активно.

20 марта к Бисмарку явилась делегация из близлежащего городка, потребовавшая поднять на башне его усадьбы национальный черно-красно-золотой флаг — символ революции. Отправив делегатов восвояси, «бешеный юнкер» призвал местных жителей дать отпор смутьянам и поднял на башне знамя прусской монархии — черный крест на белом фоне. Бисмарк решил сформировать отряд из крестьян, чтобы двинуться на Берлин для защиты короля. Однако, поразмыслив немного, отправился в прусскую столицу в одиночку, чтобы ознакомиться с ситуацией.

21 марта он прибыл в Потсдам — королевскую резиденцию, находящуюся в паре часов езды от мятежного Берлина. Здесь он, в первую очередь, встретился с военными, в числе которых был его давний знакомый, майор Альбрехт фон Роон, впоследствии ставший сподвижником и близким другом «железного канцлера». Бисмарк призывал офицеров активно вмешаться в происходящее в столице — первой его идеей было «отправить эскадрон гусар по деревням во все стороны от Берлина, чтобы призвать крестьян защитить короля от городских»[72]. Надежда на единение земледельцев и короны не покидала его. Военные заявили в ответ, что могут и сами справиться с восстанием, но не хотят действовать без приказа.

Тем не менее, генералу фон Приттвицу помещик-энтузиаст пришелся как нельзя более кстати, поскольку с его помощью было возможно выполнить некоторые щекотливые миссии, оставаясь при этом в тени. Приттвиц сам был далеко не против разгромить мятежников, однако ему нужно было, чтобы кто-нибудь взял на себя ответственность. Бисмарк по его просьбе встретился с одним из младших братьев короля, принцем Фридрихом Карлом, находившимся в Потсдаме. Принц, однако, предпочел занять выжидательную позицию.

Затем Бисмарк отправился в Берлин, но эта поездка тоже не принесла результата. Дворец монарха охраняли патрули гражданской гвардии, сформированной восставшими и не пропустившими молодого помещика внутрь. Не сумев встретиться с королем, Бисмарк 23 марта добился аудиенции у принцессы Аугусты — жены Вильгельма Прусского, младшего брата монарха. Вильгельм, пользовавшийся репутацией ярого реакционера, выступал за подавление восстания самыми жесткими методами, за что получил от народа прозвище «картечный принц» и вынужден был бежать в Англию. Аугуста, отличавшаяся от супруга весьма либеральными взглядами, осталась вместе с сыном в Пруссии — возможно, рассчитывая на отречение Фридриха Вильгельма IV, которое автоматически сделало бы ее регентшей при малолетнем сыне. По крайней мере, именно такой точки зрения придерживался впоследствии Бисмарк, который только в ходе аудиенции понял, что обратился совершенно не по адресу.

Существуют две совершенно разные версии состоявшегося 23 марта разговора. Сам Бисмарк впоследствии заявлял, что хотел получить от Аугусты сведения о месте пребывания ее супруга, чтобы привлечь последнего к подавлению восстания в Берлине. «Она приняла меня на антресолях, в комнате для прислуги, сидя на сосновом стуле, отказалась дать мне просимые сведения и заявила в большом возбуждении, что ее долг оберегать права своего сына»[73]. Принцесса же утверждала, что Бисмарк пытался побудить ее объявить короля недееспособным, сместить его и возглавить подавление мятежа. Судя по всему, ни одна из двух версий не соответствует действительности в полной мере. В любом случае, можно с уверенностью предположить, что Бисмарк требовал от принцессы содействия в деле подавления революции, она же наотрез отказалась, считая своего собеседника опасным реакционером, который ввергнет королевскую семью в еще большие бедствия. В итоге неудачных переговоров Бисмарк и Аугуста стали смертельными врагами и оставались ими до конца своих дней. Впоследствии они попортили друг другу немало крови.

Конец усилиям Бисмарка положил сам король, который 25 марта прибыл в Потсдам и заявил под недовольное ворчание офицеров, что никогда не чувствовал себя более свободным, чем под защитой берлинцев. Если до этого у Бисмарка еще оставались какие-то иллюзии по поводу того, что король находится в плену у восставших, откуда его необходимо вызволить, то теперь они рассеялись. Разочарованный контрреволюционер убедился в том, что монарх слишком мягок и слабоволен для того, чтобы дать отпор бунтовщикам. Ему не оставалось ничего иного кроме как вернуться в Шёнхаузен. Однако Бисмарк вовсе не собирался складывать оружие: если потребуется, он будет защищать монархическую систему даже вопреки воле монарха. Тем не менее, у него было и определенное чувство растерянности; простая картина мира, в которой необходимо защищать короля от мятежников, на поверку оказалась несостоятельной.

В начале апреля в Берлине вновь собрался Соединенный ландтаг. Единственной его задачей было закрепить уступки, сделанные королем в марте, и принять решение о созыве прусского Национального собрания. Несмотря на то, что ландтагу был отмерен весьма короткий век, Бисмарк успел произнести речь, в которой подчеркнул свои убеждения. «Я прощаюсь с прошлым как с покойным, которого искренне любил; в печали, но без надежды вновь пробудить его после того, как сам король бросил горсть земли на его гроб» — заявил он с трибуны[74].

Совершенно очевидно, что в условиях революционного подъема, охватившего Пруссию и Германию, подобные фразы звучали резким диссонансом с настроением большинства даже в таком довольно консервативном собрании, каким являлся Соединенный ландтаг. И все же эта речь не вполне оправдала ожидания покровителей Бисмарка, группировавшихся вокруг Герлаха. Дело в том, что в отличие от предыдущих своих выступлений, молодой депутат был гораздо менее резок и категоричен в осуждении происходящего. «Если действительно получится на новом пути, на который мы сейчас вступили, достичь единства германского отечества, прийти к более счастливому или даже просто законодательно упорядоченному состоянию, тогда наступит момент, когда я выскажу свою благодарность создателю нового порядка; однако сейчас это невозможно» — таким почти примирительным заявлением завершил Бисмарк свою речь[75].

Впоследствии он оправдывал свою умеренность тем, что не чувствовал за собой морального права критиковать действия монарха и назначенного им правительства. На самом деле он, вполне возможно, пытался нащупать почву для действий в изменившихся обстоятельствах или, как предполагают некоторые его биографы, сам толком не знал, к чему стремиться в новых условиях. В оставшейся неопубликованной статье, написанной спустя несколько недель — ее текст Бисмарк включил в свои мемуары — он выражался еще более определенно: «Дворяне-помещики, как и любой разумный человек, полагают, что было бы бессмысленно и невозможно остановить поток времени или заставить его повернуть вспять»[76]. Публично развивать эту мысль он, однако, не мог, не рискуя одновременно утратить расположение Герлаха и других своих покровителей. В каком-то смысле Бисмарк сам стал заложником того образа, который он сконструировал.

На выборах в прусское Национальное собрание, открывшее свои заседания 22 мая 1848 года, шансов у Бисмарка не было. Поэтому он даже не стал выставлять свою кандидатуру. Но это вовсе не заставило его отказаться от активной деятельности. Характерной чертой, во многом определявшей политическую карьеру Бисмарка, была способность плыть против течения, отстаивать свои идеи даже тогда, когда все, казалось, были на стороне его противников. В биографии «железного канцлера» есть два эпизода, когда он с небольшим числом сподвижников, едва ли не в одиночку, почти демонстративно действовал вразрез с господствовавшими в стране настроениями — и в итоге выходил победителем. Первый эпизод пришелся на революцию 1848–49 годов, второй начался полтора десятилетия спустя, после назначения Бисмарка главой прусского правительства. Особенно примечателен тот факт, что его упорство не было бездумным упрямством, а скорее сознательной линией человека, уверенного в своей правоте на основе постоянного анализа происходящего и рассмотрения альтернативных вариантов. Это подтверждается тем обстоятельством, что Бисмарк и в первом, и во втором случае предпринимал попытки найти компромисс с большинством, не отказываясь в то же время от своих основных устремлений.

На первых порах, однако, казалось, что Бисмарк окажется не у дел. Он вернулся в Шёнхаузен, где много времени проводил сидя на диване, куря сигары и мрачно размышляя о происходящем в стране. Его волосы к тому моменту уже начали редеть, а талия терять стройность. Еще весьма молодой мужчина в эти месяцы, по свидетельству очевидцев, любил надевать костюмы покойного отца, подходившие ему по размеру — не столько из экономии, сколько из протеста против всего нового, чему он противопоставлял старый добрый мир сельского юнкера. Встретивший Бисмарка летом 1848 года Койделл вспоминал, что за последний год тот, казалось, постарел на несколько лет: «Печальная серьезность в его чертах, светлые волосы поредели (…) Я узнал, что он всего на девять лет старше меня — а казалось, что нас разделяет целое поколение»[77].

Однако попытка отгородиться от происходящих событий стала лишь кратким эпизодом. Для Бисмарка это было время определенного переосмысления своей позиции. Ранее он выступал в защиту короля, но король, по всей видимости, уступил революции. Чьи же интересы следовало защищать теперь? Ответ был прост — того сословия, к которому принадлежал сам Бисмарк. В действиях победивших либералов он видел, в первую очередь, стремление ущемить права крупных землевладельцев, а также отобрать их собственность. Против этого он намерен был бороться всеми своими силами.

В условиях революции консерваторам все же пришлось позаимствовать методы политических противников и основать собственный печатный орган для широкой пропаганды своих идей. С 4 июля начала регулярно выходить «Новая прусская газета». На самом верху первой полосы почетное место занимал Железный крест — и в результате издание получило широкую известность под именем «Крестовой газеты». На выпуске такого издания Бисмарк начал настаивать еще до революционных событий — в частности, свой проект он обсуждал с Леопольдом фон Герлах в июне 1847 года — однако услышан был далеко не сразу. Впрочем, и теперь он не получил в свои руки руководство газетой — то ли из-за своей одиозной репутации, то ли из-за апрельской речи, которую ему еще не простили его политические покровители, то ли из-за молодости. Главным редактором стал Герман Вагенер, который потом еще долгие десятилетия являлся одним из лидеров прусских консерваторов. Вагенер также являлся одним из тех людей в консервативном лагере, с которым Бисмарк тесно сотрудничал на протяжении практически всей своей дальнейшей карьеры.

Бисмарк выступал в роли одного из главных авторов статей «Новой прусской газеты», во многом определявших лицо издания. Точное число текстов, принадлежавших его перу, не установлено по сегодняшний день — в соответствии с обычаями публицистики XIX века, имя журналиста часто не указывалось. Несомненно, что их количество исчислялось десятками. Перо молодого консерватора отличал тот язвительный и полемичный тон, который был характерен и для его устных выступлений. Бисмарк участвовал и в обсуждении вопросов, связанных с обликом газеты — в частности, выступал за публикацию в ней объявлений и биржевых новостей, чтобы охватить как можно более широкий круг читателей.

Журналистской деятельностью он, однако, не ограничивался. Бисмарк принимал участие в создании «Союза за короля и отечество» в июле, причем изначально рассматривал его как некую тайную структуру, члены которой должны внедряться во всевозможные общественные организации и собирать информацию об их деятельности. Концепция не была принята — «Союз» стал головной организацией для локальных консервативных объединений — однако эта работа помогла Бисмарку преодолеть охлаждение, наступившее между ним и Герлахом после его апрельского выступления в Соединенном ландтаге.

В конце июля Бисмарк принял участие в формировании «Союза защиты интересов крупного землевладения», в рамках которого доминировали консервативные юнкеры, хотя были — больше для вида — представлены и крестьяне. Заседания Союза, прозванного «юнкерским парламентом», прошли 18–19 августа в Берлине — явный знак того, что у Национального собрания появился опасный конкурент. Бисмарк придавал ему большое значение: «Речь идет не только буквально о существовании большей части консервативной партии, но и о том, бросятся ли король и правительство, стоящие на распутье, в объятия революции, объявят ли ее перманентной и перенесут ли ее в сферу социальных отношений»[78]. Он еще весной с трибуны Соединенного ландтага активно выступал в защиту сельского хозяйства, интересы которого, по его словам, были ущемлены в ходе революции в пользу промышленности.

Бисмарк особенно подчеркивал при этом единство интересов помещиков и крестьян, которые равным образом заинтересованы в благоприятной рыночной конъюнктуре, и яростно выступал против любых попыток внести разлад в отношения этих двух социальных групп, «опорочить в глазах сельского населения тех из его представителей, которые по своему образованию и развитию с успехом могли бы защищать в Национальном собрании интересы земли; с этой целью стараются искусственно возбудить недовольство против помещиков-дворян (…) Крестьянина обманывают, отрицая, что у него с дворянином-помещиком общие интересы сельского хозяина и общий противник в лице добивающейся исключительного положения промышленной системы, которая протягивает свою руку к власти в Прусском государстве»[79]. Те же идеи он высказывал и в августе. Революция в его текстах оказывалась все чаще противостоянием не монарха и бунтовщиков, а «села» и «города».

Все это говорилось вполне искренне — Бисмарк до конца своих дней считал, что землевладельцы образуют становой хребет государства и общества. Именно они, а не горожане, способствуют процветанию страны — дворяне, помимо всего прочего, еще и тем, что бескорыстно служат своему отечеству, для чего им, естественно, требуется независимый источник доходов. К большим городам и процессам урбанизации Бисмарк до самого конца своей жизни относился с настороженным подозрением. Иногда он подчеркнуто вел себя как сельский житель, не признавая зонтика и не надевая галоши[80].

Как писал Эрнст Энгельберг, «организационные и агитаторские заслуги Отто фон Бисмарка при становлении „юнкерского парламента“ неоценимы»[81]. Этой же точки зрения придерживались, по всей видимости, и лидеры прусских консерваторов. В то же время заметны были расхождения между Бисмарком и его покровителями. Молодой депутат был сторонником «нового» консерватизма, который опирался бы на широкую социальную базу и учитывал интересы разных слоев населения. Вряд ли в его голове уже тогда сформировалась законченная концепция; скорее речь могла идти о наборе идей, некоторые из которых казались традиционалистами весьма нестандартными. Ганс-Ульрих Велер сравнивает Бисмарка того времени с двуликим Янусом: «железный консерватор и одновременно современный профессиональный политик с беззастенчивой гибкостью»[82].

Укрепление позиций Бисмарка совпало по времени с новым этапом германской революции. Внешне казалось, что перемены идут полным ходом. В Берлине заседало прусское Национальное собрание, обсуждавшее вопросы государственного устройства королевства Гогенцоллернов; во Франкфурте-на-Майне — общегерманское Национальное собрание, рассматривавшее проблему объединения страны. И в том, и в другом парламенте тон задавала либеральная интеллигенция, проходили жаркие дебаты, принимавшие иногда отвлеченно-теоретический характер, и ощущался явный дефицит конкретных решений на злобу дня. При этом оставалось совершенно без внимания то обстоятельство, что никаких инструментов реальной власти в руках у собраний не было, и единственной их поддержкой являлось общественное мнение, которое не могло долго кормиться спорами об идеальном государстве.

Пока революция буксовала, шок от восстаний у германских монархов постепенно проходил. Вокруг Фридриха Вильгельма IV сформировался кружок военных и консервативных политиков, получивший название «камарильи» и представлявший собой нечто вроде «теневого правительства». Во главе стоял генерал-адъютант короля Леопольд фон Герлах. Последний вновь был главным покровителем Бисмарка, а его брат Людвиг называл молодого консерватора «весьма деятельным и интеллигентным адъютантом главной квартиры нашей камарильи»[83]. Пока что только адъютантом — о том, чтобы молодой политик вошел в «руководящее звено», никто не говорил.

Осенью 1848 года противники революции смогли перейти в наступление. На смену либеральным министрам пришел консервативный кабинет графа Бранденбурга. 14 ноября в прусской столице было введено военное положение. Фактически это был государственный переворот. Прусское Национальное собрание, так и не вышедшее из стадии теоретических дебатов, было сначала отправлено из столицы в провинцию, а затем распущено 5 декабря. Одновременно от монаршего имени была опубликована конституция Пруссии. В соответствии с ней, в стране вводился двухпалатный парламент (ландтаг), причем члены верхней палаты (палата господ) назначались королем пожизненно, а нижней (палаты депутатов) — избирались населением на основе всеобщего и равного избирательного права. Ландтаг участвовал в законодательной деятельности (правда, король мог наложить абсолютное вето на его решения), но не мог влиять на формирование правительства, которое являлось прерогативой монарха. Сам факт существования парламента был существенным шагом вперед по сравнению с дореволюционными временами и предоставлял Бисмарку возможность продолжить свою политическую карьеру.

Это было тем более важно, что и король, и лидеры прусских консерваторов всерьез заблуждались в отношении молодого политика. Когда в конце 1848 года встал вопрос о назначении Бисмарка министром в новом, консервативном кабинете Бранденбурга, Фридрих Вильгельм IV категорически отверг эту идею. Согласно одной версии, его вердикт гласил «Использовать только при неограниченном господстве штыка», согласно другой — «Красный реакционер, пахнет кровью, использовать позднее»[84]. То, что перед ними — не твердолобый юнкер, а достаточно гибкий и прагматичный реалист, не понимали ни друзья, ни враги. Впрочем, осознавал ли это сам Бисмарк?

Герлах и другие лидеры «камарильи» относились к Бисмарку в тот период как к адъютанту, способному исполнителю, которого, однако, не привлекали к обсуждению и принятию серьезных решений. Именно поэтому он старался обеспечить себе поддержку не только «сверху», со стороны покровителей в Берлине, но и «снизу», активно контактируя с юнкерами округа Ерихов. «С сентября месяца я словно челнок между здешними местами, Берлином, Потсдамом и Бранденбургом, так что уже не могу видеть Гентинское шоссе» — писал он в декабре брату из Шёнхаузена[85]. Влияние молодого политика медленно, но верно росло, и он в целом был доволен происходящим. «Что касается политики, то там у меня все развивается в соответствии с моими пожеланиями, — писал он Иоганне, — и я благодарен Господу за то, что он доверил мне неоднократно и значительно послужить доброму делу»[86]. Во время ноябрьского переворота его активность достигла пика. Бисмарк учился вращаться в придворных кругах, постигал сложную науку политики, балансирования между различными силами и группами интересов.

* * *

Начало 1849 года Бисмарк провел в предвыборной борьбе. Поскольку в родном округе шансов у него практически не было, ему пришлось выставить свою кандидатуру в более консервативном Бранденбурге. Здесь ему была обеспечена поддержка родственников жены, пользовавшихся в городе большим авторитетом. Однако и тут ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы хоть немного смягчить закрепившуюся за ним репутацию твердолобого реакционера. «Мы консервативны, да, очень, но все же не как Бисмарк» — описывал он настроения местных жителей в письме Иоганне[87].

5 февраля ему удалось, с трудом собрав необходимое большинство голосов, стать депутатом нижней палаты ландтага. Консерваторы составляли в ней явное меньшинство — лишь 53 из 352 мест. Палата депутатов открыла свои заседания 26 февраля, однако уже два месяца спустя оказалась распущена, когда конфликт между либеральным большинством и короной оказался слишком серьезным. Непосредственным поводом для роспуска стало принятие резолюции об отмене военного положения в Берлине.